Дед и Малыш. Глава 3. Предопределение

      В тот августовский день Павел Алексеевич был не в духе. Уже несколько ночей его мучил хондроз. Боль с шеи перешла на правое плечо, и он подолгу не мог уснуть, ворочался, пытаясь найти такое положение тела, чтобы хоть чуть уменьшить боль. Иногда это ему удавалось, и он засыпал на некоторое время. Утром вставал измученный, и день превращался в продолжение ночи. Правда, днем боль была значительно слабее, но чувство усталости, вялость, сонливость превращали день в какое-то тягучее, томительное, унылое существование.

      Не хотелось что-то делать, просто не хотелось двигаться, и он ложился с книгой на кровать, поверх покрывала, и читал, и читал, пока сон не начинал одолевать его; тогда он откладывал книгу и засыпал на полчаса, на час, и, проснувшись, снова брал книгу, читал, и снова, через какое-то время, засыпал. Дневной сон не приносил бодрости, чтение не увлекало его. К тому же, быстро утомлялись глаза, начинали слезиться, и он, закрыв их, предавался воспоминаниям.

      Особенно донимал его один случай из далекого прошлого. Он вновь и вновь возвращался к нему, не в силах отвлечься, избавиться от него. Он понимал, что это глупо, что ничего нельзя вернуть, изменить, переделать, но продолжал себя истязать, оплакивая упущенную возможность изменить свою судьбу, свою жизнь.

      Произошло это после того, как Катюша уехала от него, оставив на столе короткую записку: «Не ищи меня. Я не хочу больше с тобой жить». Это случилось на четвертом году их совместной жизни. Надо сказать, что известие это не убило его, не повергло в отчаяние. Он был огорчен, но не настолько, чтобы воспринять случившееся как катастрофу, крушение всей своей жизни.

      К этому времени, его изрядно утомили частые приступы дурного настроения Катюши, ее упреки, и даже на какой-то миг пришла в голову его мысль: «А может это и лучше?». И ничего загадочного, неожиданного в ее записке для него не было. Первые слова, скорей, были данью традиции, почерпнутой из романов, поскольку было всего одно место на земле, куда она могла уехать, и она хорошо знала, что он не бросится ее преследовать. То, что она не хотела с ним жить, тоже не было для него новостью, поскольку она не раз в приступе раздражения напоминала ему об этом. Он, сколько помнил, никогда не был уверен в прочности своего счастья, и внутренне был готов в любой момент утратить его.

      И еще одно – но тут уже трудно найти объяснение тому – в глубине души в нем почему-то жила уверенность, что она вернется к нему.

      Так что, если что его и огорчило по-настоящему в первый момент, так это некоторое нарушение в режиме его размеренной, ставшей привычной, жизни. В каком бы настроении не прибывала Катюша днем, ночью она примирялась с тем, что есть, и обычно они засыпали умиротворенные, и, в общем-то, довольные друг другом. Их молодые, здоровые органы, исправно поставляли необходимые для продления жизни продукты, и они, почти постоянно, ощущали потребность их использовать, и то, что для него наступает период воздержания, и уже с этой ночи, вызвали в душе досаду, злость на Катюшу, усиленную мучительной, жестокой ревностью.

      И уже в первую ночь его начали занимать мысли о другой женщине, вначале, как орудии мести Катюши, а чем дальше, чем сильнее мучили его неудовлетворенные желания, тем более он думал об этой возможной встрече с незнакомой ему еще женщине, как обособленном, волнующем приключении. На улице он с интересом поглядывал на встречных женщин, как бы примиряясь к ним, но кончилось тем, что ею стала подсобная в их бригаде Таня, потому что она была каждый день на глазах, и еще, более того, потому что знал, что нравится ей. Когда была рядом Катюша, это его мало трогало, но теперь все чаще стал поглядывать на нее, приглядываться к ней.

      Работая, он прислушивался, и когда слышал шаги и поскрипывания трапа под тяжестью двух женщин с тяжелыми носилками, он каждый раз ловил тот момент, когда они ставили носилки на пол, и сверху, с подмостей он успевал увидеть за краем отвисшего выреза платья ее маленькую смуглую грудь. Она была чуть ниже его ростом, отлично сложена. Тяжелая работа подсобной рабочей благотворно повлияли на ее сложение – она была похожа на гимнастку или акробатку.  Но вот лицом она не удалась. Маленькие глазки, белесые брови, остренький, чуть вздернутый носик, и ко всему еще и конопатая.

      То ли она заметила перемену в отношении к ней, то ли до нее дошли каким-то образом слухи, что Катюша покинула его и он теперь холостяк, но она стала чаще оказывать знаки внимания, и однажды, во время обеденного перерыва, войдя в столовую и окинув в зале длинную очередь к окошку раздачи, он увидел Таню уже недалеко от окошка, видно ждала его, и перехватив взгляд его, призывно замахала рукой. Подсобные, разнеся раствор и кирпич, имели возможность раньше каменщиков уйти на обед, которым предстояло еще выработать раствор.

      - Становись, я заняла и на тебя очередь, и поднос взяла тебе, - и она отступила назад, освобождая перед собой место. Он встал и тут же спиной почувствовал прикосновение ее маленькой груди.

      С этого дня Таня стала каждый раз занимать ему очередь, и он с волнением ждал этого момента, когда встанет перед ней и она прикоснется к нему грудью. Они садились за один столик и на работу возвращались вместе, и всю дорогу она рассказывала ему о себе, о своей жизни, говорила очень быстро, и, время от времени, улыбнувшись, быстро касалась своей маленькой рукой его руки.

      Он знал, что они с мамой и бабушкой живут в своем доме, что отец ее погиб, что она окончила семь классов, но думает в этом году пойти в вечернюю школу, и мечтает поступить, по окончании школы, в институт на заочное отделение.

      В конце второй недели, в субботу, она предложила после работы вместе вечерний сеанс. Так случилось, что он немного задержался, а скорей всего это она пришла раньше назначенного времени, но когда он подошел к кинотеатру, она уже ждала его у входа, и сообщила, что взяла билеты, что на более ранние сеансы уже не было билетов, и пришлось взять на последний. На самом ли деле все случилось так, как она говорила, или это была ее маленькая хитрость, но он склонялся более к последнему.

      Была поздняя осень. Уже обильно сыпались с деревьев листья, и было довольно прохладно. Они посидели в кафе, сколько было прилично, не торопясь выпив по два стакана кофе с пирожками, потом медленно ходили по улице, шурша листьями. В зале, как только погас свет, он взял ее за руку, и она крепко сжала его пальцы.

      Он пошел провожать ее. Они наверно с полчаса шли узкой, будто деревенской улочкой с частными домами по сторонам, пока ни подошли к калитке. За штакетником сразу начинался сад с высокими, видно старыми деревьями, и сквозь их наполовину облетевшие кроны виден был большой, на высоком цоколе дом. Но это был еще не их дом. Старый, еще дореволюционной застройки, видно это была когда-то усадьба зажиточного горожанина. За калиткой начиналась тропинка, огороженная с обеих сторон штакетником, за которым были дворы соседей.
Залаяла собачка.

      - Тише, Кукла, не шуми, - в полголоса сказала Таня, и собачка смолкла.

      Они зашли за дом, за которым тоже был сад, и за ним стоял низенький деревянный флигель. На крылечке у двери он обнял Таню.

      - Что-то прохладно, - с трудом вытаскивая из себя слова, проговорил он. Волнение мешало ему говорить. – Может пустишь погреться… посидим… завтра все равно воскресенье.

      - Только тихо, - в полголоса проговорила она, - мама с бабушкой поздно ложатся спать – может, еще не спят.

      Они вошли в темную прихожую, разулись, и она, найдя в темноте его руку, взяла и повела за собой.

      - Вот здесь моя комната, - сказала она шепотом, закрывая дверь.

      Тускло, сквозь пелену светила луна, и в ее слабом свете он с трудом различил шкаф у стены, столик возле окна, пару стульев и кровать у стенки, напротив шкафа. Комнатка была маленькая, так что он мог свободно, сидя посреди на стуле, дотянуться до шкафа и до кровати.

      - Вот стул, садись, - прошептала она, и он сел, притянул ее за талию к себе, усадил на колени и осторожно поцеловал в шею. Но она недолго просидела.

      - Постой, я разденусь.

      Она сняла с себя плащик, бросила на стол и принялась стелить постель. Она торопливо сняла покрывало, откинула одеяло и стала раздеваться. Он последовал ее примеру и через несколько минут уже лежал на ней.

      После Катюши это была вторая в его жизни женщина, и он до сих пор помнил, как его неприятно удивило, когда она, вскоре, тихо прошептала ему на ухо:

      - Я все.

      Он не заметил, чтобы она хоть чуть напряглась, вздрогнула. После бурных финальных аккордов любовной симфонии Катюши его просто покоробило,  оскорбило это ее спокойствие. Остались в памяти первые мысли, пришедшие в голову: «Вот и все. Стоило ради этого столько волноваться, шляться по холоду, а теперь еще около часа брести по темноте, дразнить собак, а завтра дрыхнуть до полдня».

      И мысленно вернувшись  к себе на квартиру, увидел свою холостяцкую кровать, и вдруг его поразила мысль, что в это время, пока он был в кино, бродил с Таней по улицам, вернулась Катюша, и сидит теперь одна в пустой комнате. А если и не вернулась уже, то когда вернется, хозяйка обязательно доложит ей, что он не бывал ночами дома, приходил только под утро.

      Он решительно встал и сказал:

      - Я пойду, - принялся торопливо одеваться.

      Она, кажется, плакала, но не стала ни упрекать, ни уговаривать его, покорно проводила до порога, вышла вслед за ним в одной белой ночной рубашке. Он ни обнял, ни поцеловал на прощанье, ни слова не сказал в оправданье. Это было бегство.

      Позже он понял, что сработал инстинкт самосохранения, придавив в нем зарождающуюся жалость, однако не спас его от мучительной ее хватки. Всю жизнь он помнил ее, но чаще вспоминал не минуты, проведенные с ней в ее маленькой девичьей комнатке, не это бегство, а в столовой в первый понедельник.

      Она снова стояла в очереди с двумя подносами, и поминутно оглядывалась на дверь в ожидании его, и все же пропустила этот момент, и он стоял в конце очереди, прячась за спинами впередистоящих, и наблюдал за ней, и видел, как она оглядывалась, и как, получив свой обед, уныло шла к столику. И чем дольше он жил, тем мучительнее были эти воспоминания, и каждый раз вставал перед ним ее – одинокой, в этом, столь густонаселенном мире, женщины, словно вознесенная над всеми людьми в своем одиночестве.

      Как-то, через много лет, оказавшись проездом в Ростове без Катюши, он попытался разыскать ее. Ему казалось, что если бы он узнал, что она уже не одна, что замужем и у нее дети, и может даже счастлива в своей семейной жизни, она перестала бы являться ему в его воспоминаниях, и он бы забыл ее, забыл бы эту злосчастную ночь их единственного свидания. Он не знал ее фамилии, не знал адреса, и можно было надеяться на чудо, что ему как-то удастся разыскать этот дом, случайно набрести на него, если он будет ходить по улочкам, вблизи той трамвайной остановки, единственной, которую он помнил, дом ее от которой был не более как в минутах пятнадцати ходьбы. Но когда кондуктор объявила остановку, и вместо частных домишек он увидел на том месте пятиэтажки нового микрорайона, он вышел из трамвая лишь для того, чтобы пересесть во встречный вагон.

      Последние годы он все реже вспоминал о ней, но по-прежнему воспоминания эти вызывали в нем острую жалость. И теперь он чувствовал жалость, но уже более не к ней, а к себе. Он с сожалением думал, что зря оставил Таню, что не стоило ему было ждать Катюшу, и если бы на месте Тани в его воспоминаниях была теперь Катюша, воспоминания эти не были  бы столь мучительны. В конце концов, она бы получила то, чего добивалась. А может быть ей повезло, и жизнь бы ее сложилось более удачно, чем с ним, с другим человеком. По крайней мере, его совесть была бы чиста. И его жизнь тогда, в чем он был уверен, сложилась бы иначе, и выглядела в его воображении более привлекательно, чем теперешняя его жизнь.

      Ну и что, что он не любил Таню. Прожила же жизнь Катюша с ним нелюбимым, и смирилась с этим, в конце концов, вероятно поняв, что это было все же что-то из представленного жизнью скудного выбора. Со временем он бы так же привык к Тане. Ведь не зря говорят: «стерпится, слюбится». Но зато бы у него была настоящая семья. У них с Таней были бы дети. Может двое, трое. Она сильная, терпеливая, работящая - была бы хорошей матерью. А теперь уже и бабушкой.

      Во время обеда, Катюша, которая тоже плохо спала по его вине, и тоже пребывала в дурном настроении, принялась его пилить, упрекая в том, что он не чего не делает последнее время, что двор их зарос бурьяном, будто в доме живут алкаши, что малину давно бы следовало полить, что капусту доедает гусеница, и в укор ему вспомнила, что старик Панкеев давно уже начал перекапывать огород после картошки, а он, видно, ждет, чтобы щирица высеяла семена, и на тот год ее замучаешься сапать. Она говорила, что сама бы давно все сделала, не ждала, когда у него появится настроение, но у нее болят ноги, она в магазин ходит через «великую силу», и еще у нее второй день, как поднялось давление, и она глотает таблетки.

      Говорила она с раздражением, и даже, как ему показалось, с ненавистью, и он, в конце концов не выдержал, оттолкнул от себя тарелку с недоеденным борщом, вскочил и закричал в бешенстве:

      - Ты бы хоть поесть дала спокойно!

      Маленький, щуплый старик с красным от злости лицом, с редкими, торчащими в разные стороны волосами, более жалкий, нежели грозный в своем гневе, он выскочил из дома почти бегом, преодолел расстояние до калитки, и лишь закрыв ее за собой, остановился, не зная, что предпринять, куда направиться. Он глянул направо. У калитки соседнего дома сидел на скамеечке  Николай Семенович в шортах и соломенной шляпе. Он пас своих гусей. Дед быстро отвернулся, дабы не встретиться с ним взглядом, и тем не дать повод для начала разговора. Меньше всего ему хотелось в этот момент с кем-нибудь вступать в разговор.

      Налево тоже путь был отрезан – там, у своего двора, разговаривала с какой-то женщиной тетя Катя, и она уж обязательно бы спросила, куда это он направился, а он неуверен был, что вот так сразу сможет найти исчерпывающий ответ, который бы положил конец дальнейшим расспросам. И дед, невольно внутренне съежившись, как под нависшей угрозой, каждый момент ожидая, что сосед вот-вот окликнет его, поспешил через дорогу в проулок, ведущий к лиману.

      Переулок был безлюден, и здесь можно было расслабиться, сбавить шаг. Лишь впереди, над кручей, виднелись двое мальчишек, которые что-то кидали вниз. Там, после развала Союза, когда перестали собирать мусор по дворам, образовалась местная свалка. Вначале, сельсовет еще пытался бороться, и водрузил перед свалкой кусок жести с угрожающей надписью, что свалка мусора в этом месте запрещена, и нарушение запрета влечет за собой штраф в размере 100 рублей. Затем жесть с надписью исчезла. Может кто-то из местных начинающих предпринимателей нового зарождающегося строя сдал ее в металлолом.

      Двое мальчиков стояли на краю кручи, рядом лежал велосипед и мешок с пустыми бутылками, и они доставали из мешка бутылку за бутылкой, и швыряли вниз, целясь в камень, лежащий на середине склона.

      - Ну и зачем это вы делаете? – остановился возле них дед.

      Младший, лет семи, испуганно уставился на деда, видно, предоставляя старшему отвечать на вопрос. Старшему было лет десять, и он, пытаясь скрыть смущение, вызывающе спросил:

      - А что, нельзя?

      Но не его тон, а испуганные глаза младшего, возымели то действие на деда, что он подумал: «наверно, у меня злое лицо, что ребенок испугался», и, уже более миролюбиво сказал:

      - Можно, нельзя – не в том дело. Дело в том, что собирать целые бутылки гораздо легче, чем стекло от разбитых. А ведь убирать этот мусор придется вам – я может не доживу до того времени.

      - А я тоже не буду убирать, - уже весело, уловив перемену в тоне старика, заявил старший.

      - Еще как будешь, куда ты денешься.

      - Мы скоро отсюда уедем, - пояснил мальчик.

      - Это ничего не значит. Сейчас, пока мы с тобой тут болтаем, там, куда вы собираетесь ехать, такой же шалопай, как ты, бьет посуду.

      Дед отвернулся и стал осторожно спускаться по узкой крутой, разбитой копытами коров тропинке, недовольный собой. «И оно тебе надо, что привязался к детям. Кругом села, куда ни сунься, свалки, а ты нашел крайних, испортил ребятишкам настроение».

      Он обошел свалку, вышел на тропинку и свернул налево. Чувство вины, смешанное с жалостью, медленно, как туман, поднималось в его душе. Жалость к этим ребятишкам, которых лишил удовольствия, жалость к Катюше, которую обидел ни с того ни с сего. Он представил Катюшу сидящей в этот момент за столом, и вновь и вновь перебирающей подробности этой безобразной сцены, его злое лицо; вспоминает каждое свое слово, пытаясь понять причину его злобы, и, может быть, плачет. Старая, больная, несчастная в своем одиночестве.
Вернуться бы, встать перед ней на колени, уткнуться в нее лицом, и плакать вместе с ней.
   
      Но он продолжал идти все дальше и дальше, дошел до выступа обрыва, обогнул его, и отсюда, с возвышения открылся перед ним берег на несколько километров, и там впереди у самой воды виднелись низенькие строения лодочных гаражей. Когда они держали корову и он ходил пасти ее под кручу, часто доходил до этого места, видел гаражи, и думал, что надо бы хоть раз сходить, познакомиться с той частью села, села, в котором они прожили более десяти лет, и за все это время он не удосужился хотя бы из любопытства пройти в ту сторону.

      И теперь, вспомнив о своем намерении, решил, что сегодня выдался случай осуществить его. Он знал, что там где-то к берегу выходит балка, и он может вдоль нее или по ней пройти до шоссе, которое было и главной улицей села, и по ней вернуться домой.

      Он шел и шел, и постепенно им овладело состояние покоя, одиночества, знакомого ему давно, которое приходит при неторопливом движении, когда, словно плывешь в пространстве, и окружающая тебя природа и мысли твои, воспоминания становятся единой средой, окружающей тебя. Бледно-голубой лиман, и такое же бледно-голубое небо над ним, легкий ветерок с берега, разбавляющий жару уходящего дня. Все, что волновало его до этого, будто растворилось в этом воздухе, в пространстве, в голубизне, и стало незаметным. Было только это бесконечное вечное пространство, и он, медленно плывущий в нем, неизвестно куда. Как он попал сюда? Зачем? По чьей воле? Так же когда-то, в разное время его окружали степи, тайга, тундра, и везде, над всем этим это бездонное небо.

      Они приехали сюда с Севера, где заработали на собственное жилье, решив, что хватит скитаться по казенным и чужим квартирам, что дело идет к старости и пора обзаводиться собственным гнездом. Решили, что гнездо это будет где-то на юге, поближе к морю.

      Как-то они там, на Севере пошли в кино. Ни названия, ни содержания фильма он не помнил, но вот киножурнал, показанный перед началом фильма, остался в памяти. Киножурнал был как раз об этих местах, о море, с красочными подводными съемками. И когда пришло время уезжать, и встал вопрос – куда, именно сюда они и решили ехать. Правда, не совсем вышло так, как они мечтали. У них не хватило денег на дом у моря, и пришлось довольствоваться лиманом. Хватило бы у них терпения еще на один трехлетний срок договора, пожалуй, могли бы и осуществить мечту. В другое время конечно. Но, оттяни они время отъезда еще на три года, то попали бы как раз к девальвации, и их труды превратились бы в бумажки. Они остались бы без жилья.

      Домик был небольшой, послевоенной постройки, и он все эти годы все ремонтировал, пристраивал, замазывал, выкраивая из своего небольшого заработка, и убивая все свободное время после работы. Так что, в конце концов, он пришел к выводу, что немного и потерял, не купив дом поближе к морю, и не потерял бы нечего, если б не было бы рядом лимана, если б поселился в каком-нибудь степном селе; а напротив, что-то бы, сэкономил, поскольку там дома подешевле. Да живут там люди, как он слыхал, гораздо зажиточнее.

      За все лето он мог скупаться на лимане раза три-четыре. Думал, что когда выйдет на пенсию, будет проводить свободное время в свое удовольствие, но и тут не оправдались его надежды. Пенсии на жизнь не хватало, и пришлось ходить с Андреем по шабашкам, а потом еще приобрели корову, и теперь все время уходило, чтобы прокормить ее.

      Он сильно уставал, и теперь, хотя и выпадало свободное время, когда можно было бы сходить на лиман, искупаться, уже не хотелось ни куда идти, и было проще и легче подогреть воды и искупаться в баньке.

      Так они и прожили все эти годы в делах и заботах, не успев даже познакомиться с селом, не успев сойтись поближе с кем-либо из ее жителей. Впрочем, у него постепенно создалось впечатление, что и большинство обитателей его жили точно так же, обособленно, занятые своими заботами, своими делами, каждый в пределах своего небольшого хозяйства, отгороженные от прочих сеткой рабицей, общаясь с другими на работе, и, отработав положенные восемь часов, торопились к своему гнезду, к своему клочку земли.

      Первое время он удивлялся, что никто, ни на работе, ни соседи не расспрашивали его, не интересовались, кто они, откуда приехали, как там живут люди. Похоже, их вполне удовлетворяли те скупые сведения, которые дошли каким-то образом до них, и сверх того считали лишним знать. Знали, что приехали они с Севера, что живут втроем, что оба строители, что жена называет мужа дедом, а он ее Катюшей, и тоже заглаза стали называть ее Катюшей, сначала с некоторой долей иронии, а затем привыкли и нашли, что это удобно, поскольку поблизости, в их закутке жили еще две женщины с этим именем, и, упоминая ее в разговоре, не было необходимости уточнять, о какой из них идет речь.

      Так незаметно пролетели эти годы, и все явственней проглядывала старость, и все ближе был неминуемый конец его жизни, и он все чаще думал о нем. Зачем он жил? Почему оказался именно здесь? Неужели, только для того, чтобы его похоронили здесь, в этой земле? Именно здесь, а не в другом каком месте. Ведь должен же быть в этом какой-то смысл?

      Он верил в предопределение. И пришел он к нему постепенно, наверно, с той встречи с Катюшей на ростовском рынке. Часто, уже потом, по прошествии какого-то времени, интересно было прослеживать последовательность событий, которые, в свое время, проходили мимо него, не задерживая внимание, выстраиваясь в цепочку будто незаметных случайностей, имеющих в конце логически завершенный итог.

      Нужно же было им сходить именно тогда в кино (надо сказать, что клуб от них был довольно далеко, и в кино они ходили очень редко), когда показывали именно этот киножурнал. И то, что сам фильм не имел значения, был лишь второстепенным фактом, подтверждалось тем, что он не сохранился в памяти. И то, что они уехали раньше, и то, что было всего лишь одно объявление о продаже дома в селе, и не предоставляло им выбора, поставив их перед суровой необходимостью.

      И опять-таки, значительно позже вспоминая этот день, он ясно увидел логическую последовательность событий. Можно сказать с уверенностью, что большинство людей навряд ли заметили бы что-то особенное, странное, необычное в той череде случайностей, приведших его к поступку, определившему на несколько лет его образ жизни.

      Заболел, плохо спал, был раздражителен, вспылил, ушел издому… Что ж тут необычного – с кем не бывает. Ну во-первых,  для него было необычным уже то, что он грубо оборвал Катюшу, сорвался, накричал. Он не помнил, чтобы на протяжении их совместной жизни он когда-нибудь позволял себе что-то подобное. Она с самого начала, в обращении с ним усвоила грубоватый, пренебрежительный тон, и настолько привыкла, что, пожалуй, не замечала, не думала, что тон этот может обидеть его. Он, хотя и не смог привыкнуть к подобному обращению, но как-то притерпелся, и покорно переносил и унижающий тон ее, и упреки, и обвинения, и даже не пытался оправдываться или доказывать, если она была неправа.

      Ну положим, бывало, что он иногда через чур уж задетый, обиженный уходил, но более для того, чтобы остановить ее, дать время остыть, успокоиться, чтобы и самому успокоиться. Но уходил не столь демонстративно.

      Ну а затем, когда вышел на улицу, начался настоящий гон, который нельзя было не заметить, и если он не обратил внимания, то единственно по причине своего душевного состояния. Так гонят неразумную скотину, преграждая ей путь в нежелательном для загонщиков направлении, и оставляя открытым единственный путь, ведущий в ловушку. Не было бы соседа у двора, он свернул бы направо, прогулялся бы до конца села, и благополучно вернулся домой. Приблизительно с тем же результатом завершился бы этот день, если бы тетя Катя в это время сидела бы дома или копалась бы на своем огороде.

      Теперь же он беспечно, не торопясь шел тропинкою вдоль кручи, предаваясь невеселым мыслям, которые последнее время все чаще посещали его.

      Он думал, что он, можно сказать, достиг своего предела, что жизнь его давно утратила какой-либо смысл, что ждать ему от жизни больше нечего, что, сколько он еще бы не прожил, будет одно и то же, и если будут изменения, то только в худшую стону, потому что с каждым днем он все более стареет, слабеет, и все чаще его будут одолевать болезни. Вся прошедшая жизнь представлялась ему в виде прямой, скучной, утомительной дороги, с утомительной, однообразной работой, с мелкими и большими неприятностями и скорбями; впереди такая же скучная, утомительная, со скорбями и болезнями дорога, но значительно короче, и он уже нутром чувствовал окончание пути.

      Там, впереди невидимый пока еще обрыв и пропасть, в которую он неминуемо шагнет. Раньше мысль эта страшила его, но последнее время, особенно, когда боль подолгу мучила его, он думал о своей смерти спокойно, и порой она казалась ему желанной.

      Он снова, как тогда, в первый день своего сиротства, когда потерял свою маму, там, в спальне детприемника, почувствовал с той же остротой свое одиночество. Но тогда слезы принесли ему облегчение, и он уснул, а проснулся уже для новой жизни, в ожидании ее неведомой, таинственной, обещающей неизвестные пока еще радости. Но он давно разучился плакать, и приступы печали вызывали бессонницу, и вставал он утром с тем же ощущением одиночества, с мыслью, что он на этом свете никому не нужен. Катюша никогда не любила его, и живет более по привычке, а теперь, пожалуй, даже в тягости, возможно в душе желает его смерти. Пасынку тем более он не нужен.

      Когда его оставили мысли о собственном ребенке? Он не просил,  не уговаривал Катюшу родить ему, но долго ждал, терпеливо, с надеждой, что она сама придет к этому решению. Он представлял это маленькое существо, которое будет радоваться его приходу, тянуть ручонки ему навстречу, прижиматься к нему, называть его папой. Но постепенно мечты эти будто рассосались в нем, он привык к мысли, что у него никогда не будет своих детей.

      Теперь вновь остро почувствовав свое одиночество, он вспомнил о своих мечтах, как о большой потере, и ему стало так нехорошо, что хотелось умереть сейчас же немедленно, прямо здесь. Он читал, что индийские йоги могут в любое время остановить по желанию свое сердце. Вот так, наверное, просто, как выключить нажатием кнопки звонящий будильник.
Были в его жизни моменты и раньше, когда в голову приходила мысль о самоубийстве, но останавливали его, связанные с этим, вероятно не только неприятные, но, наверное, болезненные ощущения. Ну как это заставить себя вдохнуть воду, если бы он решил утопиться, или повиснуть в петле. Если бы вот так, как йоги, безболезненно, тихо лечь здесь, на берегу лимана, и, глядя в голубое небо, прекратить свое существование. Кто завел этот будильник, и долго ли ему еще звенеть?

      В этих размышлениях дед не заметил, как дошел до лодочных гаражей, и было свернул на тропинку, ведущую в сторону оврага, но, глянув на солнце, представив путь, который ему предстоит преодолеть, если он пойдет по оврагу к шоссе, решил, что слишком поздно будет, когда он вернется домой.  Он уже чувствовал усталость и голод.

      Он огляделся, ища место, где бы присесть, чтобы отдохнуть с полчаса и вернуться тем же путем, и увидел в метрах ста от себя, на косогоре, пасущуюся на привязи кобылу с жеребенком, и бессознательно направился в ту сторону. Он дошел до них, поднялся по косогору метров на пятнадцать выше кобылы, и тяжело опустился на землю, так, чтобы в поле зрения были и животные и голубая гладь лимана.

      Его почему-то с детства тянуло к лошадям. Привязанная на длинной веревке вороная кобыла что-то старательно выгрызала из земли. Трава уже давно вся выгорела, и лишь кое-где торчали былинки серебристого полынца, и невозможно было представить, что такое крупное животное, может, не то чтобы напастись, но хотя бы чуть заморить голод.

      Дед смотрел на нее с жалостью, и в памяти возник другой конь, высокий вороной жеребец, привязанный к столбу у приземистого здания тракторной бригады.


      Продолжение следует...