Хранители. Глава XV

6 апреля 1944 года
Берлин, Германская империя

Она покорно повернулась к нему спиной и завела руки за спину. Таковы были тюремные правила – из камеры её выводили исключительно в наручниках. Даже здесь. Даже в душ.

Эта процедура для неё всегда была неприятной и унизительной, хотя постепенно она и научилась почти не реагировать на неё эмоционально. Но сейчас… не то, чтобы ей захотелось, чтобы он надел на неё наручники… Скорее она была бы не против. Ибо ей хотелось, просто безумно хотелось, чтобы он к ней прикоснулся. Почувствовать его прикосновение, тепло его рук… Она почему-то была уверена, что у него тёплые руки.

Но он не надел на неё наручники. Только в очередной раз весело и задорно рассмеялся.

«Да будет Вам, Софи…»

Это был уже не удар тока. По её телу прокатилась тёплая волна. Ей начало нравиться, что он называет её по имени.

Вот только почему он так спокойно и уверенно игнорирует все и всяческие тюремные правила? Офицер СД, упорно игнорирующий Ordnung… инопланетянина встретить проще. Она понимало, что это всё неспроста, что в его поведении, которое не лезло ни в какие рамки ни гестапо, ни вообще нацистского государства, был какой-то очень важный и серьёзный смысл… вот только она никак не могла понять, какой именно.

«… ну куда Вы отсюда можете убежать? Да и нападать на меня бессмысленно. Так что вся эта атрибутика нам не нужна. Совсем».

Энке галантно пропустил её вперёд, указав взмахом руки направление движения. Она покорно зашагала по длинному тюремному коридору. Оберштурмбанфюрер неотступно двигался следом, на шаг позади

Миновав несколько постов охраны (которая пропускала Энке и его спутницу без каких либо проверок документов, при этом вытягиваясь по стойке «смирно»), они поднялись по скромной, ничем не примечательной лестнице на второй этаж, где находились кабинеты следователей.

Ещё один пост охраны – на входе в коридор – и вот они уже у него в кабинете. Ибо, к её немалому удивлению, это был именно его кабинет – настолько по-хозяйски он в нём себя чувствовал.

«Я понимаю, что Вы удивлены…»

Мысли её он читал, что ли?

«… но это действительно мой кабинет. Моя официальная должность – офицер по особым поручениям при начальнике IV управления РСХА группенфюрере СС Генрихе Мюллере…»

По особым поручениям… Значит, она для него – особое поручение. И не кого-нибудь – а шефа всего нацистского карательного аппарата…

«Господи, во что же я вляпалась?» - снова с ужасом подумала девушка. 

Кабинет Энке был самым что ни на есть заурядным. Даже спартанским. Стол, два кожаных кресла, в одном из которых удобно устроилась некая внешне совершенно бесцветная личность (да и личность ли вообще?) в фельдграу с лейтенантскими погонами и петлицами унтерштермфюрера СС,

При виде подполковника Энке личность немедленно вскочила и встала по стойке смирно.

«Вольно, Цвюнше» - спокойным, доброжелательны, но чисто командным тоном произнёс оберштурмбанфюрер. Лейтенант СС немедленно повиновался.

«Познакомьтесь» - всё тем же тоном продолжал Энке, «это наша новая подопечная – фройляйн Софи Вильхельм».

Цвюнше только кивнул девушке. В его системе координат ничего большего она не заслуживала. Ей это не понравилось (даже совсем не понравилось), но пришлось смириться. Ибо это был далеко не самый худший вариант. Предыдущие следователи обращались с ней гораздо более унизительно.

Она продолжила осмотр комнаты. Привинченный к полу деревянный стул перед столом оберштурмбанфюрера (вопреки распространённому заблуждению, никаких «камер пыток» в центральном аппарате гестапо не было и в помине, а все допросы проводились либо в кабинетах следователей, либо – что случалось гораздо чаще – в тюрьме Плетцензее, Моабит или каком-либо другом берлинском узилище). Ровно так же обстояли дела и в других городах Третьего рейха – и даже на европейских оккупированных территориях. На Востоке, конечно, случалось всякое… но там была и другая война. И совсем другой противник.

Книжные шкафы, доверху забитые какой-то литературой и папками с документами с невысоким грифом секретности. Для документов с высоким грифом предназначался добротный внушительных размеров сейф, встроенный в дальнюю стену. На стенах – портреты Адольфа Гитлера (куда же без него), Генриха Гиммлера (тоже понятно) и почему-то Рейнгарда Гейдриха (уже почтти два года как покойного). Хотя действующим шефом РСХА был доктор юриспруденции Эрнст Кальтенбруннер. 

Софи Вильхельм не знала, да и не могла знать, что Кальтенбруннера в РСХА (в частности, в гестапо) никто всерьёз не воспринимал. Ибо он был лишь номинальным шефом этой грозной организации. Всеми внутренними делами ведал непосредственно Гиммлер; внешней разведкой же занимался Шелленберг, для которого и рейхсфюрер-то не был особым авторитетом (не говоря уже об австрийце).

Совершенно обычная комната не совсем обычного следователя… и всё-таки что-то в ней было не так.  Софи никак не могла понять что именно, пока её взгляд не упал на…

Ведро. Обычное оцинкованное ведро, с правой стороны придвинутое к стулу. Оно было… ну просто совершенно не к месту. Более того, оно выглядело… зловеще.

От тёплой волны и пусть относительного, но всё же эмоционального комфорта не осталось и следа. Девушку охватил просто панический страх. Она вдруг поняла… как там говорил её брат Вернер, вернувшийся с Восточного фронта, сносно говоривший по-русски и нахватавшийся за три года войны бесчисленных русских выражений и поговорок…

Мягко стелет да жёстко спать?

«Присаживайтесь» - Энке махнул рукой в сторону деревянного стула. Вроде бы всё тем же спокойным и доброжелательным голосом. И всё же ей показалось, что в этом голосе появились какие-то совсем иные нотки. Стальные? Назидательные? Угрожающие? Или ей это только кажется?

Подрагивая от страха, неуверенной походкой она подошла к стулу и опустилась на него. Будучи полностью уверенной, что сейчас ей заведут руки за спину, защёлкнут на запястьях наручники., а потом…

Её с детства незаурядное воображение, ещё более развитое двумя годами учёбы на философском факультете не самого последнего университета Германии, мгновенно нарисовало, что будет «потом».

Ей стало плохо.

Но ничего такого с ней не сделали. Впрочем, лучше бы сделали. Ибо то, что сделали на самом деле…

Унтерштурмфюрер накинул для неё длинный и широкий клеенчатый фартук, наподобие тех, которыми пользуются в парикмахерских. Обычный фартук… только вот в кабинете следователя гестапо смотрелся и, что ещё важнее, чувствовался он не менее (если не более зловеще), чем оцинкованное ведро справа от неё.

Закрыть её одежду? Но от чего? Неужели от крови…

Ей стало жутко.

Она ожидала чего-то ужасного – как минимум, сильного удара по лицу. Но ничего ужасного с ней никто не сделал. Ни Энке, ни загадочный лейтенант СС.

Впрочем, лучше бы ударили. А то и вообще отхлестали.

Оберштурмбанфюрер подошёл к сейфу, открыл его, достал оттуда папку с обязательным Streng Geheim на обложке и несколько даже небрежно положил на стол перед девушкой.

«Вам наверняка не терпится узнать» - по-прежнему спокойно, уверенно и доброжелательно начал Энке, «… за какие-такие подвиги я получил столь высокую награду»

Он благоговейно прикоснулся к Рыцарскому кресту с дубовыми листьями.   

 Не то, чтобы ей так уж не терпелось… но, конечно же, было интересно. Даже очень интересно.

«За что я получил сам крест… в общем, в этом нет ничего необычного…»

Она, конечно же, ему не поверила. За «ничего необычного» Рыцарский крест получить невозможно. Это был явно из ряда вон выходящий подвиг на поле боя.

Она была недалека от истины. Энке получил эту награду (остальные участники его группы получили Железный крест первого класса) за блестяще проведённую и крайне рискованную операцию по уничтожению группы польских подпольщиков-диверсантов, готовивших (и едва не осуществивших) нападение на топливный склад люфтваффе. Если бы им это удалось… мало того, что в критический момент военных действий не одна эскадра ВВС Германии осталась бы без топлива, так ещё и дотла выгорел бы не один квартал в Варшаве.

Подпольщиков было три десятка; у Энке было, кроме него, всего пять человек. Времени вызывать подкрепление не было. Ибо он получил информацию о готовящейся акции за считанные минуты до её начала, а варшавское гестапо (не говоря о военной администрации) отличалось невиданной даже по немецким меркам бюрократией.

Всё решили внезапность и выучка его «городской ягдкоманды». В скоротечном бою подпольщики были уничтожены до  последнего человека. Его потери составили… всего двое раненых.

«… а вот рассказ о том, за что мне добавили к нему дубовые листья, думаю, будет вам небезынтересен…».

Софи несколько успокоилась. Может быть, это всего лишь её мнительность? Но тогда зачем весь этот театр с ведром и фартуком? Нет, здесь определённо было что-то не так…

«Ровно два года назад, в апреле 1942 года» - неожиданно бесстрастно начал оберштурмбанфюрер, «мне было поручено ликвидировать банду, которая совершала зверские убийства – как солдат и офицеров вермахта, так и мирных жителей – в городе Н-ске на оккупированной нами территории Советской России…»

Он сделал многозначительную паузу. Затем, как говорили англичане, «сбросил бомбу».

«… и даже бойцов партизанского… точнее, диверсионного отряда НКВД…»

 Её словно окатило холодной водой. Она вдруг поняла, что находится внутри этой папки. И зачем к её стулу приставили ведро; и зачем надели на неё клеенчатый фартук.

Ей стало нехорошо. Даже совсем нехорошо.

 «Общее число жертв этой банды, пока мы её не уничтожили, составило тридцать два человека. Треть из них - дети».

Её затошнило.

Энке опустился в кресло, затем протянул ей дело.

«Вот, почитайте…»

«И посмотрите» - мрачно подумала она. Ибо нисколько не сомневалась, что в деле были не только описания. Хотя ей, наверное, и описаний хватило бы.

Но и фотографии.

Энке не стал добавлять: «имела мужество листовки разбрасывать, имей мужество и посмотреть…». Да это было и не нужно. Она это прочитала в его глазах.

В которых было уже не голубое небо. А голубая сталь.

Словно в трансе, она взяла в руки дело.  Открыла папку. Перелистала несколько страниц – с бесстрастным, истинно немецко-бюрократическим описанием такой жути, которая и в голову не могла прийти даже самым извращённым умам мюнстерской творческой богемы.

А потом она увидела фотографии…

Папка выпала из её рук; она согнулась пополам, судорожно ища глазами спасительное ведро…

Её просто выворотило наизнанку. Её безудержно рвало, пока внутри неё не осталось ни крошки, ни капли обеда, которым её заботливо накормили всего пару часов назад.

Когда она подняла голову, её лицо представляло собой поистине жуткое зрелище. Всё в мелких точках подкожных кровоизлияний, залитое слезами, перекошенное жесточайшим нервным напряжением при рвоте…

Цвюнше неожиданно заботливо помог ей подняться со стула, отвёл к умывальнику, омыл ей лицо (её настолько трясло, что сама она была не в состоянии привести себя в порядок). Его руки были ожидаемо сильными  и неожиданно ласковыми и комфортными.

Он же помог ей вернуться назад и не менее заботливо усадил на стул.

Энке явно никуда не торопился. Спокойно рассматривал девушку. Точнее, нечто, во что она превратилась буквально за считанные минуты.

Она тоже смотрела на него. Не со страхом – как ни странно, она его совершенно не боялась. Она вообще уже ничего не боялась. Ибо теперь уже прекрасно понимала, зачем был устроен этот театр и что она сейчас услышит от своего «нового следователя».

Она пока не понимала только одного – сохранят ли ей жизнь. И если сохранят… то что её ожидает.? Дахау?  Бухенвальд? Равенсбрюк? Или что-то другое – ещё более ужасное?

Она снова ошиблась. Она думала, что Энке будет читать ей нотации, переубеждать её… Но он просто поднялся из-за стола, подошёл к ней сзади…

И совершенно неожиданно взял её за плечи.

Сначала её словно ударило током. Причём разрядом промышленной мощности. Потом по её телу прокатилась волна невероятной теплоты и… лёгкости, наверное. Она не могла найти слов, чтобы описать свои ощущения.

А потом она обмякла. Просто обмякла и растворилась в его неожиданно тёплой, ещё более неожиданно нежной и невероятно заботливой силе. Ей показалось, что сейчас он не просто выполнял своё особое поручение, что это не было просто представлением, которые, как она слышала, сотрудники гестапо умеют разыгрывать с величайшим профессионализмом…

В его руках, его тепле, его нежности, его заботе было что-то очень личное; его глубоко личное отношение к ней; желание помочь ей, спасти, защитить…

И в первую очередь, от её же самой.

Она не знала, сколько это продолжалось. Сколько он держал её за плечи. Минуту? Две? Полчаса? Час? Вечность? 

Потом он отпустил её, вернулся в своё скромное кресло за письменным столом и начал… нет, не читать нотации. Просто спокойно, уверенно и на удивление заботливо разъяснять ей её заблуждения. Очень серьёзные заблуждения.

«В начале этого столетия» - тоном даже не учителя, а наставника начал свою лекцию оберштурмбанфюрер, «примерно одну шестую часть суши занимала другая империя. Российская»

Сделал многозначительную паузу, затем продолжил:

«Российская империя – как и нынешняя германская – вела мировую войну с очень сильными противниками, заметно превосходившими её по промышленному, экономическому и военному потенциалу…»

Она похолодела. Ибо уже поняла, что она услышит дальше.

«… поэтому неудивительно, что примерно на третий год войны ситуация на фронте и в тылу существенно ухудшилась. Империя оказалась на грани военного поражения и серьёзного экономического кризиса…»

Девушку начала бить дрожь. Ибо до неё начал доходить масштаб совершённой ей и её товарищами  ошибки.

«Это гораздо больше, чем преступление» - молнией пронеслось у неё в голове. «Это ошибка. Просто грандиозная ошибка»

Энке между тем продолжал. Спокойно, размеренно и абсолютно, непоколебимо уверенно в своей правоте. Всё тем же тоном наставника. Наставника, которого у неё никогда не было и которого ей всегда безумно хотелось иметь.

«… что, понятное дело, вызывало существенное неудовольствие как среди простого народа, так и среди имущих и образованных классов…»

Снова многозначительная пауза. Её дрожь усиливалась с каждой минутой. Если не с каждой секундой.

«Поэтому также неудивительно, что как грибы после дождя стали появляться и небольшие группы – подобные вашей Алой розе – и целые организации, причём весьма крупные, которые призывали примерно к тому же, что и вы в ваших листовках. К чести, разуму… ну и так далее»

Это было не совсем так (а то и совсем не так). Большевики, эсеры, анархисты и прочие радикальные противники российской монархии  обращались скорее не к разуму (и уж, тем более, не к чести) своей аудитории, а к гораздо более примитивным чувствам и эмоциям. Да и царский режим в России был далеко не столь бесчеловечным и дьявольским, как нацистский режим в Германии.

Но, в общем и целом Энке был, разумеется, прав. Параллели были более чем очевидными. И Софи это прекрасно понимала. Оттого-то и дрожь била её всё сильнее и сильнее.

Энке между тем продолжал. Всё тем же наставническим тоном.

«И – точно так же, как и вы в уже упомянутых мной листовках…»

Он небрежно махнул рукой в сторону другой папки с аналогичным Streng Geheim на обложке. Это было уже её дело. Точнее, дело её организации. Алой розы. И когда только он успел достать эту папку из сейфа?

«…призывали к вооружённому восстанию, повороту оружия против режима, сержения правительства… ну и так далее»

Ей стало нехорошо. Чувство абсолютной уверенности в своей правоте, которое наполняло её с самого момента их решения о ненасильственном сопротивлении нацистскому режиму, которое они приняли прошлым летом, придавало смысл её жизни, словам, поступкам, решениям, жертве таяло просто на глазах. Исчезало, уходило, проваливалось куда-то в небытие…

 А возникающую при этом пустоту в её душе,  разуме и сердце с пугающей, катастрофической быстротой заполняло совсем иное чувство.

Чувство вины.

Страшнейшей, чудовищной, просто необъятной вины. Перед ним – боевым офицером, наверняка часами изучавшим изуродованные тела, от одного беглого взгляда на фотографии которых её выворотило наизнанку; не раз и не два и не десять рисковавшим своей жизнью, чтобы защитить и своих товарищей, и таких же некомбатантов, как и она; перед своими родителями, родственниками и друзьями, переживающими неслыханный позор и остракизм из-за её выходки; перед её товарищами по Алой розе, которых она могла остановить, оградить от необдуманных, ошибочных, разрушительных поступков…

Но не остановила. Наоборот, очень быстро став фактическим руководителем организации, она стала главной движущей силой, главным источником вдохновения и эмоциональной поддержки для всех членов Алой розы…

И поэтому именно она несла львиную долю вины и ответственности за их глупую – теперь она была в этом совершенно точно уверена – выходку. 

Но пока она не могла в этом признаться. Это было просто выше её сил. Её убеждённость в её правоте и правильности, праведности её поступков всё ещё сидело в её душе настолько глубоко, что, несмотря на то, что её разум уже был убеждён в обратном, её чувства и эмоции пока не позволяли ей произнести отречение. Пусть даже от собственных заблуждений. 

Судя по всему, её «новый следователь» тоже это прекрасно понимал. Поэтому продолжал – всё тем же спокойным, размеренным и бесконечно уверенным наставническим тоном:

«К большому сожалению для Российской империи и для царствующего дома Романовых…»

Ей на мгновение показалось, что когда он произнёс фамилию последнего русского царя (точнее, российского императора) в его размеренной и спокойной речи мелькнуло нечто странное. Усмешка? Ирония? Превосходство человека, причастного к некоей тайне, недоступной простым смертным?

Интуиция её не подвела. Ибо оберштурмбанфюрер СС, помощник шефа гестапо Генриха Мюллера по особым поручениям Хорст Людвиг Энке действительно был причастен к тайне. Тайне последнего русского царя. Тайне событий страшной, жаркой и душной ночи с 16 на 17 июля 1918 года. Тайне последнего поручения Рейнгарда Гейдриха тогда ещё подполковнику вермахта Карлу Юргену Шольцу. Тайне монастыря святой Бригиты в баварских горах.   

Тайне царской семьи, стараниями кайзера Вильгельма II и его специального агента Манфреда Шольца, спасённой от, казалось бы, неизбежной гибели в осатаневшей России. И мирно доживавшей свои дни в католическом баварском монастыре.

«… у них не было карательного аппарата – столь нелюбимого Вами и вашими товарищами – который хоть как-то мог бы сравниться по возможностям с гестапо и криминальной полицией Германской империи. Не говоря уже о ваффен-СС, СА, и прочих силовых структурах нашего государства»

«Поэтому» - после небольшой паузы продолжил гестаповец, «ваши, так сказать, собраться по подрывной деятельности…»

Эта фраза была явно из лексикона её предыдущих следователей. Что её несколько покоробило, ибо она уже привыкла, что Энке по сравнению с ними был просто с другой планеты. Из другой Вселенной. Впрочем, форма в данном случае была не важна. Важно, что по сути он был прав. И ещё как прав!

«… действовали абсолютно беспрепятственно…»

Это было тоже не совсем так. Жандармерия, полиция и военно-полевые суды в России всё-таки не бездействовали. И, по крайней мере, пытались – причём не всегда безуспешно – остановить безумие ррреволюционой и антиправительственной пропаганды, агитации и насилия.

К сожалению, их людские ресурсы были очень сильно ограничены. Как и их возможные действия, ибо законодательство тогдашней Российской империи благоволило скорее к тем, кто планомерно, энергично и целенаправленно разрушал государство и общество. Чем к тем, кто эти самые государство и общество защищал. Зачастую рискуя собственной жизнью.

«В результате» - в голосе оберштурмбанфюрера появилось нечто похожее на вдохновение – «они таки добились своих целей. Солдаты целыми дивизиями стали покидать фронт, убивая – нередко с крайней жестокостью…»

Ей снова стало плохо. Ибо она вспомнила фотографии…

«…своих офицеров, которые как раз-таки взывали к их чести, разуму и патриотизму…»

Снова многозначительная пауза.

«… а затем двигали в тыл, по дороге занимаясь разрушением всех и всяческих государственных структур, мародёрством, грабежами, убийствами, насилием…»

«В конце концов» - вдохновенно продолжал Энке, «накопилась критическая масса этого озверевшего, как говорят в России, быдла, которое и свергло монархию»

Ещё одна многозначительная пауза.

«Вопреки розовым мечтам всякого рода гимназисток, курсисток и прочих студенток, в результате свержения монархии лучше не стало»

Это был явно не просто камень в её огород, а просто-таки увесистый булыжник. Пришлось терпеть. Ибо Энке был прав. А она – нет.

«Напротив,» - оберштурмбанфюрер явно поймал кураж. Ему заметно нравилась его лекция.

«… страна погрузилась в неописуемый хаос. Фронт рухнул; самые важные территории страны были оккупированы противником, который под угрозой оккупации и оставшейся территории заставил новое российское руководство подписать мир на таких условиях, по сравнению с которыми версальский позор является просто мелкими неприятностями…»

Ещё одна пауза. Чтобы она успела переварить услышанное.

«В стране воцарилось полное безвластие. В некоторых городах установились одновременно аж семь властей. В основном, естественно, просто оглушительно криминальных. Рухнула экономика, в стране с катастрофической быстротой распространялся голод. Эпидемии уносили жизни миллионами, ибо лекарств попросту не было»

Теперь она видела другую сторону Энке. Самого настоящего оберштурмбанфюрера СС. Офицера СД и гестапо. Безжалостного, жёсткого и даже жестокого. Впрочем, она это заслужила. Более, чем. И поэтому была преисполнена решимости терпеть. Столько, сколько будет нужно.

«А потом разразилось самое страшное. Братоубийственная гражданская война. Число погибших до сих пор не знает никто, но даже по самым минимальным оценкам погибло не менее десяти миллионов человек…»

«Причём война эта» - его тон сделался неожиданно печальным – «велась с обеих сторон такими методами… которые были вполне сравнимы с самыми крайними крайностями наших эйнзацгрупп на Восточном фронте. Действиями, которые я категорически не одобряю. А то и превосходили их по совершенно безумной, бессмысленной, садистской жестокости»

В бытность свою инспектором СД и полиции на оккупированных Германией территориях СССР Энке приходилось не раз и не два и даже не десять сталкиваться с эксцессами эйнзацгрупп и специальных антипартизанских формирований. Которые приводили его в такое бешенство, что он едва сдерживался, чтобы лично не расстрелять особо выдающихся карателей. Но был вынужден ограничиться лишь рапортами на имя Мюллера. Которые, в основном, никаких последствий не имели. Хотя кое-кого из «особо выдающихся» действительно разжаловали, а то и отправили в штрафбаты СС. Из которых, в отличие от штрафбатов РККА, выход был только один – в могилу. 

«Почитайте на досуге Красный террор в России Мельгунова; Окаянные дни Бунина и аналогичную русскую эмигрантскую литературу. Получите очень сильное впечатление»

Она в этом совершенно не сомневалась. Но читать рекомендованную своим новым наставником литературу не имела ни малейшего желания. Ибо ей вполне хватило фотографий…

«Война эта длилась четыре долгих года. А когда закончилась, то выяснилось, что победило в ней такое нечто, по сравнению с которым царский режим был просто – уж извините за сравнение – Царствием Небесным…»

Ей это сравнение категорически не понравилось. Она же всё-таки была католичкой, причём весьма ревностной. Но она его простила. Ибо и о царской России, и о пришедшем ему на смену большевистском СССР кое-что читала. Причём весьма нелестное, надо отметить.

«Большевики начали с повальной национализации земли и промышленности. Переводя на нормальный режим, с полного ограбления всех мало-мальски имущих. Да, денежные вклады, драгоценности и прочее мало-мальски ценное движимое имущество конфисковывались тоже. Имущих либо вовсе выгоняли из домов, либо подселяли к ним городскую и прочу чернь…»
Ей снова стало плохо. Она представила себе мюнстерских люмпенов в её доме. Причём постоянно обитающих там люмпенов.

«Сопротивляющихся в лучшем случае отправляли в концлагеря…»

Она удивлённо посмотрела на гестаповца.

«Да-да, концентрационные лагеря – это вовсе не изобретение гестапо. Первые такие лагеря появились ещё во время гражданской войны в США. Потом их активно – и весьма успешно – использовали англичане во время войны с бурами в начале этого века. А поистине всеобъемлющий размах система концлагерей приобрела именно в советской России. При большевистском режиме. Задолго до нас».

Сравнение было не вполне корректным. Ибо до лагерей смерти большевики всё-таки н додумались. Хотя условия в некоторых (на самом деле, во многих) лагерях ГУЛАГа были такими, что смертность в них была вполне сравнимой с Аушвитцем и Майданеком.

«… в худшем же расстреливали. Или топили в реке. Или травили боевыми газами. Или сжигали живьём. Или убивали другими – не менее варварскими способами…»

Её уже тошнило. При этом она понимала, что это далеко не предел. Что ей предстоит услышать ещё много подобного.  Что ж – она это заслужила. Вполне.

«А потом наступил голодомор»

Она снова удивлённо подняла на него глаза.

«Искусственный голод» - пояснил Энке. «Чтобы купить за рубежом оборудование для производства оружия, с помощью которого большевистский диктатор Иосиф Сталин вознамерился установить большевистский режим по всему миру…»

Это уже был шок. В слабой надежде девушка поймала взгляд гестаповца, пытаясь увидеть хотя бы малую толику неправды…

Тщетно. В глазах Хорста Людвига Энке не было ни тени ни сомнения, ни лжи. А учитывая его должность и положение во властной иерархии Третьего рейха, сомневаться в том, то он очень хорошо информирован, не приходилось.

«… большевики начисто, до последней крошки обобрали украинских – и не только украинских – крестьян осенью 1932 года. А поскольку в этом году был страшнейший неурожай…»

«… они были обречены на голодную смерть» - словно в каком-то трансе произнесла Софи.
 
«Точно» - не без удовольствия ответил Энке. Явно довольный тем, что его «подопечная» (он даже про себя старался не употреблять термин «подследственная») во-первых, вообще как-то реагирует на его наставления и, во-вторых, реагирует так, как ему хотелось бы.

«По разным данным» - всё более вдохновенно продолжал гестаповец, «во время искусственного голода погибло от полутора до трёх миллионов человек»   

«Боже» - не сдержалась девушка. «Какой ужас…»

«Нужно отметить» - неожиданно бесстрастно продолжил  оберштурмбанфюрер, «что при всех неоправданных жестокостях эйнзацгрупп, антипартизанских батальонов и прочих формирований вермахта и СС, они всё-таки уничтожали врагов. Или, по крайней мере, граждан враждебного государства, с которым Германия находится в состоянии войны. Сталин же…»

«Убивал своих…» - прошептала Софи. «Господи…»

Теперь она уже понимала, в чём состояла суть её грандиознейшей ошибки. Увлёкшись борьбой с одним злом, она совершенно позабыла о существовании другого, возможно, ещё более страшного зла. С которым зло нацистское вело отчаянную и непримиримую войну не на жизнь, а на смерть.

И в этой войне она, похоже, выбрала совсем не ту сторону, что следовало…

Она тяжело вздохнула…
И всё равно, она не могла. Она не могла отречься. По крайней мере, пока. У неё просто не поворачивался язык и не поднималась рука. Слишком долго она убеждала себя и других, в прямо обратном, чтобы вот так, просто, за какой-нибудь час отречься от своих, пусть и ошибочных, но всё же убеждений. Которые были поколеблены, опровергнуты её разумом, но всё ещё прочно владели её эмоциями и чувствами. И поэтому её душой.

Это прекрасно понимал и её «новый следователь». Поэтому он тоже вздохнул… а затем снова весело, спокойно и доброжелательно произнёс:

«Об остальном поговорим после экскурсии»

«Я могу узнать, куда мы поедем?» - с неожиданной даже для самой себя смелостью осведомилась девушка.

«Увидите. Это недалеко».