Между двух сестер

                М е ж д у  д в у х  с е с т е р.
                (Кинорассказ №2)    


     Париж греется в лучах осеннего солнца. Все тут дышит довольством, спокойствием, благополучием. Повсюду много народу. Но люди никуда не спешат. А многие даже никуда не идут, а сидят в кафе на открытом воздухе и мирно беседуют за чашкой утреннего кофе. В лучах солнца четко вырисовывается Эйфелева башня. Юркающие по улицам машины не нарушают впечатления  уверенного спокойствия и довольства. И только на вокзале нетерпеливое волнение ожидающих и встречающих людей.
     Эльза Триоле ждет на перроне дядю Володю. Так она  называет Маяковского.
     А называет она его так с самой юности, с тех пор как он ухаживал за ней, пока не влюбился в замужнюю сестру ее Лилю Брик и не оставил ее. Если б это была не Лиля! Если б это была не Лиля! Но что же делать, если Лиля ее сестра и он любит ее? С тех пор прошло 13 лет. Эльзе уже 32. Боже мой, как бежит время!
     Медленно подплывает поезд из Ниццы. И вот он, ее дядя Володя, родной, огромный, показывается из вагона с неизменной папиросой во рту в сопровождении двух девиц-«переводчиц», которые что-то рассказывают ему и смеются. Маяковский стоит в своей излюбленной позе, расставив ноги, смотрит на них мутными, воспаленными от бессонницы глазами, машинально кивает и улыбается, слегка искривив угол рта, из которого торчит папироса. Эльза хорошо знала эту его «улыбку без глаз», к которой он всегда прибегал, когда хотел вежливо от кого-нибудь отделаться.
     Из вагона выходит господин приятной наружности.
     – Значит, сегодня вечером в ресторане Купель на Монпарнасе? – обращается он к Маяковскому через переводчиц.
      – В десять!– уточняет Маяковский.
      – В десять!– эхом отзывается господин и уходит.
      Эльза машет Маяковскому. Девицы исчезают в толпе. А он неторопливо направляется к ней. По перрону он идет как хозяин, размашисто, вскинув голову, перекатывая папиросу с одного угла рта в другой.   
     За кадром голос Эльзы:
     –  Почему я его уступила сестре? Почему не боролась?.. А зачем? Я видела, что без всяких усилий она победит. И я ушла. Вернее уехала. Вышла замуж за французского офицера Андре Триоле и уехала во Францию. Так из Эльзы Каган я сделалась Эльзой Триоле. А с Лилей я не поссорилась. Напротив. Еще больше к ней привязалась.
     Эльза перед камерой обращается за кадр к режиссеру фильма:
     – Я могу быть до конца откровенной?
     Голос режиссера из-за кадра: – Я только это и добиваюсь.
     – Тогда я скажу. Лиля до сих пор мной командует. Но только это пусть останется между нами. 
     Показывается крупным планом лицо Маяковского. Его недовольно нахмуренное выражение. Эльза продолжает говорить за кадром:
     – Странно, что я до сих пор называю его дядей Володей. Ведь мы почти одногодки. Когда мы познакомились, ему было двадцать, а мне семнадцать. Боже мой, это было аж в 1913 году! В юности эта разница в три года была очень заметна. А сейчас мне просто нравится его так называть. Знакомые говорят, что я просто «выпендриваюсь». Не удивляйтесь, между женщинами используются и не такие слова. Им не нравится, что я хочу быть молодой. Может быть, и вам не нравится? Напрасно. Я – женщина! Чего же вы хотите?
      В этот момент она замечает человека, ничем не выделяющегося в толпе. Эльза знала этого человека еще по Москве. Очень хорошо знала. И опасалась. Недавно она столкнулась с ним в холе гостиницы «Истрия», в которой жила сама и в которой всегда останавливался Маяковский. Тогда он сделал вид, что ее не заметил. Как и сейчас.
      – Элик, детка, как ты узнала о моем приезде? Ты что, шпионишь за мной? – вместо приветствия говорит  Маяковский, подходя к ней.
      По его виду Эльза сейчас же определила: сегодня опять он не в духе. В такие минуты он раздражителен, резок…
      – Побойтесь Бога, дядя Володя. Когда это я за вами шпионила?.. Если бы вы знали, как мне нравится встречать вас! –  Уже давно она привыкла говорить с ним восторженно. Вот и сейчас она произнесла последнюю фразу восторженно, как девчонка.
     – А что это за мужчина, с которым вы говорили? – после некоторого молчания продолжила Эльза.
     – Да писатель один. Луи Арагон.
     – Так это же хорошо! Такое совпадение! Я тут недавно читала его статью в газете. Хотела ему писать… Дядя Володя, миленький, познакомьте меня с ним! Я вас очень прошу. Если вы меня не познакомите с ним, ни в какие магазины я с вами больше ходить не буду. Так и знайте, – не то в шутку, не то всерьез говорит  Эльза.
     – Хорошо, хорошо. Успокойся. Познакомлю я тебя с твоим Арагоном. Это и для меня будет польза. Не знаю здешнего языка. Буду с ним разговаривать на твоем французском. На «триоле».
     Сказал и нахмурился. Сегодня Маяковский явно не намерен шутить.
     – Ловлю вас на слове. Потом не отпирайтесь.
     Эльза подставляет ему щеку для поцелуя. Он медлит, и она сама
целует его. Это неприятно кольнуло ее. Но она привыкла ему прощать.

     А началось это в далеком 15-ом году, на берегу Москва-реки, у обрыва. Недалеко от дачи, которую снимали тогда родители. Он был тогда тоже не в духе. Бледное, измученное лицо. Скорбный, озлобленный взгляд. Переворачивал ей душу этот его взгляд необыкновенной силы. Постороннему наблюдателю бросилось бы в глаза несоответствие его состояния и его пижонистого наряда: высокого цилиндра, галстука-бабочки, стоячего воротники рубашки, парчовой жилетки. И трости, которой он помахивал в такт ходьбе. Но Эльзе все нравилось в нем. (В отличие от Лили, которая с самого начала знакомства с Маяковским находила его опереточным, неестественным.) А сейчас Эльза видела только одно: ему сейчас плохо.
     – Дядя Володя, вы здесь!.. Я знала, что вы будете здесь. Я сидела дома, занималась своими делами. Вдруг мне показалось, что вы зовете меня. Я бросила все – и побежала! – Так говорила Эльза, идя к нему по поляне, перед крутым спуском к песчаному берегу, которую Маяковский мерил  своими большими шагами и с которой была видна река как на ладони.
      – Ты меня любишь?– спросил он, когда она подошла к нему.
      –  Люблю! Даже очень.
      – Смотри! А то мне сегодняшний день совсем не нравится.
      – Что-то случилось? – Эльза насторожилась.
      – Зачем тебе знать, какой дядя Володя плохой.
      – Вы – плохой? Шутите!
      – Ты так не думаешь?
      – Да лучше вас ни одного человека на свете нет!
      – А я и не знал. А ну, повтори!
      – Что повторить?
      – Что я хороший.
      – «Хороший» это не то слово. Вы… вы…
     Странное дело. Она не может произнести слово, которое только что легко говорила. Сейчас оно для нее наполнилось другим смыслом. Она и хочет сказать, что она чувствует, и не может. Язык онемел, губы одеревенели… Но Маяковский и так все понял.
      – Ну, что я? – весело говорит он, беря  ее лицо в свои ладони и смотря ей в глаза. Приятно было Маяковскому видеть, что его любят. Ему нравилось всегда и везде себя чувствовать первым. Когда его предпочитали другим. И даже можно больше сказать: ему невыносимо было находиться на вторых ролях. От этого он страдал. И это касалось не только любви… Но он не стал говорить о своих чувствах, а повернулся к реке и сказал просто:
      – Ты поплыла бы со мной на лодке? Сейчас!
      – Да!
      – А ты не боишься? Одни ведь! Ночью!
      – Нет!
      – Смотри! А то страсти крут обрыв, а ты еще маленькая, – говорит Маяковский, опять повернувшись к ней и беря ее руки.
      – Я не боюсь. А хотите, я прыгну с этого обрыва? – Эльза указала на крутой спуск к реке, у которого они стояли. – В детстве я мечтала об этом. Я хотела доказать Лиле, что я храбрая, но  так и не прыгнула. Боялась.
      – Обожди-ка…
     Маяковский отстраняет Эльзу. Он уже не слышит ее. Он весь  поглощен внезапно возникшей мыслью, что он вот сейчас бессознательно, можно сказать случайно, сказал такое, до чего мог никогда не додуматься. –  «Обрыв страсти! Это же то, что нужно! Это же эльзино отношение к нему! С обрыва страсти, так же, как с обыкновенного обрыва, можно скатиться в пропасть, из которой нет дороги назад! Здорово! Надо сейчас же закрепить это стихом».    
     Чувствуя приближение вдохновения, в волнении заходил он по поляне, бормоча и проверяя на слух рождающиеся слова будущего стихотворения:
                – Страсти крут обрыв –
                будьте добры,
                отойдите.
                Отойдите,
                будьте добры. 
     – Дядя Володя! – вскрикивает Эльза, не понимающая, что происходит.
     – Что? – откуда-то издалека возвращается Маяковский. – О чем это мы с тобой?
     – Вы все испортили! Я хотела прыгнуть с обрыва, а вы даже не слушаете!
      – Эльза, детка, не надо обрыва, ты уже сделала одно дело.
      – Какое я дело сделала?
      – Да так, пустяк один. Ты спасла мне жизнь.
      – Интересно – чем?
      – Одним только словом… которое спряталось в твоей головке.  Забилось там и боится показывать свой миленький носик. Эх, ты!
      Он дотрагивается до ее носа. Улыбаясь, пристально смотрит на Эльзу смеющимися глазами. В них и веселость, и благодарность, и озорство. И все это мгновенно откликается в ее сердце. В волнении она опускает голову. Ее охватывает нежнейшее чувство к нему. С замиранием сердца она ждет. Вот сейчас! Вот сейчас это случится. После этого неужели все останется на прежнем месте? не закачается, не перевернется мир? Боже мой!.. Она ждет, ждет. Наконец, исподлобья бросает на него взгляд. – А он уже  о ней и  думать забыл. Смотрит на реку поверх нее и сокрушенно качает головой. Потом с облегчением вздыхает, как человек, от которого только что отвели беду.
      – От меня сбежала женщина, а я думал, что я неотразим. Представляешь! – говорит он. – Из-за этого хотел утопиться… Помнишь у Горького? «Боги дали человеку воду, чтоб он пил и мылся – он же взял и… утопился». Теперь не утоплюсь. Не доставлю радость моим врагам… Бежим, берем лодку – и по реке! Кататься! Подальше от посторонних глаз! 
     Он вновь становится таким, каким она его любила: веселым, деятельным, неистощимым на выдумки.
      – Да! Да! Смотрите, как здесь красиво! Звездное небо!.. Как это у вас? (Декламирует.)
                – Послушайте!
                Ведь, если звезды зажигают – 
                Значит – это кому-нибудь нужно?
      Голос Эльзы за кадром:
      – И тут я сказала фразу, которая не дает мне покоя всю мою жизнь. Вот эта фраза: «Я хочу познакомить вас с моей сестрой». – Жалею ли я, что сказала ее? Не знаю… Я всегда задаю себе один и тот же вопрос: что было бы, если бы я их не познакомила? И вот тут-то и начинаются мои сомнения: «Они бы познакомились без меня!» – «Они бы никогда не познакомились без  меня!» И так без конца. У меня голова кругом идет от этих сомнений… Но хватит об этом. Слушайте, что было дальше.
     – Я хочу познакомить вас с моей сестрой – Лилей Брик, – говорит Эльза.
     Теперь уже его очередь пришла волноваться. Он побледнел. Потом с усилием выдавил из себя:
      – К ней я ни за что не пойду.
      – Это почему же? Это даже интересно. Смотрите, не пожалейте! Многие хотели бы быть на вашем месте.
      – Я знаю.
      – Знаете? Откуда?
      –Знаю – и все.
      – Вы видели ее! – вырвалось у Эльзы, предчувствующей что-то неладное и уже жалеющей, что начала этот разговор. – Она вам понравилась, – после короткого молчания убежденно проговорила она. – Но почему вы не хотите идти к ней? Вы боитесь?
      – Просто не хочу… Может быть, я хочу быть с тобой. Хочу любить ту, которая приходит, когда  мне плохо.
      Почти не спавшая в последнее время, перенервничавшая, Эльза вдруг разрыдалась. Для нее эти слова были громом среди ясного Неба. Хотя она их и ждала, и произносила их за него не раз по ночам. Но вот они сказаны – и ее переполнили чувства, которые она не в силах была сдержать. Они вырвались у нее наружу.
      – Дядя Володя… любимый... единственный… Люблю… люблю вас, – говорит она, полная счастья, со стекающими по щекам слезами.
     Сказав это, она замолчала. Она ждала, опустив голову. Она слышала свое сердце, как оно толкается в упругое полотно кофточки…  Маяковский подходит и небрежно обнимает ее. Постепенно ее волнение передается ему. Рука его скользит по ее юбке вниз. Жадными губами он ищет ее губы… Напрасно! Губы его не встречают ответного порыва, к которому он привык у других женщин. Эльза дрожит; как комок нервов напряжена. Его желания натолкнулись на что-то твердое. Твердый орешек, над которым надо долго трудиться, пока доберешься до сочной мякоти. И встал перед ним другой образ. Ослепительной еврейской царицы, которую Бог перенес в наши дни. Пусть для других она обыкновенная женщина. Накрашенная, рыжая, нагло соблазнительная. Для Маяковского она навсегда царица. И ему захотелось к ней! К ней! к ней! Ноги ее исступленно гладить. Молить – о любви… Его чувства к Эльзе  резко пошли на убыль. Он  начал трезветь, спускаться с Небес на Землю… И увидел он перед собой бледную, измученную любовью жалкую девочку!
     – Боюсь, у нас ничего не выйдет – произносит он глухим голосом и опускает руки.    
     – Что с вами?
     – Я думаю о твоей сестре… Прости меня. Я совсем раскис. Расслюнявился. Разбабился. Но она преследует меня! Ее сладкий, манящий взгляд, сладкие крашеные губы – это же приглашение на казнь! И вся она, сладкая и томящая, притягивает меня, как костер притягивает бабочку. «В огонь! в огонь!» – указывает она. И я готов броситься в него с удовольствием… Два коричневых солнца и коса  – рыжая медь. И я, огнем обвит, на несгорающем костре немыслимой любви!.. Это же предчувствие совсем другой, неведомой мне жизни. Предчувствие счастья, которого у меня никогда не было. Может быть, только в детстве – на самом дне… Идем! Знакомь меня со своей сестрой. Я буду говорить с ней. Я тоже не ерунда. Могу ей понравиться.
     Голос Эльзы за кадром:
     – И я познакомила его с Лилей, в которую он тут же влюбился без памяти. Мне можно было это предвидеть, потому что в нее нельзя не влюбиться. Уж такой она родилась.
 
     Вернемся, однако, в Париж. Маяковский и Эльза уже перешли привокзальную площадь и вышли на тихую, малолюдную улочку.
     – Дядя Володя, чего это вы решили вдруг ехать в Ниццу? На море покупаться захотелось?..  Помню, как мы с вами ходили на пляж. Я заплыла далеко-далеко, а вы ходили по берегу, с тростью, в купальном костюме и в цилиндре, и нервничали. Это так смешно было. Дядя Володя, вы боялись, что я утону? А сейчас я боялась за вас. Когда вы уехали, я обзвонила всех знакомых, пока не узнала, где вы,– как ручеек, не переставая, журчит Эльза. А Маковский, откинув голову немного вправо от нее, идет рядом и думает о своем.
     – Дядя Володя! – Эльза дергает его за рукав. – Где вы? Ау!
     Маяковский не отвечает. Он весь поглощен своими мыслями.
     – Три дня в Ницце я был отцом, – рассуждает он сам с собой. – Подумать только. Маяковский – отец! Маленькая кроха – моя дочь! Мое милое, сопливое счастье! Мое настоящее и будущее! Фантастика. – Его хмурое лицо неожиданно озаряется необычной для него сияющей (даже чуть-чуть глуповатой) улыбкой. Правда, ненадолго. Через мгновение по лицу его уже бегут  тени озабоченности и тревоги. – Дочь Маяковского не знает русского языка! Ее будут учить в католической школе! А я буду сидеть и спокойно смотреть на это? Да никогда! Да ни за какие деньги!
Сегодня же возвращаюсь в Ниццу. Кидаюсь спасать мою дорогую кроху, – решительно заявляет он.
     – Дядя Володя! – отчаянно дергает его за рукав Эльза. – Что это вы все бормочете? У вас что, в Ницце женщина появилась?
      Маяковский вздрагивает. Говорит: – Что ты сказала?.. Прости, задумался, – и медленно начинает к ней возвращается. Потом также медленно, как бы нехотя, начинает выдавливать  из себя слова, как зубную пасту из долго неиспользуемого тюбика. Впрочем, скоро его слова, как обычно, приобретают резкость, весомость. 
     – Надоел мне твой Париж. До бесчувствия! До тошноты!.. Ну, все! Решено. Забираю тебя в Москву. Поедешь со мной.
     – Нет уж! Мне здесь нравится. Лучше вы ко мне переезжайте сюда.   
     Хандру с него как ветром сдувает:               
     – Ты в своем уме?
                – Чтоб я мое русское имя Владимир, 
                похожее на «вымер», на «стон»,
                сменил на другое имя
                и звался мусье Гастон?   
Да как тебе в голову пришло такое! Извинись! – гремит Маяковский, который все западное считал ниже российского, русского. – Элечка, солнышко, скажи, что ты так не думаешь. Что Москва лучше!
     – Не скажу!
     Натолкнувшись на эльзино упрямство, с которым, он знал, бесполезно было бороться, Маяковский недовольно ворчит:
     – Могла бы и обмануть дядю Володю… Не понимаю, что тебя тут держит? Ни работы, ни мужа.
     – Формально у меня муж есть.
     – Муж, с которым ты не живешь.
     – Ну и пусть!
     – Нет у тебя мужа. И Лиля так говорит… Ты любишь Лилю?
     – Люблю.
     – А меня ты любишь?
     – Люблю. 
     –Ну, смотри!
     Эльза выходит из себя:
     – Дядя Володя, вы всегда задаете эти вопросы. Что – смотри? В конце концов, это может надоесть. Не всегда ведь предоставляется случай броситься за человека в огонь и в воду.
      – Ну, ладно, ладно, не ершись,– успокаивает ее Маяковский. – Мне тоже нравится этот городишко. – Маяковский широким жестом обводит вокруг. – «Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли – Москва». Кто написал?
     – Ну, вы.
     – То-то.
     – А почему ж тогда ругались?
     – Для порядка. 
     – Выходит, я была права!
     Маяковский  делает вид, что не слышит последние слова Эльзы. А Эльза, на седьмом Небе от счастья, что победила, идет рядом, старается не отставать от него. Идут молча. Потом Маяковский, не терпящий проигрыша, не выдерживает и говорит:
      – А замуж тебе все равно хочется. – И, подумав немного, решительно добавляет: –  Хочется!
     Но Эльза уже не обращает внимание на его подтрунивания.
     – Вот разведусь со своим французским мужем, а там видно будет, – серьезно говорит она.   
     – Разводись поскорее. А то мы про тебя в Москве распространяем слухи, что ты красивая… А ну-ка, дай я на тебя посмотрю, не ложные ли это слухи? – говорит Маяковский и, отступая, оглядывает Эльзу.
     – Дядя Володя! – возмущается Эльза.
     –   Ну, хорошо, не буду, – опять успокаивает ее Маяковский и, подумав, продолжает. – Значит, любишь меня, говоришь. Сейчас мы проверим. Ты еще не забыла мой марш?
     – Нет! Можете проверять. Я знаю его наизусть... Дядя Володя, вы не представляете, как мне хорошо, когда вы приезжаете! Хорошо бродить с вами по ночному Монмартру, заходить в рестораны, где повкусней. А  в гостиницу возвращаться только утром, шумя и горланя ваш марш.
    – Тогда чего же мы ждем? Начнем!
    И они среди улицы начинают декламировать шуточный марш, который Маяковский сочинил на ходу, для забавы, в один из таких походов:
                – Идет по пустыне и грохот, и гром,
                бежало стадо бизоново.
                Старший бизон бежал с хвостом,
                младший бежал без оного.          
      Они декламируют его  речитативом, в такт своему шагу. Причем Эльзе немалого труда стоит не отставать, шагать с Маяковским в ногу.
    Так они идут и декламируют. Смешная пара: огромный Маяковский и маленькая Эльза! Прохожие оглядываются на них, а               
некоторые многозначительно замечают: – Русские! – Мол, чего с них возьмешь.   
 
     Мы снова в Москве. В квартире в Гендриковом переулке. В этой квартире живут трое: Маяковский, Лиля Юрьевна и ее первый муж Осип Максимович Брик, которого она до сих пор любит, хотя давно уже считается женой Маяковского.      
     Лиля Юрьевна и Осип Максимович чаевничают. Как все москвичи, они любят чаевничать. Пьют чай чуть ли не каждые два часа. Но сейчас у Лили Юрьевны для этого особый повод. С некоторых пор у Осипа Максимовича появилась женщина. И сейчас Лиле Юрьевне во что бы то ни стало надо узнать, насколько это серьезно, не оставит ли он «семью». Начинает она с главного. Осторожно.
      – Это окончательно? Ты остановил свой выбор на Соколовой? –  говорит  она, отправляя миниатюрную ложечку с варением в рот.
      – Да, мне с ней хорошо,– отвечает Осип Максимович, с аппетитом жуя бутерброд с икрой.
      – Ты хочешь на ней жениться?– вкрадчиво продолжает Лиля Юрьевна, погружая ложечку в вазочку с вареньем.
      – Конечно, нет! Моя семья – ты и Володя. Володя, насколько мне известно, думает так же.
     Лиля Юрьевна с облегчением вздыхает.
     – Ну, все! Кушай!– говорит она совсем другим тоном, подходит к нему и награждает его  продолжительным поцелуем в лысину. Она вновь чувствует себя хозяйкой.– Так ты думаешь, все спокойно в датском королевстве? – спрашивает она, озабоченная уже другой   проблемой. –   А вот мне кажется– нет! Ты посмотри на Володю. Разве он такой был раньше?
     И вспомнилось ей, как сильно Маяковский любил когда-то ее,
как стрелялся из-за нее. Было это в Петрограде в 1916 году.
      
     Ее разбудил телефонный звонок.
      – Я стреляюсь! Прощай, Лилик! – Глухой голос Володи   
разогнал сон. Заработала напряженно мысль.
      – Ничего не предпринимай! Жди меня! – Накинув поверх халата  шубку, не застегиваясь, она бросается к выходу. Увы! пока не такую шубку, которую в будущем сможет себе позволить Лиля Юрьевна. При покупке которой Маяковский скажет: «Я настаиваю, чтобы горностаевую!» Но все-таки такую, в которой показаться совсем не стыдно. Даже такой котирующейся женщине, как Лиля Юрьевна.
     – Стрелялся, осечка. Второй раз не решился, – услышала Лиля Юрьевна, войдя в его комнату.
     – Ты в своем уме? – Она упала  на стул. Ей захотелось «убить» его.
     – Вчера был в своем. Сегодня – нет! – Изможденный, усталый, он не кричит, а стонет. – Всю ночь метался по комнате как помешанный. Видения меня мучили. Я не подкрадывался к двери твоей спальни. Не подглядывал в замочную скважину. Но я видел все!
      – Что ты мог видеть? Что мы с Осей спим вместе? Так мы муж и жена, – парирует она и сама переходит в атаку. – Сколько можно об этом говорить! За те несколько месяцев, что мы вместе, я каждый день это от тебя слышу. Сколько можно!
     – Я не знал, что мне будет так плохо.
     – Володя, не будь тряпкой… В конце концов, это мещанство. Мы строим новый быт, новую семью. Надо преодолевать собственнические инстинкты.
     – Но я не могу переделать себя! – взревел он. – Слышишь, не могу! Не могу этой муки вынести пытку. Лучше четвертуй, но освободи меня от нее! Ревность меня сжирает. – После этого подходит он к ней робко.  Просит: – Плохо мне. Помоги, Лилик!               
     – Какой ты, в сущности, еще ребенок, – отвечает она, пожимая плечами.
      – Уйди от мужа. Зачем он тебе? Любовь его износила уже. – Маяковский  с силой сжимает ее руки, как бы пытаясь передать ей свои чувства, образовать с ней одно целое. – Уйди от него! Чего ты медлишь?
     – Тебе придется с ним смириться, – спокойно говорит Лиля Юрьевна, глядя ему в глаза.
     – Тогда я выкраду тебя! – Маяковский начинает ходить. –   Или получу в виде приза вместе с короной лучшего поэта России! – Поэт заговорил в нем, и это придало ему силы, уверенность. – Но, думаю, сердце твое и так дрогнет, не устоит перед неотвратимостью моей любви! Слушай!
     Маяковский выпрямляется, гордо вскидывает голову – и вот зазвучал его голос, мощный! уверенный!
                – А там, где тундрой мир вылинял,
                где с северным ветром река ведет торги,– 
                на цепь нацарапаю имя Лилино
                и цепь исцелую во мраке каторги.
                ……………………………………………….
                Любовь мою, как апостол во время оно,
                по тысячу тысяч разнесу дорог.
                Тебе в веках уготована корона,
                а в короне слова мои – радугой судорог.
                ………………………………………………..               
                Сердце обокравшая, всего его лишив,
                вымучившая душу в бреду мою,
                прими мой дар, дорогая,
                больше я, может быть, ничего не придумаю.
 
   И предстал перед Лилей Юрьевной уже не слабый человек, склоняющий голову, а исполин с вселенскими чувствами. И дрогнуло сердце Лили Юрьевны, не устояло перед мощью его таланта.
      – Откуда это? – удивленная, спросила она.
      – Это из моей незаконченной поэмы, которую я посвятил тебе, Лилик. 
      – Володя, ты гений! 
      – Этой вещью, правда, я Пушкина забиваю?
      – Правда… Нет, перед твоим обаянием действительно устоять невозможно. Ты не думай, что я такая уж строгая. Когда я люблю, я и мягкая, и нежная. Только ты никогда не изменяй мне. Я этого ужасно боюсь. А я тебе буду верна абсолютно, хотя от поклонников
у меня нет отбоя. Но мне никто нисколько не нужен. Все они по
сравнению с тобой дураки и уроды… Иди же ко мне! С этой минуты мы муж и жена, чего уж там…

     И вспомнился Лиле Юрьевне еще один случай. Ей даже стыдно стало от этого. Очень уж нехорошо тогда все получилось.
     Ее голос  за кадром.
     – Вы думаете, у нас с Володей всегда все было гладко? Ошибаетесь. Однажды, за несколько дней до этого объяснения, он засиделся у нас допоздна. Не помню уже, о чем мы тогда говорили, но только Володя  расхвастался, что он неотразим. Доказывал, что, если он захочет,  ни одна женщина перед ним не устоит. И я решила его проучить… Что поделаешь, молодость! Тогда мне хотелось, чтобы Маяковский был идеальным во всех отношениях. А хвастовства я с детства не выношу.
 
     Камера в петербуржской квартире Бриков. На кухне трое: хозяева квартиры и Маяковский. Маяковский собирается уходить.
     – Уже поздно, Володя. Оставайся у нас ночевать, – говорит Лиля Юрьевна.
     – Нет, я пойду. – Маяковский встает и берет свой цилиндр.
     Лилю Юрьевну поддерживает Осип Максимович:
     – В самом деле, Володя. Чего ты будешь тащиться через весь город ночью? Оставайся!
     – Ну, все! Нечего рассуждать. Мы тебя оставляем, – решительно заявляет Лиля Юрьевна. – Постелем на кухне. Не возражаешь?
     Маяковский бледнеет. Говорит глухим голосом:
     – Тогда заприте меня!
     Хозяева запирают его и идут спать. Долго еще, лежа в постели, они слышат, как Маяковский, словно в клетке, ходит по  кухне. Наконец, Осип Максимович не выдерживает:
     – Мы так и будем всю ночь его ждать, пока он не заснет?
     – Что поделаешь. Придется терпеть.
     Осип Максимович прислушивается к шагам Маяковского.
     – Ходит. Мучается.
     – Ничего. Ему это полезно. Напишет что-нибудь стоящее. А нам с тобой пора баиньки.
     – Сегодня четверг. Наш день.
     – Ну, хорошо. Только потихонечку.
     И они начинают заниматься любовью. И что после этого сделалось с Маяковским?! Он выл. Барабанил в дверь. Как сумасшедший тряс ее, пытаясь открыть. Осип Максимович порядком перетрухнул. А Лиля Юрьевна говорит:
     – Чего ты остановился?
     – Володя!.. Мне кажется, он сейчас вышибет дверь.
     – Ну и что?
     – Тебе надо определиться, Лиля. 
     Лиля Юрьевна как о само собой разумеющемся: – Ничего мне не надо. Я давно уже определилась... А помнишь, как я, в гимнастической форме, в косичках, удобно устроившись у твоих ног, глядя тебе в глаза, впервые сказала тебе: «Ося, я вас люблю».  (Мечтательно.) Мне тогда было тринадцать лет.
     Осип Максимович растроганно: – Лиля… Что бы ни случилось, давай никогда не расставаться.
     – Об этом не может быть и речи. Буду ли я женой Володи, или еще кого-нибудь, ты для меня навсегда останешься главным мужчиной.
     – Лиля!
     – Ося!
     И они раскрывают объятия друг другу.
     Голос Лили Юрьевны за кадром.
     – Конечно, нехорошо получилось. Но, с другой стороны, надо же было Володе когда-нибудь привыкать к новой жизни. Позднее он описал этот случай в поэме «Флейта-позвоночник»:
                – А я вместо этого до утра раннего
                в ужасе, что тебя любить увели,
                метался и крики в строчки выгранивал,
                уже наполовину сумасшедший ювелир.
     Как видите, написал-таки он после этого замечательную поэму. Выходит, я была права...
                (Продолжение в рассказе №3)