Мы верили!

Человеку всегда присуще чувство веры: он постоянно надеется, ждёт. И я не могу согласиться с мнением людей, однозначно заявляющих: «Я разуверился во всём!... Я ничему и никому не верю!» Неправда! Ведь давно известно, что пока человек верит, он живет.
...Тогда мы были беженцами и находились в прифронтовой, заброшенной в тот период совхозной усадьбе «Сахарово», что под Калинином. То было трудное время. Фашисты рвались к Москве, стараясь окружить её со всех сторон. Они были уже на подступах к ней. Нашими войсками был оставлен мой родной город Калинин. Но среди нас, небольшой кучки женщин и детей, приютившихся в совхозной бухгалтерии, не было паники и отчаяния.   Все  твёрдо верили, что через какое-то время Красная Армия перейдёт в наступление и прогонит оккупантов с нашей земли.
Мы жили в ожидании перемен. И вот однажды морозной зимней ночью нас разбудил сильный гул. Все высыпали па улицу и были поражены никогда дотоле невиданным зрелищем: через нас, с востока на запад, молниеносно летели отливающие красным светом   во мраке ночи снаряды — то забили «катюши». Боже мой!. Что тут началось!
И действительно, началась великая битва за Москву. А через несколько дней в совхозной усадьбе расположился полевой госпиталь. Раненых было очень много, но, тем не менее, всех их группировали в  отдельные палаты в зависимости от вида ранения. Раненые появились и в нашей комнате. Сначала это были «челюстники», то есть бойцы, раненные в лицо и челюсть. Их головы, обмотанные бинтами, напоминали огромные белые шары с небольшим отверстием для рта, через которое молоденькая медсестра Мария, мама и я старались накормить раненых жиденькой манной кашей. И я не скажу, что это было легко. Кое-кто пытался есть сам, но это тоже плохо удавалось: каша попадала в рану, раздражала её и вызывала сильную боль, поэтому большинство «челюстников» отказывалось от пиши. И какое же нужно было иметь терпение, чтоб уговорить раненого проглотить хоть одну чайную ложечку каши! В ход пускалось всё: и уговоры, и ласка. «Челюстники» не могли разговаривать, и лишь некоторые из них пытались произносить отдельные слова или обрывки фраз. Мне запомнился один из «челюстников», старшина 65-й отдельной роты Иван Иванович Горячкин, родом из-под Барнаула. Помимо ранения в челюсть, у него было оторвано ухо, срезан нос и выбит глаз. Вместо лица у него была белая в кровавых пятнах маска, из-под которой нечасто, но всё же доносились утешающие нас всех слова: «Все равно побьём гитлеровцев! Вот тогда посмотрите, как хорошо мы жить будем!» И иронизируя над собой,  продолжал: «А я ещё и женюсь, да на раскрасавице!» Это вызывало оживление среди раненых, и из-под многих «шаров» раздавались булькающие звуки, что должно было обозначать смех. Но это был не горький и безысходный смех ущербных и несчастных, а здоровый смех верящих в своё правое дело людей. И мы тоже смеялись.
Потом в нашей комнате расположились «шинники» — раненые с раздробленными бёдрами, голенями и ступнями, которые стягивались «шинами» —двумя дощечками с резиновыми  ремнями или просто с широкими бинтами. И если «челюстники» в большинстве своем были ходячие больные, то все «шинники» лежали. Они лежали рядами на полу, превозмогая  нестерпимые боли.
Их раздражало даже то, когда я или сестра выходили по нужде на улицу, осторожно пробираясь среди распростертых на жиденьких матрацах или просто на носилках тел. Они стонали, скрипели зубами, ругались, а некоторые даже кричали.
Мне вспоминается дядя Сеня, как все его тогда называли  (настоящее его имя было Семён Иванович Большаков). У него были раздроблены обе ступни, и его готовили к ампутации. В приступах боли его узкое худое лицо с провалившимися щеками и запавшими глазами становилось серым и покрывалось крупными каплями холодного пота. Он царапал пальцами пол, грыз одеяло, но всё время, словно в бреду, повторял: «Не сдамся! Всё равно не сдамся! Прочь!» А те, тому было легче, в эти минуты подбадривали его: «Так его, дядя Сеня! Не сдавайся! Терпи! Выдюжишь!» И через какое-то время бескровные губы дяди Сени приоткрывались, и он, облизывая их сухим синим языком, тихо говорил: «А что, ребята? И взаправду выдюжу! И ещё плясать  вприсядку буду,  не верите?» «Верим! Конечно, верим!» — отвечали те, кто мог. И мы тоже искренне верили в это.
Вскоре за дядей Сеней пришли санитары, чтоб унести его в операционную. Прощаясь, он  вынул из нагрудного кармана гимнастерки два маленьких, обсыпанных махоркой кусочка сахара. «Возьми,  дочка,— сказал он мне. — Расти большая и здоровенькая. А будешь выходить замуж, не забудь меня пригласить. А то кто же на твоей свадьбе так, как я, лихо отплясывать будет?»                .
А раненые всё прибывали и прибывали. Мы уже не могли постоянно  находиться в палате —не было места, где мы могли бы спать. И нас перевели в пустой свинарник. Тем  не менее      я, мама и жившая вместе с нами тётя  Валя с  сыном Игорем постоянно навещали нашу  палату. Мы  подавали нуждающимся судно, поили раненых  водой, помогали кормить,   рассказывали о когда-то  прочитанном, порой пели и читали стихи, а чаще  всего утешали,     если это требовалось,  простыми, немудрёными  словами.
Тёмными холодными вечерами, возвратясь в свой продуваемый ветром свинарник, мы зажигали каганец. Примитивная коптилка, сделанная из снарядной гильзы, скупо освещала наше убогое жильё. Завернувшись в солому, мы долго не спали, прислушиваясь к гулу орудий. «Наши стреляют!» —говорила тетя Валя. А мама добавляла: «Я уверена, что скоро         освободят Калинин. Но только не могу сказать точно, когда. Сегодня? Завтра?» «Уже скоро —доносился из-под соломы сонный голос Игоря. Мама тушила коптилку, и мы засыпали, твёрдо уверенные в том, что её слова сбудутся.
И вот однажды, пасмурным серым, утром, когда метель насыпала в щель под окошком целый холмик снега, в дверь свинарника громко постучали. «Открывайте!» — донеслось снаружи. Мы замерли от неожиданности. А голос продолжал: «Ну, чего испугались? Я радостную весть вам принёс!» Мама распахнула дверь, я мы увидели санитара дядю Мишу, который протягивал маме какой-то клочок бумаги. Это была фронтовая газета, на первой странице которой было крупными буквами напечатано: «Калинин наш!» Плача от радости, мама обняла нас и, держа в руках газету, всё повторяла: «Я знала! Я верила, что наши возьмут город! Спасибо нашим! Спасибо!»