Вурдалаки на волге

Я подонок и вурдалак. И упырь, который пьет кровь. Выпил из отца, матери и любимой девушки. Но я так устроен, что без крови не могу: как человека увижу, сразу пить хочется. Кого люблю, из того и пью, и чем больше люблю, тем больше пью.
Плохо мне ночью, особенно в такое мокрое время. Ничего нет, только ночь, дождь и я, я, дождь и ночь. Кого бы мне найти, хоро¬шего, любимого такого, родного, чтобы обнять, поцеловать, крови попить...
...Раньше он не был ни подонком, ни вурдалаком, а всего лишь евреем Сережей, пишущим стихи о России, о просторах Волги и, конечно, о любви.
-   Посмотрите, я похож на Есенина? - спрашивал он.
Конечно, не каждый еврей может похвастаться сходством с Есениным. Есенин пил, а он кололся, потому что каждый поэт или пьет, или колется, или еще как-нибудь занимается самоуничтожени¬ем. И Сергей, как все поэты, был пьян, обколот и неадекватен. Ког¬да он умер, ему было 35 лет.
Но не было ему покоя и в могиле. Может, только немножко стало легче - не хотелось больше писать стихи и не тянуло на баб. Все свелось к поиску кайфа - неведомая сила гнала его туда, где всегда была ночь, во дворах горели костры и хриплый женский го¬лос кричал:
-   Петя! Домой! Всю кровь ты из меня выпил!
Поиск кайфа гнал его все дальше и дальше, и было очень одиноко, хотелось нежности и любви. И ничего ему не было нужно - только нежное прикосновение к шее, только сладко-соленый вкус крови, а потом легкий холодок под ложечкой - это жидкость, как змея, проскользнула под сердце. И еще немного - и водоворот, бурля, врывается в мозг, и все уже там вверх дном, и такая огром¬ная любовь, что сердце разрывается.
Тогда он шел обратно искать свою могилу. Он уже не помнил о том, что был похож на Есенина, не смотрел даже, похож ли еще, да и зеркала не было. Но, вероятно, все еще был похож, потому что однажды, попав среди ночи в пионерский лагерь и облюбовав себе одиноко спавшую роскошную пионервожатую, зайдя к ней в комна¬ту, он вдруг услышал:
-   Ну, давайте знакомиться. Вы - Сергей?
-   Да, - сказал он растерянно.                               
-   Вы не галлюцинация? Вы не призрак? А как ваше отчество?
-   Алексеевич, - сказал он, растерявшись еще больше.
-   А может, Александрович? "   
-   Нет.
-   Очень хорошо. А то я думала, что вы - моя белая горячка.
Она поняла, что он не белая горячка, но было уже поздно.
Одного поцелуя в шею было достаточно. Потом он шел, ломая вет¬ки, по предрассветному лесу, небо было ярко-розовым, пели птич¬ки, и плыло над ним белое облачко, похожее на жирафа.
Была ночь, и все было глухо: глухие улицы, глухие звуки, глу¬хие углы.
Он шел и шел. Все дома заперты, все двери закрыты. Никого и ничего.
Тень трамвая легла на снег - и исчезла.
Он шел между домами. Они были похожи на пни в страшном великанском лесу. За поворотом мелькнула тень. Он насторожился и прибавил шагу. Через некоторое время он разглядел свою жерт¬ву. Это была женщина, почти старуха, в косынке набекрень и сером пальто. Он настигал ее, она почувствовала это, пошла быстрее, потом побежала, часто оглядываясь, спотыкаясь. Он прибавил шагу, потом побежал. Она закричала хрипло и страшно, как ворона. Но крика было почти не слышно.
Он рванулся за ней, он был уже совсем близко, видел латаное серое пальто, холщовую сумку, набитую неизвестно чем, кудлатые грязные волосы. Она оборачивалась, тоже видела его и понимала одно: Есенин гонится. Было страшно.
-   Люди, за мной Есенин гонится, - закричала она, вбегая в подъезд.
Тихо и темно. Он сейчас придет, откроется дверь, и... Дальше должно было быть что-то до того ужасное, что она даже не могла себе представить.
         Задыхаясь, она побежала вверх по лестнице. Ноги подкаши¬вались, где-то на третьем этаже она помогала себе руками, хвата¬ясь за верхние ступеньки, и, выползая на следующий этаж, звони¬ла в каждую квартиру и кричала:
-   Помогите, люди! За мной Есенин гонится! Он убьет меня или изнасилует!
За каждой дверью была тишина, а внизу уже раздавались шаги. Тихие и неотвратимые - его шаги. Она колотилась о двери, крича¬ла, чтобы ее спасли, что она инвалид II группы, приехала к тете из Дебальцева, а за ней гоняется Есенин, и, задыхаясь, ползла по сту¬пенькам, а он шел за ней, неумолимо и спокойно
Наконец на двенадцатом этаже дверь открыли. На пороге сто¬яла, пошатываясь, огромная женщина. Длинная грудь в синих пят¬нах вылезала из выреза рубахи.
-    Гонится за мной  Есенин.  Я к тете приехала.  У меня удо¬стоверение.
-    Уже двадцать минут четвертого, - сказала женщина и качну¬лась.
-    Удостоверение у меня   Можно, я немножко постою у вас в коридоре? Есенин уйдет - и я пойду.
-    У меня дети, - сказала женщина - Они уже все понимают.
Дверь захлопнулась. Вурдалак неотвратимо поднимался по лестнице. Она села на пол. Ничего не было. Мыслей не было. Ее не было. Была только разбитая лампочка под потолком. Он подошел к ней и тихо сел рядом.
-   Ну что, дурочка, набегалась?
Но ответить она уже не смогла. Он поднял ее и положил на ступеньки. И опять этот горько-соленый вкус кожи, и легкий холо¬док под ложечкой, и жидкость, как змея, проскользнула под серд¬це. Он пошел в свою могилу. Ему было грустно. Он думал о том, что пить кровь - болезнь заразная. Так уж мы устроены, что пить кровь хочется из родных и любимых, он сам в первую очередь вы¬пил кровь из матери, сестер, любимой девушки, а потом переклю¬чился на чужих. И все это от любви и ради любви, и ничего тут не поделаешь, если любишь, обязательно кровь пьешь, и чем боль¬ше пьешь, тем больше любишь.
И теперь, после того, как он выпил кровь из пионервожатой - там теперь целый пионерлагерь вурдалаков, и начальник у них вур¬далак, и родители - вурдалаки. И та, которую он оставил на сту¬пеньках, тоже найдет свою тетю и выпьет из нее кровь, а потом из ее детей, а потом переключится на друзей и знакомых.
-     Все мы вурдалаки, пьем друг из друга кровь понемногу, - думал он, разгребая сухую землю своей могилы.
А старуха очнулась на тех же ступеньках, ощупала себя, вспомнила, что случилось. И почувствовала себя старой, больной, - и счастливой.
Она была рада, что увидит наконец свою тетю и ее детей. Она любила их, как никогда в жизни.