Иной, странный

Выпив лишку, дядя Боря начинал говорить быстро и страстно. Рамки "великого и могучего" ему делались тесны, он переходил на родной белорусский. Он рокотал на своём полесском наречии, как лесной дуб или водный поток. В моём представлении так должен говорить леший, маня из-за древесного ствола заплутавшего грибника. Ворочать кустами бровей, мигать глазом, хитро приглашать к свободе в лесной чаще, в обществе раскрепощённых мавок.

Так впервые вошёл в мою жизнь иностранный язык.

В пятом классе средней школы я начал "учить английский". Помню, как весенним днём, после уроков, вбегаю во двор, где отец пилит дрова на козлах, и сходу кричу ему во всю мочь:
– Ху из он дьюти тудэй?
Рад возможности показать только что освоенную фразу.
Отец опускает пилу-лучковку, поворачивается:
– Что-о?!

Вся важность чёткой артикуляции иноязычных слов навсегда западает в детскую душу.

Десятый класс. У нас на практике студенты с иняза. Запрещённые гривы до плеч (и ниже, ниже!). Джинсы! Один даже с бородой! Придавленная административным ресурсом советской школы, хиленькая хипповость расправляет космы и сорняками идёт в рост. Ветер свободы подул в окна, когда на классный час (зачётное мероприятие в конце школьной практики) двое хайрастых верзил затаскивают магнитофон. И после краткого вступления я впервые слышу, не сквозь радиопомехи, а громко и отчётливо, 'Communication Breakdown' из первого альбома "Цеппелинов". А потом 'Love Her Madly' и 'Riders On The Storm' великого белого шамана Джима и группы 'Doors'. Сейчас-то мурашки бегут по спине от этих слов: 'There's a killer on the road... His mind is squirming like a toad'... А уж тогда! В шестнадцать лет!

Всё стало окончательно ясно.

Одно из первых впечатлений на этажах Ленина, 29. Бегу вверх по лестнице, навстречу бойкая старуха: нос горбом, седые всклокоченные волосы и пронзительный взгляд а-ля капитан Флинт. Длинные ноги и круглый зад (ну, разумеется –  обернулся) плотно обтянуты весёленьким ситчиком в крупный цветочек. Похожим клёшем щеголял Волк из мультфильма "Ну, погоди!".
– Декан, Мейми, – объясняют мне.
Декан?! Декан факультета иностранных языков?!

I be damned.

– Он наркоман, – чётко сформулировала Мейми, когда на пятом курсе ей принесли моё сочинение. Там была фраза: 'The deeper you go, the redder them buses', там ещё много чего было... Ошибалась Мейми Оскаровна. Сильнее любого наркотика были для меня William Faulkner и John Steinbeck. Полуторастраничными периодами в духе первого я пугал и радовал преподавателей. Навсегда остался в памяти главный посыл романа 'East of Eden' второго: 'Thou mayest rule over evil'. Загадочное 'Timshel'...

Но ещё больше, чем возможность читать газеты и слушать радио, сильнее радости общения с "носителем языка", было во мне ощущение того, что в английском я нашёл своё alter ego, второе "я". Своего рода asylum от того, что было, и того, что есть. Потому что мне, как и покойному Виктору, никогда не нравилось ни то, ни другое. Свобода от клетки бытия размахивала своим checkered flag, как сумасшедший на трибуне.

'Nobody told me there'd be days like these... Strange days, indeed'.

Что вспоминается? Да многое... люди, голоса и звуки. Вспоминается длинный вечерний коридор второго этажа. Солнце в окнах уже меркнет. Вдоль стены сидят люди в наушниках, послушно повторяют за голосом диктора: 'The Rovers, Robert? Why, where have you been?!' Для непосвящённого это выглядит как декорация к фильму 'One flew over the cuckoo's nest', да так оно и есть.

Многие вылетели из этого гнезда.