Голуби

ГОЛУБИ

Высоко в небе показалось сизая точка. Над городом она превратилась в светлый комочек, потом комочек этот обрел крылья, и голубь плавно опустился на портик храма. Оглядевшись, он снова плавно взмахнул крыльями и скрылся в синей глубине неба.
Чуть меньше часа спустя показался второй голубь. Он дал долгий круг над басовитой колокольней храма и также растворился в синеве. Нищие на паперти внимательно следили за полётом птиц и размышляли, бесцеремонно размахивая при этом руками перед лицами таких же, как они немытых неухоженных бродяг. Иные громко сморкались на квелые листья пожухлой, осенней травы и присев на корточки обыкновенным порядком с удовольствием пересчитывали брошенную им в шапки мелочь, на время, забывая про самолюбие:   
- Вона как крутанулся, язви его поперёк горла, тоже мне разлетался ядрёный огурец,- гундосил худой высокий старик в рваной матроской тельняшке,  – смотря на небо, -  А лучше всего, когда птица эта вот тут свои крылья складывает. – Похлопал старик себя по животу широкой грязной ладонью, - И навечно, причём прошу заметить, вот в чём вопрос! Мы с ребятами бывало на соседском чердаке из рогатки в молодые годы…
-Не черта вы не понимаете кочерыжки бесхозные, – прервала речь старика толстая неповоротливая баба при этом, картинно взмахнув руками, и в глазах ее блеснули слёзы.  - Высокий ум довёл меня до тюрьмы, а раньше я не хуже этих голубей по сцене летала, сама Уланова из зала мне раз кивнула. Сцена это вам не под барабаны и бубны плясать, сцена это, - женщина не найдя подходящего сравнения запрокинула голову к небу еще раз кинула взгляд на голубей и наконец весёло произнесла. Сцена это,-  ритмы, пот, трагедии и аплодисменты. Вот что такое сцена! 
       - Тоже мне балерина нашлась, перестаньте сказать. - Подал голос  бородатый рыжий мужик в поношенном залоснившемся пиджаке, который болтался на его худых плёчах как на вешалке, -  Я тебе вон тоже после третьей бутылки такие стихи напишу, сам Пушкин убежит как его тленье, а чо? Поэмов не писал, а получше Сергеевича могу, послушайте вот:

Блуждая в житейских просторах
Красот не искал, вовсе нет
Я  в храме увидел на хорах
Во мрак просочившийся свет

Внезапно когда уже вытек
Из сердца хрусталик добра
Я дальше полез и увидел
Не Ленина вовсе – царя.

И в городе светом набухшим.
Где вновь дорожает вино
В окне уцелевшей избушки
Увидел улыбку его.

- Что и не налил ни капли царь-то тебе, - хрипло засмеялся высокий старик, в тельняшке обнажив щербатый беззубый рот.
- Было время, Николаевич, я всю ночь стоял у святого алтаря и не получил никаких знаков свыше. И  теперь понимаю почему, там наверху нельзя ошибаться. Бог никого не посылает на землю без причины. Вот и мне Бог никого не послал, нет  семьи у меня, значит, не было на то причины у всевышнего так в кого же мне верить кроме  царя- батюшки, если Ильича давно уже в землю втоптали?
- Пусть он замочит! – крикнула баба, зло, сверкнув глазами на мужика, - Ты, бессовестная тварь, ты знаешь, что Серафимы нет в живых и некому уличить тебя во лжи. Семьи у него не было,  тоже мне святой страдалец за веру. А кто от Серафимы погуливал к Наташке - санитарке? Что я не знаю, что ли? Как- никак, сколько лет с тобой соседями были, и санитарку эту твою очкастую из тридцать второй квартиры я видела!
Тишина воцарилась на церковной паперти. Все ждали, что скажет рыжей бородач. А он сидел, опустив голову, и молчал. Спустя  несколько минут, не поднимая головы, сказал:
- Ты, Нин, поклялась мне.
- Об этом мы знаем трое. Третья лицо – Серафима, она не давала тебе…      
-Чего… не давала? – тихо почти шёпотом спросил рыжий.
Женщина пожала плечами и встала со своего места. Я не об этом, ты, Федька, сказал, что не знал ни семьи, ни любви?
- Почему не знал,… я любил только… я не знал, как любят. Но мне было хорошо с Серафимой. А потом больница,  пожар этот… будь он трижды проклят!
Так они переговаривались между собой, вспоминая прошлое и глядя  на сизых голубей, медленно парящих высоко в небе.
Высокий худой старик, в тельняшке которого назвали Николаевичем, совсем было начал собираться восвояси, но тут один из бродяг задумал поиграть с  молодой женщиной, которую все  называли Татьяной. Он неслышно подошёл к ней сзади  облапил бродяжку за талию и резко развернул к себе лицом.   Встретив на одно мгновение,   короткий,   взгляд насильника женщина чуть-чуть улыбнулась. И её глаза сверкнули вызовом и усмешкой.  И ту же минуту хлесткая и звонкая, как кнут деревенского пастуха пощечина  разломила речи шумной неугомонной толпы бродяг напополам.  И в следующую минуту не  удержавшись на ногах, шутник с криком свалился на землю и завопил, что есть силы. Друзья бросились к нему на помощь, пытаясь поднять несчастного.   
- Тебе уши прочистить или сразу надрать? – шумели они, - Договорились же своих баб ни под каким видом не трогать, одним колхозом живём, а ты вон до Таньки докопался, на фиг тебе это, скажи?
- Ладно, чего уж вы ,мужики,  ладно! - миролюбиво ворчал на них спасенный,   слегка покусывая длинные чёрный ус и кряхтя, поднимался.  Ладно, уж,  кто же знал, что так вот с Танькой оно получится-то кикимора  она, а не баба вовсе? Я же с ней не первый раз хочу, а она бубнит невнятное что-то и глаза свои каждый раз в сторону отводит.  Кикимора она и есть, что с нее взять?

                2 

Фёдор проснулся от холода.  Чердак был пуст, только воробьи возились кругом и бесцеремонно влетали и вылетали в разбитое окно. Между тем небо насупилось, откуда ни возьмись на солнце надвинулась тёмная туча, и нудный осенний дождь дробно застучал по железным крышам.
 «Всё на свете сплошная фальшь и душа тоже фальшь». – Думал Федор, лёжа на старом дырявом топчане и  пытаясь натянуть на себя груду разношерстного сырого тряпья, которое с недавних пор заменяло ему одеяло. Он лежал в полудремоте. Иногда  у него с этим тихим часом связывалось странное воспоминание. Он будто бы видел себя сидящим на коньке крыши нового садового домика, а рядом всё те же сизые голуби  и шифер. Шифер, которому почему-то срочно надо определить своё место на крыше, хотя внизу около кустов смородины уже давно ходит его дочка… нет, сначала сын, а потом уж дочь. Вот уже несколько дней он просыпался и засыпал под каким-то особенным чарующим впечатлением этого незначительного, казалось бы, события о котором на следующий день  не мог дать себе отчёта. 
Но ведь были, же у него дети? – Были. Троих детей им с  Серафимой Бог подарил. Двух сыновей и красавицу дочку. Старший сын сгинул где-то в ущельях Афганистана, младший умер от рака крови. Врачи, как говорится, до последнего боролись за его жизнь, вот тогда-то он Фёдор Ильич Топорков и познакомился с ясноглазой санитаркой Наташей. С каждым новым шагом навстречу  этой любви на Фёдора и Наташу лились новые звуки неведомого, широкого необъятного мира. Встречались они тайно на небольшой съемной квартирке, которую нашёл для своей зазнобы Фёдор. Встречались не сказать, чтобы долго, но всё – таки до самой зимы.  А зимой Серафима возвращаясь из магазина, поскользнулась, упала и сломала шейку бедра.  Лежа в больнице после операции она попросила, чтобы Федор позвал дочь. Только тогда Топорков и узнал что дочь- студентка уезжает со своим женихом в Красноярский край на постоянное место жительство. Вскоре Серафима слегла окончательно, даже с палочкой перестала ходить. Весь уход за больной, неподвижной женой взвалил на свои плечи Фёдор. Даже домой ее из больницы под расписку взял, чтоб удобней  ему было дома жене пелёнки, памперсы  менять. А потом случился пожар… 
Топорков сел на своём топчане при этом, сбросив на пол, ненужное сейчас тряпьё и прислушался. Звук дождя так похож на шепот Топорков знал, что на земле в это самое время вдруг становится уютно и празднично. Такое чувство изредка было у Фёдора в той старой далекой уже жизни в снежный  новогодний вечер, когда зажигаешь нарядную ёлку, - суета вызванная приготовлениями к празднику позади на белой скатерти пироги, а гостей пока нет, тишина…
Но это было давно в той заоблачной жизни, где рядом была Серафима. А Наташа? Наташа устав от бесперспективности их отношений просто обменяла квартиру и уехала из города.
 

                3

-  Рассказываю. Я вчера на двадцать рублей больше тебя заработала. Вот тут на этом самом месте на паперти слабая женщина заработала, не смотря на дождь, между прочим. А кто это понять - оценить может?   Кто? Я тебя, Федька, спрашиваю? А у меня, между прочим, диабет сахарный врачи признавали, когда я с матерью жила. А ты вон и не смотришь на меня? Послать меня хочешь…к этой, которой у меня не было никогда? Мать, меня в детдом в три года спихнула!  А когда, наконец,  туда пришла так у меня же сука и спросила: «Не подскажешь, мол, девочка, где мне Нину Силанову найти? Нет, конечно, потом года через два она меня, спасибо ей, оттуда забрала в деревню к себе не в город заметь, а в деревню козочек пасти, а там удобства на улице и до школы пять километров. И думала, сука, что я ей в ножки за это бухнусь, а я свободу в душе люблю, город большой люблю. Вот и подалась от матери в бомжи. Бомжи они, как птицы-голуби, они люди свободные. Бомж, если хочешь знать, это не просто так, состояния души это.   
- А когда же ты балериной-то была, - тихо не отрывая внимательного взгляда от женщины, спросил Фёдор.   
- Ну, как это когда? Я всегда Уланову любила… и мечтала, но не понять тебе вообще…, не дорос ещё хоть и борода вон рыжая, - нервно захихикала женщина.   
Нинка потопталась, нерешительно двинулась Топоркову навстречу, а  он сидел прямо на земле, подперев кулаком голову.
- Серафима моя умерла, Натки, нет, а теперь ты счёты за жену мою сводишь?- опять спросил Топорков. 
- Нужно мне…
Федор вопросительно посмотрел на Нинку.   
- Просто хорошо давали вчера, а сегодня с утра дырка от бублика в кармане. А Серафима верила всю жизнь в хорошие , а ты даже новый телевизор ей не купил!  А старый-то бух и нате получите короткое такое замыкание как пропуск в тартарары. А жена твоя лежачая, куда от этого убежать могла? Сам-то, небось, бутылки сдавать отправился. Или опять к этой своей? ...  Оно конечно санитарка тебе дороже была. Губы накрасит, очки нацепит и идёт хвостом крутить, поломойка худющая.   Как ты с ней спал-то, ведь ее от швабры без очков отличить нельзя было? Швабра она, как есть швабра.  Вот, гляди, ещё наши подтягиваются. Значит, начинается утро.
Через несколько минут все нищие устроились на своих привычных местах. У каждого было тут своё место, годами выстраданное и проклятое и не один человек не имел право занять его без молчаливого согласия хозяина.
Старик, в  тельняшке, которого все называли Николаевичем, повернул к Топоркову худое давно небритое лицо, но взглядом упёрся куда-то в сторону
- Федя, - негромко сказал он, - паршиво мне жить на этой земле. Вот нашёлся бы человек хороший, да дал бы мне, кувалдой по башке не стесняясь. Тогда бы может быть мозги у меня на место встали, и я бы может быть, как вон те голуби в небесах ворковал, - ткнул старик длинным указательным пальцем в небо. – А так не жизнь маета одна. Вот и ходишь на весь мир, как собака бешеная злой за копейку родного брата готов зарезать, так ведь, говорю-то?   
И только тут Топорков заметил, как волнуется старик и у него чуть приметно дрожат губы.   
 - Да  – уклончиво ответил он, отводя взгляд в сторону. Сам рядом с тобой сижу, сам вон шапку вперёд себя выставил так чего спрашивать у меня?
-  Раскаркались чисто вороны на кладбище, - раздался хриплый голос откуда-то сбоку, - часам к десяти на водяру собрать надо, а к обеду тару опростать всю до капельки. Закон жизни – не я выдумал. Шалман у нас во-о-о-н какой всех жидкостью обеспечить надо, - махнул мужик рукой куда-то в сторону.
- А потом где придётся там и Богу душу отдать, - хмуро посмотрел на собеседника старик в тельняшке.
- Зачем так? Ты, Николаевич, панихиду по нас раньше времени не заказывай. Вы оба недавно к нашей  стаи прибились, не знаете ещё многого.    У Сашки вон комната в коммуналке своя имеется со всеми удобствами, там и собираемся все к обеду после «работы», но и вечером тоже, само собой. Зря, что ли он вчера к Таньке клинья подбивал? Он с ней культурно хотел не как псы бездомные под кустом, а она…. Эх, никогда нас бабы не поймут, тут и говорить нечего, - тяжело вздохнул говорившей. 
Солнце палило нещадно, золотило купола храма, безмерным потоком вливалась в души. Яркий, сверкающий, цветной мир был вокруг людей стоявших этим  утром на паперти.  Но давно уже тусклым, грубым, злым и неприметным был он для них.
А наверху в синем прозрачном небе всё ещё летали голуби и люди снизу посматривали на них. Посматривали кто спокойно, а кто и пугливо и, сбившись в кучу, молчали или тихо перешептывались друг с другом.   

                4

Странная, угрюмая, недобрая какая- то была Сашкина комната в коммуналке.  Горы мусора вокруг. Битое стекло, клубы серого табачного дыма. Нескончаемая горка окурков в сухих цветочных горшках и бесконечный ряд бутылок, выстроившийся на маленькой грязной общей кухне у батареи парового отопления- все это пугало посторонних. И только близкие к этой квартире униженные, оскорбленные всеми забытые горемычные люди порой находили здесь свой недолгий приют и сухую корочку хлеба. «Здесь вовсе и не люди живут, как многие думаю, не люди, а социальные элементы обитают навеки обществом отторгнутые, и гости сюда такие же приходят». – Иногда смеясь, говорил хозяин комнаты, ловко откупоривая запотевшую бутылку какой-то невзрачной серо-зеленой жидкости и разливая ее по стаканам. 
Вот и сегодня отстояв положенный свой срок на паперти у православного храма бездомные люди, словно пересохший пустынный ручеек к полноводной реке тянулись сюда за  пропитанием и утешением.
-…. Жестоко напоминать мне об этом, Макс, - сказала вдруг Танька,  маленькому, кучерявому мужичку, который мелкими шажками ходко семенил рядом с ней, - напоминать без цели.… Да, употребляла я когда-то дозу героча, но зато какая  у меня тогда интеллигентная компания была: два непонятых Россией художника, два, диссидента, один поэт непризнанный, ну и я. Между прочим, первый концерт Чайковского в нашей филармонии играла в одном концерте с московскими всякими знаменитостями,  не баран чихнул ты, как думаешь, Максим?
- Ото ж як гарно… Бач яка воно штука…- глухо отозвался мужичок.
- Чо гарно? – не поняла Танька,
- Вин гарно Чайковский, да и вообще кохано музыка. А я срок мотал под Свердловском, мы с корешком тогда игровой салон взяли. Тьфу, прости боже!
-Все вы сейчас усатые, бородатые, сгорбленные, да старые. А мы женщины вообще облик человеческий потеряли, что я, что Нинка- толстуха, что другие некоторые.  Да и не люди мы вовсе, так тени бесформенные в темноте живущие. О чём-то грустим, о чем – то страдаем, плачем тоже о чём-то. Сейчас вон морщины по всему лицу, впалые щеки, а мне ведь всего сорок три две недели назад было! И она вдруг качнулась и протяжно со слезой в голосе затянула:
По базар-у-у-у ходит нищий
И тряс-ё-ё- т в кармане тысщей!    
- Ну,  шваль болотная выворачивай карманы на стол, у кого, сколько в загашнике накопилось?  Ты, ты и вон тот еще  в красной кофте, - указал хозяин квартиры на трёх своих  гостей, одиноко стоявших у стены, -  сегодня после фуршета стеклотару сдавать пойдёте и вот  это, что там стоит, всё вымоете, от пыли грязи и паутины ототрёте  - кивнул Сашка головой в сторону открытой кухонной двери. Это мой такой приказ вам дружеский. Не забывайте, мы по графику живём. Не я тот график устанавливал, вместе решали: Утром мы у добрых людей милость просим, потом после обеда опять же организм согревать, не забывая,  тару используемую сдаем, ну а потом уж кому как гулять вздумается, опять же окончание трудового дня отмечать.   
Густой Сашкин бас гудел у Фёдора над головой. Переполнял небольшую комнату, отдавался в грязных оконных стёклах. У Топоркова тупо и упрямо тянуло вниз сердце. Душная, густо прокуренная комната, пристальные взгляды незнакомых ему людей. Фёдор сидел на старом рассохшемся стуле с рваной зелёной обивкой, сидел и смотрел в пол. Собрал он сегодня на паперти не сколько не меньше чем вон тот хрипатый с сучкастой палкой в руке, и также как он выгреб всё из карманов при первом требовании хозяина даже заначки себе не оставил, а вот пить почему-то совсем не хочется?! Хотя водки на столе хоть ковшом хлебай. Дочка Светлана сегодня опять приснилась. Маленькая светленькая бежит по полю светлый солнечный одуванчик и нежные ручки свои к нему, отцу тянет. И кричит, кричит,  чего-то не замолкая.
Фёдор задумался и тут же вздрогнул от крика, недалеко от него кричал, брызгая слюной на собеседника здоровый волосатый, полуголый детина:
- Ты чего это Плинтус вошь навозная не по правилам играть вздумал? Сказано же было всё до копеечки хозяину в общаг отдавать, а ты гляди вон два червонца за подкладку кепки заныкал?!   
Вены на шеи говорившего вздулись, лицо приобрело багровый оттенок.
- А я чего?… я ничего – хлюпал носом маленький, белобрысый человек с рябым носатым лицом, которого назвали Плинтусом,- Я червонцы эти хотел Николаевичу отдать вроде как в подарок. Он мне третьего дня место в теплотрассе уступил тёплое. Околевал я тогда совсем. Еще бы немного и помер бы ….   Лицо человека сморщилось в очень смешной гримасе, словно он хотел, но не мог чихнуть, а большие, круглые, как у совы глаза стали почему-то всё больше и больше синеть Плинтус тут, же ощутил всем существом своим, будто бы внутри его струной натянулись невидимые шнурки. Человек знал, что его ожидает. Телу - мучение, душе – смерть.
- Я старый человек и незачем мне морочить голову. Тебя кто учил старшим перечить?  На колени!
 Ослушаться тот не посмел, только сжался в комок и замер на мгновения.
Мужик громко захлопал в ладоши, затем пнул безвольное, податливое тело ногой и Плинтус, не удержавшись, упал вниз лицом на грязный, заплеванный пол. Стоявшие вокруг него люди глупо заржали.
А Плинтус лежал на полу, согнувшись калачиком, и казалось, уже не ощущал град тычков и ударов сыпавшихся на него со всех сторон. Людям было скучно, люди под хохот и улюлюканья толпы нашли себе развлечения.  Человек лежал на полу, внутри было пусто. Никаких чувств в нем давно не осталось. Плинтус не понял ещё, что он умер. Умер и попал в ад.  Потому что человек минуту назад переживший ад только туда попасть и способен. 
Фёдор сидел, молча всё так же, не отрывая глаз от пола, и всё будто прислушивался к чему-то. В душе его поднимались самые разнообразные ощущения. Лицо  Топоркова выражало то удивление, то вопрос и еще какое-то особенное невиданное ему самому возбуждения проходило по лицу Фёдора быстрыми, но робкими тенями.
                5

Все эти беседы, эти споры, трагедии, вся это волна кипучих людских запросов, надежд, ожиданий и мнений – всё это нахлынуло на Фёдора неожиданно и бурно. Сначала он прислушивался к ним с выражением изумления, но вскоре не мог не заметить, что вся эта живая волна катится мимо него, что ей до него нет никакого дела. К нему уже мало обращались с вопросами, у него почти не спрашивали мнений, и скоро оказалось, что он стоит особняком от всех остальных бродяг в каком-то грустном уединении, тем более грустном, чем шумнее была теперь жизнь этих неприкаянных никому ненужных людей.  Однажды привычно стоя на паперти, Топорков неожиданно прислушался к праздничному колокольному трезвону. Аккорд из нескольких невысоких тонов колокола составлял как бы фон поглубже, а в нем  выделялись, прыгая и колеблясь более высокие ноты, более подвижные и яркие. В общем, это был именно тот высокий и возбуждено - радостный гул который заполнял собой чистый праздничный воздух. «Звуки это краски». – решил он тогда про себя где-то яркие, где-то блеклые, невзрачные, а где-то совсем бесцветные только вот не каждому человеку дано понять это. А если вдруг поймешь, ощутишь это всем существом своим, то смутные предчувствие чего-то низкого и непотребного не станут так сильно бередить больную израненную обстоятельствами душу. Не станут трогать ее местами кровоточащие, но уже зарубцевавшиеся раны, не станут порой влиять на саму жизнь.   
Топорков сидел на своём привычном месте у храма неподвижно и  вполуха  ловил слова своего хриплого соседа:    
-Слышишь ты, борода,  Сашка – хозяин последнее время сам на себя не похож, ходит, как в канализацию опущенный соседка по коммуналке новость принесла телефон у неё в комнате стоит у соседки этой. Говорит, дочка Сашкина к нему на хату лыжи навострила, отбить ее у старика хочет, судом старику грозит.  А ему Сашке-то страсть, как этого неохота.  Он, Сашка привык уже к коммуналке-то, да и нам бродягам опять же крыша над головой не помешает.
- А где она раньше была дочка-то? – спросил Фёдор позевывая
- Как это где? – удивлено, поднял брови хрипатый, - Дома и была, у себя в Таганроге с мужем жила, долго жила, до самого развода. А как их обоих петух жареный в одно место клюнул, так и разбежались, и жить этой Сашкиной дочке теперь получается негде кроме как отца родного из комнаты в двадцать четыре часа выселить. Вот такие они у нее у бабы этой получились пирожки с котятами. 
- Да суд это тяжелое дело, не дай Бог это суд, - сочувственно закивал головой Фёдор.
- Вот приедет дочь Сашкина, увидим, что за птица- синица такая!   Гм… да,- задумчиво произнес хрипатый, искоса поглядывая на проходивших мимо людей, - Тоже вон погляди, идут в храм божий грехи свои смертные замаливать, и у них видать в семье нелады какие-то  не дай их Господь никому.   
 - Ты сам как в бродяги-то попал, - вяло поинтересовался Федор.
- Вот удивил ежа вопросом,- почесал затылок хрипатый, - Я уж и сам не помню как! Отца у меня никогда не было. Мать всю жизнь поллитровку лучше всякой еды считала. А я от неё на волю убегал тоже всю жизнь. Вот однажды и разошлись у нас с ней пути дороги. Она в тюрьму загремела за какую-то кражу, а меня в детдом определили. Пока там был каждый день к воротам детдома подходил, мать ждал. Не дождался – вырос. Оказался я ей не нужен, не тогда не нужен не теперь. Ей вообще никто не нужен от кого проблемы. Как в народе говорят: Ума нет, сверху не прицепишь. Так-то вот оно, брат Федя.  После детдома я опять на улице оказался. В квартире-то мамкиной теперь ейный хахаль живет. Нужен я ему, как ты сам понимаешь, как в Петров день варежка.  Нет, я не жалуюсь вовсе, ты не подумай. Здесь на воле я хоть солнце чувствую и знаю, когда оно закатится, а с матерью там только синяки, да пьянки одни.
Несколько минут прошло в молчании.   
- Значит, ты действительно хотел каждый раз уходить от матери? – Наконец спросил Федор.   
- Хотел, хотел, - отозвался хрипатый зло, сверкая глазами, - Кто знает, что хочет человек, когда взбесится. Когда тебе не только пощечины и от матери и от «друзей» её каждый день достаются, но и кое-что похуже еще, а? Я хотел, чтобы она почувствовала не только своё, но и моё горе тоже и перестала, так носится со своим… Отец мой, мать в минуты просветления рассказывала, бледный был.  Безвольный какой-то никогда не мог за себя как мужик постоять. Его по одной щеке бьют, а он тут же другую подставляет. Я сейчас конечно понимаю, что по учению Христову оно именно так у порядочных людей и полагается, но что за радость, скажи ты мне, век избитым по свету ходить? Он и сейчас, наверное, где-то  неприбранным, да избитым бродит.  А  я вот тут с тобой разговоры веду.
Хрипатый вдруг прервал свою речь и прислушался:
- Радио где-то играет, наконец удовлетворено произнес он чему-то, улыбаясь, - Сигналы точного времени. Шесть часов должно. Наши бедолаги у Сашке, наверное,  опять удачный день отмечают. Не мешало бы сейчас чуть-чуть организм сбрызнуть встряхнуть, в надлежащий порядок привести, да уж ладно перетерплю как-нибудь. Вон и день уже со всех ног к закату торопится. Заболтались мы с тобой, Федя. А с другой стороны поговорить иногда ой как надо.   

                6

Когда дремота всё гуще застилала  сознание Фёдора, когда он переставал различать уже и дальний лай собак, и однотонный шум городских улиц и призывный покаянный колокольный звон. Когда все отдельные звуки стушевывались и терялись, тогда ему начинало казаться, что всё они, слившись в одну стройную душевную яркую гармонию,  тихо влетают в тёмное чердачное окно и долго кружатся над его рваным топчаном.  После таких ночей Топорков просыпался   необыкновенно просветленным, душевно успокоенным. Хотя дни Федора были также как прежде бессмысленны, пусты, не просто дни, а бескрайние озёра пустоты. Чаще всего он со страхом думал, как переплыть, как не утонуть, не захлебнутся в этом, может реальном, а может и воображаемом озере пустоты, как переплыть к другому берегу к вечеру или ночи, когда можно будет заставить себя уснуть.
Вот и в этот вечер Фёдор Топорков пытался, заставит себя уснуть, но чуткое ухо его уловило еле слышное поскрипыванье ступеней старой чердачной лестницы. 
«Ну-ка, ну-ка, кто это ко мне, там третья ступенька сверху рассохлась совсем, а шаги-то легкие не мужичьи и кому это понадобилась, в темноте на верхотуру лезь» - думал он, медленно застегивая пуговицы на рубахе.
Минута шла за минутой никто не появлялся. На окно чёрной бесформенной тушей навалилось сырая дождливая темень. И наконец.   …..   В  темноте Федор не видел выражение лица человека, понял лишь, что перед ним стояла молодая женщина. Выглядела вошедшая довольно жалко: в стареньком рваном ситцевым платьице и с огромным фиолетовым синяком под глазом.   
- Я еще позавчера к вам хотела… на заре хотела, - жалобно произнесла она, - У вас, мил человек, поесть, ничего нет, а то я  третий день уже на улице кручусь?
- Из новеньких значит? – задумчиво проговорил Федор, - не спать ни есть негде? А синяк у тебя откуда?
- Били, - коротко произнесла, будто выдохнула женщина, - вон и все платье порвано, вы уж извините. Кричали, боже, как же они кричали!
- Кто?
– Да в подъезде я там хотела…
 - Я понял, что жить хотела, только ведь есть такое понятие чужая территория. Да слышь, а били-то не очень шибко?
- Не очень, разве, что один саданул! Платья порвал, синяк…
- Чердак большой, место у меня хватит, да и лохмотья свои снимай. Ванну не предлагаю, а тряпьё подходящее здесь подыскать всегда можно.
Отвернувшись, женщина начала раздеваться, чуть отступив от темного  чердачного окна. Её радовало, что на чердаке в этот час полутемно и почти ничего не видно. У неё было круглое молодое, а вернее очень моложавое лицо.
- Как зовут-то тебя? - весело спросил Топорков, вытаскивая откуда-то из дальнего угла чердака ворох старой пыльной одежды и бросая его перед непрошеной гостей.  –  Выбирай и переодевайся, давай!  Ты не из той колонии, которую показывали в старом фильме «Путёвка в жизнь»?
Женщина засмеялась,  щёки её совсем округлились, а зоркие глаза превратились в чёрные щелочки.
- Гульнара меня зовут, - ответила женщина
Лицо Фёдора выразило искреннее сочувствие: женщина сразу понравилось ему своей серьёзностью, да и вела она себя скромно.
Занятая своими делами Гульнара не сразу заметила неловкое молчание хозяина чердака:
- у меня от вчерашнего ужина картошка печёная остаться должна, сам на костре пёк, на свалке я картошку нашел. Вку-у-у-сная! Будешь?   
Женщина посмотрела  на костистое обтянутое сухой кожей лицо приютившего её мужика и еле заметно кивнула головой.
- Ну, вот и хорошо, вот и ладно засуетился Топорков, - Извини, чёрная икра кончилось  зато…
Фёдор зажмурился  и с ловкостью фокусника достал из кармана пиджака две небольшие печёные картофелины.
- Садись прямо на спальное ложе, видишь, мебелью особой не обзавелся еще не досуг всё как-то,  то денег нет, то дизайн не подходит, то опять же с грузчиками договорится, не получается.    Вот ты здесь в моей халупе появилось это свершившийся факт. Ивон картошки поесть собираешься,  - тоже факт, а для чего?
- ….?
- Моё «Я», как и твоё «Я», холмиком земли обязательно закончится и это неоспоримо, как и то, что в данный момент ты и я существуем и вон на картошку эту глядим!   А конечная цель у всех одна -  толстая ограда кладбищенская
- А я и не отвергаю очевидного факта, - откликнулась женщина. – Как- никак учительницей русского языка и литературы работала, пока дочку не похоронила.       
-Что?
  - А так ничего пустое сотрясение воздуха. Зачем это вам? Теперь мы тут все бомжи, все одинаковые, так, зачем перед каждым душу расстегивать. Вот это свитер мне не по размеру, - маленький, - указала женщина на себя маленьким,  грязным    пальцем с обгрызенным  ногтем. – А я его на себя всё-таки одела, примерила. Вот так и мысли наши для себя они всегда большими, глобальными кажутся. Такими большими, что порой и в голове собственной уместится, не могут. Но так ведь это опять, же свои мысли-то. А начнет их на себя кто другой примерять «коротка кольчужка» окажется. Маленькие для другого человека чужие мысли будут не по размеру, как для меня этот свитер.   
- Но с вашего разрешения я замолкаю, спать давай светать скоро будет, - позевывая, произнес Федор, - Ты на моё место, а я вон там в углу на тех, же тряпках пристроюсь. С утра опять на паперти шапкой трясти.    

                7

Сашка зажег лучину, и они с Николаевичем отправились в тёмный коридор большой коммунальной квартиры. Там в углу в кучу были свалены, старые тазы, ведра, кастрюли. Из этой громады ненужного домашнего хлама бродяги выдернули большую покрытую копотью кастрюлю, и несколько гнутых алюминиевых ложек. Через полчаса на плите уже закипало какое-то варево. На столе неизвестно откуда появились давно немытые граненые стаканы и высокая пузатая бутыль с сомнительной зеленоватой жидкостью.
- Садитесь, люди, нечего друг другу по головам прыгать. Сегодня мы заработали свой обед. Бросайте всё садитесь к столу. Нынче у нас и мясо имеется и даже хлеба немного, - тихим голосом произнес хозяин комнаты, пододвигая стулья  гостям.
 Сашка казался сильно уставшим. Хотя сегодня может быть, впервые он был центром оживленных разговоров, и в его душе зарождалось гордое сознание своей силы.
- Это.… Слышите,  люди…. На солнце, на ветру, под дождём и градом мы с вами у божьего храма стоим и у нас с вами порой…
- Настроение такое хорошее, что ни в сказке сказать, не матом сформулировать, - прервала хозяина Нинка,  наливайте, что ли суки непричёсанные, давно уже трубы горят, своей жидкости требуют, а вы антимонии здесь разводи…
Почти никто не услышал робкого, нерешительного стука в дощатую дверь Сашкиной комнаты.
 -Ты, слышал, вдруг толкнула Нинка сидящего рядом с ней мужика: «Стучит кто-то»?! 
Сосед Нинки вздрогнул и выпрямился:
- Хозяин, стучит в дверь кто-то,  вон Нинке толстой показалось, произнес мужик, вытирая грязной холщевой тряпкой выступившие у него на лбу обильные бисеринки пота.   
- Не толстая я вовсе, а упитанная, - обижено надула губы Нинка, - понимать надо.
Стук повторился снова.
Сашка вышел в коридор,  распахнул дверь и оказался в центре громадного темного мира большой коммунальной квартиры, из которого явственно послышался  чуть уставший голос немолодой уже женщины:
- Александр Митрофанович Воронов тут проживает?
- Тут, - растеряно произнёс Сашка, давая дорогу гостье и пропуская её в комнату.
- Два года тебя искала, акын ты подвальный! – с упреком произнесла женщина, снимая пальто и ища глазами вешалку. -  Приехала вот к тебе дочь, милый мой папаша, а ты стоишь, столб телеграфный зенками на меня уставился.   Алевтина я, неужели не узнал?   
- Узнал я тебя, только зачем? …..
- Что зачем? Явилась зачем? Жить к тебе папаша я приехала. Одна вторая доля комнаты этой мне принадлежит по закону или забыл. Или её по суду делить будем? С мужем своим Димкой развелась я, понятно?! Квартиру в Таганроге ему оставила и теперь живу, как птичка божья между небом и землёй. Жила, то есть пока вот про эту твою комнату не вспомнила Димке я квартиру – то оставила. Его она была и всегда будет. 
 Так и не найдя где повесить пальто гостья перекинула его через левую руку и быстрыми шагами вошла в гудящую пьяными голосами комнату. 
- …. На первую – то операцию сыну я деньги еще кое-как собрала.- Рассказывала в  это время Гульнара свою горькую историю сидящим за столом людям, - по друзьям по знакомым бегала. А потом вторая через восемь месяцев! А денег нет уже! Откуда возьмёшь если – нет?! Вот и пришлось квартиру продать. А Ильшат мой… - и женщина, уронив голову на руки тяжело и безутешно зарыдала, - Умер Ильшат мой… не перенес операции.… Вот так я без квартиры среди вас бездомных и оказалась. – Произнесла она сквозь слезы.   
- А муж? – негромко спросила Танька, всхлипывая и поминутно размазывая слёзы по лицу.
- Муж? Как про болезнь сына узнал так сразу за другим подолом и поволокся. Ищи- свищи его теперь!  Сейчас самая большая мечта у меня в ванной помыться или хотя бы душ принять, - тяжело вздохнула Гульнара.
- Как это ты меня без моей комнаты оставить хочешь, Алевтина? Я всё-таки народный артист почти три года при академическом театре вахтером работал,- загудел густой Сашкин бас.
- А я «Жизель» рядом с Улановой танцевала, - подала голос Нинка.
- Ага, в буфете с кружечкой пива, - с усмешкой поддел ее Николаевич.
- Не о том разговор, - зло, сверкнув глазами, цыкнула на него Нинка,- Баба это у нас у всех квартеру отобрать хочет. В карикатуру жалится надо!       
- В прокуратуру вы хотели сказать, - Вежливо поправила Нинку Алевтина, - Как раз туда я завтра с утра и собираюсь. Может, вместе пойдем
- Не, мне с утра никак нельзя у меня с утра график, - заупрямилось Нинка. – Мне с утра на паперть надо, чтоб к обеду вот эти вот бутылки сдать. – Широко развела она руками,  будто обхватывая ими всё стоящее на столе.   
- А ты чо приехала-то, Алевтина, - спросил Сашка, пялясь на дочь невидящими стеклянными глазами.
- От мужа, от Димки своего я ушла. Говорила уже! Жить мне теперь негде!
- А чего ушла-то?
- Ну, каждый человек может оступиться, заблудится в жизни….
- Ага, понятно оступилась ты. И вот теперь ко мне значит, волной прибило?  Ну что ж судись, дорогая, просто так комнату я тебе не отдам. У людей здесь крыша над головой! Вот при всех свидетелях говорю. А у людей этих тоже какой-никакой организм есть хоть весь как есть горькой водкой отравленный. Он, организм значит,  им сутками на морозе околевать не позволяет Ты, Алевтина, как человек умный с первого взгляда на нас этот непростой момент понимать должна. А ты руками машешь, - выгоню! Нехорошо это, дочка!

                8

Заседания суда было назначено на среду. Сашка и не волновался почти. Он был уверен, судья его поймет, может даже простит в чём-то, разберётся,  и скажет: «Живите, Александр Митрофанович, в своей коммуналке всю вашу оставшуюся жизнь, только чуть-чуть приведите ее в порядок, от мусора и грязи отмойте пауков- тараканов из углов прогоните. А дочь ваша Алевтина пусть опять в Таганрог уезжает, если надо, то суд ей и билет в аэропорту купит!
Так Сашка думал, пока в суд не явился, всё честь по чести с повесткой в кармашке помятой рубашки как у умных людей полагается. Сначала-то он обрадовался даже женщина – судья значит, правильно его Сашку поймёт- выслушает. Обрадовался Сашка, а тут точно его из-за подворотни пыльным мешком по голове стукнули, растерялся даже мужик. Да и как тут не растеряться-то столько слов незнакомых Сашка зараз услышал.  «Истец». – Почему-то говорила судья, глядя на его дочь Алевтину, и при этом даже не улыбалась. А его Сашку тоже не по имени, а «Ответчиком» называла. И комната его Сашкина,  оказывается и не комната вовсе, а «наследственная собственность» его Сашкиной жены, которая уже как лет десять назад умерла. И в ней в комнате этой одна вторая доли Алевтине принадлежать должно, потому что она там руками своими ремонт делала, и деньги туда опять же свои вкладывала пока с мужем своим Димкой в Таганрог не уехала.  Нечего не понял Сашка вот только комнату в коммуналке у него отобрали, потому, что Алевтина всё строгой судье про какие-то пьянки ежедневные в этой комнате со слезой в голосе рассказывала. Вот судья бабу и пожалела. А они не всегда вовсе в комнате этой и пили-то. Летом можно и под кустом где, это даже интересней на свежем воздухе-то. Но,  известно сытый сытого всегда понять может.   Так Сашка для себя рассудил, пока про «встречные исковые требованья» понять пытался. И что-то дочка все глаза свои от него прятала и хихикала все, нервно так ненормально хихикала. Злые вдруг обе оказались и судья-женщина и дочь Сашкина из Таганрога приезжая. Злые, неприветливые и несговорчивые, совсем вредные бабы.
Так и Танька  ему Сашке сказала, когда он ее по дороге из суда встретил,   а она человек сильно учёный, в своё время с художниками, да поэтами водку хлебала. Непризнанными какими-то кто это такие Сашка не знает, но всё равно люди видать не без понятия чего-то в этой жизни понимают. Он Сашка, даже носом захлюпал с горя. Поздняя  осень ведь на дворе, снег скоро на дорогу ляжет – холодно. А на комнату тёплую получается баран, вместе с судьей-женщиной начихали.  Никакого такого у них понятие о жизни нет!
Интересно, если прикинуть, так сказать, сколько допустим на эту одну вторую его Сашкиной комнаты, бутылок водки выставить  можно? Одну? Две? А может целых пять или десять бутылок? Эх, - горько вздохнул Сашка, - баба с бабой всегда договорится, могут, на то их природа женщинами и сделала. 

                9

Федор проснулся рано. На чердаке было тихо. В доме тоже не начиналось ещё движенья дня. Рядом тихо посапывала Гульнара,  уткнувшись носиком- пуговкой в его плечо.   Переворот в жизни Федора совершился быстро: стоило только, очутится рядом с ним этой хрупкой женщине с чуть сощуренными карими глазами.
Вчера вечером он Фёдор чуть с ней не поругался. Вспомнила Гульнара вдруг его Светлану, вон, мол, ты погляди к Сашке дочь аж из самого Таганрога приехала. И у тебя ведь, наверное, где-то дочка есть, не пора ли к ней съездить?   Ну, наверное, пора кто же спорит-то, в нынешней его жизни каждый день как в аду протекает, только вот неудобно как-то. У Светланы – то, небось, муж, дети голопузые бегают, а у него, у Федора день один на другой похож, как два рваных ботинка в помойной яме. И сам он бредет по жизни головёшкой обугленной, которой и в костре большом не всегда место есть.      
Вон и Гульнара уже глазки открыла, просыпается, потягивается. Жалко её горемычную за сына своего страдание принимает. Умер Ильшат ее бедолага.
Федор с сомнением посмотрел на лежащую рядом с ним женщину и сказал озабочено:
- Значит, думаешь до Светы нам с тобой идти надо? Дорого дорога встанет: считай полгорода одолеть надобно.   
- Вставай друг Федя, и делай что говорят. Решили, пойдем значит пойдем, - повела плечами Гульнара, встряхивая чёлкой.  – Так – то ты со всех сторон хороший, если прямо на тебя посмотреть, и сердце у тебя настоящее - говорила женщина, натягивая на себя свитер, - А вот душа – ежом. Ежом у тебя душа!
- Ну, пошли, - Такая уж у нас планида – от людей огородами бегать. От людей подальше к помойкам всяким поближе. – Торопливо говорил Топорков, спускаясь вместе с Гульнарой по скрипучей чердачной лестнице. – Знаю я тут место одно заветное, оно нам сейчас с тобой очень пригодится, может.   
- Хватит ныть, ты же вроде стихи пишешь, вот и почитай, что нибудь новенькое пока мы до этой твоей Светы идем?
Топорков замер на мгновения выпрямил спину и глуховато начал:

Пыль, безлюдье. Как обычно
Бродит пыль одна в дому
Жизнь ужасно симпатична
Потому что потому

Клуб. Пристанище культуры
Баба движется с мешком
С кем-то были шуры-муры
А теперь идет пешком

Дед, рожденный в старом веке
Дремлет тихо на печи
Столько счастья в человеке
Столько счастья – хоть кричи

Тишина над сельской новью
Я стою, и рядом ты
Жизнь приправлена любовью
Не выносит пустоты.

- Отлично, - тихо произнесла женщина, когда он кончил читать. Прямо как артист со сцены прочитал, с душой, с выражением со слезой в голосе. Молодец!

                10


Так они дошли до полуразрушенного особнячка, вошли во двор. Топорков дернул на себя неплотно прикрытую входную дверь. Очутившись в пыльном коридоре, с каким-то нежилым запахом прошли они  мимо деревянных поломанных ящиков. Федор толкнул еще одну дверь. 
- Куда ты меня тащишь, Федя, - спросила Гульнара и остановилась. – Я дальше не пойду. Что за детский сад? Мы с тобой не в прядки играем! Вот радость – по бурьяну с тобой лазить и ноги колючками царапать, а потом по коридорам ещё!
- Спокойней, Гуля, спокойней. – Весело отозвался Топорков, - Уже пришли, – он вынул из кармана длинный ржавый ключ и попытался открыть им очередную дверь.   – Денег у меня немного тут припрятано пояснил Федор, своей спутнице торопливо возясь с неподатливым замком, - Денег думаю, нам на дорогу хватит. Без денег оно как же, без денег никак нельзя!  Наконец деревянная дверь скрипнула и распахнулась настежь.
И тут сзади кто-то кашлянул. Оба разом оглянулись. В полутемном коридоре прислонившись к стенке, стоял человек одетый в старую морскую тельняшку. В руке его на мгновения блеснула холодная сталь ножа
-Что птицы- синицы вдвоем воркуете.  Есть у меня несколько ласковых слов для вас, - сказал он низким хрипловатым голосом.
Федор, решительно втолкнул женщину в открытую дверь, и медленно от волнения чуть припадая на левую ногу,   двинулся  навстречу к нежданному гостю.
Слушая невнятный, отрывистый голос мужчины из коридора Гульнара взяла валявшуюся на полу старую книжку с оторванным переплетом и от нечего делать начала её листать.
- А ведь мы так не договаривались Федор, - в это время говорил человек, в тельняшке покачивая головой, - От самого чердака я за вами иду. Еще вчера умом своим понял, что если к хозяину дочь приехала, то и тебе приспичит свою повидать, и эту жиличку свою за бородой своей рыжей  потащишь. А без денег, понятное дело, далеко не уедешь  так ведь?    Только вот в чём всё заковыка-то вышла,  не простые деньги здесь лежат! Хозяина это деньги, общественные они!
Николаевич шагнул к молчавшему до сих пор Федору и стал заученными движениями ощупывать его одежду. – Большие деньги, большая игра, - зло произнес он, криво усмехаясь, - И не чего ты тут брат Федя подписать не можешь.
- Ничего я не знаю! Какие деньги общественные, - наконец тихо заговорил Топорков, - Мои это деньги, моими руками собранные. 
- Врёшь ты все рожа неумытая, - хрипло закричал Николаевич, - сделал полшага к Топоркову и вонзил ему нож в живот.
- Ой. Больно сука, ой больно, - сдавлено проговорил Федор, - Он смотрел широко раскрытыми глазами на Николаевича, - даже куда-то внутрь его головы, Беззвучно шевелил губами и всё сползал, сползал по стенки вниз. Наконец сел, вытянув и широко расставив ноги свесив вниз лохматую давно нестриженую голову.
Как выбежала на улицу Гульнара не помнила. Куда девался тот страшный, старый человек в рваной матроской тельняшке она тоже не знала.    Бежала она довольно долго. Остановилась под деревянным мостом через овраг. Остановилась, присела на невесть как занесенный сюда широкий плоский валун и посмотрела на небо. Там высоко, высоко в небе показалось сизая точка.
К счастью ранение Топоркова оказалось несерьёзным - разве что крови Федя потерял многовато. Полиции же через некоторое время стало известно, кто нанёс удар.

Сергей Карпеев         2012 год Январь- март