Командировка

Небольшая комнатка на две кровати. Тёмная из-за подступивших к окну деревьев, с запахом сырости. Стены комнаты светло-серые, с голубизной. Плафон под потолком. Что-то в нём изломалось, вот и подвязали бинтом, словно щёку, распухшую от зубной боли. И бинт, и плафон потемнели от пыли. Две приземистые тумбочки, светло-коричневые, на коротеньких чёрных ножках, разделяют кровати. В углу шкаф. Невысокий, с зеркалом, в котором можно увидеть себя целиком только пригнувшись. Напротив шкафа – стол. В комнате тихо. Голоса где-то шумят у реки, далекие, чужие голоса. Они не позовут, не разорвут мысль. Два блаженства – тишина местности и внутренняя тишина – слились. Благодаря этому прощены были и запах сырости, и пыль по углам, и жесткий скрипучий стул.

Отошла в прошлое обычная утренняя круговерть с топтанием у плиты, с нетерпеливым стуком в дверь ванной: «Опаздываю! Побыстрей!», со всякого рода неожиданностями вроде оторвавшейся пуговицы, убежавшего молока, разбитой коленки (носа, руки) сына... Забылись шум и толкотня в электричке. Хорошо. Тихо. Легко.

Пожалуй, некоторым это покажется неправдоподобным. Как же так, женщина уехала от семьи и не томится, не скучает, наоборот – блаженствует, радуется одиночеству. Что я могу возразить? Разве что предложить стать (если не навсегда, то хоть на какое-то время) женщиной. Современной, обременённой семьей, миллиардом обязанностей, мышиных, раздирающих время, душу, мысли; с усталостью, которая копилась не день, не два – годы... Конечно, где-то в душе, на донышке, таятся, ждут своего часа и тоска, и тревога, но сейчас... Ещё не распакована дорожная сумка. Отходит усталость. Лицо освобождается от забот, светлеет. Фаина легла, нет, тут лучше подойдет старинное «возлегла» на кровать. Прикрыла глаза... Господи, Боже мой! Ти-ши-на... Лениво, как-то стороной, подумалось: подготовиться бы к завтрашнему дню. На дне сумки в небольшой записной книжке в плотной зелёной обложке обстоятельный план командировки. Первой после долгого перерыва, Рядом с ним – письмо группы туристов с жалобой на патриархальную скуку и тишину турбазы, неуют, сырость... Но мысли, как появились лениво, не затрагивая душу, так и ушли.
Вечером под мелким не утомляющим дождем Фаина побрела по узкой тропке по направлению к Неману. Что-то узок показался он ей, воды мало. В представлении-воспоминании Неман – глубь, ширь… А может, в предчувствии перемены судьбы воспринимается всё по-другому? Величественнее, великолепнее? Или Неман в разных местах иной?

Ноги зарываются по щиколотки в холодный песок. Дождь моросит. Фаина всё ещё отстраненно-спокойная. Ничто ей не говорит, что она была уже здесь, именно на этом месте. Держится только в сознании, что когда-то, так давно, уж и вспоминать странно, видела она Неман. И вдруг за поворотом реки – дом в три этажа, выкрашенный зеленой и белой краской. Душу тряхнуло: это тот дом. Там начало, и радость, и боль, и слёзы первые. А ведь днём на турбазу шла мимо него, только с другой стороны, и не почувствовала. Спала душа. Но другая дорога, другой взгляд – и ожило...

...В комнатах недостроенного ещё дома на полу в спальниках – люди. Фаина вошла. Озябшая, в мокром свитере, но радостно-оживлённая, с ожиданием в глазах. Видимо, хороша была, потому что сразу несколько ребят – лиц не помнит и встретит, кроме одного, усатого, не узнает – окликнули, потеснили соседей, высвобождая место для её спальника. А она – дальше. В одной из комнат тихо пели под гитару. И песня не остановила. Куда шла? Неосознанно. Интуитивно. В одной из комнат остановилась. Втиснула спальник между своей однокурсницей и еще кем-то.

Однокурснице не спалось. Фаине тоже. Уходящий, необычный для них день – туристские соревнования, песни у костра, байдарка, вся эта обстановка в лесу, у Немана, – будоражил. Они немного пошептались. Потом однокурсница вытащила из рюкзака, пристроенного у изголовья, карты. Посмотрела по сторонам, есть ли кто-нибудь, кроме них, не спящий. Не спал только тренер. Однокурсница позвала его, он, странное дело, согласился. Выполз из спальника, подсел к ним. Фаина дрожала – то ли от внутреннего напряжения, то ли от холода, идущего от мокрого рукава свитера. Свитер намок, когда она плавала на байдарке. Вот с этим тренером. И с того момента, как он подошёл к ней у костра, дотронулся до плеча легко, невесомо: «Пойдем кататься», и до сих пор, когда уже прожила с ним долгую жизнь, состояние внутренней напряженности не покидает.
Ночь набросила на землю серую дымку. Исчезли в ней зелень сосен, желтый песок на берегу. Все стало неосязаемо и непрочно – и деревья, и вода, и небо, серое, зыбкое, без звезд, томительное. Плакать хотелось, и хорошо было, и грустно. Чувствовалась какая-то предопределенность в этом катании по реке, в мглистости воздуха. И по комнате её вела всё та же предопределенность.

Игра в карты не шла. С одной стороны, они не были хорошими игроками, с другой – между Фаиной и тренером протянулась неуловимая ниточка-связь. Однокурсница рассердилась: «Ну вас», закуталась в спальник. Фаина тоже легла. Тренер перебрался в свой угол. Фаина слышала, как он ворочался. Опять стало тревожно. Где-то в соседней комнате также ворочался Сашка Тулупов, и ещё где-то Ромка. Отчего-то вспоминался тот незнакомый усач. Что-то связало их всех. Фаина прикрыла глаза. Плакать хотелось, и смеяться, и что-то томило, томило... Думая об усаче, Тулупове,  Ромке, Фаина о тренере немного забыла, тревога улеглась, но ниточка, тоненькая, дрожащая, не оборвалась. Фаина открыла глаза – и перед ней лицо. А может, и не так: полуподнялась прямо со спальником, и он одновременно, и из двух углов – глаза в глаза, и от того, что в душе, показалось, что его лицо рядом.

– Не спится?

– Да.

– Перебирайся сюда.

В спальнике по узенькой полоске между стенкой и ногами спящих Фаина пришла к нему. Как всегда и везде будет приходить к нему первой, смирять обиду, боль, ревность. Что чувствовала она тогда? Не вспомнить. Осталось ощущение конца, точки. На ожидании, предчувствии. Судьба определилась. И в сознании этого были радость и боль.
Утром кто-то сказал: «Смотрите, как его рука запуталась у неё в волосах». Волосы у Фаины тогда были длинные, во сне он намотал их на руку. А она, прижавшись к нему, ничего не почувствовала. Когда они вылезли из спальников, тренер сказал тихо, только для неё: «Я хочу, чтобы у нас всё было хорошо», – и тут же закрутила его круговерть. Проводил утреннюю зарядку, налаживал для тренировки между двумя деревьями воздушную переправу, учил надевать обвязки, клеил байдарку, кому-то что-то объяснял... Фаина никак не могла продраться к нему сквозь эту суету. Его глаза бежали мимо. Он был занят. Потом, когда утихнет день, он вспомнит, что есть Фаина, пойдёт к ней, но путь будет долог: по дороге он будет то и дело останавливаться, с кем-то говорить, кому-то помогать... Поначалу Фаина ждала его с радостью. Потом эта нужность всем, суетность его войдут в неё болью. Учеба, дети, работа вытолкнут её из круговерти вокруг него. Она станет только для дома. Боль превратится в обиду, даже злость. Но это потом. Сейчас же только предчувствие. И первые слёзы. В лесу, для себя. И оттого, что ей ещё девятнадцать и апрель, ещё горше. Целуя ночью, он отчуждал её от друзей, с которыми так необязательно и легко, и от себя.
Жёлтый песок, холодный, мокрый, липнет к босым ногам. Фаина хочет, но никак не может отделаться от мыслей о себе и муже. Пятнадцать лет, как песок, прошли между ними. Неделю назад он вернулся домой из отпуска, проведённого в горах. Счастливый совершенными восхождениями, предстоящей встречей с семьей.

Прямо по песку Фаина вскарабкалась по крутому берегу наверх. Вот тут между сосен стояли палатки. Горел костёр. Она сидела рядом с Ромкой. Он накинул на неё свою куртку. Хорошо. Напротив, через костёр, Сашка Тулупов. Лицо губастое, неоформленное. Всё равно славное. Фаина посматривает на него – как реагирует на то, что она сидит с Ромкой. Справа от Фаины – недосягаемые Абалаков и Аркин – старейшие альпинисты страны, гости секции. Они для ребят – божество, легенда. Самые близкие к легенде – тренер и ещё какой-то парень, высокий, сутулый, в очках, то ли студент из вечных, то ли еще кто... но симпатичный, с мягкими, вкрадчивыми движениями. А тренер – невысокий, плечистый, глаза серые. Порой светятся. Но он далёк. Старше. Да ещё альпинист, да ещё тренер. К нему робко, на «вы». Через полчаса в байдарке он будет спрашивать: «Мама с папой не возражают, чтобы ты занималась альпинизмом?» – «Нет». Он задает ещё какие-то вопросы. Фаина послушно, по-ученически отвечает. Она приучена говорить старшим правду и отвечает, даже когда не хочется говорить. Но с тренером легко, хотя ощущение неуверенности и тревоги уже поселилось.

Он рассказывал о горах, походах, потом о какой-то Оле, ещё о ком-то... Жизненные истории... А может, это он расскажет Фаине в другой раз. В памяти всегда происходит смещение времени. Остаются факты и ощущения. Фаина будет слушать тренера, рассказ найдет отклик, она станет теплеть к нему, к его пониманию чужой судьбы. Потом, через много лет, узнает, что определённый набор жизненных историй он рассказывал и до неё, и будет рассказывать после... У каждого свои приемы. Но когда Фаина это узнает, слишком многое их свяжет. А сейчас, в лодке, всё откликается в ней. И ещё льстит – тренер, старший... Обещанные горы кружат голову. Она повторяет как заклинание: Уллу-Тау, Чегет-Кара-Баши, Донгуз-Орун, Домбай, Лацга... Чуть позже на земле тренер начертит карту Кавказа – и тут побываешь, и тут...

Что правда, то правда, горы в Фаинину жизнь вошли прочно. Но не сияющей белизной, не песнями у костров, не потом и радостью восхождений. Ей выпали разлуки и ожидания, одинокие отпуска, такие же одинокие разъединяющие вечера, воскресенья. Только иногда перед отпуском вспыхивало в ней что-то прежнее, она замирала в надежде – вдруг вместе, всей семьей и, может быть, в горы... За несколько дней до его отъезда напряжение делалось невыносимым – прорывалось слезами, упреками и, наконец, сменялось безнадежностью и оцепенением.

Фаина, как заведенная, идёт все дальше и дальше по берегу реки. На дождь она не обращает внимания. Вот мысли и добрались до самого страшного: она стоит, прижавшись к косяку двери, и не может выдавить из себя элементарное «здравствуй». Зато сынишка с радостным воплем выскочил из кроватки: «Папочка! Папа! Папульчик!!!»  – и подхваченный сильными дочерна загорелыми руками визжит от восторга, а потом, захлебываясь, давясь словами, рассказывает о пистонах, камнях, мультиках, собаках... Пока, наконец, не добирается до самого важного – их предстоящей поездки. «Мы поедем, па... У меня рюкзак...» – и уже скользит с рук, чтобы показать, похвастаться собственным таким новеньким рюкзаком, но отец удерживает его – «успеешь, успеешь». Он оглядывается на Фаину, на дочь. Девочка замерла в дверном проеме. Ей хочется так же, как братишка, повиснуть на шее отца, радостно визжать, но обида, причинённая отцом, удерживает. Она ждет первого шага от отца, его объяснения, и тогда она забудет всё и простит...

Боже, как наивно они тогда поверили обещаниям. И не только дети, но и она, Фаина. Отпуск вчетвером, на байдарке. Ну, пусть не весь, не все тридцать дней, всего десять.
Всё равно... И ради этого дети не поехали в спортивный лагерь, а Фаина приурочила начало своего отпуска ко дню его ожидаемого приезда...

Фаина набрала в руку горсть песка. Мокрый, он прилипал к пальцам. Фаина скатала из песка круглый шарик и запустила его в воду. Посчитала круги – один, два... и всё исчезло, словно и не было коричневого песчаного шарика и кругов на воде. Неман под дождем лилово-синий. Вода, несмотря на весёлые искорки дождевых брызг, неподвижная и тяжёлая. Обычно муж сообщал, когда приедет, но в этот раз не было ни звонка, ни телеграммы. Они всё равно ждали. С утра перечистили и перемыли всё в квартире, испекли пирог. Фаина надела новое, очень идущее ей домашнее платье. К вечеру оборки на нём обвисли. Квартира неожиданно оказалась очень тесной. И она, и дети то и дело натыкались друг на друга. Сначала сынишка изводил вопросами, потом начал кукситься, ныть. Но с ним было легче, чем с дочкой. Фаина бежала от её тёмных внимательных глаз.

Ночью он тоже не приехал. Не было его ни завтра, ни послезавтра... Фаина не выходила из дома, ждала телеграммы. Была уверена, случилось что-то страшное. В одну из ночей дочка с криком: «Папа!» –  кинулась к двери. Почудилось, что постучал. Фаина открыла дверь – ночной коридор – чёрный. Никого. После таблетки седуксена дочка уснула. А она без сна – какую ночь? Что? Что? Что? Потом вдруг на двенадцатый день письмо: «Здравствуйте, мои родные! Как дела? Задерживаюсь. Очень хочется сходить на гору. Интересное восхождение, компания...». За двенадцать дней – первый вскрик, плач. Радость – жив. И обида чёрная, как ночной коридор. И домысливание: обманул, заранее знал, что к её отпуску не приедет. И совместный поход на байдарке – ловко продуманный обман. Чтоб вырваться из дома в горы. Жгут строчки в письме: «Соскучился, ладушка моя. Как ты? Дети? Хочу увидеть, обнять. Целую. Скучаю. Люблю».

От боли, копившейся годы, Фаина закаменела, и потому по его приезду на недоуменное: «Что с тобой?» не подпускающее к себе: «Ничего». И он тут же – радость прочь. Подобрался, готовый защищать святое своё – свободное время, друзей, горы... Тут-то Фаина и открыла для себя: не обманул, ничего заранее не рассчитывал, действительно, подвернулась хорошая компания – и сбросил и её, и детей со счетов. Как сбрасывал не раз... Память тут же услужливо подсунула воспоминания, а они сложились в подтверждающую её догадку картину.
Пятнадцать лет назад в байдарке на этой вечной реке с зарождающейся в душе любовью она не могла, не должна была предвидеть такого конца. Откуда же боль? Откуда у девятнадцатилетней девочки понимание неосуществимости её любви? Они соприкоснулись, но не переплелись, не стали целым, единым, просто прожили рядом... А могли ведь. Могли. Горько на месте начала говорить об утрате. Вот эта сосна. Они бежали мимо неё. В азарте соревнований он остановился вдруг, радостно быстро кинул: «Хорошо! Тебе нравится, да?». Как редко в будущем будет эта общая радость. Жизнь разделится – для него, для неё. Будут за пятнадцать лет дни другой радости, но такой полноты ощущения себя в другом и другого в себе – уже нет, не повторится. А может, это и должно уходить? Жизнь течёт, как вода в реке. Нельзя в неё вступить дважды. Меняются наши чувства, наше тело, наши мысли. Меняемся мы сами, а душа всё ждёт возвращения того прекрасного и странного мига: «Я люблю». Бог благословил или судьба обделила, только одному Фаина сказала эти слова, от одного только их услыхала. Мнилось, верилось под этими соснами – это навек. Но при быстротекущей меняющейся жизни может ли быть что-нибудь вечное, даже любовь? Она переменчива, как и эта вода.   Для кого сейчас звучит история Оли?

Фаина устала вспоминать. Вошла в дом, вынесла из сырой тёмной комнатки стул на улицу. Села, опустила босые ноги на землю. Высоко у самой верхушки дерева порхнули белые крылья птицы. А может, он сидит дома, и его душа, как её, сжата вопросом. И горы вдруг стали мельче того, что объединило их. Фаине хочется взять его за руку, привести сюда, на их первый берег. Пусть бежит вода, пусть меняются они сами, нет и не может быть кончающейся начинающейся любви. Одна любовь не пНебольшая комнатка на две кровати. Тёмная из-за подступивших к окну деревьев, с запахом сырости. Стены комнаты светло-серые, с голубизной. Плафон под потолком. Что-то в нём изломалось, вот и подвязали бинтом, словно щёку, распухшую от зубной боли. И бинт, и плафон потемнели от пыли. Две приземистые тумбочки, светло-коричневые, на коротеньких чёрных ножках, разделяют кровати. В углу шкаф. Невысокий, с зеркалом, в котором можно увидеть себя целиком только пригнувшись. Напротив шкафа – стол. В комнате тихо. Голоса где-то шумят у реки, далекие, чужие голоса. Они не позовут, не разорвут мысль. Два блаженства – тишина местности и внутренняя тишина – слились. Благодаря этому прощены были и запах сырости, и пыль по углам, и жесткий скрипучий стул.

Отошла в прошлое обычная утренняя круговерть с топтанием у плиты, с нетерпеливым стуком в дверь ванной: «Опаздываю! Побыстрей!», со всякого рода неожиданностями вроде оторвавшейся пуговицы, убежавшего молока, разбитой коленки (носа, руки) сына... Забылись шум и толкотня в электричке. Хорошо. Тихо. Легко.

Пожалуй, некоторым это покажется неправдоподобным. Как же так, женщина уехала от семьи и не томится, не скучает, наоборот – блаженствует, радуется одиночеству. Что я могу возразить? Разве что предложить стать (если не навсегда, то хоть на какое-то время) женщиной. Современной, обременённой семьей, миллиардом обязанностей, мышиных, раздирающих время, душу, мысли; с усталостью, которая копилась не день, не два – годы... Конечно, где-то в душе, на донышке, таятся, ждут своего часа и тоска, и тревога, но сейчас... Ещё не распакована дорожная сумка. Отходит усталость. Лицо освобождается от забот, светлеет. Фаина легла, нет, тут лучше подойдет старинное «возлегла» на кровать. Прикрыла глаза... Господи, Боже мой! Ти-ши-на... Лениво, как-то стороной, подумалось: подготовиться бы к завтрашнему дню. На дне сумки в небольшой записной книжке в плотной зелёной обложке обстоятельный план командировки. Первой после долгого перерыва, Рядом с ним – письмо группы туристов с жалобой на патриархальную скуку и тишину турбазы, неуют, сырость... Но мысли, как появились лениво, не затрагивая душу, так и ушли.
Вечером под мелким не утомляющим дождем Фаина побрела по узкой тропке по направлению к Неману. Что-то узок показался он ей, воды мало. В представлении-воспоминании Неман – глубь, ширь… А может, в предчувствии перемены судьбы воспринимается всё по-другому? Величественнее, великолепнее? Или Неман в разных местах иной?

Ноги зарываются по щиколотки в холодный песок. Дождь моросит. Фаина всё ещё отстраненно-спокойная. Ничто ей не говорит, что она была уже здесь, именно на этом месте. Держится только в сознании, что когда-то, так давно, уж и вспоминать странно, видела она Неман. И вдруг за поворотом реки – дом в три этажа, выкрашенный зеленой и белой краской. Душу тряхнуло: это тот дом. Там начало, и радость, и боль, и слёзы первые. А ведь днём на турбазу шла мимо него, только с другой стороны, и не почувствовала. Спала душа. Но другая дорога, другой взгляд – и ожило...

...В комнатах недостроенного ещё дома на полу в спальниках – люди. Фаина вошла. Озябшая, в мокром свитере, но радостно-оживлённая, с ожиданием в глазах. Видимо, хороша была, потому что сразу несколько ребят – лиц не помнит и встретит, кроме одного, усатого, не узнает – окликнули, потеснили соседей, высвобождая место для её спальника. А она – дальше. В одной из комнат тихо пели под гитару. И песня не остановила. Куда шла? Неосознанно. Интуитивно. В одной из комнат остановилась. Втиснула спальник между своей однокурсницей и еще кем-то.

Однокурснице не спалось. Фаине тоже. Уходящий, необычный для них день – туристские соревнования, песни у костра, байдарка, вся эта обстановка в лесу, у Немана, – будоражил. Они немного пошептались. Потом однокурсница вытащила из рюкзака, пристроенного у изголовья, карты. Посмотрела по сторонам, есть ли кто-нибудь, кроме них, не спящий. Не спал только тренер. Однокурсница позвала его, он, странное дело, согласился. Выполз из спальника, подсел к ним. Фаина дрожала – то ли от внутреннего напряжения, то ли от холода, идущего от мокрого рукава свитера. Свитер намок, когда она плавала на байдарке. Вот с этим тренером. И с того момента, как он подошёл к ней у костра, дотронулся до плеча легко, невесомо: «Пойдем кататься», и до сих пор, когда уже прожила с ним долгую жизнь, состояние внутренней напряженности не покидает.
Ночь набросила на землю серую дымку. Исчезли в ней зелень сосен, желтый песок на берегу. Все стало неосязаемо и непрочно – и деревья, и вода, и небо, серое, зыбкое, без звезд, томительное. Плакать хотелось, и хорошо было, и грустно. Чувствовалась какая-то предопределенность в этом катании по реке, в мглистости воздуха. И по комнате её вела всё та же предопределенность.

Игра в карты не шла. С одной стороны, они не были хорошими игроками, с другой – между Фаиной и тренером протянулась неуловимая ниточка-связь. Однокурсница рассердилась: «Ну вас», закуталась в спальник. Фаина тоже легла. Тренер перебрался в свой угол. Фаина слышала, как он ворочался. Опять стало тревожно. Где-то в соседней комнате также ворочался Сашка Тулупов, и ещё где-то Ромка. Отчего-то вспоминался тот незнакомый усач. Что-то связало их всех. Фаина прикрыла глаза. Плакать хотелось, и смеяться, и что-то томило, томило... Думая об усаче, Тулупове,  Ромке, Фаина о тренере немного забыла, тревога улеглась, но ниточка, тоненькая, дрожащая, не оборвалась. Фаина открыла глаза – и перед ней лицо. А может, и не так: полуподнялась прямо со спальником, и он одновременно, и из двух углов – глаза в глаза, и от того, что в душе, показалось, что его лицо рядом.

– Не спится?

– Да.

– Перебирайся сюда.

В спальнике по узенькой полоске между стенкой и ногами спящих Фаина пришла к нему. Как всегда и везде будет приходить к нему первой, смирять обиду, боль, ревность. Что чувствовала она тогда? Не вспомнить. Осталось ощущение конца, точки. На ожидании, предчувствии. Судьба определилась. И в сознании этого были радость и боль.
Утром кто-то сказал: «Смотрите, как его рука запуталась у неё в волосах». Волосы у Фаины тогда были длинные, во сне он намотал их на руку. А она, прижавшись к нему, ничего не почувствовала. Когда они вылезли из спальников, тренер сказал тихо, только для неё: «Я хочу, чтобы у нас всё было хорошо», – и тут же закрутила его круговерть. Проводил утреннюю зарядку, налаживал для тренировки между двумя деревьями воздушную переправу, учил надевать обвязки, клеил байдарку, кому-то что-то объяснял... Фаина никак не могла продраться к нему сквозь эту суету. Его глаза бежали мимо. Он был занят. Потом, когда утихнет день, он вспомнит, что есть Фаина, пойдёт к ней, но путь будет долог: по дороге он будет то и дело останавливаться, с кем-то говорить, кому-то помогать... Поначалу Фаина ждала его с радостью. Потом эта нужность всем, суетность его войдут в неё болью. Учеба, дети, работа вытолкнут её из круговерти вокруг него. Она станет только для дома. Боль превратится в обиду, даже злость. Но это потом. Сейчас же только предчувствие. И первые слёзы. В лесу, для себя. И оттого, что ей ещё девятнадцать и апрель, ещё горше. Целуя ночью, он отчуждал её от друзей, с которыми так необязательно и легко, и от себя.
Жёлтый песок, холодный, мокрый, липнет к босым ногам. Фаина хочет, но никак не может отделаться от мыслей о себе и муже. Пятнадцать лет, как песок, прошли между ними. Неделю назад он вернулся домой из отпуска, проведённого в горах. Счастливый совершенными восхождениями, предстоящей встречей с семьей.

Прямо по песку Фаина вскарабкалась по крутому берегу наверх. Вот тут между сосен стояли палатки. Горел костёр. Она сидела рядом с Ромкой. Он накинул на неё свою куртку. Хорошо. Напротив, через костёр, Сашка Тулупов. Лицо губастое, неоформленное. Всё равно славное. Фаина посматривает на него – как реагирует на то, что она сидит с Ромкой. Справа от Фаины – недосягаемые Абалаков и Аркин – старейшие альпинисты страны, гости секции. Они для ребят – божество, легенда. Самые близкие к легенде – тренер и ещё какой-то парень, высокий, сутулый, в очках, то ли студент из вечных, то ли еще кто... но симпатичный, с мягкими, вкрадчивыми движениями. А тренер – невысокий, плечистый, глаза серые. Порой светятся. Но он далёк. Старше. Да ещё альпинист, да ещё тренер. К нему робко, на «вы». Через полчаса в байдарке он будет спрашивать: «Мама с папой не возражают, чтобы ты занималась альпинизмом?» – «Нет». Он задает ещё какие-то вопросы. Фаина послушно, по-ученически отвечает. Она приучена говорить старшим правду и отвечает, даже когда не хочется говорить. Но с тренером легко, хотя ощущение неуверенности и тревоги уже поселилось.

Он рассказывал о горах, походах, потом о какой-то Оле, ещё о ком-то... Жизненные истории... А может, это он расскажет Фаине в другой раз. В памяти всегда происходит смещение времени. Остаются факты и ощущения. Фаина будет слушать тренера, рассказ найдет отклик, она станет теплеть к нему, к его пониманию чужой судьбы. Потом, через много лет, узнает, что определённый набор жизненных историй он рассказывал и до неё, и будет рассказывать после... У каждого свои приемы. Но когда Фаина это узнает, слишком многое их свяжет. А сейчас, в лодке, всё откликается в ней. И ещё льстит – тренер, старший... Обещанные горы кружат голову. Она повторяет как заклинание: Уллу-Тау, Чегет-Кара-Баши, Донгуз-Орун, Домбай, Лацга... Чуть позже на земле тренер начертит карту Кавказа – и тут побываешь, и тут...

Что правда, то правда, горы в Фаинину жизнь вошли прочно. Но не сияющей белизной, не песнями у костров, не потом и радостью восхождений. Ей выпали разлуки и ожидания, одинокие отпуска, такие же одинокие разъединяющие вечера, воскресенья. Только иногда перед отпуском вспыхивало в ней что-то прежнее, она замирала в надежде – вдруг вместе, всей семьей и, может быть, в горы... За несколько дней до его отъезда напряжение делалось невыносимым – прорывалось слезами, упреками и, наконец, сменялось безнадежностью и оцепенением.

Фаина, как заведенная, идёт все дальше и дальше по берегу реки. На дождь она не обращает внимания. Вот мысли и добрались до самого страшного: она стоит, прижавшись к косяку двери, и не может выдавить из себя элементарное «здравствуй». Зато сынишка с радостным воплем выскочил из кроватки: «Папочка! Папа! Папульчик!!!»  – и подхваченный сильными дочерна загорелыми руками визжит от восторга, а потом, захлебываясь, давясь словами, рассказывает о пистонах, камнях, мультиках, собаках... Пока, наконец, не добирается до самого важного – их предстоящей поездки. «Мы поедем, па... У меня рюкзак...» – и уже скользит с рук, чтобы показать, похвастаться собственным таким новеньким рюкзаком, но отец удерживает его – «успеешь, успеешь». Он оглядывается на Фаину, на дочь. Девочка замерла в дверном проеме. Ей хочется так же, как братишка, повиснуть на шее отца, радостно визжать, но обида, причинённая отцом, удерживает. Она ждет первого шага от отца, его объяснения, и тогда она забудет всё и простит...
Боже, как наивно они тогда поверили обещаниям. И не только дети, но и она, Фаина. Отпуск вчетвером, на байдарке. Ну, пусть не весь, не все тридцать дней, всего десять.
Всё равно... И ради этого дети не поехали в спортивный лагерь, а Фаина приурочила начало своего отпуска ко дню его ожидаемого приезда...

Фаина набрала в руку горсть песка. Мокрый, он прилипал к пальцам. Фаина скатала из песка круглый шарик и запустила его в воду. Посчитала круги – один, два... и всё исчезло, словно и не было коричневого песчаного шарика и кругов на воде. Неман под дождем лилово-синий. Вода, несмотря на весёлые искорки дождевых брызг, неподвижная и тяжёлая. Обычно муж сообщал, когда приедет, но в этот раз не было ни звонка, ни телеграммы. Они всё равно ждали. С утра перечистили и перемыли всё в квартире, испекли пирог. Фаина надела новое, очень идущее ей домашнее платье. К вечеру оборки на нём обвисли. Квартира неожиданно оказалась очень тесной. И она, и дети то и дело натыкались друг на друга. Сначала сынишка изводил вопросами, потом начал кукситься, ныть. Но с ним было легче, чем с дочкой. Фаина бежала от её тёмных внимательных глаз.

Ночью он тоже не приехал. Не было его ни завтра, ни послезавтра... Фаина не выходила из дома, ждала телеграммы. Была уверена, случилось что-то страшное. В одну из ночей дочка с криком: «Папа!» –  кинулась к двери. Почудилось, что постучал. Фаина открыла дверь – ночной коридор – чёрный. Никого. После таблетки седуксена дочка уснула. А она без сна – какую ночь? Что? Что? Что? Потом вдруг на двенадцатый день письмо: «Здравствуйте, мои родные! Как дела? Задерживаюсь. Очень хочется сходить на гору. Интересное восхождение, компания...». За двенадцать дней – первый вскрик, плач. Радость – жив. И обида чёрная, как ночной коридор. И домысливание: обманул, заранее знал, что к её отпуску не приедет. И совместный поход на байдарке – ловко продуманный обман. Чтоб вырваться из дома в горы. Жгут строчки в письме: «Соскучился, ладушка моя. Как ты? Дети? Хочу увидеть, обнять. Целую. Скучаю. Люблю».

От боли, копившейся годы, Фаина закаменела, и потому по его приезду на недоуменное: «Что с тобой?» не подпускающее к себе: «Ничего». И он тут же – радость прочь. Подобрался, готовый защищать святое своё – свободное время, друзей, горы... Тут-то Фаина и открыла для себя: не обманул, ничего заранее не рассчитывал, действительно, подвернулась хорошая компания – и сбросил и её, и детей со счетов. Как сбрасывал не раз... Память тут же услужливо подсунула воспоминания, а они сложились в подтверждающую её догадку картину.
Пятнадцать лет назад в байдарке на этой вечной реке с зарождающейся в душе любовью она не могла, не должна была предвидеть такого конца. Откуда же боль? Откуда у девятнадцатилетней девочки понимание неосуществимости её любви? Они соприкоснулись, но не переплелись, не стали целым, единым, просто прожили рядом... А могли ведь. Могли. Горько на месте начала говорить об утрате. Вот эта сосна. Они бежали мимо неё. В азарте соревнований он остановился вдруг, радостно быстро кинул: «Хорошо! Тебе нравится, да?». Как редко в будущем будет эта общая радость. Жизнь разделится – для него, для неё. Будут за пятнадцать лет дни другой радости, но такой полноты ощущения себя в другом и другого в себе – уже нет, не повторится. А может, это и должно уходить? Жизнь течёт, как вода в реке. Нельзя в неё вступить дважды. Меняются наши чувства, наше тело, наши мысли. Меняемся мы сами, а душа всё ждёт возвращения того прекрасного и странного мига: «Я люблю». Бог благословил или судьба обделила, только одному Фаина сказала эти слова, от одного только их услыхала. Мнилось, верилось под этими соснами – это навек. Но при быстротекущей меняющейся жизни может ли быть что-нибудь вечное, даже любовь? Она переменчива, как и эта вода.   Для кого сейчас звучит история Оли?

Фаина устала вспоминать. Вошла в дом, вынесла из сырой тёмной комнатки стул на улицу. Села, опустила босые ноги на землю. Высоко у самой верхушки дерева порхнули белые крылья птицы. А может, он сидит дома, и его душа, как её, сжата вопросом. И горы вдруг стали мельче того, что объединило их. Фаине хочется взять его за руку, привести сюда, на их первый берег. Пусть бежит вода, пусть меняются они сами, нет и не может быть кончающейся начинающейся любви. Одна любовь не приходит на смену другой. Любовь велика. Она, как небо, которое охватывает землю. Оно одно на севере, западе, юге, востоке. И любовь, если ею благословила судьба, не может уйти или перемениться. Она есть или нет. И, быть может, он услышит её, и пятнадцать лет, проведённые в пустоте, растворятся. Он опять намотает на руку Фаинины длинные косы. Она не почувствует боли. Прижмётся к нему. Вокруг будут только река, сосны и вечное небо.риходит на смену другой. Любовь велика. Она, как небо, которое охватывает землю. Оно одно на севере, западе, юге, востоке. И любовь, если ею благословила судьба, не может уйти или перемениться. Она есть или нет. И, быть может, он услышит её, и пятнадцать лет, проведённые в пустоте, растворятся. Он опять намотает на руку Фаинины длинные косы. Она не почувствует боли. Прижмётся к нему. Вокруг будут только река, сосны и вечное небо.