Маяковский на эстраде

                М а я к о в с к и й  н а   э с т р а д е.
                (Кинорассказ №1)      
     Центр Москвы сотрясает раздающаяся из  репродукторов громкая,  бравурная музыка. На улицах  транспаранты: «Решения декабрьского 1927 года съезда партии в жизнь!» «Даешь коллективизацию сельского хозяйства!»  –  И много портретов Сталина. На пересечении улиц Тверской и Охотного ряда, у Манежной площади, милиционер жезлом регулирует движение, указывая путь одиноким машинам. За его спиной Кремль. По Тверской в сторону Кремля движется конница. Перекрывая цокот копыт, звучит песня:

                – Мы красные кавалеристы
                И про нас               
                Былинники речистые               
                Ведут рассказ…
               
     По тротуару в ту же сторону движется людской  поток, обтекая огромную очередь, стоящую за хлебными карточками. Камера фиксирует объявление на двери магазина: «Хлебные карточки выдаются только по предъявлению паспорта и справки с места работы».
     Мы у Политехнического музея. Здесь – страшная давка. Крики, гвалт и волнение  толпы, контролируемые конной милицией. Все хотят попасть на вечер Владимира Маяковского.
     На огромной красной афише белыми буквами: «Вечер поэта Владимира Маяковского. Поэма из отдельных стихов на тему «Париж». Отрывки из поэмы «Хорошо!»
      В Большом зале Политехнического музея негде упасть яблоку. Публика сидит по два человека на одном месте. Сидят в проходах на ступеньках; на эстраде, свесив ноги. На эстраде поставлены стулья для знакомых.
      Маяковский выглядывает из-за кулис. Он явно доволен наплывом зрителей.
       – А публика все прет, – говорит он, смотря в зал. – Уважают, черти. – Потом поворачивается  к стоящему рядом  писателю Льву Кассилю: – Пожалуйста, Кассильчик, спуститесь к администратору – мне уже совестно. Там пришли комсомольцы, кружковцы. Пусть пропустит пять человек. Скажите: последние. Ну ладно, заодно уж восемь. Словом, десять человек – и ни одного больше. Бейте себя в грудь, рвите волосы, выньте сердце, клянитесь, что последние. Он поверит. Десять раз уже верил.
      Кассиль уходит, а Маяковский, встреченный дружными аплодисментами, выходит на эстраду и сразу приступает к делу.
      – Я – поэт. Этим и интересен. Об этом и говорю. Об остальном – только если это отстоялось словом.
 
                – Я земной шар
                чуть не весь обошел, –      
                и жизнь хороша,
                и жить хорошо.
                А в нашей буче, боевой, кипучей,– 
                и того лучше.

      – Маяковский, как вам не стыдно все время себя выпячивать! Все я да я, – кричит хорошо одетый молодой человек, не вставая с места.               
      – Тише, ты, буржуй недорезанный! – шикают на него сидящие рядом комсомольцы. – Ничего не понимаешь – сидел бы дома.
      – Товарищи! Пусть выскажется, – вмешивается Маяковский. – Идите сюда, на сцену, – приглашает он молодого человека. – Не желаете?  Может, кто еще хочет высказаться? Кому еще не нравится моя поэзия?.. Я  вас очень прошу, товарищи, поразговаривать. Мне это необходимо. Кто хочет слова? Никто не хочет. Жаль... В таком случае  –  вы в меньшинстве. Я – выиграл, –  весело заключает Маяковский, обращаясь к своему оппоненту.
      В этот момент вскакивает еще один молодой человек. С виду – студент.
      – А верно ли говорят, что Хлебников гениальный поэт? А вы… все у него слямзили!
      – Я удивлен вашим культурным уровнем, товарищ. Чем вы только думали, когда задавали такой вопрос?
      – Известно чем – головой.
     – Ну и садитесь на эту голову.
     За студента тут же вступается сидящий неподалеку круглолицый блондин.
     – Это что же такое, товарищи? Почему это Маяковскому разрешается нас оскорблять? Товарищ правильно говорит. Только не у Хлебникова, а у Уитмена он содрал.  Об этом и в эпиграмме Есенина говорится:   
               
                – Эх, бей! Эх, жарь!
                Маяковский бездарь.
                Морда жиром пропитана,
                Всего содрал Уитмена.

     – Балалаечник ваш Есенин, вот что… Смех! Коровою в перчатках лаечных, – отбивается Маяковский. 
    Из зала слышится неодобрительное гудение: –Уууууу!
    Сначала неуверенное, одиночное. Затем значительная часть зала встает и демонстративно гудит громко, не давая Маяковскому говорить. Некоторые даже свистят в два пальца.
     Раздаются истерические вопли:
     – Распни! Распни его!
     – Ату его! Ату!
     Маяковский сжимает кулаки – в бешенстве и бессилии:
     – Я заставлю вас замолчать!    
     – Нет уж! Теперь уж и я выскажусь! – На сцену протискивается  плюгавенький человечек с бородкой. Большой любитель всего классического.
     – Вам тоже не нравятся мои стихи? –  вежливо, надеясь найти в нем поддержку, спрашивает Маяковский.
     – Вы!.. вы мне не нравитесь, в первую очередь! – брызжа слюной, выпаливает коротышка. 
     Маяковский безнадежно машет рукой:
     – В первую, во вторую. Это вам не очередь за капустой.
     – Мне не нравится ваше лицо, ваш  готтентотский зад, которым вы виляете на ходу…
     – Товарищу нужно в зоологический музей, – говорит Маяковский, обращаясь к залу. Он отходит от оппонента. Чего говорить с таким!
     – Ваша поэзия непонятна массам! – вопит коротышка.
     В этот момент в его поддержку из зала раздается зычный голос:
     – Правильно! Гнать Маяковского с эстрады! Що там.
     – Кто кричал? – спрашивает Маяковский, изо всех сил сдерживая ярость. В зале устанавливается  напряженная тишина. – Товарищу нечего боятся. Пусть выйдет сюда. Выскажется. – Не дождавшись ответа, добавляет грустно: – Сегодня у меня болит горло. Мне не хотелось идти сюда…
      Маяковский сходит с эстрады. Устало опускается на ступеньки.  Облокачивается на них. Лежит – будто распятый. А его оппоненту голос из зала, напротив, придает дополнительную силу. Он уже чувствует себя победителем. Наконец-то! он может осадить этого выскочку Маяковского, мечтающего сбросить Пушкина «с корабля современности».
      – Забуржуазились вы, товарищ Маяковский. Народ бедствует, а вы по Европам разъезжаете.
      – Это моя работа, – вяло, как бы нехотя защищается Маяковский. Он говорит тихо. В зале шум, его мало кто слушает. – Ведь не для себя же… Общение с живыми людьми мне заменяет книги. Европейская техника, индустриализм, желание соединить их с еще непролазной Россией – всегдашняя моя идея…
     – Я должен напомнить товарищу Маяковскому, – наносит решающий удар коротышка, – простую истину, которая была известна еще Наполеону: от великого до смешного один шаг!
     После этих слов Маяковский, как сжатая пружина, которую вдруг отпустили, вскакивает, распрямляется во весь рост. И вот он опять уже на эстраде, смелый, задиристый, готовый к бою.
     – Да! Действительно. От великого (Маяковский показывает на себя) до смешного (показывает на коротышку) – один шаг! – говорит он и делает этот шаг.
     И тут происходит что-то невообразимое. Настроение в зале резко меняется. Все до единого, даже  враги Маяковского, умирают от хохота. А коротышка, видя, что ему уже ловить нечего, ретируется с эстрады.
      – Пошел побриться,– под гром аплодисментов и смех заключает Маяковский. – Товарищи, – перекрывая шум зала, гудит Маяковский, – меня таким, как этот, не сбить с избранного пути! Не переспорить! Не переорать им меня, если хотите!

                –  Оглушить бы их трехпалым свистом
                в бабушку и в Бога душу мать! –

заканчивает он под одобрительный рев.               
     В едином порыве большая часть зала встает. Слышатся крики:
     – Правильно! Заткнем глотки нэпманам! Уничтожим кулачество как класс!
     – Ура Маяковскому!
     – Великому поэту революции слава!
     Недовольные возмущаются и свистят…

             (Продолжение в кинорассказе №2)