Воспитание чувств продолжение следует

                Бабушка

Это первые воспоминания моей жизни. Валентина Александровна: она не была особенно душевным человеком, язык не поворачивался назвать её баба Валя. Для меня она всегда была дамой загадочной и несколько отрешённой. Её грациозная сдержанность завораживала и притягивала меня с самого младенчества, а мне посчастливилось попасть в её заботливые руки четырёх с половиной месяцев отроду. Находясь в этих руках, я постепенно обрела ощущение внутреннего покоя и защищённости. Она никогда не вламывалась в мой хрупкий мир и не требовала отчёта. Она просто внимательно наблюдала за моей жизнедеятельностью, ненавязчиво ограждая от неизбежных опасностей. Нотации и нравоучения были ей абсолютно чужды. В тот момент, когда мой дед долго и нудно отчитывал меня за искромсанный ножницами кожаный диван, впрочем, без всякой реакции с моей стороны, один её взгляд лишил меня безразличного покоя и вверг в глубокие размышления о смысле жизни. В этом взгляде не было злобы или другого негативного чувства по отношению ко мне. В нём была печаль прощанья с кем-то очень близким и дорогим, но не диваном. Что же касается меня, то обо мне сожалели, не более того. А когда, в наказание за этот акт вопиющего вандализма, полковник в отставке поставил меня трёхлетку в угол, я не преминула устроить шоу для коммуналки. Громким голосом, отчётливо выговаривая слова, я декламировала Чуковского –« таракан, таракан, тараканище, жидконогая козявочка, букашечка…» При этом я откусывала лапки свежепойманному таракану, которые так славно хрустели на моих молочных зубах. Понять то, зачем ребёнку, которого по утрам кормят бутербродами с паюсной икрой, хрустеть тараканьими лапками, моему деду – полковнику было не по силам. Он выкрикнул своим зычным командным голосом – Ольга, что же это ты мерзавка делаешь, и выставил меня из угла. А дама посмотрела на меня с интересом и уважением.
Очевидно, именно в этот момент она признала во мне единомышленницу, и с тех пор между нами установилась неразрывная связь молчаливого взаимопонимания.

Каждую неделю мы с дамой отправлялись в Марьинку на балет. Здесь для моей безудержной фантазии открывался неимоверный простор, ведь дама никогда не ограничивала меня рамками напечатанного на бумаге либретто. Я подозревала, что у неё в запасе было своё понимание танца. Ещё мы часто ходили на кладбище, на могилу к первому мужу и единственному любимому мужчине дамы - Ванечке Кукушкину. Валентина Александровна сидела на скамеечке, о которой позаботился её теперешний муж и отец пятерых детей. Она сидела, молча, и взгляд её был устремлен куда-то в другую реальность. По её рано состарившемуся лицу блуждала печальная улыбка, я часто рассматривала её в эти минуты со стороны и смутно догадывалась, что настоящая её жизнь проходила не здесь и не сейчас. Я бродила около дамы, чувствуя на себе важную миссию, охранять её покой, и она была благодарна мне за то, что я не допекала ей ненужными расспросами. Иногда мы гуляли в Кировском парке, который был через дорогу от нашего дома, и там мы были только вдвоём. Мне нравилось наше уединение, когда она была рядом, мне  не хотелось шумных игр со сверстниками. Я обожала этот лёгкий флёр печального романтизма, окружавшего нас.

Когда я отправлялась на прогулку с полковником, то становилась абсолютно другим человеком. Моя общительность и активность переходили все границы. Дедушкины знакомые были в полном восторге от этой непосредственной и не по возрасту образованной девочки, которая не только наизусть знала не только детские стишки, но ещё и декламировала их как маститая актриса. Все наперебой обещали ему – Владимир Иосифович, ваша Оленька далеко пойдёт. На что он неизменно отвечал – вот я ей хвост то поприжму. Мне было весело смотреть на то, как он гордится мной и изображает непосредственную причастность к моим успехам. Я очень их любила, моих самых дорогих, таких разных, но необходимых друг другу и мне.

Когда мне исполнилось пять лет, к нам в гости приехала моя мама, очень красивая и абсолютно чужая. Она была для меня как дорогая фарфоровая кукла, которой у меня никогда не было и не надо было, потому-то на неё можно только любоваться, она больше ни на что не годилась. Я любовалась на неё, с удовольствием прогуливалась с ней по знакомым местам, раскланиваясь со знакомыми полковника, и с удовольствием ловила их восхищённые взгляды, направленные на эту красавицу. Мы катались на катере по каналам, гуляли по Петродворцу, ели «эскимо» в парке и, конечно же, были в Марьинке на спектакле «Спящая красавица». Я делала вид, что внимательно слушаю её пересказ либретто, уясняя для себя, что с ней- то свободомыслие недопустимо. Как оказалось впоследствии, я была абсолютно права. Закончилось лето, закончилась для меня драгоценная пора взаимопонимания и душевного комфорта.

                Мама

В поезде я оказалась впервые. Если быть точной, то в Ленинград меня привезли тоже на поезде, и везли издалека, с дальнего востока, именно там, в городе со смешным названием Сковородино, я родилась.

 Родилась я через пять месяцев после того как мой отец, недавно демобилизованный из рядов Советской армии, был арестован, предстал перед судом и был осуждён на десять лет общего режима за избиение офицера. Мама, узнав о том, что его не будет в гражданской жизни десять лет, очень расстроилась, но в этой глуши с беременностью нечего было делать, кроме как рожать. И она родила меня ненужную, нежеланную, да к тому – же, как две капли воды похожую на своего отца. Из огромного дома родителей мужа она ушла ещё до родов, ведь там царила атмосфера домостроя. Во всём послушная своему мужу, свекровь её очень раздражала своей безропотностью, а свекор был из кержаков и придерживался строгих взглядов по поводу внешнего вида и поведения молодых замужних женщин. Она ещё совсем недавно с большими усилиями освободившаяся от опеки своих родителей, которые так – же не разделяли её прогрессивных взглядов,  терпеть давление этих по сути чужих людей не собиралась. Она сняла у буфетчицы привокзальной столовой маленькую комнатку и прожила там девять месяцев, получая от своих неправильных родителей деньги на жизнь. Они постоянно звали её вернуться домой в Ленинград, но она хотела быть независимой и поехала туда только тогда, когда жить в этой дикой глуши стало совсем невмоготу. Именно тогда и состоялось моё первое путешествие, которого я по естественным причинам абсолютно не помню.

Теперь я была вполне самостоятельной и активно участвовала в нашем путешествии. В поезде было интересно и весело, была вкусная необычная еда и удивительная романтичная обстановка. Приветливые проводницы приносили ароматный чай и замирали от восторга, когда пятилетняя девочка называла авторов, звучавшей по радио, музыки. К концу поездки я ощущала себя звездой поезда, теперь я, наконец, чувствовала себя достойной этой красивой женщины - моей мамы.

Поздно вечером мы приехали в город, ставший впоследствии мне родным и дорогим. Город, в котором я обретала друзей, любовь и детей. Но всё это было впереди, а сейчас была маленькая девочка волей судьбы заброшенная далеко от любимых и любящих сердец, в непривычную обстановку и суровые нравы моей мамы.

Первое утро в новом интерьере раз и навсегда лишило меня всех иллюзий. На мой невинный вопрос о том, где же мой бутерброд с икрой, ответом была смачная оплеуха. Я была абсолютно не готова к подобному ходу событий, поэтому  по инерции моя голова ударилась о стену, и перед глазами засверкали звездочки. Было очевидно, что взаимопонимания с этой красивой тётей нам не достичь.

Впоследствии мне дали понять, что расшибленные коленки, исцарапанные руки, разбитые в неравной драке за справедливость носы отнюдь не являются предметом залечивания и нежного участия, напротив это надёжное основание получить взбучку и угодить в угол на несколько часов.

Первый год моей жизни с мамой запомнился больничными палатами, болела я, казалось, не переставая. Между больницами был детский сад, где настойчиво пытались стереть мою индивидуальность и приучить к мысли о том, что я как все. Быть как все, я не соглашалась ни за что, и это вновь увеличивало мои шансы быть битой, теперь уже завистливыми сверстниками. Впрочем взрослый персонал этого учреждения тоже не испытывал ко мне нежных чувств, так как основным принципом моего поведения было упорное неподчинение.

 Единственным взрослым человеком, проявлявшим ко мне искреннее внимание и заботу, была заведующая Полина Ивановна, она была родом из Ленинграда и была подругой моей матери. Эта женщина была настоящей красавицей, но в отличие от моей мамы, она была добрым отзывчивым человеком и очень любила детей. Своих детей ей нельзя было иметь по причине брака с двоюродным братом, но она всё–таки родила сына, который умер, прожив десять лет. Он был очень болен всю свою короткую жизнь, но был безмерно любим своей мамой, нежной и заботливой.
 
Не прошло и года со дня моего приезда, а мы переселились со съёмной квартиры в комнату в коммуналке. Это была не такая коммуналка, как в Ленинграде. Там у нас была единственная соседка Светланка – милая молодая женщина, с которой мы делили кухню и ванную комнату. Здесь у нас было пять соседских семей, в общей сложности 17 человек должны были с утра попасть в один туалет, хорошо ещё, что кран с холодной водой был в каждой комнате. В общей кухне располагалось шесть кухонных столов, на каждом своя электроплитка. Бывали часы, когда все хозяйки одновременно оказывались на кухне и тогда возникали неизбежные склоки, зачастую перераставшие в громкие скандалы. Теперь у меня появилась обязанность поддерживать порядок и чистоту в комнате, что я делала с удовольствием. Но как бы я не старалась, мама, оценивая мою работу, всегда находила изъян. Эта, с регулярностью повторяющаяся процедура, медленно, но верно выращивала во мне комплекс неполноценности.

В конце лета к нам в гости приехали бабушка с дедушкой. Я была очень рада их приезду и старалась изо всех сил угодить маме, чтобы они не подумали, что она мной недовольна. Я очень хотела быть достойной этой красивой тётеньки.

Перед их приездом на угловой полочке в нашей комнате появилась фотография мужчины в форме, она была в рамочке, и стояла на кружевной салфеточке, свисавшей с полочки. Мама объяснила мне, что это мой папа. Дедушка, глядя на эту фотографию, сказал маме, что понимает как ей тяжело одной растить дочь, тем более девочка такая своенравная, и если бы был отец здесь, то было бы гораздо легче. Когда мамы не было в комнате, я разговаривала с папой и просила его поскорее приехать и жить с нами, чтобы маме было легче. Я очень надеялась, что тогда она не будет так злиться на меня.

Дедушка с бабушкой уехали, прошло совсем немного времени, и мама сказала, что мы едем навестить моего папу в больницу. В огромной, ярко освещённой солнцем, палате стояло две кровати у окна. Одна была пустая, на другой лежал мужчина с перевязанной бинтами головой, правый глаз тоже был под повязкой. Он немного приподнялся над подушкой и подозвал меня, – доченька, иди сюда, не бойся, я твой папа. – Папа, папочка, – слёзы покатились из глаз, и я кинулась к отцу. Обняв его лицо, я крепко прижалась к нему  и прошептала на ухо,  - поскорей приезжай, нам так плохо без тебя. Он прижал меня к себе и нежно гладил по голове, говоря, – конечно, конечно, моя маленькая, уже скоро, очень скоро, ты подожди ещё немного. Потом они говорили с мамой, их разговор был мне непонятен, да и не привыкла я слушать чужие разговоры. Сама же я уже сказала и услышала в ответ всё, что хотела.  И тут папа позвал меня – доченька иди сюда, посмотри. Мама выдвинула верхний ящик прикроватной тумбочки и достала часы. – Нравятся? – спросил папа. – Что ж, ты заботливый муж и отец, - ответила мама злым голосом, схватила меня за руку и, не прощаясь, вышла, а вернее вырвалась из палаты. В следующий раз я увидела своего папу  в конце следующего лета. Он постучал в нашу комнату, мама открыла дверь и вышла, приказав мне оставаться на месте. Я только на мгновение увидела его лицо в дверном проёме. Я сидела и ждала и, когда она вернулась, спросила: а папа? – Какой папа, ты ошиблась. И странно, но только тогда я с ужасом увидела, что его фотография в рамке уже не стоит на кружевной салфетке.