Осколки

«ОСКОЛКИ» - повесть


ВЕСЕЛЫЙ.

Серое, тяжкое, тяжелое состояние. Из него не выбраться и не скрыться. Такое ощущение, что ты болото, нашпигованное бритвами. Плавают внутри, как стальные пиявки и ранят мое не осязаемое, но рвотно-бесконечное тело.

 Я не должен позволять им приближаться, не должен давать уродовать себя. Это мрачно. Да и жизнь мрачная. Упивайтесь, сволочи, своей скорбью. Многотонный  трактор скорби. Кто же это сказал? Кто же, кто же…Хоть бы одна улыбка. Одно радостное лицо. И то не встретишь. Все погружены в себя. Да даже мельче. Куда им погружаться?

В мысли, которые ходят по проспекту из трех домов: супермаркет, аптека, туалет. Еще в Твиттере написать что-нибудь…какая-то дурацкая мода. Виртуальное птичье говно – так же часто, так же много, так же без толку. Мне нужно.

Нужно, чтобы люди улыбались. Они же, должны понять всю красоту мира. Выбраться из-за прилавка своих мыслей и прогуляться. Спасти себя и мир улыбкой. Проветрить мозги. А что. А что – хорошая идея – проветрить мозги.

   - А вас есть разрешение?

   - Да конечно?

   - Вот то что, вы просили.

   - Пистолет — личное огнестрельное оружие, поражает противника на коротких расстояниях. Кольт, 7 патронов. M1911A1.И даже картинка. Откуда он у вас?
   
 

  - Хорошо цитируете. Завал, старье. Для вас классика конечно. Мы называем его – служба спасения, потому что 911.

  - Беру.

  - Берите. 700 долларов.

  - М-да. Вот.

  А теперь надо, попробовать его в деле. Ну а как иначе? Вчера весь день смотрел за ним. Хмурый мужик, непонятный. Все говорит о важности этих дел и этих. Те совещания ему важны и другие. Никакой поэзии. Вечно, что-то продает. Вечно, что-то бормочет. И там и там дела. Нет-нет, голубчик больше никаких дел. Радость, только радость. Улыбаться, надо всем, а не то тебя я съем. Вот и дом его. На улице уже вечер. Как хорошо, что дом загородный. На отшибе живет, как ведьма.

Ох, уж эти новые коттеджные поселки. Картон средь поля. Душит картон и давит. На небо прямо и давит. А все на небо хулят, мол, там улыбаться не велят. Я посланник вашего хорошего настроения. Машина невдалеке. Забор перелез. Собак вроде нет. Так, еще чуть-чуть и вроде внутри. Где же ты мой грустный друг? Где же?

Первый этаж – никого. Второй, видимо за дверью. В кабинете он, что ли спит? Ну, с добрым утром! Хотя где-то и спокойной ночи. Где? Наверное, в Зимбабве, там же Земля с другой стороны. С другой.

   - Кто вы такой? Что здесь делаете? Что вы от меня хотите?

   - Всего лишь одну улыбку. Не надо так много вопросов.

   - Какую улыбку? Я не употребляю наркотиков. У меня завтра совещание. Берите все. Берите и уходите.

   - Мне нужно чтобы вы расслабились. Не думали о проблемах и улыбнулись. Мир прекрасен.

   - Я, я не понимаю. Вы наставили на меня пистолет. Это не повод улыбаться.

   - Всего лишь, улыбнись. Вот так, так. Растяни губки. Ты счастлив?

   - Я счастлив.

   - Подожди, сфотографирую. Так. Так. Ну-у-у, это разве улыбка? Слишком нервно.
 
   Ну вот. Ничего сложного. Один выстрел. Но ведь как. Ушел в лучший мир с улыбкой во все лицо. Клейкая какая-то улыбка у него. Ухмылочка выжатая, не более того. Как подсохший лимончик, выжал капельку последнюю и ту на пол, а не в чай. Неудача. Эх, как же быть. Не искорки света не зародилось. И зачем он жил? Совещания, встречи, симпозиумы, деловая хватка, креативный подход, аргументы, рукопожатия. Все это растаяло – все это не смешно. Пусть его так и уложат в землю с пластилиново-растянутыми губами. Радостного. Нет, не радостного. Это он испугался, дурак.


  ГРУСТНЫЙ.

Я найду его и сотру в порошок. Мир жесток. Он разве требует всей этой дурацкой затейливой ироничности. Ирония, смех, все это только искривляет жизнь. Ведь кто-то говорил, что смех это удел бесов. Удел дьявола. И он нас подталкивает к хохоту. Первый шаг свой в жизни затягиваем и прыгаем, прямо в землю. Кто это сказал? Герострат, Геродот, Демосфен? Пусть будет Геродот. Пусть, он и останется. Греки они понимали, куда катится мир. В зеленую мглу, в адову пропасть. Стоп. Почему мгла стала зеленой? Ты ли понимаешь или это должен понимать я?


 Человек, глядящий в бездну, может с вероятностью в три процента рассчитывать на обратное внимание. Хорошее начинание, если бы бездна не была зеленой. Хотя, пусть будет, пусть. Хе-хе. Как в песенке. Раз гуляли по дерьму, Кафка, Гоголь и Камю, только что там делал Гоголь не известно никому.


 Дурацкие детские считалки. Ха-ха, сели-встали, ха-ха - и вот так мы смешим людей. Или вот из последнего: написанного в этой дурацкой газетенке. Выпал глист на чистый лист, с фото Ходорковского, помнит доблестный чекист, отпрыска жидовского. Вот и этим теперь смешат людей. А, между прочим, популярная газета. И этот стишок взял золото! Золото в рубрике: «На злобу дня».


«За неподражаемую сатиру и патриотизм, вам Леонид Самуилович, редакция газеты «В ногу», вручает сертификат на семьсот рублей. Смех и слезы вызвали вы остротой мыслью и неподражаемой искренностью. Сердечно поздравляем. Редколлегия».


Ну, Леонид Самуилович, дальше смеяться будем мы. Да и ваша симпатия к калографии и антипатия к политическим процессам, тут не при делах совсем. Проблема в том, что ваш памфлет породил проблему. Теперь вместо мыслей о неизбежном и мрачном бытие, о царящей не справедливости и нигилизме закона, вместо этого, люди будут посмеиваться. Вы будете рубрику в газетке вести.


Писать стишки, а люди начнут хихикать. Конец близится. Нужно принять его. И принять скорбное уныние. Жизнь страдание, иначе это клоунада. А если клоунада страдание, это тоже не всегда жизнь. Хотя чаще. Итак, а вот и посылка. Ага-га и на что я потратил деньги? Арбалет охотничий Фантом-Экстра. Прямо как в Интернете. И легок он и внушителен собой.

 

Чехольчик, стрелы, корпус. Складывается, раскладывается. Если чехол завернуть в черный мешок, похоже на домру. Теперь я домрист. И этот домрист вам, расскажет, как не нужно веселится. Смехом они, видите ли, пороки общества врачевать взялись. Хиханьки им, да хаханьки. Нет. Уж, извините, Леонид Самуилович, но я иду к вам. Где, ж вы там живете? Ага. Якобсон. Так так, 39-ый дом.

А в доме, напротив, а в доме напротив, а в доме напротив отличный черд-а-а-ак.


Так, так, вот здесь на газетке. Окно, прицел, вижу вас Леонид Самуилович. Чаек, печенюшки, седая шевелюра, проплешина, треники, майка. Стоит нажать и вы отошли в юдоль скорби. И отошли даже ни в туалет, ни покурить, а навсегда. Но прежде, прежде я должен вас образумить. Итак, пару минут. Надежды на вас немного. Но все же профилактическая беседа.

 Полежи тут, арбалет. Итак: пятый, четвертый, третий, второй, первый. Улица, дорога, перебежал, не задавили, квартира 53, это из ТСЖ, гудок. Первый, второй, третий, четвертый, звонок.

- Леонид Самуилович?

- Да, да, вы кто?

- Я из газеты «Не с кем выпить», мы хотим попросить вас написать мрачное четверостишье.

- Ну, ох, хо, я же сатирик. Я же не под то перо точу. Понимаете меня? Перо точу!

- Да, прекрасно понимаю, стрела искусства так сказать, летит прямо в сердце смеха.

- Отлично сказали, сразу видно из газеты.

- Да, да, но все же. Попробуйте, так с ходу. Мы заплатим. Три тысячи. Если вот, сейчас. Прямо с ходу.

- Три тысячи? Можно и с ходу. Но про что?

- Жизнь юдоль скорби, мир движется в бездну, кругом боль, слезы, недопонимание. Ну, вы меня понимаете - жизненное такое. Чтобы задумались читатели.

- Жизненное…кхм. Постойте, попробую. За блокнотом схожу.

- У вас пять минут, Леонид Самуилович.

- Какие вы суровые в газете, хе-хе.

- Времена суровые. Тик-так. Время, Леонид Самуилович.

- Вот послушайте. Жизнь скорби юдоль, страдание, боль. Известен пароль? «Иди на хрен» пароль. И сумрак возник, и отблеск глазниц и задница мира, к ней падайте ниц.

- На мой взгляд, слишком иронично. Не достает безнадеги. Глубины маловато. Да и что это за слово «задница» мы же газета, а не забор. Вы бездарный трагик, Леонид Самуилович.

- Знаете что, я известный поэт! Я не привык, чтобы мне хамили! Я конкурсы выигрываю, по пять штук за неделю. Так, что идите вы в жопу со своими деньгами! Так и напишите в своей газете: «известный сатирик Леонид Самуилович Якобсон отправил в «жопу» нашего корреспондента». Так и напишите с двумя кавычками. И больше меня не беспокойте.

- Да, да, больше не будем. Что ж грустно-грустно. До свидания.

Хлопнул дверью. Что ж последнее весьма грустно. Но нет, недостаточно. Задница мира, видите ли. Как-то слишком много в этом определении простора. Слишком много повода для хмыкания и иронии. Все строго наоборот. Ладно. Первый, второй, третий, четвертый, пятый. Чердак. Прицел-то какой хороший. Видно все-таки расстроился сатирик. Курит нервно. Давай. Добей уже бычок. И легкий щелчок. Как бесшумно разбивается стекло. Вот и сиди теперь со стрелой в сердце. Со стрелой юмора в сердце. Хех. Пойду съем чего-нибудь. Я уверен, скоро найду понимающего  человека. А иначе юдоль скорби сама придет в этот городишко. И домру не забыть упаковать.


МЭР.

Тихий голос в телефонной трубке. Громкий снаружи.

- Позвони, Федору Константинычу. Напомни, чтобы перегородку в актовом зале поставить не забыл. Какую на хрен перегородку? Да мне срать, хоть из цинка, хоть из шелка. Большую, блять, красивую перегородку. Чтобы перегораживала. Ну. Да. Поперек зала. Зачем? Зачем ты у меня работаешь это вопрос большой. Как не говорил,  Константинович.


     То есть, раз не говорил теперь и напоминать не о чем? Ты значит, ему в первый раз скажи. Открой, блять, ему глаза на правду. Какая правда? Правда, в том, что в нашем городе сразу два съезда! Два – уловил? Это же хренова туча. Да, да, людей – и хрен бы с ними. Бабла хренова туча. Съезд Российского общества смеха. Ну, клоуны, блять, сатирики всякие эти, аншлаг, анфас, хрен его знает. Вот афиша передо мной расписная под хохлому:


 


      Короче толпа людей. Других людей смешат. Ну да. Сам не знаю, какого черта им в нашем городе понадобилось. Обмен опытом там или вечер бородатых анекдотов. Мне плевать. Позвонили с Москвы. Сказали, мэр ты или кто – организовывай съезд. Похохочут, водки выпьют и дальше бабло чесать в регионы.

     Да, я помню про второй. Второй это вообще наше все. Так что считай, что он первый. Сюда вообще на второй все приедут. Мандавошки, мишки, шишки повалили из кубышки. Ну да. Да все партийные припрутся. И бизнесмены и мандатники из Думы, и прочие. Короче щас скажу. Форум «Управление Россией. Объединенная бюрократия.» Вот эти два заезда и надо, блять, выдержать.

Да. Конечно. ****ей. Ну, в смысле о ****ях конечно позаботься. В сучилища там съезди или в ЦПХ. Ну, «центральное ****охранилище»… в педуниверситет короче пошли гонцов. Да конечно найдутся. Манда за валюту, обменный курс всегда высокий.

Но щас не о ****ях думай. Перегородку не забудь. Как на хрена? Да что ты заладил. Съезда два – а зал один. Ну, приличный зал один. Я же тебе мэр, а не Василиса Прекрасная, я тебе второй за это время не наколдую. Да по хрен – разделим один зал перегородкой. Будет два. Ну и отзаседаются через стеночку, да свалят. Да, да, нормально. Короче все, звони Федору Константиновичу. Да, да счастливо.

   
  Проклятый идиот. Вот одно слово – проклятый идиот. Если бы он не сидел на куче общих денег послал бы его к херам еще два года назад. Хотя с другой стороны и хрен с ним. Дебил, зато родной. А тут кого возьмешь. Опять понты. Опять делится. Опять же модернизация эта ебучая. Борьба с коррупцией им. Только русский язык словами непонятными загрязняют. Не мэрское это конечно дело перегородками руководить. Блять, ну почему вокруг такой сплошной…ай, хрен с ними – выпью.

   Да, да я помню Зоя Константиновна. Как совещание в три? И еще открытие сквера? Хорошо, скоро выхожу. Да-да уже. Ну конечно буду. Куда же они без первых лиц.

   Выхожу-выхожу. Щас стопарик коньячку намахну и в путь. Эх, путь дорога, дорога, дорога, ебись оно конем, ебись еще немного.


ПОЛИЦЕЙСКИЙ.

Как ведь гордо звучит – полицейский. По-ли-цей-с-кий. А толку ровно столько же, сколько  с мента. Маленький кабинет. Заваленный бумагами клеенчатый стол. Потрепанные обои.  Зеркало это, лет десять уже висит. Пока до полковника не доползешь так и будешь в мусоре за копейки ковыряться. Зарплата нормальная конечно. Но на просто нормальную не проживешь.

Сотрудники - идиоты. Руководство, эх, да что там говорить. Гордо носи погоны, майор Кипятков, сказали мне. Дали майора, слава тебе, Господи. Пять лет или семь? Все-таки пять. Дождался. Напился, что два дня болел. Побултыхались звездочки  в стакане. А вместе с ними и Виктор Максимыч побултыхался. Вышел – нате! За неделю пятый глушняк. Причем подряд. Кто? Как? Где? Будем копаться. Пять человек на город, за неделю, многовато. Отдел маленький. Весь город не прочешешь. Общественность вопит. Бабки-мамки детей под лавку прячут. Начальство матом кроет. Пресса заколебала. Похмелье прошло и то хорошо. Держись короче Кипятков, генералом будешь – песчаных, блин, карьеров.

  Ну, вот и шестой. Только принесли. Так посмотрим – директор погребальной конторы «Ветошь». Директор погребальной конторы - там-то, зачем директор? Эх. Иннокентий Палыч Дервников, 44 года, вдовец. Владел бизнесом уже 12 лет. Конкурентов в этом районе города не было. Конфликтов тоже. Долгов не имел. Застрелили из пистолета. Предположительно Кольт. Два выстрела. Один в спину, видимо бежал. Лицо застыло в судороге.

  Так и что получается. Первый – Якибанов Алексей Игоревич, 56 лет, не женат. Клоун местного цирка. Пил. Больше пил, чем клоун. Застрелили после генеральной репетиции новой программы. Вышел в туалет. Неудачно. Предположительно стреляли из ТТ. Пистолет нашли. Отпечатков нет. Оформлен на Сухого Вячеслава. Так, а тот уже лет шесть как в могиле. Видимо брали с рук. И выкинули в мусорный бак. В смысле, пистолет. Зачем?

 Второй – Терпюк Михаил Васильевич, 36 лет, финансовый аналитик, крупной фирмы, убит выстрелом в сердце. У себя дома. Ночью. На лице жуткая гримаса. Тоже пистолет. Кольт.

Третий – Якобсон Леонид Самуилович, 64 года, поэт-фельетонист. Выиграл какую-то премию. Убили выстрелом, пробили стекло, попали в сердце. Из чего, стреляли? Из арбалета? Рембо не перевелись на Руси. Видимо стреляли с чердака соседнего дома. Соседи слышали, с кем-то говорил. Голос не разобрали. Закончилась беседа так: «отправил собеседника в жопу» . Мелочи у нас всегда учитывают.

Четвертый. Тоже арбалет. Депутат областного совета одного из районов. Убили, как выступил с докладом «Позитивные тенденции роста поголовья свиней в совхозе «Янтарный», с последующим анализом приобретенного опыта и перенесения его на другие фермерские хозяйства региона». Какой-то бред. Стреляли в упор. В свинарнике из арбалета. Средневековая драма. Свиньи-то, растущие позитивно, кому не угодили?

Пятый. Какой-то наркоторговец. Так-так, старые знакомые. Саркисян Армен Сахидович. Кличка «Джокер».  Вот ты дорогой и погорел. Весь район, значит, держать буду, говорил. Всех себя, бояться заставлю, говорил. Ты меня, гнида ментовская, поймай, попробуй, говорил. Смеялся мне в лицо, засранец. Шутил все над правосудием. Ну, вот и пошутили. Видимо, подельнички и грохнули. Хотя нет. Опять арбалет. Проткнули стрелой на автостоянке.

Надо что-то с этим делать, майор Кипятков. А то долго ты в майорах не задержишься. Вот, только что и как. Никаких улик, записей, свидетелей. Призраки их, что ли расстреляли? За Саркисяна конечно спасибо, но вот остальные. Фу-у-у, короче, надо собирать ребят. И выйти уже из этого кабинета. Покурить хоть.

ЖУРНАЛИСТ.

- И, как говорится, ни нефтью единой, но верой могучей! – одутловатый, лысеющий мэр, покачнулся на коротеньких ножках, взмахнул рукой и струи фонтана следом взмахнули вверх. Несколько камер и пара фотографов, отсняли торжествующего градоначальника и разбежались запечатлевать событие с разных углов. Фонтан высился корявым грязно-бетонным колоссом, посреди небольшого сквера в рабочем районе города. Композиция, идею которой долго отстаивала местная администрация, поражала глубиной и, видимо немалым количеством вдохновляющей водки, выпитой при созидании. Но водки - это в лучшем случае. В розовато-красном бетонном корыте, которое, символизировало, толи чашу мироздания, толи купель добродетели, толи, что наиболее вероятно, юдоль скорби, стояла фигура. Фигура стояла на полусогнутых, стремясь подпрыгнуть и окончательно присесть одновременно. В округлившихся бронзовых шарах под гимнастеркой, угадывалась женская грудь. Руки женщины были слишком длинными для ее тела, они были задраны вертикально вверх. Лицо искажал около-оргазмический восторг, который она, похоже, симулировала. У ног женщин вились железные змеи. Змеи скрутились полыми трубами нефтепроводов. Красочно раздвинутыми и согнутыми в коленях ногами статуя всячески игнорировала змеиные поползновения. А некоторые трубопроводы были уже расплющены железной пятой. Впрочем, попыток прорваться выше лодыжек змеи не оставляли. Завершал композицию двуглавый орел. В лапах он сжимал стальные тросы, на которых надрываясь выпрямлял суровую женщину из скрюченного и, в общем-то крайне деликатного положения, на прямые ноги. Орел был слегка толстоват для своих героических попыток, но, тем не менее, старательно парил ввысь, вытягивая бронзовую даму из зарослей нефтяных труб.

   - И таким образом мы говорим «Нет» нефтяной игле. И в своих планах развития ставим на духовность и стремление ввысь. Пусть ядовитые змеи сырьевой зависимости гниют в земле, в то время как наша Родина, увлекаемая орлом православия и народности, встанет во всю свою могучую спину, - мэр говорил, как всегда, обильно, красочно и коряво. Так что могучую спину тут же записали все присутствующие журналисты.

    Сергей Дятлов - журналист городского Интернет-портала со странным названием «И-новости», смотрел на фонтан с отвлеченным равнодушием. Он думал, что иногда жизнь сама подбрасывает прогнозы и предсказания. Просто мы не умеем думать знаками. Но об этом надо было думать вчера, когда он покупал селедку в супермаркете. На упаковке было написано : «Рыба в вакууме».

      Это же для рыбы вдвойне плохо, подумал тогда Сергей. Без воды, да еще в вакууме. И на утро, уже он сам оказался на месте рыбы. Во-первых, заболел его единственный сменщик, и работать придется без выходных. Во-вторых, Алена, с которой он пытался строить, что-то напоминающее любовные отношения, отказалась от предоставляемых им услуг. Скорее даже Алена было – во-первых, но это уже не имело значения.

     «Между нами встала твоя профессия. Я не могу связывать свою жизнь с не серьезным человеком. Все, что не касается твоих дурных затей, вызывает у тебя равнодушие. Я не хочу, чтобы ко мне относились, как к мебели. Но и дурной затеей я быть не хочу». Ну какой же бред, никто в здравом уме не будет трахать мебель, думал Дятлов. К тому же Алена была отнюдь не дурна, не лишена интеллекта и обаяния. Интересно влюбленный Шекспир такие отповеди хоть раз слышал? «Дорогой ты слишком много болтаешь без дела. Прекрати писать и иди в солдаты или научись разделывать мясо – мясники очень состоятельные горожане, к примеру, Джон из лавки, что напротив ратуши. Да-да он даже может содержать любовницу и, представь, у него две козы. Кому нужны все эти твои поцелуи, переживания и драмы. Народ интересует мясо».

        Нет, конечно, Дятлов не ставил себя в один ряд с классиком, просто анализируя произошедшую хрень, он предпочитал искать аналогии в житии и цитатах кого-нибудь повыше рангом. В этом скрывалась какая-то извечная русская печаль. Было в Алене что-то от вечно прыгающих из века в век, тургеневских дам. Весь этот тип барышень часто эксплуатировал одни и те же приемы и образы, но, видимо исходя из принципов той же русской печали, неизменно очаровывал. Была в них легкая недосказанность, чуть заметная тягучесть речи, небрежная отстраненность и чрезмерная чувствительность, в особенности к мелочам, вроде чудесно колыхающегося листочка, зеленеющего в копне пожелтевшей растительности. Все это укрывалось томным взором, а на деле оказывалось просто очередной мутацией цинизма, замешанного на тщательно выпестованном бешенстве матки. К этому периодически прибавлялась, к примеру, жажда наживы или другие менее литературные человеческие добродетели. Как писал Клод Зубровский, известный в столице поэт-матершинник:

Я выпал, из любви тенёт
Как крановщица из кабины.
Так пусть подальше ****анет
От духоты твоей вагины.

   Наверное, периодически читаемый Сергеем революционный лирик Захар Прилепин, написал бы что-нибудь вроде того: «когда ее маленькие тонкие пальчики чуть слышно коснулись  пола – по моей спине побежали мурашки. Когда прощально колыхнулись ее небольшие грудки, звонко, как сердечный колокольчик щелкнул входной замок, я заплакал. Налил стакан водки и плакал. А потом ушел на войну проклинать долбанную власть и прочих пидарасов». Он вполне мог так написать.

 Как впрочем, и другой акын, но уже экзистенциального мессианства Виктор Пилевин. Правда в его изложении, душевная драма Дятлова выглядела бы отсылкой к мистическому научному труду: "Тургеневская девушка, в постмодернистском обществе, как интересная разновидность архетипичной ****и". Обо всем этом и размышлял Сергей Дятлов, пока шла презентация нового фонтана.

Он посмотрел на своего коллегу по съемкам. Видео-оператора также звали Сергеем. Оператор Сергей был похмельно-сосредоточен и старательно фиксировал на маленькую камеру все происходящее. Дятлов был заинтересован в качестве отснятого, но, видя нескончаемую муку на лице оператора, решил не лезть с советами, и доверился его алкогольному гению. С открытия фонтана ему нужно было сделать небольшой сюжет на сайт. А тот бред, что чиновники несли на церемонии превратить в несколько отдельных новостей с ничего не значащими, но кричащими лозунгами. Например, «апломбацию Российской державности» могут не понять. А вот: «конец нефтяной зависимости», «новое место отдыха патриотичных горожан» и «Любовь к Родине, как главный национальный проект», подойдут в самый раз.

 Дятлова нисколько не смущало, что зачастую вся его работа сводилась к написанию фантасмагорического бреда в духе фраз из романов Ильфа и Петрова или кичливых лозунгов с заседаний партии власти. За это платили деньги. А цензуры, как таковой Дятлов никогда не замечал. Просто во всех конторах стоял индекс на «внутреннее говно», как называли его некоторые журналисты. У кого-то индекс был выше у кого-то ниже. Просто за облизывание власти много платили, а за ее опускание платить никто не стремился, так как вся власть, по сути, была монолитна. И так же едино глупа, жадна и бесчестна в своем монолите, впрочем, как и любая другая власть.

 При отсутствии конкуренции крупных политических интересов, у издательств, каналов и сайтов была два варианта: либо разок, но громко пердануть нелакированной правдой и загнуться в отсутствии рекламы и партийных пропагандистских заказов. Либо спокойно освещать абсурд окружающей действительности не особо заморачиваясь. В итоге все новостные порталы, медленно превращались в «киножурнал Фитиль» образца семидесятых годов. Все тщательно тренировались, отшлифовывая Эзопов язык. На деле часто получалась просто шлифовка языка о некую далекую недосягаемую задницу, которая никакого отношения к басенной иносказательности не имела.

Однако иной альтернативы в ближайшее время не предвиделось. Так вот, этот самый счетчик «внутреннего говна» иногда колебался. И от его колебаний, как раз и зависело в каком соотношении «хроники Нарнии», то есть бытописание наших преувеличенно лучезарных реалий и «журнал Фитиль», то есть ироничные или, истерично крикливые «высеры» о несправедливости, к примеру, Тети Маши из администрации деревни Нижние Долбаши, располагались в эфирной сетке. Иногда больше было «высеров», иногда «фитиля». Сергей писал и то и другое – по большей части он не видел разницы. Когда страна перешагивает грань бесконтрольного бреда, одинаково забавно практиковаться в любых формах его изложения.

   - Серега, мне тут, надо кое-что. Есть минутка? – это был Виктор Максимович, начальник местного угрозыска. Мужик он был, хоть и грубоватый, но честный и не зажравшийся, как большинство кабинетных коллег. Сергей периодически выпивал с ним в различных командировках в районы, а потому они могли позволить себе не формальную болтовню.

   - Да я в общем не тороплюсь. Вещайте. – Сергей был даже рад, что внезапное появление полиции оторвало его от размышлений.

   - Видишь, какое тут дело. Ты, наверное, слышал, что скоро в нашем городе не один, блять, съезд пройдет, а сразу два. Политиков и юмористов. Так вот в связи с этим праздником жизни все начальство на ушах,  и жопу рвет так, что треск слышно за версту. Это первое. А второе самое главное. У нас появился какой-то мокрушник. А может и несколько. Но дело в том, что уже серия убийств. И если их вовремя не прикрыть вся хорошая динамика накроется тазом медным. Плюс начальство всерьез заинтересовано, в громкой победе над преступностью накануне приезда важных шишек. Тише-тише. Это я тебе гостайну почти сливаю. Вот держи пакет, там распечатки, копии того, что удалось нарыть. Почитай, и озвучь кое-что в своем блоге. Он в городе популярный, а потому живо найдется и отклик и обратная связь. Предполагаю я, что убийца этот, или эти, на такую реакцию и рассчитывают. Хотят известности, дай им известности. Пару выводов там проведи или аналогий. Так чтобы забурлило общественное мнение. Я думаю, что тогда эти товарищи сами на тебя выйдут. И вот тогда мы начнем работать. Надо просто это оперативненько сделать, пока вся королевская конница, вся королевская рать в город не привалила. А это уж скоро, е-мое. Давай, Серега, не подведи. А то с меня недавнего майора быстро снимут. А разгребёмся, так с меня фуфырь и почетная грамота.

   - Обойдусь без грамоты.
 
   - Добро. Ну, все я побег. Отпишись мне, как что надумаешь.
 
   - Договорились, Виктор Максимыч. Майора то я гляжу, хорошо обмыли.

   - Ай, иди ты – майор, ухмыльнувшись, махнул рукой и быстро удалился в стороны мэрской свиты. Там как раз все собирались по машинам. Фонтан спокойно бил в небо, вроде как нефтяными струями.  Дятлов дернул за рукав оператора, и они поехали в контору.

    В конторе, как всегда царило безнадежное оживление. Своеобразный вид активности, в результате которого не происходит ничего кроме тщательно генерируемого шума. Все это происходило в большой комнате, где располагался отдел новостей. Два оператора и с десяток корреспондентов, рассуждали, о вреде пьянства в рабочее время. Еще оценивали качество задниц работниц рекламного отдела. Качество задниц страдало, пьянство клеймилось позором. Чтобы подчеркнуть важность происходящего, периодически люди менялись местами. Тем самым создавалась дополнительная иллюзия рабочего процесса. Иногда из-за своей двери выходил директор. Строгим взглядом он окидывал рабочее пространство. Призывал всех к немедленному труду и удалялся. Все недоуменно смотрели вслед и возвращались к обсуждению задниц. Так или иначе, но материал сдавали без опозданий. Как это получалось, никто не понимал. Впрочем, были и в этой компании отщепенцы. Журналист Всеволод Курочкин, в извечных спорах не участвовал. Но при этом постоянно упрекал соседей в лени, бездеятельности и отсутствии личной заинтересованности в процессе. Грозил пожаловаться начальству на раздолбайство и жаловался. Курочкин был редактором, и его мало кто любил. Но в целом терпели, так как в любом коллективе должен быть кто-нибудь кто бегает и гоношится. КПД от его действий не был до конца высчитан, но периодическая беготня в замкнутом пространстве, делала жизнь чуть более разнообразной.

     - Ну что же делать, ведь еще ничего не написано – кричал Курочкин, повышая голос.
 
     - Скоро, скоро, Слава. Поберег бы ты себя – отвечали с места.

     - Не надо тут со мной шутить. Ты на работе, а не в цирке. 
 
     - Иногда этот факт не выглядит непреложным.
 
  Другим полюсом коллектива был художник Аркаша. Его редко видели в центре внимания. Аркаша предпочитал запираться за своей стеклянной дверью и там рисовать. В номере Интернет-газеты выделялась целая страница на еженедельный комикс. Плюс к этому различные иллюстрации. Уклонившись от взбудораженного Курочкина, который пронесся в кабинет директора, Дятлов зашел к Аркаше. Аркаша творил. В одной руке он сжимал крекер, в другой карандаш. Судя по одухотворенному выражению лица, рисовать он мог любым из них. Но выбор пал на карандаш, крекер отправился в рот.

     - Заказушка от краевой администрации. Гляди. И под это дают стотысячные гранты. Хотят, значит охватить молодую аудиторию. Воспитать патриотизм. И бла бла бла. Комикс. Ежемесячный.

     На белом листе был изображен здоровый усатый мужик, в ушанке и верхом на медведе. Одна рука мужика была непропорционально больше другой. Огромная и черная, как сгоревшее дерево, она вырастала из плеча. В кулаке блестел серп. Сам мужик был одет в ватник, из-за спины торчало ружье. Что касается Медведя, то он был в ермолке, а в глазу красовалось блестящее пенсне на серебряной цепочке. Аркаша тщательно прожевал крекер и дорисовал медведю жуткого вида когти.

     - Это же воплощенная мечта россиянина о сильной руке и животной энергии, густо замешанная на фольклоре и неоднозначно-кровавом прошлом. В администрации все кипятком брызгали, я думал, ошпарит – так им идея понравилась. Это новые супер герои. Сталин и Берия.

    - Аркаша, ты долбанулся? – Дятлов не был в восторге от Сталина.

    - Отнюдь, отнюдь. Только в моем изложении они будут называть Steel-man и BEARia- ручной медведь. Так и современнее и вроде с оглядкой на запад. Настоящие мужики, бескомпромиссные борцы с коррупцией и чиновничьим паскудством. В чем-то социальная сатира, где-то героика, сбрасывание напряжения в обществе. Крутота одним словом. А с врагами супер-героя можно поиграться. Вот, например один - так сказать Альтер-эго, - Аркаша показал набросок. На нем был тот же самый Сталин, только на груди его красовалась надпись Steal-man, нос был слегка горбатым, а из-под шапки явно пробивались курчавые локоны.

    - Аркаша, ты антисемит.

    - Поймите, Сергей – Аркаша перешел на официальный слог – В нашем современном обществе, быть немного антисемитом, даже если ты сам еврей это то же самое, что ездить на сноуборде или купить дорогой фотоаппарат – в общем, вызывает понимание и как-то слегка индивидуально облагораживает стадный инстинкт. К тому же, все та же историческая нотка.

     - Дятлов! В кабинет мой, бегом! – это был голос директора. Вздохнув, Сергей вышел от Аркаши и заглянул в соседнюю дверь.

     - Здравствуй, Дятлов. Ждет тебя неведомая хрень – директор крутанулся на стуле. Начальнику Дятлова было чуть за тридцать. В коллективе его звали Одуванчиком. Он был неимоверно высоким, крайне худым и при этом ел за троих. Правда, в силу конституции тела - совсем не полнел. Отрастали только щеки. В результате на тонких плечах располагалась увесистая ряха изрядно раздавшаяся в обе стороны. Наметившаяся лысина превратила волосы на голове в игривый белый пушок – оттого сходство с одуванчиком было почти стопроцентным.

     - Неведомой хренью журналиста не удивишь – бодро отрапортовал Дятлов
 
      - Верно мыслишь. Вот поэтому то и поедешь к экстрасенсу. Это нам подарок небес к готовящемуся параду уродов. Ну то есть съезду партии и юмористов на просторах нашего любимого…кхе…кхе…городка. Теперь еще этот, ( начальник раскрыл скомканную бумажку ) Альнур Нарзания. Имечко на редкость дурацкое. Но не суть. По легенде предсказал Путину его третий срок, или первый Медведеву напророчил – в общем, в фаворе у столичной элиты. Прозвище у него Гламурный Гриша – видимо имеют в виду Распутина. В общем езжай и сделай красивый бантик-интервью. Тем более сам Альнур «Гламурный Гриша» Нарзания, что-то без остановки пророчит последние две недели. Какой-то конец света. А сумасшедшие всегда в тренде ты же знаешь. Короче лети, Дятлов – машина ждет на улице.

     - Спасибо, начальник.
   
     - Не ерничай. Предсказываю – будет тебе бонус к получке. Небольшой.

     - Это хорошая новость. Тогда я двинул вслед за звездами.

    Дятлов вышел из кабинета. Перед тем как отправится к медиуму, нужно было выполнить просьбу. И написать в блоге об убийствах. Неведомый маньяк мог откликнутся. Такое уже бывало, когда искали таинственного похитителя металлолома. Тот сам вышел на Дятлова и объяснил свое воровство идеологическим неприятием железа. Теперь похититель железа сидит в дурке. Сергей собрался с мыслями и написал:

«Массовые убийства в городе ( перечисления ). Как сообщают наши личные источники - орудует психопат. Какой-то конкретной цели он не преследует. У всех располагающей какой-то информацией по ( список дел ) просьба писать мне »

       Решив, что для затравки должно хватить Дятлов вышел на улицу. Любые комментарии он сможет прочитать в пути с телефона. К тому же пророк ждать не мог. Да и рабочий день на было нужды излишне затягивать. Ехать пришлось долго. Несмотря на гламурность Гриша выбрал для себя небольшую захолустную квартирку на самой окраине. Что вполне могло говорить о сверхъестественных способностях, так как без них – в серо-бетонных, в основном эмигрантских гетто выжить было затруднительно.

         Побитая жизнью и коммунальными службами пятиэтажка стройно вписывалась в ряд таких же бетонных четырехподъездных могилок общего пользования. Единственной достопримечательностью была заляпанная сажей металлическая дверь, да захарканный заботливыми домочадцами щит для объявлений. Кроме плевков щит не нес никакой дополнительной информации. Поднимаясь по лестнице, Дятлов с интересом рассматривал местные граффити. Среди надписей «Россия для русских» и «Hello Satan», его особо привлекла неплохо выполненная картинка, рисованная толи окурком, толи углем. На зеленом фоне подъездной краски красовалась огромная корявая фигура. Руки ее были раскинуты в стороны. За ней все становилось черным – без просвета. А перед фигурой подняв руки выстроились несколько маленьких человечков из серии «палка-палка-огуречек». Над всем этим красовалась огромная свернутая в круг змея, усиленно пожирающая свой хвост. Внизу был нацарапан детский стишок:

           Однажды герои, не двое не трое
           Сошлись побороться со злом - зло плохое
           Но только забыли о том человечки
           Что вместо героев остались словечки.

       Неиссякаемо творчество народное, надо будет чего-нибудь сваять из этого, решил Дятлов. Достал фотоаппарат и сделал пару снимков. Затем поднялся этажом выше и позвонил. За дверью долго молчали, затем послышалось шелестение тапок о линолеум. Откашлявшись, сипловатый голос поинтересовался, к кому пришли. Имя Альнура Нарзании, вызвало за дверью истерический смешок, засов щелкнул, сыро и обреченно, как затвор винтовки и дверь распахнулась. За дверью в кафтане цвета бордо стоял коренастый пузатенький человек. Лицо, отягощенное раздумьем и, вероятно водкой, какое, часто бывает у сантехников, улыбнулось. Взлохматив короткопалой пятерней с нестриженными ногтями свою густую шевелюру, которая и без того топорщилась, как у ежа, он жестом пригласил Дятлова войти.

     - Вы Альнур Нарзания? – поинтересовался Дятлов, сбрасывая правой ногой левый кед.

     - Пока еще нет – мужчина огляделся вокруг, заметил на клеенчатой тумбочке огромную, как у футбольного болельщика, рогатую шапку с бубенцами и нацепил на себя. – Вот теперь да, это я. Проблема в том, что я не могу носить ни одно из своих имен без защиты. Поэтому будет проще и лучше, если вы будете звать меня просто – Гриша, формальности ни к чему. Связь с высшими силами, как и с высшими эшелонами власти невозможна без должной контрацепции. Считайте этот убор моим ментальным гондоном. Подчеркну, не меня, а шапку. Хотя насильно мил не будешь. Вы вероятно журналист Сергей Дятлов?

     По крайней мере, мужик был не чужд самоиронии. Скорее всего, шарлатан, но, по крайней мере, забавный, подумал Дятлов, и как бы в подтверждение своих раздумий утвердительно кивнул.

   - Тогда пройдемте-с. Я принимаю в своем магическом ложе. Не подумайте плохого – это индивидуальное сооружение. Звеня бубенцами, Гриша двигался по коридору. Дятлов за ним. В комнате не было ничего кроме стола с ноутбуком, двух стульев и чего-то наподобие индейского чума. Круг из медной проволоки, и связанные в треногу, вероятно подобранные на помойке доски, создавали центр композиции. Все это прикрывали два или три одеяла, которые были заботливо привязаны к пластиковой люстре. Под этот балдахин и занырнул Гриша. Высунувшись, он откинул полог, вытащил откуда-то из недр чума, чуть надтреснутый стеклянный шар и довольно уселся перед ним, скрестив ноги по-турецки.

    - Кофе будете?

    - Погадать?

    - Лучше выпить.

    - Выпить я бы с радостью. Рабочий день заканчивается.

    - Тогда давайте коньячку – пророк достал две жестяные кружки и бутылку хорошего коньяку. Быстро разлил и протянул кружку Дятлову.

     Дятлов отхлебнул. Коньяк лишь слегка отдавал клопами, что было показателем неплохого качества.

      
     - Мрачные у вас тут дела творятся, хочу я вам сказать – Гриша казалось, помрачнел.

     - Что прямо так?

      - Ага. Конец Света, пожалуй. Ну, локальный такой конец света. Вы же все равно приехали за интересным интервью. А московский пророк, беседующий о конце света, это как минимум забавно. Но вы, наверное, меня о Медведеве еще спросить хотели. Да, я его личный предсказатель. Ничего без меня не может. Но знаете, наше время – эра маленьких людей. Все они, так или иначе, нуждаются в низко-поставленном всезнающем голосе. Мы в борьбе за этот голос с Православной церковью даже поссорились сперва. Но потом просто поделили сферы влияния. Они премьерских окучивают. А я президентских. Ну, это образно конечно, все они из одной коробки с карандашами.

   - И что? Будет Медведев еще когда-нибудь президентом?

   - А он им был? – Гриша хихикнул. – Видите опять эти слова. Все они нам покоя не дают. Вот раньше как было. Слово-меч, слово-ложь, слово-сила, слово-воробей. А сейчас слово воробей и то превратилось в твиттер. Высер какой-то сплошной. Уж простите. Просто так пустота которая так щедро в нас расплескалась требует подпитки. Вот мы и говорим, чтобы ее насытить. А выходит наоборот. Рано или поздно все это ****ство должно закончится. Оно и закончится.

   - Прямо у нас?

    - Ну, в какой-то мере да. Видишь ли, Сергей, змея доедает свой хвост. Ну, есть такая легенда, что время, любое время - это змей Уроборос. Она медленно начинает есть себя с хвоста и затягивается постепенно, как петелька. Раньше как со змеями боролись. Приходил рыцарь, бил по морде – змей помирал и все начиналось сначала. Это конечно метафора. Но в наше время и с метафорами хреново дело, и с героями. Поизмельчали как-то. Уже даже не герои нашего времени, а герои-не-времени народились. Каждый даже протестом любым своим нечего кроме пустоты не прикрывает. Добро и зло, веселое и грустное, хорошее и плохое – оно все перемешалось в единый кисель. Это как бы софистика, конечно. Она многих устраивает. Но если раньше четкие категории и градации позволяли направлять человечество в единое русло, человечество шло, как в нордических сагах – от одного неизбежного трагического финала к другому, затем умирало, возрождалось уже с новой, обновленной, четкой идеей и мыслью. Однако со временем умные люди наверху поняли, что бесформенная масса в качестве материала полезнее. Вылепить из нее, конечно, ничего не вылепишь, но необходимые дыры она зальет идеально. А все императивы – они и не умерли, конечно, но стали таким фетишем или скорее знаменем одиночек. Они и не герои даже, а такие персонажи со своим персональным адом и раем. Они его закрыли и берегут – новая такая категория, не ясно пока как ее использовать. К тому же малочисленная.

    - Да вы циник?

   - Да нет, что вы. Я мудрец, пророк, целитель и далее по списку. Пресс-релиз вы наверняка читали – Гриша опять хохотнул и допил коньяк. Забрал у Дятлова почти не тронутую кружку. И долил обоим.

     - Ну, даже если есть эти герои или нет этих героев, по сути какая разница?

     - Ну, в какой-то мере это миф, а на мифах все строится. Без героев нельзя. Отсутствие героев рождает чудовищ. В общем, все на поверхности.

     - Ну, если вы говорите, что все превратилось в жидкий кисель. То есть люди, стали не пойми чем, будет ли приятно героям – ну классическим образцам, спасать все это месиво от некоего зла. И не станут ли они в глазах людского киселя бездушными жестокими чудовищами, со своей геройской, так сказать, бескомпромиссностью? И не будут ли они сами воспринимать нынешнюю массу, как стоглавую гидру? Ну, то есть принцессы потасканы, святые проданы и куплены, цари не благородны отнюдь и не справедливы. В общем, хреново все как-то и без огонька.

    - Да такой вариант в принципе более чем вероятен. А вот если вдруг наступит конец света и придется вам Сергей отчитываться за проделанное, что вы предъявите?

     - Удостоверение журналиста. По нему бесплатно в ад пускают. Послушайте, вот вы сидите тут со своим киселем на пару и мудрствуете. Я все прекрасно понимаю – раньше охотники шли на мамонта убивали и ели, не убивали, значит помирали. Потом рыцари бились за принцессу, выигрывали - трахали, а по совместительству любили, а не выигрывали так погибали. Потом что там еще – поэты на дуэли сражались за честь, выигрывали, так блюли ее дальше и писали, а не выигрывали, так погибали. А сейчас как будто сверху насрали, а мы как навозные мухи месим это говно, пытаясь разыскать в нем бобовое зернышко, вырастить его, полезть по ростку на дерево, встретить великана, убить его, забрать замок и жить, там отмываясь от говна в теплой но великоватой ванной. Да, я прекрасно понимаю, что идеалы-то поизмельчали и всякой дрянью занимается подавляющее количество человеков - с целью дотянуть до получки, потом дотянуться до полового органа, потом дотянуться до руля автомобиля, потом до ключа квартиры, потом до кружки водки, потом до ручки нотариуса, потом дотянуть до пенсии, а потом помереть – в общем да, с героями напряженно сегодня. И приди сюда какая угодно сила, кроме постыдного желания спрятаться там, где родили путем алкоголя, секса, самолюбования или игры в Варкрафт, она бы не нашла здесь ничего, что внушала бы хоть какую-то надежду. В общем если обо всем этом задуматься с этой точке зрения, то пожалуй топится можно прямо щас. Я предпочитаю избыточные иллюзии, вперемешку с вашим коньяком. Посему давайте оставим стенограмму моей беседы с апостолом Петром, для страждущих потомков, которые будут заниматься ровно тем же самым, что и мы сейчас с вами. Скажите лучше, зачем вы сюда приехали?



    - Ну, во-первых, конечно встретится с вами. И затем посмотреть на то, чем закончится весь этот банкет. Вот, увидите, будет весело – и не очень долго. Если вы сейчас посмотрите в свой телефон – то с удивлением обнаружите, что на вашу нелепую запись в блоге, вам ответил тот, на чей ответ вы даже и не рассчитывали - убийца.

     Дятлов полез в карман. Экран телефона светился – личное письмо. Даже два.

   - Встретимся на пустыре за поселком Тружеников. Там есть одно «здание». Буду ждать вас там. В полночь. Приходите один. Тот, которого вы ищете.

    Дятлов залпом допил коньяк и открыл второе письмо. Там было ровно тоже самое. Видимо неведомый убийца на всякий случай продублировал послание.

    - Вы Дятлов, пытаетесь поймать змея, однако у вас это не получится. Формат силы не тот. Однако боятся, наверное, не стоит. И с вашего позволения я с вами сгоняю до пустыря. Но сперва необходимо допить коньяк. У меня тут еще одна бутылка припрятана. Скажите, в конторе, что вы на опасном задании. А вы и вправду на опасном задании. Вас ждет самая настоящая неведомая херня.

- Хрень. Неведомая хрень – поправил пророка Дятлов.

 - Ну да. Впрочем, думаю, смерть вам не грозит. Так или иначе, а давайте на пару часиков прекратим мучать друг дружку умными тезисами, а вместо этого поговорим о бабах. Вот ваша баба-редкая блять.

      - Я знаю.

      - И я тоже знаю – ведь я же экстрасенс. – Гриша заливисто захохотал, и глотнул коньяка проливая капли на свой, и без того изрядно запачканный наряд. Дятлов грустно ухмыльнулся и протянул кружку требуя алкогольной добавки. До полуночи можно было освоить даже две бутылки, уверенно подумал он.


    
ГЛАША

И пусть колыхаются наши знамена, а песня наполняет сердца. Вдалеке от всей этой гадкой человеческой копоти. В миру настоящих, а не прогнивших идей. Иди Агафья Рыкова, сказала мне партия. Только ты сможешь пронести наш подарок в логово этих скотов и пошляков. Только ты Глаша.

Так он сказал мне. Дима – наш звеньевой. Двенадцать человек и звеньевой. Но разве партизаны не были в меньшинстве? Разве молодежь не гибла на баррикадах, поднимая исстиранное сотней кровавых рук знамя свободы. Так завещал нам Ленин и Сталин. Их именем мы боролись, устраивали пикеты и акции, их именем и погибнем. Во имя одурманенного человечества. Неблагодарного…

   Во имя равенства. Чтобы пошлые песни и дорогие одежды не развращали будущих комсомольцев. Чтобы богатые мужчины, в красивых машинах, не смели толкать  на распутный путь матерей будущих солдат революционной армии.

Чтобы, льющаяся отовсюду ложь, отпустила свою жгучую вязь и запутавшийся в ней, как в терновнике одичалый народ вплотную подошел к мужественному лицу общей идеи. Идеи равенства. Так говорил мне и Звеньевой Дима. В тот вечер, когда мы остались одни, он долго цитировал Ленина. И перебирал в памяти цитаты Лимонова. Хотя последнего он не понимал. Но считал идейным вдохновителем.

 Но я не понимала. Как гора не понимает ветер, а земля не понимает человеческой воли. В тот вечер я почувствовала, что значит великая человеческая воля. Ты должна Глаша спасти нашу мечту. В любом стаде есть агнцы на заклание, но не в любом есть волки идущие против целого стада охотников, несмотря ни на что. Тебе решать, кем ты будешь, сказал он мне. Я выбрала быть волком. Со стены нашего подвала на меня с ухмылкой смотрел товарищ Сталин. Он верил в меня. Он и его могучие силы, позволят сразить всех врагов.

   Все это я вспоминала и тогда, пробираясь по лесам Украины. Туда, где мы нашли наше спасение. Мы первые спасенные, будут и другие. Я помню это логово зверя, который оказался побежденным. Серые стены бункера, забытые в лесу. Мы прорывались сквозь лапник и еловые, худые нагромождения, мы шли через два ручья, и валили папоротник руками. Потом мы увидели его и замерли. Железная дверь запечатанная могучей волей. Дверь, за которой наше спасение. И возможно погибель. Но что есть последнее…Об этом после.

     Сейчас я буду записывать в дневник свои мысли. Чтобы когда наша идея победит, такие же молодые люди как я, смогли читать это. Чтобы они понимали - идея разрушает все. Любые преграды разрушает. Сейчас темно. В поезде душно. Но меня греет, то, что я везу с собой в этот хладный ад.

Ад что открывается передо мной. Хотя я, конечно, не очень верю во всю эту выхолощенную поповскую мистику. Но то, что раньше заменяли мне товарищ Сталин и звеньевой Дима, теперь здесь со мной, в небольшом просмоленном свертке под опускающимся креслом купе. На купе, конечно, пришлось выкрасть денег у матушки. Но она простит меня. Или поймет. Кто-то стучит. Следующая запись будет позже.


СВЯЩЕННИК

   Я долго не мог сдвинуться с мертвой точки. Силы небесные не могли меня оставить, но и не находили дверки в сердце мое. Сердце мое было – алчность, да кошель с монетами. Я двинулся в этот путь с одной надеждой в груди. Надеждой не дать гадским отродьям победы их черного телесного воинства. Проговаривать про себя молитву, зачитывая мысли до дыр. Так должен поступать настоящий борец. Ты не называем, но я обращаюсь к тебе.

      Ты помнишь гнилую историю мою. Моего восхождения и кромешного краха. Сейчас на полустанке темно. Поезд должен подойти. Но тогда ничье приближение не освещало моего пути. Ты же помнишь, меня, работающего в «Роснефти». Вспомни мои ехидные слащавые одежды. Мои мерзкие выходки. Все эти блага, что нес мне золотой телец. Хотя даже тельцом, я теперь не могу назвать ту бездну, что держала меня в лапах своих. Ты видел это.

   Посмотри на проклятый знак этой секты, в которой я предавался добровольному гниению столько долгих лет. Топ-менеджер, акционер, управляющий активами, все эти бесовские слова, я теперь могу произнести только в своих молитвах. И до сих пор предо мной стоит бесовский знак воинства алчущего – герб компании. Черный фон – сгущающиеся тучи, грядущего зла. И на фоне наступающего конца золотая сгорбившаяся фигура. Фигура бесовская, и такая же, как поднятый вам средний палец. Средний палец, всем кто не в секте, всем кто не сможет прикоснуться к нефтяной пленке и получить ее нескончаемые дары. Дары праха. Все омерзение и пустоту мирской бренности несет она в себе. И она же пожирает души – сливает в них свои черные, густо-нательно-маслянистые нечистоты. О, сколько поклонов бить мне? Сколько постов вынести, сколько плетей изнахратить о спину грешную, чтоб забыть!?

      Я помню, как я вернулся в свой золоченный, развешанный дорогой мишурой, которой имя - прах, дом. Я открыл дверь, довольный своей должностью, богатством, завистью. Довольный тем, что никто из этой твари и мерзости, в которой я не видел никогда людей, смотрит на меня, завидует и пускает свою алчущую слюну на все мои миллионы. Тогда мне были важнее эти миллионы, чем имя ТВОЕ. И когда я открыл дверь и с радостным похрюкиванием ( свинье подобным ) вкатился в свои хоромы, то напротив двери, через три арки комнат и пролетов, сквозь открытые двери, сидел другой я. Я внимательно взирал и думал, что горничная поставила зеркало. Но отражение пошевелилось и помахало мне рукой. На руке я узрел когти, а голову венчали небольшие остро отточенные злачёные рога. И тот другой я захохотал. Закричал, закудахтал, захрюкал и попрыгал-покатился ко мне, на своих тощих колченогих ножках, а посередь них болтался срам. И понял, что не человек это, и не отражение, а бес, который вылез из меня. И не будет теперь меня.


А будет он внутри и жрать мою душу будет. И выскочил я тогда из комнаты и побежал по улицам. Я бежал и падал в грязь, бился лбом о мостовую, рвал на себе одежду и, сбивая дорогую обувь, несся, прочь-прочь-прочь из дома беса сего. И кончить бы мне  жизнь в гнилостной канаве, если бы не блуждающие монахи. Что ехали с поклона святым церквам малоизвестным. Они подобрали меня и выходили. И тогда я вступил в тайное боевое братство. То, что всегда в тени, но на страже света. О нем мало кто знает, но в нем истовые богатыри, готовые в тяжкий час встать на защиту, не только словом, но и боевым топором, мечом, колом – всем, что поможет биться с бесовской нечистью и победить ее. Три года я обучался страстотерпию и силам тайным, дабы закалить душу и тело. Учился я битве со злом разным. Учился тайной силе слова светлого. В том далеком лесном поселке объяснили мне, что есть у меня цель. Тайный орден Твой, христианский, долгие века ждал часа подняться и защитить всех от грядущего конца света. И вот теперь час настал. И поезд колесами стучит.

     Хотя ты знаешь, что иногда приходит мне мысль – а на хрена ж, я все это делаю – ведь можно было и не скитаться, и не бегать – но Ты гони от меня мысли не верные. Со мной мое оружие и миссия моя непоколебимая. Бесовство грядущее падет. Не зря Настоятель Андрон дал мне оружие закаленное и наказал бояться искуса всякого, да врага хитрого, скрытного. С тем и отправился. Но сейчас закончу я слово свое. В поезде, девчонка едет, нервная, да напуганная. Отповедь ей нужна, да смирение, поговорю с пропащею душой.


ГЛАШАТАЙ.

 - Федор Васильевич, посмотреть надобно, шипит он мне, склонив рогатую головенку. Не сейчас, мне необходимо вспомнить, проанализировать, подытожить пройденный путь. Уйди, нечистый, бросаю я в ответ и бес, расшаркиваясь, отходит. Много их тут этих серых, жутких существ. На такой глубине здесь им самое место. Шутка ли, больше сотни метров под землей. А все бурили и бурили, пока не достигли оптимальной погруженности в процесс. Бесы шныряют туда сюда. Таскают какие-то железки, трубы, краны, стрекочут сварочными аппаратами, переругиваются, пускают слюни, дерутся. Их сгорбленные силуэты, тенями бы проскальзывали за спиной, и никто б не заметил, что это бесы – выдают их только золотые рога, что растут ближе к темечку. Рога сверкают, они, будто подпилены и заостряются, почти истончаются, слегка загибаясь металлом на концах, наподобие долго используемого кухонного ножа.
 
    Эти бесы - двойники, некогда живых людей, многие из них остались с прежней памятью, и набором чувств, качеств, стремлений. Но они уже не они, такая вот тавтология. Они это выпаренные помои человеческой души, когда лучшее улетает в трубу, а из осевшего осадка на стенках кружки, лепится точная копия. А что происходит с самими людьми – кто ж его знает? Некоторые сходят с ума, предпочитая дурдом, своей копии с золоченными рогами. Кого-то загрызают сами бесы, кого-то загрызают специально обученные люди. Ходят слухи, что у корпорации есть специальная тюрьма, она, как и этот храм расположена в заброшенной нефтяной скважине. По крайней мере, сверху выглядит именно так. В этой скважине и сидят оригиналы нынешних бесов.

     Эти мысли, сводят меня с ума. Коллеги давно обозвали меня Аббадоном, а до командировки вниз, когда я еще только придумал, как создать этих бесов звали Бельфегором. Выдуманные имена христианской мифологии, из уст топ-менеджеров, звучали, как новые тренды. Впрочем, многие из шутников присоединились к строительству на правах моих полноправных слуг. Здесь мы воссоздадим то, чему не нужны будут имена. Он и сейчас, еще не до конца оживший говорит со мной. Это наш новый Глашатай.

   Ему нужна кровь, кровь, которую мы запустим в его жилы, как только будет завернут последний шуруп в его сотканное из труб тело. Он возвышается передо мной – собранное из обломков нефтепроводов, подобие человека, его голова как огромная экскаваторная пасть, его руки, стальные шпалы, в его венах бежит нефть. Долгие годы он питался душами, тех, кто ему служил. Последний аккорд должен прозвучать сегодня. Бесы соберут его – и по одному отправятся на лестницу.

В конце лестницы, они прыгнут в люк, в котором будут вращаться чугунные лопасти, моей самодельной мясорубки. Перемолотые останки, сольются с черной нефтью, наполняя существо животной силой. Но это должно произойти только один раз, только когда соберутся все, в обозначенном месте. Мы слишком долго добивались приезда всех их в одно место – мы обозвали его съездом. Это съезд их и съест. Иначе никак. Нет, нет, иначе никак. Только это бесовское существо сможет спасти всех нас от надвигающегося морока, имя которому Смерть. Закругление мира уже заканчивается и змея жрет свой хвост. Затягивается веревка и только жертвоприношение возможный путь к спасению. Он воспрянет, и мы все стряхнем пепел с сердец своих. Увидев моего, Глашатая они преклонят перед ним волю свою. Для этого надо заканчивать и начинать транспортировку к съезду, мы договаривались о деад-лайне, так тому и быть.

     Я учу заклинание. Уже скоро я зачитаю его в обширном зале. И тогда все станет легче, все станет яснее. Вообще довольно сложно перевести на русский древний заговор, чтобы он не потерял силы, но я не зря, занимался оккультными операциями в крупнейшей нефтяной компании страны. Надо запомнить, не забыть: «Абракадабра, дети кадавра. С левой шагают в светлое завтра». Я почувствовал, как застонал Глашатай. Но рано, еще рано. Теперь последние детали, спустить бесов на фарш и можно подниматься из этой чертовой, пахнущей трупами и надеждой бездны.

    ВЕСЕЛЫЙ.

            Они так весело запрыгали. Когда я расстрелял первого из их компании. Ну почему же они не делали этого раньше? Это было бы веселее веселого. Я кричал им «Улыбайтесь!» и стрелял в воздух. Они не слушали, и пришлось пристрелить какую-то из их товарок или подруг. Ай, люди-люди! Молодость, таланты, надежда нации – все это должно нести свет и волшебство в мир обыденной серости. А они были слишком грустны – ну разве можно так жить. Право слово – так жить, совсем не стоит. А ведь я шел сюда не убивать десять человек.

Я шел поднять себе настроение – послушать в полутьме зала их неспешную смешную болтовню, поумиляться наивной юношеской жизнерадостности. Но разве этого теперь, где найдешь. Они в самом расцвете должны были носиться, как пони на цветущем лугу – где бабочки, коровки и Белоснежки носятся в зыбком хороводе, даже не ощущая, что солнечный день заканчивается. Для них это краткое хрупкое жестокое мгновение, нескончаемый праздник. И как же они все-таки правы в своем наивном, пусть идиотском, желании радоваться – получать удовольствие от этого чудесного мира, не зная бренных тягостей и забот утекающих сквозь пальцы, невосстановимых мгновений.


 Но разве эти молодые люди, могли сравнить себя с легковесными букашками и Белоснежками – нет! А надо было! Надо было петь и скакать, а они сидели с мрачным видом и выдумывали шутки, за которые им заплатят денег.

     - Федор, как ты думаешь можно шутить с политиками про пидарасов?
 
     - Валя, этим как-то не удивишь ни тех ни других.

     - Тут главное не удивить, а различить.

     - Вот это, пожалуй, пойдет – только мы должны выступать на обоих форумах. Звонил Георгий Львович и сказал, что цена как за три корпоратива. Заказ четкий. Поэтому предлагаю пидорасов заменить на что-то более лояльное.

      - Ты Дима мыслишь как настоящий политик. А ведь только КВНщик.

      - Кто-то должен мыслить логически. Иначе как, скажи на милость, мы заработаем бабла на съездах этих идиотов. Мы лучшие юмористы города, еще чуть-чуть и в столицу поедем. Так что думаем. Лена, бляха муха, песня! Я же сказал, репетируйте песню. Мы с пацанами тут, что ли за всех впахивать должны. Пой, давай! Серега, фанеру вручай. Лена, активнее вращай бедрами! Поехали.

      - Как бы не было вождя
        В городах и селах
        Не было б у нас дождя
        И людей веселых.
        Как бы дядька в пиджаке
        Не давал кредиты
        К нам приплыли б по реке
        Запада наймиты.
        Тра ля ля ля ля ля ля
        Нет родней картины
        Тра ля ля ля ля ля ля
        Дальше я не помню.
   
     - Лена, ну какого ж…С Родиной едины - там дальше. Писали же песню специально под съезд – чтобы остроумно, изящно и как бы не сильно лизать.

     - По-моему все же лизнули.

     - Самую малость, особо не замарались. Слушайте, ну ведь уже завтра они все приедут, а у нас конь не валялся.

      Вот эту картину я и наблюдал в тихом укромном уголке зала ДК. Десять милых маленьких человечков, давили из себя шутки, как давят слишком густой крем на торт – натужно и неровно. Эх, а ведь стоило им только улыбнуться и все бы изменилось. Но я ждал достаточно, для того чтобы можно было достать пистолет и пойти сквозь ряды.

     - Это что там за чучело идет? Коля твой обещанный знакомый?

     - Нет, я этого не знаю. Блять, у него же ствол.

     - Стойте, друзья вам бежать нет никакого смысла - я только хочу поговорить. Я хочу, чтобы вы улыбались.

     - Не, конечно, мы же шутники, понимаете, мы квнщики – мы итак постоянно на…этом…позитиве.

     - Рассмеши меня

     - Как я должен это сделать.

     -  Представь что ты белочка или Белоснежка – тут не важно. Просто попрыгай вместе с ним – да вот с ним. Попрыгайте вокруг меня и смейтесь. Заливисто смейтесь. Ну, вот попробуйте это так просто. Ля ля ля ля ля ля – видите я вам помогаю. Ну, что ж вы – так и еще руками в разные стороны. Ля ля ля. Знаете, что я вам не верю. Это Лена?

      - Ну да Лена.

      - Улыбнись, Лена. Не плачь. Улыбнись.
 
      - Дима-а-а чего ему надо?

      - Я не знаю.

      - Улыбнись.

      - Кааак? У него пистолет. Позовите кого-нибудь

      - Тут никого нет – мы одни в здании.

      - Улыбнись!

      - Я не могу!

      - Твою мать, Лена – сме йся дура! Смейся.

      - Мне кажется это бесполезно.

      - А-а-а-а! Блять он ее убил!

      - Стойте, друзья! Ей вы уже не поможете, но я все еще хочу увидеть танцующих белочек, Белоснежок. Может быть, кто-то хочет изобразить котяток или снежинки? Нет, правда. Я не против, главное делайте это легко. Вы утащите тело за кулисы. Не полностью. Да так достаточно. Теперь выстраивайтесь – все вдевятером. И Сергея позовите, ага, от аппаратуры. Не бойтесь, я буду напевать – а вы должны кружиться. Вот так примерно – ля ля ля. Это не сложно.

       - Но вы же нас не убьете?

       - Человек послан, чтобы нести в мир радость. Своим унынием он оскорбляет само предначертание, понимаете. Свою сущность. Я же шел к вам посмеяться. Я знал, что КВН – это всегда радость и веселье. Я хотел получить какие-то ответы от вас…но лишь больше и больше вопросов. Конечно же, вы не должны оскорблять свое предначертание. Вы как в мультике – так вот, ага, танцуйте. Чуть больше легкости.

      - Еще?

        Да-да конечно, кивал им я. Девять молодых и живых людей танцевали передо мной. Поймите меня правильно. Я не профессиональный хореограф. Но как-то я узнал, что в танце человек раскрывается полностью. И вся его живая энергия льется ручьем на зрителя. Пусть этот зритель один и с пистолетом – столько ли это важно, думал я. Они своим танцем должны были ответить на самый главный вопрос. Вопрос. Первым не выдержал Сергей – он закричал. И дальше они танцевали, ввосьмером переступая через его подергивающееся тело. А ведь можно было без этого. Шутите! – кричал я им. Но все их бурлески были бессмысленными и плоскими.

       Может быть, надо было им заплатить? Впервые я пожалел, что не взял с собой достаточно  денег. Я предложил им тысячу, которая была в кармане – но и за эту скромную сумму они не вызвали даже легкого дуновения улыбки. Мир все больше дрожал и кренился. Как будто их хмурость и страх в глазах приближал, неведомый апокалипсис и только я один чувствовал важность радости и смеха. Осознание это вселило в меня сил. Скорее всего, их слишком много. Я не глядя разрядил обойму. Трое упали, один был ранен – но, зажимая рану, он продолжал танцевать – даже так он не был похож не белочку из забавного мультфильма. Эх, как она задорно крутила хвостиком. Тим тирли Тим.


       Их начало трясти – коллективно трясти. Они хватались друг за друга. И плакали. Ну почему они не слушают меня? Ну почему – если бы я хотел увидеть мрачное кабуки, я бы не стал сюда приходить. Ведь в их руках возможно судьба мира – судьба переполненной чащи глупого уныния и скорби. Даже капля меда радости и смеха, смогла бы смягчить горький напиток, который пьет каждый из нас ежедневно. Но они этого не хотели.

      - Валя, Лена, Сережа, Витя, Коля – он их застрелил.

      - Я еще двигаюсь. Уже похоронили да?

      - Прекрати шипеть мне на ухо и танцуй.

      - Как веселее? Я не могу веселее!

      - Гляди он смеется! Он показывает как надо!

      - Как нам отсюда сбежать – это какой-то кошмар?!

      - Я не могу-у-у так больше. Прекратите это! Прекратите!!!

   Выстрел.

      - Похоже Светка, всё. Похоже нам всем всё. День выдался не смешным с самого утра.

          Я решил оказать им последнюю милость. Им и всему миру. Я выстроил пятерых в ряд. Я нашел новый способ сделать их счастливым. В кармане у меня лежал красный маркер. С осторожностью и любовью я подходил к ним и подрисовывал улыбку на дрожащих губах. Правда пока шел, чуть не вышла оплошность – так как я случайно запнулся о труп. Видимо их покойные товарищи не хотели оставаться в стороне. Поэтому сначала пришлось научить улыбаться павших. Затем я медленно выводил черту радости на серых лицах дрожащих квнщиков.


           Они о чем-то просили. Зачем-то плакали. Я не понимал, что они хотят этим сказать – как я могу сделать что-то для них, когда они отказали Вселенной в самой малости. Вселенной нужен был их смех. Мне нужен был их смех. А стоило всего лишь достоверно показать лучезарную белочку. Мне было жалко их. Но я старался помочь им напоследок. Я покривлялся перед их рядом. Попытался пошутить и даже спеть. Я попрыгал на одной ноге, покрутился волчком и спел куплет из детской песенки. Похоже, я только еще больше их испугал. Улыбайтесь, просил я их трижды. После чего пять раз выстрелил. Одного пришлось добивать. Этого я не люблю. Но когда я уходил, они улыбались – пусть и слегка натянутыми уголками ярко-красных губ.

      ГРУСТНЫЙ.

        Они так задорно маршировали в этом детском парке, что невольно мне пришлось умилится. Лишь на миг я потерял концентрацию. И чуть не нарушил собственное табу. Эта радость здесь не должна плесневеть в моих мозгах. Слишком многое на кону. Слишком долго уже это продолжается. Круг должен завершится и как можно скорей. Люди, у них был шанс – их так могла спасти любая общая мораль. Страстотерпие, смирение, сожаление, раскаяние – СССР духа тоже распался, вместе с другими образованиями. Теперь всем правил позитив – непонятное формирование, быстрое питание для нищих и убогих, но тех кому царствие, а тех кто нашел в этом бесформенном вареве манну небесную. Этот алчный, глупый , плотский, громогласный и липкий общий вопль двигал и двигал, несчастное орущее и растерянное существо, по недомыслию считающее себя человеком, в бездну.

           Огромная дыра в душе раскрылась подобно рту, и все хиханьки, смешки и ржаки она проглатывала не насыщаясь. Подменяя глупым смехом, созерцание и осмысление, превращая всех в бессмысленный, облезлый и послушный скот. Таким людям нет права носить свое имя. Такие люди будут жевать предложенное дерьмо наблюдая, как все превращается в прах. Они должны усомнится, должны скорбеть и раскаяться. И это не самая плохая цель, которую можно ставить перед собой в мире на острие конца всего сущего.


         А сущее не смеется не первым не последним. Оно сурово нахмурив брови смотрит на быстрые перемещения пылинок на затхлом стекле, видит бесконечное кружение и вибрацию ненаправленного движения к смерти. Бултыхание в собственной моче и деградацию – все это наблюдает оно. А после, когда наивные пылинки не добиваясь ничего падают прилипая на заляпанную поверхность, одним ударом разбивает стекло – и все сыпется на землю, превращаясь в мусор. Потому что недостойными оказались те, кто не издал не единого звука кроме гортанного скрипа, похожего на харканье больного животного. Оздоровление – время приступить к оздоровлению.

        Я притаился на дереве. Над небольшим парком, где маршировала патриотичная молодежь, не было не облачка. Площадь парка была огорожена. Она небольшая. Судя по всему – тут десятка-полтора вожаков. Все в одинаковых майках. С одинаковым отсутствием смысла в глазах. Но там полно задора и еще какой-то мути, которые они выдают за любовь к родине. Хотя по составу больше напоминает пережеванный гуляш. Они улыбаются, как будто эти улыбки им раздали на входе. Они подбадривают друг друга . Они готовятся к завтрашнему съезду. Завтра они поведут колонны таких же. А сегодня они вязали цветные шарики на соседние деревья, смеялись и придумывали кричалки о родине. Они пели песни в честь их вождя и о солнце. Не понимая ничего, они бесились, как телята в вольере.

         Я выстрелил в шарик. Он лопнул. Решив, что он порвался о ветку, они начали вязать новый. Они должны были увидеть мои послания:

      - Кирилл гляди, тут написано : «Мир – юдоль скорби»

     - А здесь на дереве еще что-то. Тоже текст на бумажке. «Сгореть в унынии, есть благо. Вещает стылая бумага. Развеет смех, развеет прах. Развеет пепел в головах. Развеет юности венец. Вам всем друзья пришел конец». Это что за ерунда. Может быть это Витька, расклеил. Или еще хуже?

     - Я думаю это несогласные. Они всегда нам портят жизнь.

     - Но сегодня не 31 число.

     - Для них Леша, как для барона Мюнгхаузена всегда 32-ое.

     - Ну ничё ты выдал.

     - Ага – это нам на семинаре говорили. Дядька из Москвы приезжал. Он кстати тоже на форуме будет – я вас познакомлю. Я то думал сначала, такой знаешь, понтовый мужик будет – из Москвы все дела. А нет, оказалось очень простой, пришел к нам в палатку – с пивом. Говорит, ребята давайте выпьем – устал я от этих заседаний. А нас там как раз весь отряд собрался. Он и говорил часа два. Рассказал, что раньше тоже протестантом был – ну то есть против власти выступал. А потом понял, что это не правильно. Не по закону. Мол, жизнь надо менять изнутри. Ну, молодой был глупый. А потом он нам рассказал, как западные наймиты незрелую молодежь используют. Это вообще страшно – у них там представь, целая организация на одурманивание работает и не одна.

      - Мне батя тоже говорил, что во всем евреи виноваты.

      - И евреи и американцы. Они нас сломить хотят. А для этого мировое правительство придумали. Там все финансовые олигархи заседают. А чтобы русский народ совсем отупел, они придумали несогласных и разных протестующих лидеров и музыкантов.  Мне тот мужик как раз и рассказал, что как только он про все, про это узнал, так сразу же власть нашу поддерживать начал. Она конечно не идеальна – но все же родная. К тому же знаешь, какие там сейчас деньги крутятся.

      - Да большущие деньжищи. Мне вот батя говорил, что в таких организациях главное сильно не вякать и сидеть на жопе ровно. Тогда через пару лет, тебя повыше поставят, а там и до чиновника дослужится запросто. Чиновник он больше всех зарабатывает.

     - Но главное родину любить.

     - Ну, это конечно. Вот мы на съезде давай вдвоем к тому москвичу подойдем и скажем, как мы родину любим. А он нас потом работать к себе позовет, как думаешь?

      - Ну, по идее должен взять. Им наверняка такие молодые и жизнерадостные нужны. Мы к тому же в региональной ячейке отличились. Вон и Светку привели и Любу, и Ивановых тоже. Без нас ни одна акция, наверное, не состоялась бы.

     - Да и лозунг – «Любить, Родину – в радость!» на плакатах  тоже ведь наша идея, и колонной, как гуляли по центральной улице с флагами. Очень весело было.

     - Посмотри-ка, и там бумажки висят на ветке. Они тут везде налеплены. Вот ведь подлецы. И везде надписи мрачные!

     - Леша, посмотри там один из них, кажется на дереве сидит. Зови ребят! Эй, тут наймит прячется! Ловите наймита, ребята!

      - Запевай нашу песню:

        Радостно солнце колосья колышет
        Пусть наш припев все на свете услышат
        Поле и море, гора и река
        Нас на накроет наймита рука.
        Ты убери свои руки отсюда
        Лезь на осину проклятый иуда.
        Прочь убирайся беги поскорей
        Жадный и подлый пейсатый
        Как дальше?

     - Злодей. Дальше злодей. Но петь это нужно радостно, чтобы враги чувствовали наш позитивный задор. И еще раз. Кажись, ребята услышали.

     Этого я выдержать уже не мог. Они сами виноваты. Я не заставлял их кричать и радоваться. Я специально нацепил эти бумажки на стволы и ветки деревьев. Они обязаны были понять никчемность своего бытия. Однако они ничего не поняли. Двое упали один за другим – почти незаметно. Я достал связку стрел. И ждал. Другие выбегали по одному из своей брезентовой палатки. В ярких майках с патриотическими лозунгами. Они спешили к своим ушедшим товарищам. Но даже кричали от ужаса, как-то слишком радостно.

     Как в замедленном кино они надували щеки, разгибали конечности, сперва, будто повисая в воздухе, потом, подпрыгивая – так они стремились убежать. Крик их зависал в воздухе, и продирал без того хрупкую ткань бытия. Прорывал их своих безнадежным позитивом. В каждом движении скользил щенячий восторг и ужас от вновь обретенного зрелища. Мне не приходилось особо переживать – они мелодично и обреченно падали друг за другом, иногда успев всхрюкнуть. Шлёп, шлёп, шлёп, шлёп – кому в пах, кому в грудь, кому в лоб, кому в глаз. Они не понимали, откуда летели стрелы. Их было немного – двенадцать человек. И не было никакой охраны, которая бы не уехала в город за обедом. Они не ждали, что истинная суровая реальность так быстро ворвется в их, изъеденные жизнерадостной жижей души.

Но она ворвалась. Ворвалась двенадцать раз. Ровно столько людей раскидало по траве мое праведное бессилие. Именно так и происходят все крестовые походы. Когда рыцари понуро бредут. Обреченно идут, несмотря на зависший над головами рок. Вопреки солнцу, южному морю и жизнерадостным орущим сарацинам, кружащим на своих облепленных цветными тканями конях. Они веруют в свое истинное предназначение – предназначение сурового закаленного вечным страданием мира. Теряя себя телесного, терпя лишения и боль, они понимают, что нет места радости и восторгам, в этом глиняно-бетонном сооружении под названием мир.

Никакая добыча или радость не в силах остановить их неспешного, но неумолимого топота, больше похожего на неспешное колыхание савана, который скидывает с, уставленного снедью надгробия, в старом склепе, все новые и новые кубки и яства. Все новые и новые радости бытия. Но те крестовые походы не повторить, и остался только мой – последний поход. Грустное колыхание единственного флага, перед океаном восторженных сарацинов. Они раскачали корабль мира, они своими острыми стрелами разорвали, казалось бы, надежную ткань мироздания.


   И теперь всех ждет неизбежная расплата. Неизбежный финал, который я так упорно стараюсь изменить. Но они меня не услышали. Опять не услышали. Хотя я же писал на бумажках, что жизнь полна уныния. Они могли вчитаться, задуматься и понять. Могли! Могли, но отказались от дарованного шанса. Почему же никто не умеет видеть тайные знаки и послания. Никто кроме стародавних крестоносцев. Ведь были же бумажки – ну куда ясней! Остается единственный шанс.
      

        СВЯЩЕННИК.

      Бесы водили хоровод с душой этой смиренной девушки, думал я бултыхая чайный пакетик в железнодорожном стакане. Милая заблудшая душа. Щуплая костлявая фигурка, серенькое пальто, такое же - в цвет покроя лицо, стоптанные ботинки, и большой сверток в чемодане. Она прятала его под сиденье, как раз когда я зашел. Девчушка зыркнула на меня черными испуганными глазами и тут же уселась, как вросла, нервно поерзывая на месте. Я неспешно раскладывал свой скромный скарб. Свой сверток, важности неодолимой, я аккуратно положил на верхнюю полку, предварительно прощупав содержимое. Все было на месте.

      Я улыбался и молчал, сидя напротив. Ей нужна была теплая отеческая поддержка. И эту помощь я мог ей оказать. Однако, не торопя события, я распаковал упаковку печенья. Испуганное дитя робко угостилась бисквитной сладостью. Пошамкала коржик губами и проглотила, как будто бы пугаясь ненароком упустить хоть крошку. Видимо бедняжка голодала, решил я и, поискав в сумке, добыл полбатона колбасы и нарезанную крупными ломтями буханку монастырского хлеба. Она накинулась на угощение как голодный звереныш. И тот барьер недоверия, что городила она, прячась в недрах своего потертого пальтишки, начал помаленьку таять.

      Мы разговорились о погоде. Погода за окнами бренчащего вагона, была неспешно-увядающей, как картины декадентов. Я испытывал горечь, вглядываясь в сохнущие листья. Такими могут быть и люди, когда заблудшие и потерянные они  собирают силы, чтобы явить миру, последнее прекрасное, что есть в них, чтобы затем молниеносно, слететь под порывами ветра. Никто не оценит их красоты.

     Многим нужно долгоиграющее пластиковое и силиконовое счастье. Мир окружающий тянущийся поезд разрастался вдаль от нас бесконечными торговыми рядами. Их не было видно за строями деревьев и скомканной растительности, однако рынок жил по единственному закону. Закону прибыли и выгоды. В нем уже не было различия между новым полушубком, отрубленной с утра свиной  ногой и человеческим представлением о счастье.


      Мороки обыденности кружили голову большинству покупателей. И пугаясь своей конечности, скоротечности бегущего времени, они хотели закрепить хотя бы в своей памяти свою удачу, свои покупки. Красота, любовь, дружба, вера и родина перестали существовать, как обособленные и, возможно идеальные понятия. Их растащили по разным прилавкам охочие до наживы менялы.

      Они подменили неосязаемую красоту этих понятий дешевыми и яркими сувенирными поделками. И толпы бессмысленного ползущего в тумане смерти народа с радостью включились в эту игру – единственную, которая была им доступна. Ибо умение продать себя, даже по частям, и купить себе какую-то свиную ногу, случайно принятую за счастье или любовь – обладало притягательностью простоты. Правила были решительны и понятны.


     Они громко кричали, бравурно зазывали и, не стесняясь, показывали окровавленные внутренности, тем самым, убеждая блуждающих в не злонамеренности и открытости их желаний. Однако все купленные свиные ноги, все приобретенные сувениры – гнили и превращались в прах. Все это не несло никакой ценности. В тоже время как абсолютные истины уже давно были скрыты и размыты. Уже давно убежали от нас. И чтобы найти хоть одну, требовало пройти через жернова боли и сомнений, необходимо было ежечасно страдать во имя получения.

      Но в глазах, неведающих толп, все это было непонятным, аморфным и абсурдным – ведь нет смысла покупать то, что нельзя спустить в унитаз. Радость еды, автомобиля, одежды и секса им была понятна – не так страшило то, что в итоге отправится на помойку, все это можно было потрогать и прижать к груди вожделенный прах. Однако расплывчатая константа, неясное чувство и смутное представление о неведомом прекрасном не давало чувство обладания, оно было вроде бы и общим и твоим и ничьим одновременно, поэтому большинство шло за свиной ногой.

     Все же что имело, хоть какую-то иную красоту отсекалось с ходу, как чуждая глупость, в которой необходимо слишком долго разбираться, а времени тратить нельзя. Тратилось время на медленное гниение, но об этом задумываться никто не хотел, поэтому во всеобщем стадном представлении, гниение позиционировалось, как веселая легкая, чуть надтреснутая, но оттого и более разгульная действительность. На рынке гуляли трупы без целей, без стремлений, без ценностей, слепые и глухие товары, крикливые и поверхностные манекены, молчаливые и сосредоточенные на действии, которое превращается в прах уже через секунду, полуфабрикаты. Именно эта закатная постоянность увиделась мне в неспешно шелестящих за окнами пейзажах.

       Девушка говорила нервно и отрывисто, как загнанная в западню лисица, она понимала собственную беззащитность и, чтобы скрыть обреченность в глазах, вырывала из себя кусками бравурные фразы и совсем нелепо подкрепляла это нарочито резкими уверенными жестами. Однако в ней было мило то, что она, похоже, была готова страдать, ради какой-то своей пусть глупой цели. Но этот неведомый фантом, за которым она бежала, не продавался на рынке. Это возможно была маленькая птичка, которую она увидела в два года, но не смогла поймать и погладить – птичка улетела, а она так и осталась ловить ее, на всю оставшуюся жизнь. Постепенно она поняла, что меня не стоит бояться.


       Она не верила священникам, это я понял сразу. Но я попытался рассказать ей свою история – конечно в общих чертах. Рассказал ей о своей цели, так как мне нечего было скрывать от нее. И даже показал ей то, что находится в свертке. Мы разговаривали несколько часов. Иногда она убегала покурить, и видимо обдумывала что-то для себя. Похоже, ей хотелось рассказать, что-то томившее уже много недель. Она робко поинтересовалась, имею ли я право рассказать услышанное от нее. Я заверил ее, что никто не узнает ее истории. И тогда она поведала мне удивительные вещи. Не знаю, что из рассказанного ею было реальным, а что лишь родило ее надломленное жизнью больное воображение. Однако это бесспорно было важным и для нее и для меня.

      Девчушку звали Агафья или Глаша, как она просила себя называть. Она верила в товарища Сталина и звеньевого Диму. В ее возрасте этого вполне достаточно. Девушка состояла в какой-то организации, в которой обычно состоят несостоявшиеся в общепринятом смысле молодые люди. Она хотела сделать светлое завтра сегодня, вне зависимости оттого, что в итоге может получиться вчера. Несколько лет они содержали в каком-то подвальчике заваленной социалистической макулатурой кабинет, где по вечерам читали лекции и пели гимны. Иногда они устраивали марши, на них собиралось с десяток человек. Прохожие смеялись, показывали на них пальцем или снимали на телефон, чтобы удивить потом знакомых этим, непонятным для большинства, парадом цирковых уродцев.

     Но Глаша уверенно шла рядом со звеньевым Димой и пела марши, в которых светлый и могучий Сталин мог летать и крушить врагов трудового народа сильной и могучею рукой. «Он крушит врагов народа своей сильною рукой. Это Сталин вечный Сталин – он один стальной такой». Примерно это процитировала мне Глаша, и смотрела, не разгневаюсь ли я, поминанием усатого ирода, но я спокойно слушал ее дальше. Нервно хватаясь за потрепанные полы пальто, будто боясь потерять необходимую ей фразу, девчушка продолжала рассказ.

       На скопленные или случайно заработанные деньги они со звеньевым Димой, или при помощи других молодых людей покупали книжки, плакаты и различные дневники революционеров. А иногда такое добро находилось у бабушек и дедушек, за которыми они ухаживали по какой-то захудалой социальной программе. Старики с радостью отдавали ничего не стоящий хлам. И вот однажды к Глаше в руки попал дневник какого-то сотрудника органов. В нем он описывал тайное оружие советской власти.

      Судя по тому, что записи не имели отношения к атомной бомбе, этот дневник безопасно пролежал несколько десятилетий на полке, вместо того, чтобы вместе со своим хранителем сгинуть в каких-нибудь окрестных лагерях. Вероятно, неизвестный сотрудник тронулся умом, от перевыполнения плана по репрессированным согражданам. Впрочем Глашу это не остановило – найдя дневник она принесла его Диме и они ночь напролет читали вытершиеся от времени страницы. В дневнике рассказывалась краткая история заигрывания власти трудящихся с оккультными силами.


       Как уверял чекист, после окончания войны, руководство страны надеялось использовать захваченных в плен фашистов для создания бессмертной непобедимой армии живых мертвецов. Наплодив достаточное количество нечисти, Сталин мечтал повернуть эту силу против Европы и американцев, чтобы окончательно распространить советскую власть по земле. В этом ему помогали захваченные агенты оккультных немецких орденов, названия которых изредка фигурировали в исторической литературе.


       Эксперименты, судя по всему, шли удачно. Мертвецы покорно оживали, облачались в советскую форму и убивали всех кого прикажут. Чаще всего силу мертвых проверяли, на обреченных, на смерть заключенных дальних ответвлений ГУЛАГа, где о разгуле мертвечины не прознал бы никто из иностранцев. Однако в последний момент план не заладился.

       То ли Сталин в последние годы уверовал в реанимированную им, во время войны, Церковь, то ли атомная бомба показалась вождю народов более надежной силой, нежели зомбированные на скорую руку фашистские оккупанты, так или иначе, а секретную программу свернули. Впрочем, если верить дневнику - оживших мертвецов не спалили в ближайшем крематории, а законсервировали. Их смололи в мелкую муку, оставив инструкцию о том, как в дальнейшем из этой субстанции быстро изготовить боеспособного фашиста.

       Глаша размахивала руками и объясняла гениальность замысла Сталина. По ее словам, вождь знал о возможной гибели империи, поэтому соорудил в европейской части страны схрон. В этом схроне или бункере он и оставил потенциально готовых фашистов дожидаться своей участи. Известная тяга вождя к шуткам, наталкивала на легенду об Авалоне и рыцарях круглого стола, впрочем, такие герои для фантасмагорической советской родины, были вполне понятны. Сталин, по словам чекиста, заклял могильных фашистов встать на защиту истинной родины, в тот роковой час, когда демон алчности и капитала, пожирающий души, воспрянет из бездны.

     Читая старый дневник, Глаша и звеньевой Дима, все больше убеждались в том, что им дарован шанс свыше – заняв денег, они поехали к месту схрона. Несколько дней, на попутках и пешком, добирались они по проселочным дорогам и глухому лесу до заброшенной деревеньки. Там расспрашивали местных жителей о том, где тут оставшиеся с войны строения и склады. Несмотря на то, что среди обветшалых домов, призрачно слонялись два десятка пожилых и забытых отчизной пенсионеров, могильник был найден.

    Алкаш Тимоха за две бутылки самогона рассказал, Агафьи и Диме о странном месте в нескольких километрах от деревушки. В те дни Тимоха был маленьким и еще не вытошнил на жизнь огромное количество спиртного. Как и у любого в деревне у него была бабушка.  Однажды, когда они шли за грибами, бабушка рассказала внуку страшную историю. Было в лесу место, куда никто не ходил собирать грибы, да ягоды. То ли опушка, а то ли небольшая роща осиновая. Росли там искореженные, гнутые, да жуткие деревья.

     Ни птичьего пения, ни звериного рыка не слышали в тех местах. А суеверные старики, говорили, что в гнилостных недрах тех, дремлет вечный Диавол. А тем, кому по ночам, выпадало заплутать в лесу и ходить мимо согбенных осинок, слышали злобный и тихий, как шуршание металла по песку шепот замогильный.

      В те дни, Яков - деревенский мужичонка, прибежал из леса седым, как лунь, да так умом тронулся, что приехали из города врачи, да забрали окаянного на лечение. Да только до этого сильно бился болезный на кровати, да кричал про прах говорящий и смех ненашенский, но сатанинский. Еще про серое здание, от которого хладом могильный веет. В общем, с тех самых пор, никто к кривым осинах и за версту не подходил.

             Глаша с Димой выслушали Тимоху. Оставили ему честно добытый алкоголь и отправились в лес. Пробираясь сквозь папоротник и сваленные в кучу деревья шли они несколько часов. И только к вечеру обнаружили вдали скрюченные, подобно фигурам в Помпеях, как будто изъеденные ржавчиной жутковатые грязно-рыжеватые осины. Однако не испугались они, а двинулись дальше.

        В дневнике чекиста Глаша узнала что, отправляясь в путь воскресителю мертвецов полагалось повесить на грудь портрет Сталина и вызубрить несколько его цитат, коие произнесенные в правильной последовательности превращались в заклинание отпирающее дверь в забытый могильный схрон.

      Уже затемно они крались через перепутанные коренья деревьев. Однако не успело солнце скрыться, как они вышли к могильнику. Крепко заросший пожухлой травой и жестким кустарником холм не походил на творение рук человеческих. Однако они знали, где искать и вскоре прорвались сквозь ветки и травяной наст, к входу в гробницу. Перед ними была серая дверь бомбоубежища. Номера и цифры были выжжены по грубому серому металлу и располагались по кругу от советской звезды, что была нарисована красной краской в самом центре.

        Воздух загудел, когда они произносили заученные слова товарища Сталина. Дверь скрипнула, как будто кто-то клацнул металлическими зубами. Дима и Глаша потянули за рычаг, и преграда легко отворилась. Внутри оказалось небольшое помещение. Помимо склада оружия времен второй мировой, там лежали завернутые в промасленную ткань металлические пробирки. Так назвала эти сосуды Глаша.

     Она привстала, приподняла тяжелую крышку сидения и достала сумку. Оттуда она извлекла тяжелый сверток, в котором аккуратно начищенные покоились тринадцать металлических цилиндров, каждый легко помещался в ладонь. Каждый металлический стержень был украшен советской звездой и закручен пробкой, наподобие тех, которыми завинчивают армейские фляжки. Сверху пробка была залита сургучом с выдавленной подписью: «Коба».

      Глаша откупорила один из сосудов – и показала мне – внутри был серый порошок. Это, как пояснила Глаша, был прах, готового к оживлению фашиста. Они не взяли больше ничего, кроме этих заветных сосудов. Теперь, когда рассказ был закончен, девчушка выжидательно смотрела на меня.

     Я поинтересовался тем, что она будет делать теперь. Но Глаша лишь сказала, что теперь у нее есть оружие против тех, кто предал правду и идеалы. Я понимал ее и удивлялся, как столь хрупкое существо, остается целостным и устремленным, когда с разумом девушки немилосердно играются хищные бесы. Это, вероятно, крест, который повелен был Агафье свыше, и даже если порошок в советских цилиндрах может дать ей долгожданное успокоение и ощущение победы, то байки о мертвом воинстве, могут оказаться, поистине чудесным лекарством, от одиночества и пронизывающего холода пустотности нашего мира.

     И если суждено Глаше одолеть своих бесов и восстановить мир в душе, то я желал ей всякой удачи, на зыбком и неровном этом пути. Поэтому, не став расспрашивать ее больше, я пожелал девушке приятных снов и улегся спать – через несколько часов наш поезд должен был прибыть на станцию. И тогда начнется моя главная в жизни миссия.

Глаша

Глаша никогда не любила священников. А то, что перед ней именно священник было понятно. Черная копна жестких густых волос, скуластое, широкое лицо, глубоко посаженные глаза. Только нос, был не как у большинства священнослужителей – он не висел тяжелой картошкой посреди лица, а был ровным и выдавался вперед, чуть-чуть закругляясь книзу. Наверное, аристократический, решила Агафья.

     На груди священника красовался огромный крест. Правда, был он не золотым, каким обычно награждали себя священнослужители, а был, будто наскоро выпилен из простого серого металла. Черная куртка, черная рубаха из грубой ткани, джинсы и кожаные ботинки. На голове какая-то странная шапка, какую обычно носят батюшки – смесь армейской пилотки и женского кокошника. Она располагалась на голове странного вида конусом грубой ткани, и отливала черным фиолетом, словно вырезанная из огромного небесного валенка. Впрочем, Глаша не любила священников, отнюдь не по идеологическим причинам. Скорее она их жалела, они напоминали ей о скорой смерти, о бессмысленности той борьбы, что ведется в духовных сферах и которую невозможно выиграть.

     Впервые она поняла это когда семилетней девочкой забежала в главный городской храм. На улице стоял январь, было морозно. В залатанных болоньевых штанах, пуховике и шапке она – маленькой девочкой, впервые проникла в тот монументально-величественный дом, в который ее так долго отказывались водить взрослые. Была середина недели и храм, старый, солидный, большой и душноватый был почти пуст. Вдоль стен ютились люди, оставив место возле алтаря пустым. По периметру церкви горели, чуть кадили свечи и бесконечное чередование рук, как будто незаметное, меняло одни огни на другие. Воздух показался Глаше застывшим и замершим. Будто бы два воздуха существовало в этом здании и один навис над другим. Резкий острый, звенящий воздух, как будто резал пространство, но его вопль, а именно так девочка понимала то, что происходит с воздухом, упирался в размеренную гнетущую массу, кашу без тонов и определений. Тот другой воздух без родов и определений тяжелой скорбной жижей разливался и душил. Они смешались эти два воздуха, совместные и четко разделенные, уверенные в невозможности победы одного над другим и так и висели.

       Глаша делала первые робкие шаги в арочное пространство храм и свечи колыхались в такт. Глаша крутила головой, принюхивалась, подмигивала дрожащим, будто заштукатуренным ликам икон. Так она двигалась к центру, к алтарю. Однако она успела сделать только несколько робких движений. Ее внимание привлек серый человек, который кругами, вприпрыжку носился за спинами верующих, не замечающих его передвижений. Вдоль стен храма, за спинами прихожан он, пригибаясь и подпрыгивая, наматывал круги. Прихожане казались полупрозрачными, зыбкими тенями, расплескивающими свои непрочные контуры под давлением горящего света свечей. Однако он оставался четким. Агафья присматривалась, наблюдала.

      На человеке был серый, выцветший от времени и лишенный всяческих удивительных и особенных отличий, кафтан. Вернее он раньше мог быть кафтанам, теперь же плотное одеяние напоминало скорее хламидного вида тулуп или ватник, прошитый нитками в крупные квадратики. Тулуп был коротковат в рукавах, поэтому неимоверно длинные кисти то и дело вылетали вперед и почти касались пола. Ничем ни примечательные серые штаны, висели мякиной, не в пору огромные они стелились по полу, мешая рассмотреть обувь и, развевались в такт прыжкам и движениям странного человека. Лицо бегающего по кругу было обычным-преобычным, таким же, как у самого обычного, простого человека, каким его представляла себе маленькая Агафья.

     Серая маска лица, казалась не до конца осмысленной, безжизненное отчуждение смешалось в этой грубой лепке с каким-то скрытым, не ясным ликованием, которое изредка, подобно робким трещинам на ледовой корке пробивалось, когда незнакомец водил глазами. Тяжелые надбровные дуги неестественно сильно нависали над всем его обликом, бесцветные пепельные волосы, будто скомканная исписанная и истлевшая бумага копошились на голове, казалось сами по себе. Незнакомец скакал уже третий круг, он перебирал губами, обнажая свои мелкие, как подточенные или выструганные, неестественно тонкие и островатые зубки. Он напоминал крысу, несущуюся между дырами в полу от одних объедков к другим. Агафья поняла, что скачущий очень хочет добраться до алтаря, но не может. Серые тени людей его отнюдь не смущали, он то и дело проскакивал между ними так, что Глаше казалось, будто неизвестный прорывает насквозь их неосязаемые тела, но каждый раз что-то отбрасывало его назад.

      А посреди церкви стоял священник. Он застыл четко очерченным угольным контуром посреди пляски свечей и отражений. Вытянувшись, он читал свои книги, не замечая проделок странного посетителя. Эта такая игра, подумала маленькая Глаша. Странный незнакомец, не может окончательно пробиться за алтарь и развеять дрожащие тени пришедших, а священник не может прогнать незнакомца из церкви – так они и стоят друг напротив друга, изгоняя сами себя, но не в силах изменить сложившееся положение вещей. Как же это грустно, решила маленькая Агафья и заплакала. Незнакомец скакнул и обернулся. Он замер уставившись своими серыми и водянистыми, как простокваша глазами, на ревущую девочку. И вдруг засмеялся.

     Смех изгибом змеи согнул его тело, губы треснув, распахнулись, издав душно скрипящий клекот, в тот же миг его лицо ощетинилось тысячей мелких игл. Также резко взлетает сотня птиц, когда кидаешь им хлебные крошки на центральной площади. Агафья закричала и потеряла сознание. Из храма ее вынесли и долго отпаивали горячим чаем в церковной подсобке, пока за ней не прибежали родители. Она хотела тогда объяснить священнику, что этот прыгающий человек не покинет стен храма, но пожилой священник, слушая сбивчивый детский лепет, только улыбался, кивал головой и гладил маленькую девочку по голове. С тех пор, Агафья решила, что не может любить священников, ведь их борьба изначально не могла привести ни к чему – ни к какой победе.

          А Родине, по-мнению Глаши нужна была именно победа. С другой стороны, этот служитель культа, не вызвал в девушке чувства бессильного смирения. Он рассказывал ей удивительные истории о себе. И своей миссии,
 
         Он сидел и хмурился, смотрел в окно, как будто наблюдая что-то кроме, пожухлых веток одинаковых деревьев. Его звали Иваном, и раньше он был очень богат. Как и любой богатый человек в этой стране он играл в одинаковые игры. Заменяя неимоверным насыщением, поглощением капитала, отсутствие идеи и внутреннюю пустоту своей жизни. Та нелепая выдумка, которая окружала современную жизнь, не давала других подпиток. Утраченные идеалы, которые Глаша воспевала и пестовала в себе долгие годы, не нашли бы никакого отклика в прошлом этого человека. Когда нелепая безвкусица ширпотреба ушла с прилавков и проникла в мозги, имело дело только количество, качество значения не имело.
 
      И этот человек сжирал все попадающееся на своем пути. Превратившись, как и большинство населения в огромный кишечник, он заменил никчемную способность думать, широкой ротовой полостью. Способность думать не приносила ничего, даже малейшая саморефлексия, попытка оглядеться и передохнуть вызывали у него отторжение, подозрение в слабости. Его окружение не принимало тех, кто не жрет других. Тех кто не жрал, скидывали с края пропасти. Те кто переставал жрать других, падали ниже , они начинали жрать что найдут, потом жрать, что дают, потом они начинали клянчить и скулить, но при этом непременно безостановочно жрать. 

    Он не понимал, остановок не понимал, размышлений, как любое животное ему важно было движение, работа челюстей. Все в его окружении были такими, все встречные были такими, каждый вздох и каждое движение жизни в этой стране казались ему такими. Они и были такими в большинстве своих проявлений. Жрать – единственная национальная идея, которая прививалась с молоком матери. Насыщаться и потреблять, даже не впрок, а ради процесса. Человеческая сущность, зачатки личности начинали обрабатываться с ранних дней. Постепенно каждое инородное желание, подозрение и сомнение переплавлялось в одно-единственное стремление, сожрать побольше, утащить, вобрать в себя и переварить – только съеденный продукт обретал смысл, только такой смысл, являлся подлинным, только подлинный смысл переваривался.

        А вместе с этими посылами переваривались и человеческие личности. Лишенные опоры и какой-либо внутренней основы, лишенные возможности остановится, и  оглядеться, лишенные любого убежища кроме площадного толка толпы, единицы превращались в группы, группы превращались в компании, компании превращались в стада и толпы, которые постепенно переваривались общей идеей в бессвязный вяло колышущийся кисель, где не было места тем, кто намеревался останавливаться.

       Таких, немногих оставшихся, общее желе, выносило, выталкивало упругими жирными лоснящимися боками на обочину, туда, где общий гул и ритм общего был им недоступен, а стало быть, и они не воспринимались своими. Они казались ему нелепыми чудаками, лишенными своего обеда, своей добычи. Над такими смеялись, таких презирали. Такие были лишены удобных лотков в магазинах, их не обслуживали деликатные продавцы, и прекрасные условия личных торгов, даже на почве отношений, которые воспринимались не иначе, как выбор жратвы и возможность отдать свою жратву подороже, проходили мимо них.

      А потом к нему в гости пришли бесы и он бежал. Бесы приходили за всеми – это он понял уже позже. А тогда ошалелый и испуганный он бежал по грязным улицам. И слонялся среди загородных домиков, уходя все дальше и дальше пешком по грязным и хлипким тропинкам загородных поселков. Там на одной из тропинок он и встретил бродячих монахов, закрытого православного ордена. То, что рассказывал со спокойной улыбкой Иван, казалось Агафье нелепостью. Но даже эта нелепость имела больше смысла, нежели прежний образ жизни этого бывшего пожирателя падали.

      Тайный орден монахов, лишил себя власти, известности и названия во время раскола церкви. Тогда мистерия защитников веры дала трещину. Много крови пролилось среди братьев, убивающих и сметенных христиан и друг друга. После этого настоятель ордена решил уйти от раскола – не выбирая ни одну из сторон. Орден лишил себя любого влияния на дела церковного аппарата и удалился в далекий Уральский скит, где начал заново строить братство, получив на то молчаливое согласие обоих церквей.

      Мистическое воинство, как называли себя изредка братья-монахи, строило свое служение на силе и воле физической, которой они отдавали предпочтение, над страстотерпием и служением духовным. Главным оружием братьев был не крест и молитвенник, а отлитый по особой технологии боевой молот. Каждый поступающий в услужение ордена, а таких было немного, знал историю этого оружия. Священный молот был прообразом того, молота, которым забивали гвозди в руки Сына Божьего. По легенде молот со следами крови Спасителя был брошен и забыт на Голгофе римским легионером. Однако один из учеников Иисуса подобрал его, чтобы затем основать тайный культ мстителей за дело христово. Идея ордена противоречила основной догматике церкви, потому братство и было тайным.

      А позднее, когда в Европе окончательно разгромили последователей и в какой-то мере, наследников этого ордена на Западе - Тамплиеров, его осколки укрепились в лоне церкви православной. Это был церковный спецназ, как пошутил Иван. Каждого члена ордена закаляли в боях и тренировках – ежедневные упражнения, молитвы и запреты – укрепляли тело и дух. И только после долгих и мучительных испытаний, которые длились несколько лет – им доверяли в руки молот. Каждому монаху отливали свой, внутрь каждого личного молота, был впаян кусок молота первоначального. И у каждого молота была своя цель. Иван снял с полатей, сверток и раскрыл его – молоток с длинной, перемотанной красной тканью, полутораметровой рукоятью, лежал внутри.

     Железо было грубоватым, однако прочным, и с обеих сторон молот, подобно секире сужался и был заточен под острие. Этот молот Ивану вручили, как последнему воину братства. Его священной миссией было убийство демона – изгнание его обратно в преисподнюю. Именно за этим он и отправился из далекого Уральского скита в свой долгий путь. Однако, что именно за демон глодал его душу и ждал смерти, он не рассказал, сославшись на поздний час. Под утро поезд прибывал на станцию – нужно было выспаться. А мучить странного священника дальнейшими расспросами не было смысла. Не расстилая простыни, Глаша закуталась в пальто и уснула. 

Журналист.

    До поселка Тружеников решили взять такси. Несмотря на предупреждение «быть одному» Гриша напросился с Дятловым, объяснив, что его защитят ментальные силы вселенской невидимости. Так как медиум, как и потенциальный убийца, был  редакторским заданием, Дятлов решил не отказываться. Ехали долго и в основном молча, такси – кряхтело и подрыгивало в такт с шансоном звучащим из колонок. Таксист был суров и сосредоточен. В те моменты, когда машину подрезали на трассе, он напрягался, сжимал руль, рычащее клокотание, рождалось где-то в брюхе и быстрыми волнами   поднималось к вздымающейся груди. Но из горла каждый раз вырывалось что-то вроде «аргхахрх» и они ехали дальше.

    Раскрашенный центр городка, по пути, быстро сменился серыми окраинами. Люди здесь были не настолько вылизаны жизнью, как на главной улице и в свете фар казались частями обшарпанного городского пейзаж. Серые лица смотрели отстраненно и в никуда. Сергея всегда занимал вопрос – почему никто из них не улыбался. В антиутопических фильмах, где людские тела лежат прикованные к аппаратам, которые через специальные трубочки выкачивают из них жизненные соки, такое выражение лиц и согбенная грация тел, являлись вроде само собой разумеющимися. Но эти завернутые в серые дутые куртки и дубленки прохожие не несли за собой ворох тянущихся проводов. Хотя Гриша уверял, что эти провода как раз ровно натянуты от их затылка, и уводят их к некоей невидимой машине или существу, которое намерено подпитывается их жизненными соками.

       Отчасти экстрасенс объяснял такую систему личным выбором большинства живущих здесь людей. Он сравнивал людей с заряженной батарейкой, где каждый может использовать энергию себе во благо – впрочем, большинство не нуждалось в таком запасе сил. Люди намеренно ограждали свою жизнь небольшой кучкой заранее определенных дел и увлечений, происходило это в раннем возрасте. Затем дела и увлечения дорабатывались до автоматизма. Энергия на них уже не тратилась, а открывать что-то новое повзрослевшие особи не стремились. Так как комфортно созданная маленькая камера, которую они по странной иронии судьбы называли собственной личностью, говорила им что они и так вполне полноценные. Все на что теперь могла уходить их сила, так это на критику окружающего несовершенства, просто банальное нытье, еду, спаривание и агрессивную защиту индивидуальных тюрем. Отчасти любовью к таким индивидуальным тюрьмам экстрасенс Гриша объяснял и тягу народную к блатной лирике и шансону.


     Когда Дятлов попытался воспрепятствовать мистическим рассуждениям, заявив, что вообще-то революция, Сталин, лагеря, войны, лагеря, оттепель, лагеря, Брежнев лагеря и прочие милые особенности нашей страны сыграли, куда большую роль, в формировании национального плейлиста Гриша назвал такие доводы козлиным блеянием. Как раз исторические условия не играли такой роли, как личное, осознанное не желание расходовать свою энергию, куда-то кроме персонально созданного места заключения. И вот когда эта система окончательно оформляется, в ход вступают привинченные затылку провода. Некая далекая невидимая машина запускается и откачивает неиспользуемую энергию себе. Естественно оставляя сил на то, чего сами захотели.

       - Ну и куда же эта энергия уходит потом? – поинтересовался Дятлов.

       - Раньше распределялась другим – иногда даже детям и бездомным, иногда психопатам разным или творцам, что чаще одно и тоже или полководцам, ну, в общем, нестандартным персонажам. Но теперь, когда опыты над ноосферой почти подчинили себе мир тонких материй и эйдосов, то говорят, что большинство ее уходит на активное формирование и поддержание людской желейной массы и уничтожению индивидуальностей. Но знаешь, Серега, вся эта конспирология, вот чушь чушью, давай лучше выпьем – и Гриша достал из внутреннего кармана пальто, а ехал он в зеленом твидовом пальто и желтой шляпе, фляжку коньяка.

       - Можно и выпить.

       - Вы хоть залейтесь философы-иезуиты, а прибыла карета – таксист влез в ход беседы резко, как Бог из машины в древних трагедиях и машина остановилась.

       - А вы нас подождете? – поинтересовался Сергей свинчивая пробку с фляжки.

       - По двойному счетчику даже Бер Лазара подожду – Сергей не стал интересоваться, кого бы таксист повез бесплатно, вместо этого размашисто кивнул и вышел, Гриша, кряхтя, потянулся следом.

     Таксист остался ждать, подозрительно посматривая вслед уходящим журналисту и медиуму.   

     Поселок Тружеников за долгие годы потерял почти всех тружеников. Три двухэтажных панельных дома светились окнами на пригорке.. И больше жизни не наблюдалось. Сергей знал, что чуть дальше за поворотом живут несколько семей, которые постоянно хотят переехать за счет государства. Несколько раз он ездил туда делать репортажи – из таких поездок он понял, что народные эпитеты применимые к слову власть неиссякаемая тема для журналистских баек, но к сожалению «мудозвоны свиномордые, знают только баб малолетних ****ь, да на кошелек свой подрачивать» нельзя поместить в заглавие материала или на визитную карточку многих власть имущих.

    Сергей шел по дороге, изящно лавируя между лужами, тогда как Гриша провалился в какую-то рытвину по колено и промочил ноги, теперь безмятежный медиум ныл и жаловался на погубленные туфли – цену которых в поселке Тружеников, Дятлов предпочел бы никогда не упоминать.   

       Тем не менее, и этим туфли шли мимо разваленных деревянных домов и порушенных заборов и заборчиков, за которыми скрывались поникшие здания. Гриша с Дятловым перелезали ограждения и заглядывали в каждую сараюшку. Обнаружить то самое место, в котором им назначили встречу, было, в общем-то, непросто, так как пустырем казалось, был весь, окружающий их пейзаж.

     Однако скоро ожидаемый пустырь выпрыгнул на их пути – длинное оголенное поле, покрытое редкими копьями острых засыхающих кустов, почему-то освещалось, хоть и единственным фонарем. Фонарь был как и полагается на столбе, лампочка крепилась на тонком проводе, и при каждом порыве ветра свет елозил полосой света туда-сюда открывая взгляду новые кусты-землю-нагажено-нагажено-землю-кусты. Аккурат под этим фонарем стоял большой бетонный двухместный туалет общественного пользования.

    - И вероятно нас ждут именно здесь – торжественно извлек из себя Гриша.

    - Весьма… - начал было говорить Дятлов, но к слову весьма не нашлось никаких других подходящих ситуации.

    - Думаю здесь нам и свидится с твоими злодеями-товарищами, Серега. – зловеще прошипел Гриша и ткнул Дятлова локтем под ребро.

 Словно в такт мыслям провидца гулко хлопнула тяжелая дверь туалета, затем дрогнула, распахнулась и ударила соседняя – Дятлову померещился хлопот крыльев. Ну, то есть, как померещилось, ему показалось, что где-то пролетела большая птица, а может она и действительно пролетела, тут уж не понять. Осторожно переступая через наваленные куски ржавого железа, буераки и кусты они двинулись к освещенному в полуночи «зданию». «Здание» было больше, чем требуется для обычных нужд двух человек. Некогда бетонное строение покрывала ярко-зеленая краска, в такой цвет обычно окрашивают общественные учреждения, чтобы те бравурнее смотрелись в канун торжественных дат и праздников.

Даты проходят, и краска отлетает как листочки с отрывного календаря. Так и здесь – катышки буро-зеленого лака свернулись в длинные рулоны, слабо выделяющиеся на общем серо-бетонном фоне. Впрочем, фон изящно декорировали образцы народного фольклора.

«Ваня как-то трахнул Таню у соседа Юры в бане.», «Наташа – патасуха», «Дима – мужак, а Цой нет», а также «Федорыч – крутой» - неизвестный Федорыч и известный Цой разительно выделись из всех упомянутых персоналий не только восклицательными знаками, но и позитивным посылом надписи. Еще туалет обещал вечную жизнь Кобейну, Панк-року и некоему Витьке Калачу – последняя надпись была написана помадой. Дятлов обошел туалет с другой стороны на задней стене красовалась одна картина – коряво намалеванная змея, какие обычно бывают на дешевых татуировках – змея сворачивалась в кольцо и кусала свой собственный хвост.

      - Видишь, Сергей – это Урроборос – змей знаменующий собой все сущее. С начала времен он жрет свой собственный хвост, постепенно сжимая кольцо. И когда кольцо сживается, он успешно доедает свою голову, после чего, без лишних фанфар наступает конец света.

      - А как он своей головой сжирает свою же голову?

      - Это еще одна загадка мироздания. Но, тем не менее, как-то ест – именно сейчас он почти завершил начатое. Об этом говорят все окружающие знаки. Например, вот эта надпись «Федорыч – крутой» - это же явно о Достоевском. А скажи мне, пожалуйста надпись восхваляющая Достоевского на заброшенном туалете в поселке Тружеников, разве не есть показатель самого что ни на есть конца времен?

     - По мне так скорее начало времен – но Федорыч с тем же успехом может быть Достоевским, как я единственным выжившим в конце времен.

   - Прекрасное сравнение, Сергей.

   - Вы пришли пообщаться со мной! – прошелестела туалетная дверь с вырезанным на ней мужским силуэтом.
 
   - Вы пришли услышать мою правду – проскрипело из-за соседней.

   - Внезапно, все же. Но и в тоже время, какая прелесть – они заперлись в толчке. – Сергей посмотрел на Гришу слегка растеряно.

   - Не гневи высшие силы, никто не знает какую форму, могут они принять. Вот во многих мифах разных народов, духи, а позднее уже святые или мученики принимали форму нищих, юродивых или убогих – проверяя людскую доброту. Но это даже если не вспоминать горящий куст. А ведь если бы тогда странствующий пастух, как ты позволил себе ироничное замечание на тему того, что кусты гореть, конечно, могут, но говорят весьма редко, вся бы история человечества была бы другой.

     Или вот тебе наглядный пример из личной биографии. Однажды в 90-х я поехал в Хакасию, прогуляться вблизи от мест силы, и там мне явился огромный тушкан со старомодным бардовым зонтом и в ярко-зеленом платье аккуратно украшенном милыми рюшечками. Но тушкан то был непростой.

- Да ну?

- Именно так. Он уверял, что является реинкарнацией Иосифа Сталина и между прочим, если бы мне не было так плохо из-за съеденных грибов, он бы рассказал мне все политические расклады до конца века. Однако сознание мое помутилось и разговор со  Сталиным пришлось прервать, не добравшись и до середины. Но и того, что он мне сказал вплоть до 2012, вполне хватило, чтобы построить карьеру политического провидца.

    - То есть отчасти своей славой ты обязан красиво наряженному тушкану?
 
    - Иосифу Сталину в образе тушкана.

   - Это да, конечно совсем другое дело. Но впрочем, не меняет суть вопроса.

   - Ну, в какой-то мере так. Если нынешний конец света закончится благополучно, я отравлюсь в Хакасию за дополнительной информацией.

   - Нынешний конец света? То есть он не один и все - до свиданья?

   - Ну, как правило, нет. Правда, это долгий мучительный разговор. Давай мы его продолжим где-нибудь вдалеке от этого огромного туалета со зловещими существами внутри.

    - Моя миссия не является зловещий. – голос из-за двери терпеливо ждал, пока Гриша закончит повесть о тушкане.

 - И расскажу ее тебе – как боги выбирали единственного знающего, как вселенские силы давали силы одному не искаженному, так и ты станешь обладателем истины и поможешь в свершении вселенского правосудия.- голос из мужской кабинки, хоть и прозвучал излишне патетически. Дятлов поморщился.

    - Общественный туалет стал пристанищем для меня, так же как горящий куст становился откровением для странствующих пастухов, место не должно отвлекать тебя от сути – я прибыл сюда вершить суд.

     - О вот и куст появился, как знал. Вернее как ты можешь убедиться, я знал. Не зря же меня называют редчайшим провидцем. – Гриша хлопнул Дятлова по плечу, отпил коньяка и передал бутылку. Дятлов не стал отказываться.
 
    - Да, отлично, горящий куст, я понял. Но что там со вселенским судом. Как же вы его вершите? Стреляете всех почем зря? Это как теперь называется «метод Брейвика» ?

    - Я убиваю только тех, в чьем сердце поселилась печаль и нет любви.

    - Я убиваю только тех, в чьем сердце поселилась надменная радость, и нет любви. Они полны эфирного ничего не значащего щенячьего восторга.

    - Вы бы, уж простите, определились

    - Мы определились.

    - Мы определились.

 Голоса прозвучали в унисон, но из разных кабинок. Хотя уверенности в этом у Дятлова не было. Двери туалетов, как это и водится соприкасались. А голос звучал настолько глухо, что казалось, будто собеседник забрался прямо в нужник и ведет беседу оттуда. 
     - А вы уверены, что вы здесь один? – решил внезапно поинтересоваться Дятлов и подошел поближе к туалету. В этот момент ветер затих и над пустырем повисло молчание. Такое, какое очень часто называют «гробовым», но здесь такое сравнение казалось бы скорее комичным, нежели пугающим, поэтому молчание осталось неописанным, просто тихим и самим по себе. Над вопросом видимо думали.

Хотя если подумать над ситуацией, то картина, как она, наверное, представлялась со стороны стороннего наблюдателя, отметала любые вопросы. Заброшенный пустырь, два часа ночи, двое подвыпивших мужчин, один из которых во весь голос беседует с общественным туалетом, а другой совершает активные пасы руками над головой, при этом крутясь вокруг своей оси.

 Гриша предупредил, что будет ментально прятаться от потусторонних сил, чтобы не подставить Дятлова под удар. Тем не менее, вопрос заставил неведомых собеседников явно замешкаться. Они отвечали сбивчиво, по очереди. По крайней мере глухие голоса или голос меняли интонацию. Однако в итоге, каждый из них пришел к выводу, что он здесь один. В это же время в каждой кабинке вспыхнули огни.

     - Мы зажгли свечу – в унисон пробубнили голоса. Чтобы ты наглядно увидел весь пламень мира. Главная задача моя на земле – это любовь. Любовь должна быть сохранена. Любовь, есть смятение, есть боль, есть счастье, есть закрытые, открытые глаза, есть смех, слезы, разбитые в кровь руки, светящие в ночь звезды, твой каждый новый день. Твоя предсмертная уходящая в зиму ночь, твой первый щенок, твой умерший отец, первый поцелуй и последний несовершенный суицид, умение радоваться каждому приходящему чуду. Чудес-страхов на земле не счесть.

     Умение носить печать скорби и смирения тогда, когда все подталкивает тебя оборвать цепь познания и кинуться с радостным кличем в разверзнутую пасть огромной стаи. Любовь это разрыв и скрещение, месть и боль, ночь через час после полудня, нарочно разбитые на куски зеркала, вершина раздирающая руки в кровь, оспяные флаги, что вьются над чужими головами, рой пчел несущий золото последнему из умерших инков, песня разорванная оттого, что три поколения погибли, не услышав друг друга, смех над иссиня черным льдом замерзшего, будто навсегда однотонного озера и взлет стрекозы каждый раз знающей, что она до неба не долетит.

        Любовь это камень. Любовь это отражение. Любовь это свет. Любовь это вырванное и выкинутое сердце, так как твое сердце может научить любить только себя. Оно отдает тебе все в начале – другое сердце научит тебя любить других и тогда вырванное сердце отрастет вновь другим. Любовь это прохождение через боль – это плавание на лодке Харона, где веслом служит твое тело – старец за ноги отгребает тобой от берега, чтобы ядовитая вода разъедала твою кожу и тело, чтобы мертвые вглядывались в тебя с берегов и со дна и сквозь толщу и отражение вод.

     Чтобы жизнь смех и боль, которые были, не стекленели в тебе, чтобы ты их не боялся. Чтобы ты плакал. Чтобы ты радовался. Чтобы ты разлетался на песчинки и ледяной щебень и твои оборванные остатки каждый раз оживали и срастались по-новому в тебя. А тебя как бы и нет. Это все лучше пронося всю любовь мира на себе, ни с кем, не деля этот груз – потом дарить его и понимать, что ты сам выбираешь тех, кому твой подарок важен. Хотя и выглядит он как изношенный, помятый, грязный и дырявый вещевой мешок – никак по-другому она выглядеть и не может. Ты должен сам вынести и взрастить свою любовь – тех кто не в силах понять этого должны уйти. – голоса сливались в хриплый унисон противореча себе и перебивая друг друга. Дятлов включил диктофон, хотя вряд ли что-либо из записанного пригодилось бы куда-то, кроме как в больничное дело.

     - Так, а зачем вы убиваете? Это тоже во имя любви?

     - Это селекция, это закон, это порядок, это выбор и отделение обреченных от нареченных.
    Мы назначаем дату конца. Мы определяем течение начала. Я – есть юдоль скорби. Я есть прибежище радости. Я есть меча карающий. Я есть рука дающего. Мы здесь в последний вздох мира.
 
      - То есть меня вы тоже грохнете?

      - От каждого разбитого кувшина остаются осколки. Осколки меньше и жальче. Они сильнее ранят и больше знают. Они готовы быть – они еще не есть. Они не целостное, то, что считается целостным лишь слизь на ботинках и  письма в никуда. Целые сущности должны оставаться вне. В этом суть происходящего страдания, оно уже живет, растет в них. Они видят и не приемлют, чувствуют, но не понимают, они совершенны и оторваны, целы и зациклены, путь и отступление, решение и тупик, завершенная и сущность и еще не разбитая чаша, они та целостность, которая противоречит и любуется осколками, но такие завершенности хранят боль мира, хранят любовь мира, хранят в себе, себя, для нас. Что есть любовь?

     - Видимо не грохнете. Ну что ж, хороший вопрос. Вот так у сортира мы его с вами и обсудим. К примеру, у меня, например, дама решила, что в 2012-м конец света, она должна попробовать всего – поэтому сексом она теперь занимается с толстым невзрачным мужиком у которого много денег. Что может быть лучше для девушки, чем хер приправленный деньгами. И ваши возвышенные лозунги ей наверняка бы пришлись по душе. Аргумент – дорогой, ведь ты такой не постоянный, а за ним я чувствую себя как за каменной стеной, это конечно великолепно. Но спасет ли стена от конца света. Нужна ли стена и вообще все эта выдуманная пошлая чушь о великом и возвышенном тогда, когда большинство от самого простого и честного выбора бежит как от чумы. Когда какие-то мелочные гнусные вещи прикрываются пошлой, надуманной, слащавой ложью – которая звучит так, что хочется уже обрезать тот канат, на котором подвесил себя оратор. Он, конечно, красочно парит, облившись духами, но парить над чаном с дурно пахнущими нечистотами. Вам когда-нибудь удавалось прочувствовать, как пахнет дерьмо, сдобренное дорогим парфюмом. В этой ситуации, точнее было бы спросить – пользуетесь ли вы одеколоном?      
   
      - Я думаю, что ты нам подходишь. Ты будешь наблюдать за происходящим. Завтра мы увидимся с тобой. Вернее мы увидим тебя. Завтра будет много крови – но это кровь агнцев, кровь искупления и кровь во имя. Во имя. А твои страдания понятны нам – ты должен их забыть. Они не нужны никому кроме тебя. Жди письма. Хорошо, что с тобой не ошиблись – ты идеальный наблюдатель. А теперь иди.

     Свечи в туалетных кабинках загорелись и погасли неожиданно. Были видны лишь тени через вырезы контуров «М» и «Ж» - ничего больше. Сквозь эту дыру за которой и горело пламя не удавалось прорваться взгляду. Когда же огонь погас, то отблески и догадки, так и остались чем были – резьбой на двери общественного туалета. Гриша прекратил совершать пассы руками и, схватив руку Дятлова, потянул его за собой подальше от общественной уборной.

    - Это что за такое вообще было?

   - Ты вступил связь с высшими эманациями мистической энергии, брат.

   - Мы что не дождемся, как эти маньяки выйдут из сортира?

   - Ну, мы так здесь до утра застрянем. Сказано же тебе завтра все увидишь.

   - Что увижу-то. Вот это по твоему я как редкатору объясню. «Понимешь, со мной говорили высшие эманации запершись в грязном толчке на окраине города. Да-да именно так, высшие эманации. Понимаешь ну ведь конец света». Это какой-то нереальный бред.

    - Вы, Сергей. Позвольте я тут на вы – как-то слишком категорично воспринимаете слово «реальность». Ведь, например, в средние века реальными были ведьмы, Диавол, домовые и прочие персонажи – за сношения с ними даже жгли, причем сжигали вполне реально. А в Греции вполне реальны были боги, жившие на не особо высокой горке. Потом коммунисты были реальны. И даже теперь в Путина или Обаму верят, почти как девственницы в целебных единорогов. И что с того? Вы кстати видели хоть раз парад карликов?

    - Чего простите – извольте, тут я тоже буду на вы, - парад карликов?

    - Ну да, представьте, длинные ряды лощеных карликов бравурно маршируют, размахивают флагами, шариками, смеются и пляшут. Впереди едет на маленьком пони генерал карликов, весь закованный в золотой корсет, он напыщенно топорщит усики и машет свободной рукой, а в другой руке у него генеральский жезл, инкрустированный редчайшими бриллиантами. Первый ряд карликов запевает Марсельезу, а последний мычит музыку Дунаевского к фильму «Волга-Волга». По бокам шествуют карликовые слоны и карликовые свинки. А в самой гуще парада карликов ( а карликов-то больше тысячи ) идут две колонны карликов-плакальщиков. А оплакивают они Ленина. При этом Ленина карликам разрешили ради парада вынести из мавзолея, и теперь его сушеную фигуру несут на руках двадцать четыре элитных карлика во французских фраках, сшитых по последнему слову. Иногда Ленин немного осыпается, или отваливается от него какая часть, но это не беда, ведь рядом идут карлик-лекарь и карлик-реставратор, они мигом приводят Ильича в подобающий вид. Вся процессия выходит из-за угла вон той «хрущевки», проходит по этой грязной улице и медленно скрывается из виду в районе вон тех, далеких сараев. Когда последние крики стихают, наступает тишина. Ну?

    - Прости Гриша, но это ****ец какой-то.
 
    - Вот и я о том же. Иногда реальность это просто парад карликов. Просто так – не больше и не меньше. Не воспринимай ее слишком буквально.

   - Ох, ох, ну посыл твой я понял – все равно ничего не поделаешь. Надеюсь, что хоть фраки карликам хорошие сшили. Надо майору отписать, по делу. Пойдем отсюда быстрее пока они не передумали и нас не замочили. Я имею в виду не карликов конечно, а тех двоих в туалете. Идиотизм какой-то, сидят в разных кабинках и друг друга не слышат.

   - Они что-то вроде разных полюсов, или сторон магнита – они в разных мирах, если говорить мистическим языком. Видят этот мир они каждый по себе, в параллельных реальностях, где друг друга не замечают. А здесь они по сути одно и тоже, для тех, с кем они сталкиваются. А потому избавляются элементов, которые в их описание и видение мира не помещаются. Такие призраки или ангелы или демоны или посланники, духи, отражения и предвестники – это как ни называй, появляются каждый раз на заре и закате. А то, что в туалете они рандеву устроили – ну кто его знает, с чем это связано – может, запах конца света их привлек. Ха-ха, прости, я знаю, что не смешно – просто сортирный юмор, он же…ну да, я понял, что хрень.

   - Два вестника апокалипсиса прочитали мне лекцию о любви и смерти в двухместном общественном туалете на окраине города – может и правда конец света.  У тебя, кстати, апокалипсического коньяка твоего не завалялось еще. А то жахнуть охота.

    - Найдем – Гриша полез в другой внутренний карман и извлек оттуда новую фляжку. Дятлов прихлебнул. На пустыре хлопнули двери туалета и две тени вспорхнули в разные стороны неба. Хотя это мог быть отсвет все также болтающегося фонаря.

    ПОЛИЦЕЙСКИЙ.

 - Виктор Максимыч и что нам теперь делать? – капитан Рубанков метался меж трупов как напуганная лань.

  - Помолись, Дима, все равно шкуру сдерут. Но это потом. А сейчас распоряжение властей – ничего никому не говорить, не показывать, даже не намекать, пока не закончится это ****о****ство со съездами.

  - Так здесь же семнадцать трупов и в ДК еще, сколько же, наверное. Как не показывать – а родителям мы что скажем?

  - Скажем, дети пропали в неизвестном направлении – идет расследование. А пока вы должны сидеть дома и никуда не ходить. Просто пойми Рубанков, если хоть слово к общественности вылетит, то кабздец съездам. А если по нашей причине кабздец съездам, то и нам с тобой мил друг тоже вселенский кабздец. Поэтому пусть судмедэкспертиза тела увозит, морозит и после всех, завтрашних мероприятий уже поговорим.

     Ети ж то мать, какая напасть. Сначала мясорубка в ДК, теперь здесь тела с арбалетными ранами в мешки заворачивают. Кипятков, Кипятков, это мясная лавка, а не дело – выпить бы хоть что-нибудь. ****ские мудаки и мэр ****ский такой же – ты погоди, говорит, майор, тормозни пока расследование – в Москве даже в министерстве ничего знать не должны. А помощь они тебе попозже пришлют, я уж похлопочу.

     Ты же понимаешь, мы делаем одно общее дело – родину с колен поднимаем. А к нам тут юмористы и политики и вся пресса федеральная считай следом – а если хоть одна падла проболтается, я всех вас уже как-нибудь да сошлю по деревням участковыми. Вы мне господа полицейские мои дела не портьте. Я, думаешь, мэр и не сожалею о невинно убиенных, да я может, как младенец плачу слезы свои мэрские с рукава утирая.


     Я первый, Виктор Максимыч, слышишь ты меня, первым встану на поиски этого психопата и грудью лягу но найду – но лягу и встану только после съезда, так что грузи трупы, вези подальше и бодро рапортуй о спокойной обстановке в преддверии фееричного заседалова.

     И Дятлов собака не звонит ничего. Зря я, наверное, ему эту информацию слил. Хотя чего уж – о тех было заранее известно, да и собирались они понемногу оттуда, да отсюда. Те то трупы просто плохая статистика, а эти уже масштабная катастрофа, вплоть до спецоперации. А завтра если на съезде такое. ОМОН, как бы он теперь не назывался, подключать надо. А вот этот мальчишка, в чем виноват – лежит себе со стрелой в груди, как в фильмах про Робин Гуда. А на футболке надпись «Да, мы можем», как издевательство ей-Богу. Это еще хорошо, что никто произошедшего не видел – охранники наши и тех и других охраняли, да недоохраняли, только свалку тел обнаружить смогли.


       А кто и, как и зачем, хрен его разберешь. А-а-а еще лица эти вспомнил юмористов, они же, бляха муха, как с резиновыми физиономиями лежали и на каждом улыбка нарисована. Улыбка на мертвом. А они грудой такой валяются и смеются. Как над тобой вроде Кипятков смеются. Ох, шутили мы Виктор Максимыч, а теперь у тебя во сне шутить будем. Каждую ночь сценки будем разыгрывать. Кто кого убьет – будем тянуться к тебе руками, тянутся, чтобы горло перегрызть, да посмотреть, как ты с горлом надкусанным смеяться шуточкам нашим будешь, да на полу покатываться со смеху. В каждой тени на стене теперь мерещиться будем – кто-то пальчики не так сложил, а там рожица, улыбающаяся мертвая уже опаньки и покатывается, тебя Кипятков дожидается.


    А на парадах и шествиях когда эта молодежь пойдет за власть агитировать, будешь ты в оцеплении стоят и увидишь, что мертвые тебя своим пожухлым взглядом как бы поглаживают – давай Виктор Максимыч с нами к могильным червям марш затеем, охо-хо весело будет. Мы пойдем-пойдем-пойдем, весело, бодро, руки навытяжку, глаза горят, кожа чуть отслаивается и прыг в могилку сразу и, там то уж тебя обнимаем. Каждый в строю теперь мертвец.

      Все эти майки и надписи, теперь как лозунги мертвецов. Так и видится – открываю дверь, а там мальчишка приглашает на парад. Прикрыл лицо газеткой, отнимает ее от лица, а там и череп полусгнивший хохочет. «За меня проголосуй, за умершего, Виктор Максимыч. Шипит мальчик и из затылка стрелу выдергивает, стрела грязная с кровью запекшейся. Мне ее подает, челюсть клацает – этим пером распишитесь». Кипятков вздрогнул, как будто, кто-то вытянул его за волосы из затхлого и липкого болота.

     Вспомнилось Виктору Максимычу, как из ниоткуда фраза приплыла, что бабушка говорила: «И будут еще живые мертвым поклоны отбивать». Сейчас майор Кипятков готов был упасть ниц и бить поклоны всем этим мертвецам, чтобы они не вспоминали его в своих долгих еще теневых странствиях. Но, как и кто бы его услышал.

      Трупы заворачивали в мешки и грузили в машины. Два грузовика выделил мэр. Они были обклеены приветственными лозунгами гостям завтрашнего съезда. «Друзья, мы вместе пойдем туда – где горы свернем и беда ни беда», «Вместе страна наша встанет с колен – кричите ура – пора перемен», «За оживление народа и политической жизни».

      И на следующем грузовике тоже лозунги, но в честь другого съезда «Смех – лучший лекарь», «Нам не нужны алкоголь и наркотик – юмор сильней, держись за животик», «В здоровом теле здоровый дух – съезд юмористов для тех, кто не стух». Мэр объяснил, что вести лучше в этих машинах – чтобы не вызывать подозрение скоплением полицейских. А завтра в этих же коробах повезут живых молодых людей, чтобы те размахивали флагами на вокзале, куда приедут гости и далее по пути следования. Мертвые все-таки передадут свой привет нам живущим. Виктор Максимыч отдал команду, и машины тронулись с места -  сам он поехал в кабинет, где предстояло еще не мало работы. На завтрашний съезд он, если и не поедет на танке, но усилить меры охраны – чтобы ничего больше не взволновало общественность.

     МЭР

       Какая же срань, боже мой, какая же срань-то. Два десятка трупов или даже больше. Но про это мы дружно забыли. Забыли и кричим Люсе – принеси же ты коньяка, падла. Я знаю, что мне нельзя напиваться. А врачи в нашем городе кому нужны – мэру нужны, чтобы приехали и мэра по-быстрому откачали. Капельница, раз и готово. А сейчас выпить рюмочку и перевести дыхание. Что же это творится - нелепица какая-то. ****ская нелепица какая-то.

      Расследование этому мудаку в погонах захотелось. Подождет твое расследование. Если я дом не дострою меня жена  сгноит, если я откаты не отработаю меня эти барыги промышленники уничтожат, а тут еще это мнение общественное. Но на него то в последнюю очередь клал. Не из такого дерьма выбирался. Если щас все эти съезды путем проведу. Тому спасибо, этому улыбку, этого напоить, этому ****ей привезти, этому кокаина, этого по достопримечательностям ( есть и такие ), в общем все эти поцелуи и поклоны выполню и я мэром останусь несмотря ни на какие трупы. Так что ждите, все позже. Теперь главное, позвонить и узнать:

   - Что там с перегородкой, пригнали?

  - Что значит какой? Ну, вы правда там не охренели совсем? Завтра съезды, зал один. Ах, ты поняла, ну раз поняла, так звони и пусть везут – хоть из Тьмутаракани везут. Да посрать, что грязная – вешают поперек и все дела. Месяц уже над душой стою. Да, да, ты правильно услышала – умница. Коньяка неси, давай мне, градоначальник, блять, в печали.

     Ох, в этом мире везде должна быть перегородка. И задача моя эту перегородку обеспечить. Даже ****ей малолетних нашли, даже мальчиков – говорят, их один министр из правительства очень жалует, а перегородка им как кость поперек горла. Куда бы канул мир, если бы в нем не было четкого разделения на «ха-ха» и «грустно-грустно». Куда бы канул наш город, если не разводить по обе стороны шторки силовиков и бандитов.

       Куда бы канул мир, если добро и зло бы перемешались – задача любого правителя, эх хороший коньяк, показать – тут вы братцы, не правы, а тут прозевали чуток, ну конечно я вам помогу, чай не конец света. Да со всеми договорится, задача сложная – за это мне и платят. Это мне еще бывший митрополит сказал – надо, говорит быть как отец солдатам. Так все и есть – как отец. Вот только надо еще жену как-нибудь запропастить подальше, в театр, например. А самому съездить Ленку трахнуть, зря я, что ли ей машину покупал. Эх, держись мэр – уже на финишную прямую выходишь.

     Звонили же ведь сегодня целых два раза – сначала смеялись долго в трубку шутили цинично, мол, политика должна быть с элементами шоу - поэтому встречать с флагом с оркестрами и, чтобы маленький мальчик прокричал, обязательно шепелявя, Я люблю нафу фтрану и фас – и подал флажок. Ну, мальчика нашли, оркестр и школьников с флагами обеспечали. Главное чтобы мальчик «Фас» крикнул так, чтобы оно было похоже на милое детское «вас», а не на собачью команду – но с мальчиками, как меня уверили, и в этом плане проблем не возникнет.

    А второй мужик долго спрашивал о соц.опросах – любят ли в провинции юмор. Конечно, любят – у нас же везде, где три раза жопа скажешь смешно -  в этом плане юмор более благородный труд, чем политика. В политике, то про жопу не скажешь, а, сколько бы проблем это решило. Ведь только там наверху им можно слова покрепче использовать, а у нас на эти слова почти запрет.

    Ну да, дела-дела пустое это – завтра открыть-закрыть богадельню и спокойно почивать на лаврах. А сейчас к Ленке поеду – в сауне попарю.

   
    ГЛАШАТАЙ

   - Зал для съезда выбрали, вот самый большой в городе – будем уже доделывать. Чуток осталось. – маленький мужчина поминутно вытирал тряпочкой потеющую лысину и терся около моих ног, как псина. Я снисходительно улыбался, я хвалил его за проделанную работу.
      
      Надо же было выбираться и ехать в эту далекую глухомань, чтобы и здесь встретится с тем же лизоблюдством. Но слизывать с этого блюда им придется совсем не то, чего они ожидают. Бедные жертвенные ягнята. Пока все эти заседатели едут, мы с командой готовим трибуну для Глашатая. Мы заехали в просторный выставочный центр на окраине города. В огромном зале мы сняли треть пола, и соорудили подъемник. На нем мы спустили железное тело Глашатая в подвальное помещение – оно должно будет символически воспрянуть из бездны земли, чтобы нести спасение всему сущему.

      Пока что меня смущает только маленькая техническая заминка. Как объясняет мне мой потеющий собеседник в этом огромном ангаре, в один день будут проходить сразу два съезда. Зачем два?

   - Вы не волнуйтесь, мы должны успеть повесить какую-нибудь шторочку или перегородку. Правда, если ее найдут. Просто у Сергея Ивановича, ах вы же не знаете Сергея Ивановича, но у него была огромная сборная металлическая перегородка. Мы и хотели ее сразу поперек зала пустить. Ну понимаете, входа два – в один пусть заходят одни делегаты, в другой другие – встречаться им совсем необязательно, ведь зал будет перегорожен. Но просто Сергей Иванович уехал, и мы вот сейчас не знаем, как быть.

      Мои мысли витали выше его металлических перегородок. Я кивал ему, я соглашался с ним, но сам еще находился там – под землей, где сейчас застыл в пустоте Глашатай. Его металлическое, сотканное из труб и крови тело, гудело пустотой и готовностью начать свою жатву. А ведь еще несколько месяцев назад мы жадно спорили, стоит ли устраивать кровавое жертвоприношение столь публично. Те мои коллеги, кто были слабы духом настаивали – мы сделаем все по-тихому – кровь по капле обагрит Глашатая и мы все равно достигнем поставленной цели. Смерть обойдет нас стороной – она не коснется нас своими холодными зубами. Все будет продолжаться.

        Так они говорили, но не верили, в их сгнивающих мозгах уже властвовала Смерть – они обленились, расслабились, их некогда острый ум превратился в вареную кабачковую икру ( грязновато-желтую, склизкую и пористую ) они не хотели действовать ярко и сильно, потому что не хотели действовать вообще. Для них было бы идеальным вариантом, если бы Глашатая вообще не существовало. Ну, подумай, кричали они мне – эти заигрывания с кровью не приведут ни к чему хорошему. Ты хочешь смешать, кровь земли, с кровью человеческой – это не даст ничего. Как будто они что-то понимали, эти люди уже протухли, их нужно было унести и закопать. Я так и поступил, я дал им так требуемое – ничего. Но теперь это не важно.

     Я осматривал зал и думал, куда установить серебряный гонг, который я много лет назад привез из Бангкока. Он не имел никакой сакральной ценности. Он стоял в публичном доме, и на третий его удар в главную залу, где лежали обкуренные опиумом пожилые мужчины, ввозили, на тележке, самую толстую восточную шлюху, которую видели человеческие глаза. Она напоминала Джабу из Звездных Войн, так любимого мной тогда фильма. Ее маленькие слезящиеся глазки внимательно следили за собравшимися, веки нетерпеливо, но в тоже время ленно моргали, а толстое покрытое маленькими рыжими волосиками пузо, висело, почти достигая деревянного пола, на котором валялись окурки и смятые бумажные цветы с ароматом жасмина и пачули. За ночь проведенную с этой разваленной жирной потаскухой, принято было драться до крови. Никто не понимал этого обычая, по правде она никому не нравилось. Но разве может, не нравится что-то, за что необходимо платить кровью. Поэтому тамошние посетители дрались на ножах, как правило, место действия оттягивали канатами и запускали туда всех желающих – набиралось до двух десятков человек.

      После чего в гонг били второй раз – и с дикими высокими воплями узкоглазые бросались друг на друга размахивая своими наточенными клинками. Этот публичный дом, всегда имел славу элитного, поэтому на ножах дрались не последние жители Бангкока. Резали друг друга они люто и неистово – я не раз видел, как с ринга выносили залитых кровью и бьющихся в припадках изрезанных людей. Возможно, некоторых выносили через заднюю дверь в черных клеенчатых пакетах. Когда звучал третий удар гонга - объявляли победителя, и он шел к толстой шлюхе. Он садился на тележку – на которой подобно пакету с тестом была развалена эта толстая и старая баба, после чего их вдвоем увозили за дальнюю штору. Когда я придумал Глашатая, я поехал в Бангкок и выкупил этот гонг. Он не имеет мистической силы, но должен прозвучать здесь, когда появится Глашатай.

      
     Со звуками гонга, мы начнем новый яркий этап. Новая жизнь сотней глаз взглянет на собравшихся. И сотня голосов в блаженстве возвестит о начале иного времени. Прежде конечно придется страдать, но какое блаженство давалось в руки легко? За каждым золотым веком следовали годы и годы смятения и хаоса, боли и грязи, слабости и лжи. Пусть кровь «принесенных» удобрит ту почву, на которой взрастут цветы эпохи провозглашенной нашим Глашатаем.



ЖУРНАЛИСТ.

         В аэропорту было душно. Около сотни людей набились в тесную коробку под названием «Терминал» и ждали. Ждали уже третий час. Здесь были журналисты, священники, врачи и учителя, юристы и полицейские. Все нетерпеливо топтались сосредоточенно глядя в хмурое и пустое небо. Ждали прибытия самолетов с гостями съездов. Дятлов тихо выругался, когда от входной двери вновь понеслось протяжное пение сводного хора пенсионеров и работников агропромышленного комплекса. Коллектив «Созревшие колоски», разучивал очередную развесистую музыкальную клюкву, для дорогих гостей.

     - Ой, да знаете, как жить – чтобы долго не тужить.  Чтобы с Родиной дружить, гости дорогие. Ой, да знаете, как жать, чтобы во поле рожать. Чтобы всех воров сажать, да любить Россию.- Звонко тренькала балалайка. Мужик с зализанным чубом и отвисшими боками, в потертых штанах и косоворотке, периодически вскрикивал «эй!». Выкрикивал так ненатурально звонко и заливисто, что, казалось, после его смерти, все расписные под хохлому и гжель медведи, зайчики и бабы в кокошниках, придут к нему на кладбище, выкопают труп и обглодают до кости, все, что еще осталось от его бренного тела. После чего составят из костей балалайку, раскрасят под гжель и кинут обратно в холодную зловонную яму. Эта картина настолько ярко встала перед глазами похмельного Дятлова, что он поморщился и побрел перекурить грустные думы. 

     Сегодня, выходя из дома, Сергей случайно встретил Алену. Это встреча не добавила в его душу, вроде как,  искомого спокойствия. Однажды Алена решила попробовать в жизни все и стала встречаться с известным в городе политиком и казнокрадом. Решение это преобразило некогда скромную и милую барышню. Теперь она походила на дорогую валютную проститутку, такую, каких изображали в перестроечных фильмах – в ярких шмотках и дурно пахнущую сладким одеколоном. Целый ворох всяческих побрякушек, ярко раскрашенное лицо, обязательно дорогие, но оттого почему-то на редкость безвкусно смотрящиеся вещи, и какая-то особая надменность во взгляде – все это дополняло образ. Чванливое выражение лица, по наблюдениям Дятлова, часто появляется у малолетних барышень, которых энное время сношает, мужчина гораздо больше успевший в этой жизни.


        Сношение непременно сопровождается обещаниями благ, и вполне возможно на тот момент даже искренними, признаниями в бесконечной симпатии. Барышни, понимают, что видимо их неподражаемая уникальность, вот так, с первых жизненных шагов позволила им отведать самый сок нашей трудновыжимаемой действительности. Потому в дальнейшем, думают они, колесо бытия будет крутиться только быстрее и бодрее, а ништяков будет только больше, и будут они увесистее. Находясь в возбужденном состоянии не уходящего счастья, не до конца понимая, что все это им досталось лишь за выросшую в нужных пропорциях задницу и грудь, барышни расплываются в довольных плотских полуулыбках и в этой расплывчивости их лица застывают. Мордочка у них немного округляется, глаза становятся выпуклыми и от этого чуть менее задумчивыми, губы слегка распахиваются, голова поднимается, так что смотрят они, почти всегда по диагонали вверх. А при разговоре они наклоняют голову и хихикают, как будто рассматривают не собеседника, а медвежонка в зоопарке.

      Однако, стоит мужчине, переключает интерес на новый, еще не пользованный объект, с тоже вполне подросшими задницей и грудью, барышне бывшей в употреблении, предстоит внезапный и мучительный кульбит не вверх, а вниз по пищевой цепочке. А в финале непременно старость и смерть, в окружении мужа, которого она, может быть, и не хотела в том виде и теле, которое досталось, однако, боязнь опять быть внезапно кинутой и уже никогда не купленной, заставила брать то, что попалось  и клюнуло на ее, пока еще не стухшую природную красоту.

     Об этом думал Сергей пока стоял и смотрел на Алену. Он терпеть не мог вежливое общение, что происходит между людьми, которые не то чтобы, неприятны друг другу, а как бы и вовсе безразличны – связаны они каким-нибудь давним знакомством или болезненным разрывом. В таких случаях появляется назойливое, и даже настойчивое желание слать собеседника далеко, но по возможности изящно. Не по злобе – просто иначе выходит цирк.  Заиграют вдалеке невидимые трубы, зааплодируют зрители и на арене сойдутся два клоуна. Отвешивая друг другу поклоны и отпуская мерзкие шуточки, они начнут свое словесное жонглирование. А ведь все ради того, чтобы о тебе не подумали плохого. А в большинстве своем не только не подумают, а и напротив благодарны будут, если мимо пройдешь. Посмотрят вслед, да и перекрестятся: «Слава Богу, этот мудак поздороваться не подошел. Вот о чем бы я с ним разговаривал. Ведь каждый раз, как встречаемся только и обсуждаем одну вечеринку у знакомых, на которой как-то побывали. А еще поэзию Бродского. Вот и стояли бы, как бараны вспоминали, как он пьяный на столе плясал. А еще, что-нибудь в духе – «а вот прочитал я давеча сборник стихов Бродского, говорят, он тебе нравится, скажи, почему же он не пришел умирать на Васильевский остров». Так что иди-иди мил человек, нечего ко мне с приветствиями подходит. Спасибо тебе за это»

      Однако искренних людей осталось немного. Поэтому Дятлов стоят с кислой рожей и слушал Алену. Сперва Алена рассказала, как покупала машину. Затем она рассказала, как подруга завела котенка, и как котенок нагадил подруге в новые дорогие туфли. Еще Алена рассказала, как она сходила с мужиком в кино на какое-то кино. Что на работе у нее такие проблемы-проблемы. Что дома у нее беспорядок. Что так ты хорошо выглядишь. Что, может быть, выпьем кофе. Что мои родные всегда тебя тепло вспоминают. «Зачем, зачем, зачем? Бежать, бежать, бежать» - стучало азбукой Морзе в голове Дятлова.

       - А еще я на съезд сегодня иду – меня Виктор Викторович с собой зовет.

       - Очень мило. А зачем?

       - Ну, он говорит, там будет много полезных людей. Он мне даже платье с глубоким вырезом купил. Представляешь, я же никогда платье с глубоким вырезом не надевала, а там же все смотрят. Но мне все равно так интересно. А ты туда пойдешь?
 
        - Да. Работа.

       - Ну, тогда увидимся же – пока-пока, я побежала.

       - Рад был увидеться. До свиданья. Блять.

   «Блять» Дятлов высказал уже позже. Сам до конца не поняв, было ли это междометие или характеристика.  Дятлов закурил третью сигарету. Он пытался устаканить ползущие дурные мысли, чтобы настроится на рабочий лад. Выходило неважно. Однако в «Терминале» загудел репродуктор, гости оживились, забегали, загалдели, задорно заголосил сводный хор, ухнуло восторженное  «Хей» и в небе появились самолеты.


           Самолеты падали с неба по очереди. Дятлову казалось, что два осколка один за другим раздирают серые нависшие облака и двигаются к земле, чтобы с размаху впиться в ее кожу и просверлить, разодрать, разломать привычную мякоть земли. Но летевшие куски металла не врезались в полосу, а аккуратно, приземлились, и уже с гулким постукиванием колес катились к посадочной полосе, к красной ковровой дорожке.

      Дорожку расстелили в спешном порядке и так же торопливо на ней встали гости. Впереди стоял мэр со свитой, чуть поодаль полицейские и спасатели, еще дальше врачи и учителя – замыкали процессию художники и народные коллективы. Все принесли в дар «что-то изящное»: картину изображающую сельский пейзаж, портрет первой учительницы или же самодельную балалайку в четыре струны.

     Самолет заскрежетал и остановился. Двери не открывались. Видимо ждали, пока подкатится второй. Оба самолета были измазаны триколорами: на хвосте, крыльях, кабине и вдоль всего фюзеляжа пятнами расползались трехцветные полосы, белый-синий-красный, красный-синий-белый. Определить самолет, где сидят  юмористы, а какой привез политиков, было невозможно. Поэтому встречающие смешались и гудели в единой толпе.
      
      Дверь распахнулась, заиграла музыка, восторженно заголосили «Хей-хей» и гости в одинаковых серых пиджаках начали спускаться по трапу. Дятлов сверлил взглядом одинаковые лицо новоприбывших. Лица не поддавались. Редакция потребовала доставить две новости – с каждого самолета. И теперь он судорожно искал, с кем бы из знаменитых делегатов записать краткий комментарий. Похоже, первый самолет привез политиков – Дятлов углядел одного из партийных функционеров. Тот, по слухам, был словоохотлив. Дятлов поспешил к нему. Расталкивая встречающих локтями, нытьем, жалобами, угрозами и комплиментами он добрался до цели. К известному политику уже выстроилась очередь коллег-журналистов и, Дятлов встал в общий полукруг. В центре полукруга, гордо выпятив живот, уже мялся с ноги на ноги мерзкого вида субъект. Сказать, что политик вызывал симпатию, значит ни сказать ничего – он был омерзителен.


       Надменный, с жирным лбом, похотливыми и жадными глазками - престарелый трибун забывший коня на сенатской скамье. Он кряхтел, настороженно осматривался, но старался нравиться и хотел казаться компанейским парнем. Он  попытался завязать диалог с одним из репортером; по свойски спросив его что-то о погоде. Репортер уныло пошутил, политик неестественно засмеялся, похлопал журналиста по плечу и довольный своим простецким жестом, вновь скривил лицо в гримасу отстраненного омерзения.

           Дятлов расслабился - раз к столичному мужику налетела целая стая с камерами, пытать его один на один не придется. Главное включить микрофон и проследить, чтобы вечно похмельный оператор Сергей зафиксировал происходящее для истории. Сергей возник внезапно и громко, будто бы приземлившись на одной полосе с самолетами. Поливая, вполголоса, матом окружающую его действительность, он установил камеру. Дятлов включил микрофон. Он был готов слушать. Впрочем, слова вываливались из дряхлого чрева политика заученными и связанными баранками. Мерзкий мужик обещал светлое будущее, изящно обличал несправедливость, уверенно обещал справедливость. Если бы в продажу выпустили диск «Золотая коллекция популистской чепухи», речь делегата была в списке самых популярных композиций.

          Дятлов напрягался и моргал, монотонная речь усыпляла, а он боролся со сном. Но, речь подошла к своей кульминации и, политик оживился – потрясая, закованным в серый пиджак, брюхом он пророчествовал о светлом будущем и по предположению Дятлова должен был закончить чем-то в духе: «И будущее это начнется отсюда, из вашего города»!

       - И первый шаг в будущее мы шагнем, в вашем городе! – почти закричал политик,  сдернул с головы шляпу и утер выступивший пот. В этот момент Дятлову показалось, что он увидел, блеснувшие на голове оратора острые, золотые наросты, напоминающие рога. Дятлов моргнул сильнее и политик надел шляпу, скрыв под ней ответы на все вопросы.
 
        - Серега, тебе не показалось, что у этого товарища, на голове рога? – шепотом спросил Дятлов

         - Рога? Это вряд ли. Он конечно черт, но не настолько же. Это похмелье, Дятлов – у тебя. А у него наверняка лишай.– рассудительно ответил Сергей.

        - Да, может и лишай – Лишай он для психики лучше, чем рога, согласился Дятлов. Но на всякий случай,  отошел подальше. Отошел, подождал Сергея и поспешил к юмористам.

       Те выходили из самолета, чуть более задорно. Их серые костюмы были кое-где украшены значками юмористических лиг, и повязками юмористических объединений. Шляпы на голове были задрапированы разноцветными перьями, а лица драпировали более широкие, чем у политиков, дежурно-задорные улыбки и ухмылки.

       Похоже, в самолете комики расселись согласно своей комической иерархии. Дятлов предположил, что по росту и настроению - каждый следующий, кто выходил на трап, был чуть ниже и грустнее предыдущего. Последними на трап вышла процессия угрюмых, подавленного вида карликов.  Взять интервью у мрачных карликов показалось Дятлову прекрасной идеей, и пока вся остальная братия побежала к главным телешутникам, он с оператором последовал за низкорослыми артистами.

      - Простите, пожалуйста, а вы с какой программой сюда прибыли? – крикнул Сергей вслед удаляющимся карликам. Те, похоже, не ждали к себе интереса. Вся процессия замерла. Карлики сдвинулись в кружок и стали совещаться. Дятлов не мешал. Сергей смотрел с недоверием, но не выключал камеру.

    Из толпы малорослых юмористов выделился один с особо трагическим выражением лица. От остальных его отличали золотистые, подкрученные усы. Так мог выглядеть только главарь  карликов.

      - Мы приехали со смешной программой, молодой человек. – карлик приосанился и испытующе посмотрел на Дятлова. Дятлов хотел сначала присесть, чтобы общаться вровень, но потом решил, что этим он может обидеть юмористов, поэтому согнулся в три погибели и протянул микрофон поближе к златоусому.

    - Это очень интересно. А что это за программа? Просто вы выглядите очень, хм, понурыми – ляпнул Дятлов. Карлик, нахмурился и, похоже, оскорбился. Он закусил золоченный ус и замычал.

    - Понимаете молодой человек. Наш номер уникален. Изначально он задумывался, как сеанс групповой психотерапии для карликов. Мы же карлики, понимаете.

    - Понимаю.

    - Так вот, нам непросто живется. Рост меньше, гонорары меньше, да и работа не всегда подходящая. Вот мой дед – тоже, кстати, карлик, такая вот горькая ирония, всю жизнь проработал пластилиновой жабой. Он одевался в костюм пластилиновой жабы и ходил по магазину, предлагая детям купить пластилин в отделе пластилина. Любой другой бы отказался работать в таких тяжелых условиях, но мой дед был человек стального характера, поэтому пластилин, благодаря его забавным выходкам, а иногда даже танцам, расходился на ура. Только благодаря его воле, я вылепил свой несгибаемый нрав. Теперь дед на пенсии, но иногда любит принарядиться в свой любимый костюм и прогуляться по городу. Понимаете?

      - Да, конечно, понимаю.

      - Однако не все карлики столь несгибаемы. И нам, как всем людям нужна помощь. Поэтому изначально нами был разработан особый метод групповой психотерапии. Мы все собираемся в одного сверхбольшого человека. Вот Петя, видите того лысоватого понурого брюнета, у него сильные ноги, как и у Степана – это вон тот в кепке, они Ноги. Демьян и Алексей, Части Туловища, вместе со Светланой и Аллой. Герман – блондин в очках и с сигаретой, он Правая Рука. Леонид, тот, что с седой бородой, Левая Рука. Поль – он француз, специально приехал из Марселя и уже два года с нами гастролирует – самая лучшая Шея. Но, а я же буду Головой. Меня зовут Владислав Сергеевич. Понимаете?

      - Прекрасно понимаю, Владислав Сергеевич.

      - Давайте, ребята, покажем местной прессе, как групповой психоанализ превращается в чистейший юмор – зычно крикнул Владислав Сергеевич и карлики пришли в движение.

   С дикими криками они замельтешили  перед объективом камеры, очумевшего похмельного Сергея. Карлики кувыркались, садились на шпагат, ходили на руках. Потом дружно крикнули: «Трансформация!» и стали запрыгивать друг другу на плече. Затем нелепо раскорячились, и расползлись в разные стороны. Карлики кряхтели, но двигались. Через минуту над Дятловым нависала громада существа полностью сплетенного из живых тел миниатюрных юмористов.

       - Это Вольтрон - Неповержимый Гигант – в этом теле мы развлекаем людей шутками и фокусами. Вместе мы кажемся выше самого высокого человека. От этого мы чувствуем себя лучше и шутим гораздо ярче. Го-раз-до! По-нят-но?! – крикнул с самого верху Владислав Сергеевич.

      - О, да. Более чем. Спускайтесь, пожалуйста – Дятлов был восхищен и озадачен. Он заметил, что коллеги уже бежали к карликам с камерами и фотоаппаратами. Однако карлики, спрыгнули на землю и несмотря на просьбы повторить шоу с мрачными лицами спешно зашагали к терминалу. Возле входа Владислав Сергеевич оглянулся и помахал Дятлову рукой. Дятлову показалось, что златоусый карлик, замышляет что-то недоброе. Но такая мысль часто возникает, когда слишком долго смотришь на карликов.
 
      - Вот бывает же такое – маленькие, а говнистые – крякнул Сергей и хлопнул Дятлова по плечу.

      - Действительно, а вдруг вся наша действительность только парад карликов и не больше – пробормотал Дятлов и усмехнулся.

      - Чего, ты там несешь?

      - Ай, да так – нахожусь под впечатлением от шутки. Нам еще целый день снимать, насмотримся. Так что поехали в зал съездов, или как там они называются теперь.

      - Только сначала перекусим.

      - Это то само собой, не карликами едиными жив человек.

     Дятлов с оператором отправился к машине. До выставочного центра, где и планировались съезды, было недалеко, поэтому они неспешно перекусили в кафе. До начала шоу оставалось несколько часов и торопится, смысла не было. По пути, Дятлов отписал отчет о ночных событиях на почту Виктору Максимовичу. Хотя вряд ли выясненные им «факты», как-то помогут делу. Впрочем, других фактов у него не было. Но был свидетель. С Гришей они договорились встретиться до открытия съезда и выпить коньяка.
      
      Когда они подъехали, Гриша ждал у стеклянного входа выставочного центра. Экстрасенс был одет в ярко зеленое плюшевое пальто, на голове красовалась шляпа с огромным ярким пером, в руке он держал советскую авоську, в которой поблескивал стеклянный шар-предсказатель.

     - Ты уверен, что тебя в таком виде внутрь пустят? – спросил Дятлов, с трудом выбираясь из тесного салона автомобиля.

      - Я же, Дятлов, столичный предсказатель, звезда светских тусовок и необходимый на таких мероприятиях гость. Самая важная целебрити, говоря языком столичных обывателей. Видишь вот это – Гриша указал на ламинированный пропуск. На пропуске значилось «Особо важный гость».

     - Ну, тогда конечно. Пойдем внутрь, посмотрим на маскарад.

     - На очень важный маскарад, Дятлов. Это вам не хухры-мухры.

     - Этого я надеюсь, точно не будет. Тебя вполне хватает.

      - Ха-ха. Оценил. Хотя твой непросвещенный скепсис мне еще забавнее.

   Раскланявшись перед охраной, Гриша провел Дятлова внутрь. Остальные представители прессы ждали в специально отведенной стеклянной будке, в отдалении. Выставочном зал был просторным, с дорогим мраморным холлом. И залом для приемов в три этажа. Зал был в форме колодца. Все действие происходило внизу, в то время как со второго или третьего этажа было удобно наблюдать. В зал еще не пускали. Ну а в холле были установлены небольшие витрины. В них лежали достижения родных краев. Молодые люди теснились вокруг каждой витрины и спешно раскладывали экспонаты. Дятлов заметил сутулую девочку, которая чрезмерно аккуратно, и как-то нервно расставляла по хрупкому стеклянному стенду, увесисты фашистские каски и автоматы. Каски были выщерблены взрывами снарядом и старости, а вот автоматы выглядели дееспособными – были смазаны и блестели. Возле каждой каски лежал небольшой пузырек или колба. К каждой колбе была приклеена бирка. На бирке значилась имя и фамилия.

    - Прах там что ли? – пошутил Дятлов

    - Именные талоны – потупив взгляд, ответила девочка.

    - А это здесь зачем, позвольте узнать? Они же фашистские– девочка смутилась и залепетала что-то несвязное.

    - Мы их и победили в великой войне. И сейчас мы всех еще победим. А это, это напоминание. Мы все гордимся и будем, еще…будем гордиться.

    - Пошли Дятлов, эти младопартийные выкормыши ничего путного без бумажки пролепетать не могут. Не загаживай, свой и без того, загаженный журналистский мозг – Гриша потащил Дятлова дальше.

    Следом за патриотическими достижениями стоял стенд с православным благолепием. Огромный постамент, напоминал избушку, которая при открытых ставнях могла сойти за триптих. На левой дверце висели всевозможные христианские книжки: откровения, послания, пророчества и календари. Пояски от ведьм, исцеляющие пояса, благодатные свечи, очищающие кулоны, оберегающие крестики и прочие цацки, располагались справа. Центральную витрину занимали иконы. Иконы были разные, и располагались как круги рая, снизу вверх – чем выше, тем дороже. На самом верху располагалось три лика в самых драгоценных окладах. На ценнике с пятью нулями, написали: «Иногда мироточит». «А иногда поет» - подумал Дятлов. Вокруг выставки православных регалий суетились дородные монахи. Они, переругиваясь, перебирали крестики, и пояски, доставали новые партии из огромной пластиковой сумки. В отдалении сидел монах поменьше – с густой бородой и в шапке, похожей на фиолетовый валенок. Он, не принимал участия в дележе добычи, тихо помалкивал на лавке и поглаживал руками серый сверток, что покоился у него на коленях.

     - А что здесь будет так много во-церквленных? – спросил шепотом Дятлов у Гриши. Шепот получился карикатурно-благоговейным.

     - Ну, это ж физика, браздописец. Или алгебра. Хрен знает короче, количество грехов растет в прогрессии, и в той же прогрессии увеличивается количество исповедей и обязательных походов на службу. Говорят, у них там даже договор каждый новый политик подписывает на год. Мол, на правах прихожанина и руководствуясь тайной исповеди, сообщаю, украду в этом году ровно столько, в связи, с чем посещения в церкви, будут соразмерны с объемом украденного. Взаимозачет, короче говоря.

    Дятлов хмыкнул, теория выглядела правдоподобной. Гриша повел его на второй этаж. Особый пропуск провидца, похоже открывал все запертые двери. Только на третий этаж никого не пускали. Для безопасности действа.
   
     Сцена была огромной, ее покрасили ровно пополам в два цвета – ярко белый и ярко-желтый. По сцене из угла в угол сновал сутулый человек с серым лицом и в таком же сером костюме. Лицо его вытянутое, заостренное книзу, было натянутым, словно когда-то в детстве ему не дали досказать какую-то важную фразу, да так он и застыл в этом состоянии. Глаза были глубоко закручены внутрь черепа так, что казалось, на припухшем лице, виднелись не темные круги, а четко очерченная резьба, по которой глазные яблоки со скрипом уходили внутрь. Пиджак на нем был расстегнут и шит явно не по размеру, оттого все движения приобретали не специальную, но явную неловкость и даже комичность. Он яростно размахивал руками и кричал что-то смущенному рабочему. Каждый взмах рук тонул в объемном пиджаке, словно гасил энергию ярости и направлял ее внутрь тщедушного тельца. При каждом взмахе и крике человек содрогался и, чтобы унять нервную дрожь перебегал на противоположный конец сцены, не прекращая яростно жестикулировать. Он указывал в пол, стучал по доскам ногами, прыгал по сцене, был явно недоволен. Рабочий виновато кивал. Но смысл разговора Дятлов не понял. Судя по ехидной улыбке Гриши, тот мог знать причину невроза серого пиджака.

     - Видишь, как нервничает. Это главный устроитель праздника. Даже не из Москвы, а с какой-то секретной нефтяной скважины прибыл – лично разруливает общий сход. Очень секретная личность. Даже имени нет. Только партийная кличка, как в старые времена. Аббадоном, его кажется, кличут – в честь одного из князей Ада. И судя по этому, человек он мало приятный. А психует князюшка из-за сцены. Сцена же сразу под два съезда готовилась. Говорят, поперек перегородку ставить хотели, чтобы клоуны и политики друг другу не мешали. Но с ней какие-то неполадки вышли. А вот это гораздо интереснее. – Гриша указал на плакаты, они висели над сценой. Плакаты висели справа и слева и без долгожданной перегородки, надписи сливались в белиберду. 

    Первый гласил: «Управление Россией. Объединенная Бюрократия.». Второй дополнял: «Обще-Российское Общество Смеха».

     - Там, Гриша ошибка в плакате – «Общероссийское» пишется слитно.

     - Нет, Дятлов, в таких вещах ошибок не случается. Это ж знак судьбы. Это змей проявил себя.
 
      - Какой змей, Гриша? Это наборщику руки оторвать надо.

      - Внимательнее Дятлов, внимательнее читай. Управление Россией. Объединенная Бюрократия. Обще-Российское Общество Смеха». А вместе что?! А вместе УРОБОРОС! Змей пожирающий себя! Хотя, блин, в змее-то как раз ошибка. Куда-то делась еще одна «Р». Ну да, ладно. Орфографические неточности в тайных предзнаменованиях особой роли не играют. Коньяк будешь?

      - Давай, Уроборос! – Гриша полез в карман пальто и достал фляжку

      - Серебряная! Чтобы от нас зло отвести. Так гласил рецепт.

     - Ты что сам коньяк гонишь что-ли?

     - Нет, коньяк-то я в Европе заказываю, но сам дозаправляю, добром, молитвами и кое-какими приправами для мягкости. Рецепт фирменный, не проси, не открою. Но выпьешь, и  злые силы тебя не найдут. Станешь для них невидимым.

      - По запаху найдут – хмыкнул Дятлов и приложился к фляжке. Коньяк был недурен и удачно лег, на съеденный ранее чебурек.

     - Я тут столик уже для нас забронировал. Прямо здесь расположимся. Тебе же все равно, откуда снимать.

      - Ну, сначала в холле поснимаем. А потом можно и сверху. Все комментарии по окончании действа запишем.

      - Это вряд ли – многозначительно заявил Гриша.

      - Мы много пить не будем. А по-другому «это вряд ли», будет лишь в том случае, если Серега там покрестится и в партию вступит – Дятлов вспомнил, что, заболтавшись с провидцем, забыл оператора на первом этаже, хлебнул еще коньяка и рванул вниз по лестнице.

      - Ну, беги, пока, работай. Свидимся. Я тоже делом займусь. – Гриша распахнул авоську и извлек оттуда чуть мутный и треснувший стеклянный шар-предсказатель. Экстрасенс заныл, непонятную мелодию, и шар засветился.

    Дятлов сбежал по лестнице и поймал Сергея в последнюю секунду, перед тем, как тот хотел купить икону. В руке оператор уже сжимал заполненное заявление о вступлении в партию. Икона вернулась на витрину, заявление отправилось в ведро и они ринулись работать. В неспешном ритме службы они проваландались пара часов. В холл важно, неспешно-плотной толпой заходили гости. С входящих свисали дорогие часы, золотые очки, дорогие костюмы. Во рту теснились вставные и неестественно белые зубы. По полу шаркали дорогие ботинки. Гости бубнили нелепицу соседу, под нос или в гарнитуру. Весь поток вползал, проталкивался сквозь узкую вращающуюся дверь. Люди вбрасывались в помещение  надрывно и небольшими порциями -  наверно так же дорого, мучительно и натуралистично мечет свою икру заповедный осетр.

     Дятлов видел политиков продолговатым сгустком черной икры. Он долго, но уверенно рожался прямо в фойе огромного выставочного центра. Круглые гости безмолвно булькали круглыми щеками. Их лоснящиеся бока перекатывались под шкуркой костюмов бережно и вальяжно, словно наполнявшая их внутренности жидкость могла выплеснуться на блестящий мраморный пол. Лица входящих были жирные, глаза округлые, движения покачивающиеся. Общий гомон слился в монотонное гудение, новую мелодию их отдаленной жизни. Один, пять, десять, сто гостей заполонили холл.

    И вот они, уже ритмичной группой, однообразно-икорным желе, вибрировали в такт своим пульсам и ритмам, передвигались крошками в масле: неспешно и жеманно, от одного края, бессмысленной пустоты, к другому. Они не начинали и заканчивали пустого и тягучего, бархатистого и слащавого, бессмысленного и разнузданного, волочащегося к бездне плавного танца.

     Дятлов моргнул пару раз, время ускорилось, и политики опять стали людьми. Приятнее они не стали. Но монотонное гудение стихло, и пульсирующее желе выросло в кучку жадных, беспринципных и лживых мудаков – то есть ничего сверхъестественного.

   
     Дятлов пошел покурить. И прямо в дверях встретил гарцующую на высоких каблуках Алену. Под руку ее вел гнусный мужичонка средних лет. Это и был Виктор Викторович – самое жадное ворье, местного политического розлива. Виктор Викторович жил откатами и, по сути, государственным рэкетом - это знали все. Но при этом он имел обширные связи, друзей в различных силовых ведомствах и щедро делился с теми, кто находился выше его по служебной лестнице. Такой набор подручных средств, и посильных добродетелей позволял уживаться с местной группкой проворовавшихся скотов. Скоты гордо звали себя элитой. Но Алена была рада – все блага были ей доступны за необременительный секс.

      - Здравствуйте. Привет. – поздоровался Дятлов с Аленой и ее спутником.

    Алена сморщила губки в воздушный поцелуй. Виктор Викторович прошел мимо, с лицом профессионального поедателя жаб. Они повернулись спиной, Дятлов скривил рожу и показал им вслед средний палец. Это был жест ироничного отчаяния. Нелепые выходки всегда случались, когда Дятлов не мог решить – какое из чувств сейчас сильнее. Внутренний мир Дятлова строился по законам неясным даже ему. Закрыто, индивидуально, закупорено он выглядел со стороны, а внутри боролись самые разнообразные силы и течения. Дятлов не пестовал в себе индивидуализма, эгоизма или аутизма – все выросло само собой. И сейчас внутренний мир, внешне спокойного Дятлова, боролся сам с собой. Так же как пресловутая змея, жрет свой хвост. Противоположные начала, спорили, дрались и выкрикивали друг другу оскорбления – отражаясь на лице лишь еле заметной, отстраненной усмешкой. Взглядов на ситуацию было два: первый - «я мудак», второй - «она сука» - это если отображать суть, но обособленный мир Дятлова не принимал, такой простоты на веру, каждый раз обдумывая новую теорию в конфликтах и вариациях развития.

       Факт потери Алены печалил Дятлова– он жалел Алену, жалел себя. Конечно, больше он жалел себя. Алену он подсознательно, а иногда и сознательно считал жадной, тупой гламурной, неблагодарной и так далее, ****ой. Количество эпитетов скрывалось за горизонтом. Но определение родилось легко, без злобы - отчасти в самооправдание, отчасти в силу объективных причин. Осознавая, что Алена из прекрасной дамы, превратилась на его глазах в тупую ****у, он жалел себя еще больше. Ведь получалось, что те несколько лет, когда они встречались, он жил в мире ошибочных представлений о человеке. И на самом деле любил совсем не Алену, а идеальное представление о девушке, которое просто обросло весьма привлекательно телесной оболочкой. И тогда получается, что Дятлов трахал свои же мысли об Алене, словно трахал, воплощенный материальный обелиск своего неуемного воображения.

     Это не делало чести странному идеализму Дятлова, и получалось, словно он сам спровоцировал Алену продать свою телесную оболочку уже без дополнительных довесок из интеллекта, обаяния и чувства юмора, такому мудаку, как Виктор Викторович. Иногда, Дятлову казалось, что появись на Земле абсолютно идентичные людям биороботы, читающие мысли и желания, он бы встречался с биороботом. Эта нелепость злила Дятлова – ведь получалось, что в итоге, его мировоззрение мало того, что проиграло по всем пунктам, так еще и претендует на свою полную несостоятельность в реальных, а не выдуманных, конкурентных условия лично-любовного рынка. Все эти мысли похмельным цыганским табором прозвенели в голове и скрылись вместе с Аленой за поворотом. Дятлов свернул выпяченный средний палец обратно в кулак и пошел на улицу - курить и матерится.
 
   Пока Дятлов курил, у входа остановилось несколько полицейских автомобилей. Дятлов не мог еще привыкнуть к слову «полиция» и по привычке звал «ментовскими». Из машины выскочил, как обычно подтянутый Виктор Максимыч. Но несмотря на осанку, выглядел майор не важнецки. Он оглядывался по сторонам, нервно кусал нижнюю губу, в общем волновался. Завидев Дятлова, майор поспешил к нему, не дошел пары шагов,  остановился и внимательно вперился в пустой тротуар. Майор что-то пробормотал, потряс головой, и подошел к журналисту.

   - Пора мне в отпуск, Дятлов. Да и тебе тоже. Бред какой-то пишешь - разведчик хренов. Какой туалет, какой свет, какие голоса? Твои дружбы с экстрасенсами и алкоголем плохо закончатся!

    - Тут, я Виктор Максимыч бессилен. Психопаты тянутся ко мне, как к родному. А про туалеты, уж прости - что видел то и написал. Что бред понимаю, но выглядело все очень реалистично.

    - И что ты предлагаешь, теперь из-за голосов в сортире все здание оцепить?

    - Судя по количеству людей, которое вы с собой захватили, голоса из сортира были услышаны.

    - Да если бы Дятлов. Тут у нас, бойня произошла недавно.

    - Что за бойня?

    - Пока сказать не могу. Тут уж точно не могу. Мэр-мудак, приказал молчать. Иначе снимет голову. Но трупов там, ох, трупов там много – Виктор Максимыч побледнел и затрясся.

    - Хрена себе.

    - Вот оттого и хрена себе. Поэтому и охрана усилена. От мертвецов защищаемся. Образно конечно, говоря – Виктор Максимыч засмеялся, нервно покрутил головой и огляделся вокруг.

    - То есть, ждете подставы здесь?

    - Кто его знает, Дятлов. Даже твоя теория про то, что убивают грустных и веселых, пусть бредовая, но говорит – здесь им место разгуляться. Поэтому, если начнут стрелять, падай на пол и прикрывайся блокнотом. Ну, мне пора.

    - Увидимся, Виктор Максимыч.

    - Хотелось бы – майор развернулся и пошел к своим. Затем всем скопом они двинулись в обход, зайти с черного хода.

        Когда Дятлов вернулся в холле, среди прочих гостей, прохаживались карлики. Они были по-прежнему хмурыми. Однако карлики нацепили яркие, веселые, вязаные жилетки с корабликами, мишками и цветами и смотрелись немного бодрее. Карлики смешно перебирали ногами, и о чем-то переговаривались. Как показалось Дятлову, заговорщицки. Гости прибывали и огромный мраморный зал, поделился на две половины. В одной стояли политики, другую занимали юмористы. Ни те, ни другие, не были рады соседству, но терпели друг друга за идею. Гости расхаживали мимо стендов. Рассматривали витрины. Покупали пояски от ведьм и целебные кулоны. Несколько человек встали в очередь на исповедь. Ее проводили здесь же - за матерчатой шторкой, которая была и кассой и передвижной церковью.
   
     Судя по распорядку, оба съезда начинались в одно время в одном зале. Но гостей не запускали. Ожидали прибытия всех приглашенных персон. Гриша предупредил Дятлова, как только все зайдут, двери запрут снаружи, чтобы результаты съездов не попали посторонним. Прессу запустят под занавес. Дятлов с оператором Сергеем, поспешили на второй этаж, где с их козырной ложи открывался прекрасный вид и, можно было втихаря снимать закрытое мероприятие.

     Дятлов поднялся по лестнице, когда в холле, появился мэр и прозвучал первый звонок. Гости поспешили в зал. Дятлову показалось, что на противоположной стороне холла выросла странная фигура – смутная и расплывчатая, как асфальт в жаркую погоду. Он пригляделся, моргнул и фигура исчезла. Дятлов дыхнул себе на руку, понюхал – алкоголем несло, но не сильно.

    Возле столика, в обнимку со стеклянным шаром скучал Гриша. Стол он подвинул ближе к краю, сложил голову на перила и смотрел вниз – на сцену. Одной рукой он поглаживал стеклянный шар, другой отстукивал ритм по деревянным ограждениям. Фляжку коньяка пророк, похоже, опорожнил в одиночестве. Гриша косил глазами и еще более глупо, чем в трезвом виде, потешался над съездом и собравшимися.

       - Гляди-ка Дятлов, шторку привезли, но она не подошла – на полу зала рабочие спешно скатывали рулон розового цвета. Шторка, привезенная из детского театра не смогла закрыть даже половины зала, и теперь позорище убирали с глаз долой.

       - Этому я как раз нисколько не удивлен. Что ж шоу программа будет, состоят из одного, но сильно смешанного отделения. Интересно как они сцену поделят?

      Прозвучал третий звонок и с двух противоположных входов в зал пошли гости. В левую вливалась толпа комиков, в правую неспешно заходили политики. Следом за делегатами брели священники и молодые патриоты. Сочувствующие внесли свои скромные пожитки и по второму разу разложили  походные стенды. На этот раз в самых темных углах зала, в пластиковых кабинках, напоминающих раздевалки. Они спрятались от участников съезда, но сверху их было видно и Дятлову и Грише. Гости зашли и встали напротив друга.

   - Похоже, им тоже говорили про разделительную штору – хохотнул захмелевший Гриша.

Юмористы и политики глядели друг на друга, как русичи и монголы во время стояния на реке Угре. Молчание зависло и стало неприлично долгим.
     - Я сейчас все объясню – раздался отчего-то писклявый голос мэра.

     - Ну, началось – хихикнул Дятлов. Он словил Гришину волну и дал знак оператору «Снимай».

     - Нет. Это я все объясню. Хотел, правда, сделать это по-другому. Но так жизненнее. – на желто-белой сцене возник человек в сером костюме. На голове его блестел серебряный обруч, а в руке он сжимал нечто, напоминающее пульт от советского подъемника: тяжелую черную коробку с тремя кнопками. 
 
    - Вот теперь, точно началось – восторженно прошипел Гриша. И достал еще одну фляжку коньяка. – Слышишь, будто музыка заиграла?

    - По-моему это кондиционер гудит.

    - Тоже может быть.

      МЭР.

  Как будто музыка играет в моей усталой голове
  Но только шторки, шторки нет, а что же делать?
  Ах, эти ****и, точно ****и, ну только попадитесь мне
  Я научу вас, до параши кучно бегать.

  Простите гости дорогие, вы меня.
  Не получилось из меня гостеприимца.
  Не жалко стражи мне, полцарства и коня
  Но нечем друг от друга вам прикрыться.

  Да я как мэр ворую много, люблю бухло
  И девок с гарной жопой, помоложе.
  Люблю бабло, чтобы в карман текло
  И чтоб на счет легло, люблю я тоже.

  Все это вслух я вам не расскажу.
  А лучше вверх взмахну отрывисто руками.
  Раскаянье и горе покажу.
  И не забейте мэра батогами.

  Я ведь о шторке яро голосил. Не целый день
  А целую неделю. Я старался.
  Я ратовал. Я выбился из сил. Я голосил.
  Как будто бы олень. Носился. Возмущался.

  Но шторки нет. Как не было до сих. Что в том?
  И вы стоите друга напротив друга.
  А Константиныч ****ый гондон.
  О нем потом. Здесь ни к чему прислуга.

  Ведь съезд, он по понятиям един.
  Вы вместе стройте новую Россию.
  А шторка эта прошлое. Просил ее
  Но без нее сумею.

  Я этот вечер чудно провести.
  Вот сцена, что равна наполовину.
  Найдите золотую середину.
  Чтоб смысл посланий вместе донести.

 До управленцев и до юмористов
 Что съехались сюда со всей страны.
 Мы, классик говорил, совсем войны
 Не жаждем, так нам надо помириться.

 Регламент будет четкий – пять минут.
 Мы шутку помешаем с пропагандой.
 Нас точно и оценят и поймут. Все скажут тут.
 Вот блин, они дают. Вперед страна. Вперед с такой командой.

 Поэтому друзья, умерьте нрав.
 Нелепый случай этот позабудем.
 Наказан будет тот, кто был не прав.
 А кто был прав, тот награжден, ведь люди

 В своих дурных понятиях мудры,
 А в мудрых не умнее бабуина,
 И  мы заветным правилам верны.
 А после будут и столы полны,
 И ****и, и по горке кокаина.
 
 Всем-всем раздам. Ну, это полувслух
 Я произнес, чтоб поняли посыл и
 Чтоб избежал и я возможной ссылки
 Куда-нибудь, где не поет петух,

 И где ебутся волки на морозе.
 Куда к весне не жалуют скворцы.
 Вы господа, герои, молодцы.
 Похоже, что продолжить можно в прозе.

Кажется, не нагнут меня. И хорошо. Вроде прислушались. Дружно гомонят. Обсуждают. Это хорошо.

    - Да, да по пять минут. Никто же этого не увидит. Конечно, рассаживайтесь. Прессы нет. А как зайдет, мы скажем, что перегородка была – но мы ее убрали в качестве взаимного согласия двух противоположных реальностей. Так и попросим информацию подать, мол, съезды прошли под знаком примирения. Да, да это я отлично придумал. Спасибо. Конечно спасибо – рассаживайтесь.

- А теперь все объясню я! – Что это еще за мудак в сером костюме? Какая-то важная шишка. Ну, давай важная шишка, говори, тебе по хрену на перегородку, и тебе нравится мэр. Вот же, бляха муха, кто-то все да испортит. А ведь такое благородное начало. Хотя. Пусть отвлекает внимание.

 А это еще что за хренота?


    ГЛАШАТАЙ. 

    Зовусь я Аббадоном.
    Аббадон – таков мой тайный. Пусть будет, хм, ник.
    Я вычитал из книг, что вы тех книг не видели случайно,
    Где объясняется имен сих полный смысл.
    И неслучайно вряд ли бы нашли. Поэтому для вас сие не важно.

    Но только в вашей глупости отважной вы не учли.
    Что этот самый съезд. Был создан мной, как тайный акт творенья.
    Но странно, что я здесь стихотвореньем все излагаю.
    Только не сочти. Да не сочтите, будто представленье

    Вас ждет. Отнюдь не тот расклад.
    Не та палитра вывешена фоном.
    Пусть кто-то обойдется Рубиконом.
    Нам Рубикон речушка – детский сад.

    Нам мир на блюде суждено забрать.
    Лежит он там, изрядно подтухая.
    Вступительная речь, пространная такая
    Нужна, чтобы настроить вас на  нужный лад.
    Поэтому я грозно громыхаю.

    Вы собрались здесь - скопище чертей,
    Местами откровенно натуральных.
    Унылых, старых, глупых, аморальных,
    Веселых, и унылейших людей.

    Все так срослось, что этот чудный зал.
    Пусть не был разделен наполовину.
    Забудем эту глупую картину,
    Пусть будет все открыто, я сказал.

    Мне не нужны вы кучками и врозь,
    Я здесь, чтобы представить Глашатая.
    Пусть кровь людская, щедро политая
    На его тело, будет как навоз.

    И вы навозом тоже послужите.
    Но только не кривите мерзко лиц.
    Не стройте благороднейших девиц.
    И ваш айфон, пожалуйста, сложите

     В родной чехол, на пузо, на ремень.
    Не поступайте, как последний пидер.
    Не надо это слать немедля в Твиттер.
    И так уж есть для Твиттера олень.

    Я вам из бездны бога приволок!
    Ведь вы и так молились неуемно.
    Всему, что можно съесть, пощупать, взять
    И бревна, не раз втыкали в жадные глаза,
    Не затрудняясь вынимать другие.

   Да! Бога! Не разверзлись небеса!
   Для духов бездны небеса глухие.

   Вы ровненько себе постойте уж.
   Когда сейчас узрите Глашатая.
   Он голоден слегка – до ваших душ.
   И он их съест. Ах, да я продолжаю

   Он собран был в глубокой черноте
   В стократной бездне, там, где нефть глухая
   Не колыхается в блаженной тишине
   Там злоба колыхается и те,
 
    Кто злобу это яро выдыхает
    Всем естеством впитав мощнейший дух
    Что мщением, так издавна зовется,
    И я не стал плевать на дно колодцы,

    Чтобы огонь не дне его затух-
    Нуть смог не ранее бы, чем последний враг
    Упал сраженный лаем всей нашей своры,
    Стаи Глашатая. Вы это имя заучите вслух.

    Он существо из крови человечьей,
    И из земли он крови напитал.
    Той, где когда-то был звериный кал
    Да трупы, а теперь зовется нефтью. Вечный
 
    В него вселился демон зла, ха-ха
    Тут смех вполне вмещается по плану.
    Смеяться продолжительно не стану.
    И так я речь, подзатянул слегка.

    Короче суть, без всяких лишних догм
    Я изложу в коротких предложеньях.
    Вы твари, что на грани разложенья.
    И по любому ад ваш вечный дом.

    Но просто так вас аду отдавать
    Мне очень-очень не хотелось братцы.
    За Родину еще повоевать,
    Придется душам вашим посражаться.

    Сейчас придет из бездны Глашатай.
    И вы толпой без морды недовольной
    Ему свои душонки, добровольно
    Вручите. Чтобы он силой земной.

    И вашей, в полной мере напитался.
    И шар, пусть тавтология, Земной.
   Тогда прижмет он к ногтю, что на пальце
    У меня.

    А вы, все так же будете ****ь неспешно девок,
    За взятками к друзьям, в контору бегать

    И не заметите, ну ровно ничего.
    Считайте что вы стадо батареек,
    Чтоб силу демона чуток подзарядить.
    Что будет после, толком рассудить
    Я вам и вкратце верно не сумею.
    Но верьте, что весь мир,
    Мы поимеем.

    А Родине великой нашей быть.
    Пусть даже при поруке чародея,
    Пусть даже через адовы врата.
    Но бездна нынче говорят не та.
    Совместно с вами, мы друзья сумеем
    Устроить друг для друга тра-та-та.
    Ведь, чем мы хуже, даже тех евреев
    Им море расступилось в энный миг
    Но что-то я опять к цитатам книг.
    Надеюсь, главную, донес до вас идею.
    И все, что я хотел, то все сказал.
    Я Глашатая приглашаю в зал!
   



    ПОЛИЦЕЙСКИЙ.

   Я мчу на службу, суеверный страх
   Сорвал с души моей покров покоя.
   И мальчики кровавые в глазах,
   Мерещатся. Да что ж это такое?

   Везде, где взглядом я не поведу,
   Я вижу их, иссохшиеся лица,
   И Дятлов в мыле пишет ерунду.
   Которой было б в пору подивиться

   Всем умникам, ценителям острот
   Что мир, мол, многогранен и прекрасен,
   Прекрасней чем привыкли, и как тот
   Кто говорит, что он однообразен

   И плосок, как раздавленный банан,
   Что в грязной подворотне ожидает
   Любого. И как будто бы на нем
   Закончится чудес скупая кипа,
   И все кругом не стоит и того,
   Чтоб восхищаться прелестями мира.
 
    Похмелье срочно требует кефира,
    А только нету у меня его.
    И этот съезд, и эти мясники.
    Что столько юных жизней погубили.
    И этот свет в кабинках туалета.
    Которые светили, в пустыря,
    Бездонной тьме. И Дятлова трактовка

    Что вязнет в паутине рассуждений
    И глупых домыслов, с которыми возится
    Пожалуй, что с руки не полицаю
    А экстрасенсу, или злой старухе,
    Которую безропотные духи,
    Считает, в мире их, за своего.

    Вот вновь мертвец, чуть синими губами
    Мне шепчет что-то, не расслышать слова
    И пальцем кажет в выставочный зал.
    Что ты сказал мертвец? Что ты предвидишь?
   
    Какую участь день несет грядущий?
    И отчего вдруг этот слог гнетущий,
    Не даст сказать мне слова своего,
    Лишь только в ритме? И возможно смерти.

    И мертвецы вальсируют у входа.
    Похоже, их никто не замечает.
    Они моргают впалыми очами.
    Они за всех, они за одного!

    Они хрипят, как будто потешаясь,
    Ей-богу, над живыми дураками.
    Над нашими попытками предвидеть,
    Неведомые фокусы судьбы,
    Которая подкидывает шарик,
    Грозясь разбить его и растоптать
    В один лишь миг, как только соизволит.

    А шарик мы зовем привычным миром:
    Землей, работой, женщиной, получкой,
    Звездой майора, в водочной стакане,
    И трупами, лежащими по кучкам.
    Одни с печалью выжженной во взоре,
    Другие же, натужно улыбаясь,
    Резиновыми, мертвыми губами,
    Как будто отпускают смех свой в вечность,
    Чтоб он во мне из вечности звучал.
    И доносился гулким отголоском,
    Не тем что каждый смертен, даже больше
    Того, что вслед за смертию грядет.

    Грядет ли, право слово, или только
    Всё, наших снов, болезненные нити,
    Не в силах оторваться, нас хлестают
    Чужими мороками и надменно душат
    За ложь, за лень, за пошлость, за грехи?

    И допустимо ли «греха» понятье,
    Ведь мертвецы танцуют на свободе?
    Не силясь от живых поворотиться,
    Но только не заметить их живым,
    Кроме меня. И проще удавиться,
    Чем так в лицо, смотреть бесстрастно им.

    Но раз здесь пляшут мертвые, то значит
    Живым работа здесь еще найдется.
    И мне с подразделением  ОМОНа.
    Лишь главное совсем не опоздать.
    Возможный случай самой страшной бойни
    Предотвратить уверенным ударом.
    И взять злодеев в крепкие тиски.


     Ну что ж внутри пока еще спокойно.
     И только Дятлов курит у крыльца.
     Пожалуй, парой слов с ним переброшусь
     О, что это? Опять мертвец таращит
     Свой на меня уставил тухлый взор.
     И сам протухшим телом обладая
     Все тянет руки, ближе подплывая,
     Бредя, как будто в мареве туманном.
     Иль маревом назвать безумный вздор
     Который здесь открыто мне творится?

     И страха нет, и стоит удивиться
     Тому, что я не видел до сих пор
     Пошел отсюда! Пшел! Не надо боле
     Мне ваших тленных взглядов, рук гнилых
     Моргнуть, и пропадет как наважденье
     Исчезнет, унесет в те бездны их,
     Откуда появились порожденья

     Все эти. Может быть. Исчез, пропал
     А Дятлов, странно смотрит, но не видит
     Никто не видит таинство зеркал,
     Которыми опутан наш обитель
     Что жизнью называется с тех пор
     Как первый шаг, как смертный приговор
     Любой из нас проделал с колыбели,
     К могиле хладной. Будет уж, того.
     Ведь жизнь кругом, не надо мрачных мыслей
     Виктор Максимыч вы кажись, зависли.

     То Дятлов мне? Иль мысли без того
     Пустились в свой бесстыжий хоровод,
     И говорят со мною наперед
     Людского слова. Хватит, прекратите!
     Прерву я их вертлявые шаги,
     Спокойствие, и Боже помоги.
     Мы обменялись с Дятловым словами,
     Пойду я внутрь. Чтоб больше мертвецами
     Не полнился обширный гарнизон
     И лишь бы перст сей, миновал меня
     Коль сможет он, тогда я успокоюсь,
     Лишь день бы этот тихо пережить.
     Довольно, вдоль да около, кружить.
     Я распрощаюсь с Дятловым. Настроюсь.
     На нужный лад. И деловой покой.
     Я мент, в конце концов, или какой-
     То дюжий беспокойный психопат.
     Ответу первому, я был бы очень рад.


     ГЛАША.

   Перебирать волнения и мысли
   Не могу.
   Как будто те зависли
   На бегу.
   Как будто покатилось
   Колесо,
   И стены падают, оставив
   Тень лесов.
   Строительных,
   Кто б их не возводил.
   Как дум мучительных,
   Каркас гнилой остыл.
   Обсыпался засохшей чешуей
   Но катится знакомой колеей
   Все то, что было болью.
   И змеей
   Разломан обод
   Омут приоткрыв,
   И щелкнул рот
   Разомкнутый явив,
   Что змее-обод
   Змее-колесо - несется,
   Разнесет, разрушит все.
   «Настанет день!» -
   Кричал мне звеньевой,
   Настанет день особенный такой.
   Когда все наши помыслы
   Врагу
   Откроются.
   И я тогда смогу.
   Исполнить,
   Ключ заветный повернуть
   Открыть для мертвых
   В мир живущих путь.

   Уж тикают секунды на часах.
   Уж каркают вороны в небесах.
   И где-то с неба, ус круча седой
   Глядит товарищ Сталин.
   Над водой.
   И над землей.
   Над шарканьем лесов.
   Над воем бури и броней снегов,
   Над бархатистым пением песка,
   Над этим всем парит его рука.
   Могучая и мудрая как тот,
   Что мне открыл в тот схрон заветный ход.

   Мой Дима, звеньевой – настанет час,
   На небе Сталин обвенчает нас.
   Но как узнать, что это будет он
   Телесной своей внешности лишен,
   Он там скорей всего.

   Наверняка.
   Уже не сохнет властная рука.
   И вряд ли в небе вьется одинок
   Зажженной трубки сталинский дымок.
   Лукаво он не щурит правый глаз,
   Как будто по-отцовски любит нас,
   Горбатый нос, усы и ордена,
   Великая могучая страна,
   И армия и мудрые вожди.

   И журавли…

   Причем здесь?

   Подожди.

   Ты Глаша не спеши. Пусть будет он
   Хоть духом бледным – мрачен, незнаком,
   Как тень, как на иврите пара фраз,
   Но Сталин вечно думает о нас.
   Ведь может, ты войдешь на небосклон,
   А там тушкан с малиновым зонтом.
   Смутишься ты, и вера пропадет,
   Он засмеется, тоже пропадет.
   Все потому что образ не в глазах,
   А в сердце – на земле и в небесах.
   Поэтому сомненья позабудь
   Могучий Сталин освещает путь!

   И жизнь проста и я умру легко,
   Как от удара сыпется стекло,
   В витринах этих ложных теорем,
   Которые представлены здесь всем
   И каждым, кто пришел на этот съезд,
   Но не уйдет живым, таков мой крест,
   Таков мой путь и скоро час пробьет
   Фашист плененный снова оживет,
   И кровь, могучей красной рекой,
   Как знамя заалеет.

   План такой:
   В тот час, когда фанфары зазвучат
   И этот клан подонков и волчат,
   Ехидн, сурков и прочего зверья.
   Рванется к сцене - очередь моя.
   Я слово разрешу себя назвать
   Тогда восстанет пепельная рать,
   И взяв винтовки, понесутся в бой.

   И взяв винтовки, понесутся в бой –
   Как грозна мысль, как ярок образ твой
   Возмездие и твой черед настал!
   Пусть треснет федерация зеркал,
   Кривых и мутных, черных и немых,
   Пусть пленники в могилах земляных
   Завоют, заскрежещут, заревут,
   И судный день тогда настанет тут.
   Нет силы, чтобы вас остановить
   Нет правды, кроме этой правды. Быть.
   Быть по сему, осталось пять минут
   Ах, если б Дима, был сегодня тут.
   Но он остался, было решено –
   Геройство – персональное оно,
   В одноименны ОНО времена,
   Все в жертву, все на плаху, всем сполна.
   И трубы пусть звучат побудку в бой,
   Здесь путь начнется их, прервется мой.


   СВЯЩЕННИК

   Я помню в дальнем ските колокол гремел
   Я наслаждался его звоном благонравным
   Я отдыхал от дел мирских,
   От этих дел теперь не отдохнуть
   Мой молот славный. Зовет меня вперед,
   В последний путь.
   Я вижу золоченные рога,
   Они сверкают и слепят меня.
   Как я когда-то был на них похожим?!
   Как мог?!
   Но то мой разум бес, нещадно жрал
   И спуску не давая,
   Хлебал моей души прокисшей чан,
   Как будто та не сущность всеблагая,
   А суп, что на потребу батракам.
   И каторжникам. Да еще неверным.
   Ох, скверным было варево в те дни.
   Они прошли, рассеялись они.
   Как палая листва летит по лесу.

   Теперь же бесы. Вкруг. Где не взгляни.
   Не люди, а зажравшиеся бесы.
   Что жажду глаз не прячут,
   Ни скорбят и заповедям чужды,
   И безумны, в своей надменной страсти.
   Их не счесть, они тут все почти,
   Как будто свита, здесь собралась кого-либо встречать
   Я будто слышу – цокают копыта.
   Хотя копыт не видел. Замечать
   Всю грязь, что здесь ютится невозможно.
   Но почему не плавились они.
   И не горели, не сходили в землю,
   Когда к палатке строились  церковной,
   Чтоб хором испросить благословенья.
   Воистину чумные эти дни.
   Воистину мы требуем спасенья.

   Как будто правы были древние отцы
   Когда-то говорившие: «прах к праху.»
   Кто прах приял, тот небу вовсе чужд
   Оно его совсем не замечает.
   Ему чужды надменные печали,
   Ему не зрим гордыни смрадный дух,
   Как будто мы в толпе не отличаем,
   Тех кто на нас, ни взором ни похож,
   Ни даже пусть нарядом – те чужые,
   А если взглядом встретим, отвернем,
   Как будто мы живем в надлунном мире.

   Так бес надменный в рай не попадет,
   Он удален из светлого покоя.
   Но здесь он всем на свете оделен,
   Он жаден здесь, богат, надменен, душен
   Как телогрейка душит в жаркий день
   Так вижу я – кто видит, что послушен
   Подобный жрущий жалкому скоту.
   Он здесь вина испил большую чашу,
   Он похоть здесь свою удвлетворил,
   Но дух его не в небо воспарил,
   А рухнул вниз развеялся распался
   И слизью стал и превратился в кашу.

   Его по смерти ждет зловонный ад.
   Но даже если так, ужели рад,
   Не ты, а тот, кто видит, как их жирует брат
   Как этот гад, любой из них, себе позволить может
   Обидеть, удавить, украсть, забрать
   Все что ему вовек не надлежало.
   «Где воля неба? – массы возопят.
   Где справедливость, совестливость, жалость!?
   Ах, здесь все им, а нам – блаженный сад,
   Когда-нибудь, в каком-то дальнем мире,
   Или не мире вовсе, а духовный
   Предел. В отделе экзистенций жития.

   Что ж это за устройство, где твоя,
   Суровая дубинка, кара, бита,
   Любой другой снаряд, который их!
   Покажет им, что ваша карта бита,
   А мир земной делите на других,
   Не на себя! На нас, теперь мы будем,
   Все тоже жрать, все тех же баб ебсти,
   Всё тоже миллионами грести
   И вскоре о печали позабудем.
   Поэтому кончай пургу нести,
   О всяких сферах людям не подвластных,
   А лучше пробуй власть имущих разных
   Аршином покрупней переепсти!»

   Как быть в таком нелегком споре,
   Когда одним и бедность на виду,
   А им несут, что «нет на свете горя».
   Что те, «кто щас поедет, на елду
   Насаживать молоденьких моделей,
   И их ебсти в японском санузле,
   Те просто здесь, барахтаясь во зле,
   Не понимают - близиться расплата –
   Лет через –дцать. Не вряд ли на земле.
   Конечно же, тогда то уж их брата,
   Тот Диавол, что для всех един в козле
   И в нем рогатом страшном обитает
   Не пощадит, а с ходу затолкает,
   Им… Но не щас, а все же опосле.

   Пока же пусть себе летают,
   С мигалкой и навеселе,
   В расшитой золотом рубахе,
   По грешной матушке земле…»

   Ответ я слышу – «Ну вас на хер!
   С легендой о добре и зле
   И с вашим мудрствованием сладким,
   Терпи, живи, учи повадки
   Как -измы в бехивиорЕ.
   А как пора кому на ****ки,
   Так это он. А я? Где мне?»
   
   И так представить можно споро,
   Корсет любого будет спора,
   На тоже тулово одет.
   Но только сгнил уже корсет.
   Рассыпались его подвязки,
   И позолота уж не та.
   Конец времен. Тут тра-та-та,
   Звучит с фанфарами тревожно.
   Поэтому не будем суть
   Топить и вместе с ней тонуть,
   В диалектической похлебке.
   Щас демон выйдет из подсобки,
   В нем главное таится зло –
   И всему миру повезло.
   Что здесь я с молотом и рад,
   Загнать его обратно в ад.
 
   Но вижу, во втором ряду,
   Я не мираж, не ерунду,
   Я сам себя, таким как был,
   Покуда в скит не угодил.
   Но значит, что сюда залез,
   Меня сменивший злобный бес.
   Блестят, блестят его рога.
   Сперва его прибью тогда.
   Настал расплаты верный час.
   Пусть сам с собой, но каждый в нас
   С собою бьется день за днем,
   Ну, с Б-гом! В бой, друзья! Начнем.
 
   
   ВЕСЕЛЫЙ.

Вот будет мне потеха. День настал.
Кричу я: «Занавес!». И падают кулисы.
Актеры, балетмейстеры, актрисы.
 Куда без них? Здесь партия зеркал,
Унылых лиц, постыдных в отупении.
Все жертвы принесенные сполна
До дня сего, наполнят докрасна
Ту чашу, что спасением зовется.
И змей вокруг себя не обовьется
И будет ойкумена спасена.

Я здесь, я наблюдаю мерзость бала
Пожухлых, мерзких, невеселых душ.
Тут надо марш! Играй оркестр туш!
Играй, чтобы на душе вольготно стало.
Я повелитель ваших впалых душ!
Так впалый кратер язвы на лице,
Уродует картину мирозданья,
Как вы же своей гнусностью. В конце
Времен своих живете без минуты,
Но карты ваши биты, бабы сдуты
Пусть пуля улыбнется, и прицел
Мой будет верен. Мрак, унынье, похоть
Он с вас сотрет, чтоб радость воссияла,
И будет свет и новый дивный мир.

А старый так наскучил. Всё устало
От вашего поганого нытья,
Скрипения сердец самолюбовных,
Гнетущих мыслей, жалкого вранья.
Вы мусорным отстойникам подобны,
Где медленно воняет и гниет
Все так бездарно копленное вами:
Гнет пустоты под вашими ногами,
Стенания, что жизнь идет-идет
И не смеется солнышко лучами,
Очам не так прекрасен небосвод.

И прочее, что только вынуждает
Спросить – зачем гниение тебе?
Ты полон будешь и закрыта крышка,
И та же вонь и смрад всю жизнь нести.
Не проще ли сказать «прощай, прости!
Я не люблю тебя, иди домой малышка?»

Но эту ж ношу надо пронести!
Хотя бы через скромные сомненья,
Что скорбь твою в формате охуенья
Себя же самого, должны блюсти
Все рядом находящиеся. Чтобы
Сказать тебе – «послушай не грусти,
Еще гляди, не вспахано то поле,
Что ярче звезд тебе лишь расцвести
В момент рожденья тихо обещало.
Ты песенку свести, куда нести,
Тебе твой светлый взор, с небес покажет,
В момент прекрасный птица Гамаюн».
«Нет, не покажет – максимум гальюн,
В житейском корабле, дерьмом обмажет».

Так каждый, ведь ответствовал не раз,
Изображая сумрачность во взоре.
«Оставьте, вы меня в величье горя,
В сей скорбный год, неделю, день и час.
А что до ваших птиц, то на заборе,
Всегда располагается ответ,
Три буквы, в переводе значат «нет»
Нет, ничего мрачней земной юдоли».

А как же радость жизни? Как же свет
Хотя бы солнца, что сияет ярко?
Корова рада, но мрачна доярка,
Которая уже на склоне лет
Задумалась, что жизнь она как поле,
Которое непросто перейти.
Хотя зачем ей по полю идти,
Когда она не конюх? В том неволя
Для каждого кто выдумал себя
И смотрит только внутрь себя уперто.
Ведь он так важен и страшнее черта
Его решимость, нити теребя,
Невидимые, судеб, раздербанить
К херам уже сотканное панно.
Ведь «как-то не раскрашено оно»,
И жизнь такую он идти устанет.
«А надо бы чуток перекроить
Сюда добавить пару красных ниток,
Нарисовать здесь птичек, здесь улиток,
И мой портрет по центру разместить».

Поэтому всё тоже «бла-бла-бла»
Что залезая в кокон онанизма,
Духовного пусть. До идиотизма
И в этом деле доходить нельзя.
Когда вокруг не видят, ё моё,
Того, что в мире всё не так хреново..
А только ныть, страдать, вопить готовы,
То дом им - на помойке воронье.

Приятно все же, стоит уточнить,
Стрелять в их мерзко-каменные рожи.
Бежит гаденыш, мрачный. Что же что же
Ап…не ушел. Не стоило грустить!

Ребята, ну не надо этих криков.
Вон толчею какую развели.
А там, что в зале? Мертвые пришли?
Какой-то здесь парад безумных фриков!
И кажется священник с бородой
И молотом такого же хреначит
Как он, но при костюме. Это значит
Пожалуй, то, что змей еще живой
И скоро Конец Света обозначит
Для нас свои узорные черты.
Тогда нам всем естественно кранты.
Иду на ты. Политики не плачут!

Сквозь гомон, трупы и бардак резни
Напротив, на балконе, тоже в сером
Фигура. И стреляет по моим.
Ты что творишь!? А ну оставь живым
Мне этого. Он мрачный. Нет убили.
Хотя же вроде был комедиант.
Или политик? Толком разобраться
Казалось мне, что просто. Так должно:
Политик – грустный, клоуну – смешно.
Но все смешалось. Ну, куда деваться –
Опять убил. Опять  же моего.
Ты что же за упрямая скотина?!
Как будто отражение, картина
И словно на себя на самого,
Смотрю. А там внизу хохочет
Какой-то сумасшедший, он живой
Останется, кажись, но этот мочит,
Его. Он падает с пробитой головой.

Нам что теперь в стрельбе соревноваться?
Мне до него, как видно не достать.
Ну, коли цель, мы будем выполнять
Пока одну. То лучше пристреляться
Мне стоит, чтобы выиграть этот бой
Хотя бы по очкам. На! Прямо в сердце,
А не погиб бы, коли в сердце дверцу,
Открыл бы он для радости живой.
Закрыты двери – некуда бежать.

Но сцена задрожала и оттуда
Железный демон, вырвался из труб
И крови его тело сплетено!
Глаза его как темное пятно,
Слились, сияют. Он хватает труп
И кровь его надрывно выпивает.
И силой наливается. Еще – один бежит.
Его хотел я подстрелить легонько
Он к демону в утробу выжат был.
Какой-то ад кромешный, да и только.

Гляжу я, мой неузнанный собрат
Или соперник, тоже растерялся.
А демон жадный в зал уставил взгляд.
И с демоном, похоже, разобраться
Придется мне. Иначе мудрый план
Избавить землю от страданий рухнет
Здесь чудище от голода не вспухнет
А наберется сил, тогда бедлам.
Тогда случится что-то непременно
О чем давно известно дуракам.
И это что-то будет очень скверным.
Хоть в сказках дураки царя мудрее,
И не спешат мешать исходу дел.
И ожидают точку где предел,
Рождает бесконечную идею.
Но эта сказка может не пройти,
Когда в последней точке оборвется.
Что ж демона назад на дно колодца,
Мне все-таки придется отвезти.
Иль самому попасть на дно колодца.


   ГРУСТНЫЙ.

Поганый монстр, весел его нрав
Как радостно мерцают его глазки.
В аду юмористический анклав
Надел поверх всех морд смешные маски.

Ведь ад для юмористов и шутов.
А для страдальцев рай откроет двери.
Но к скорби и смиренью не готов
Никто из этих. Нет таких. Не верю

Они хохочут хохотом гиен
И сальные остроты отпускают
Они не видят то, что прах и тлен,
Над ними словно летний пух летают.

Но нет, они не чувствуют его
Им лишь бы ржать, смеяться, потешаться
А то, что ждет могила, что с того
Ведь на нее не нужно им решаться.

Она придет сама за шагом шаг
По дням и по секундам проберется.
И каждый как бессмысленный ишак,
Над каждым ржет мгновением, смеется.

Без смысла, без задачи, без любви,
Лишь га-га-га летит над серым небом
Трави заразу эту не трави.
Им зрелищ дай! Ты дай им зрелищ с хлебом!

Быть может и не стоит их спасать,
Ведь рагнарёк так ощутимо близок
Пусть всё уходит, сгнившее бросать
Ведь лучше, чем в дерьме искать ирисок.

Их пару штук на кучу не найти,
Что скорбным пониманием сияют,
Но нет, они достойны по пути
Пройти, где их спасенье ожидает.

Из царства блуда, хохота. Где ржач,
Несет нас с неба в ад без парашюта.
Но и на плахе узник и палач
Считают должным бросить пару шуток

Куда-нибудь неважно, ну и пусть.
Их я простил, и арбалет стреляет
Пусть кровью нарисованная грусть
Им путь в иное смело открывает.

Ведь только скорбь, что болью рождена
Была. Совсем немного приоткрыла
Нам плачем, криком «Тут вокруг тела»,
К спасенью дверь. Как все испортить было

Так нужно, этим адовым козлом
Сплетенным из трубы и мертвечины.
Мне конкурент на рынке трудовом
Совсем не нужен. На лицо причины.

Когда тебя неведомая смерть
Уносит так внезапно и так скоро,
Тот в тот момент как должен умереть
Ты понимаешь – мирозданье скорбно.

Когда же монстр из крови нефтяной,
Тебя сожрет в одно прекрасно утро.
То это же простите, бред больной
На крайний случай, что-то из абсурда

Кой согласитесь к скорби не ходок,
А больше к измышлениям и смеху,
К тому же дополнительный игрок,
Еще один, гляжу, сюда приехал.

Напротив зала – наверху стоит.
И тоже пялит взор на эту массу.
Лица не вижу, темен его вид,
Как будто в воздух запустили кляксу.

И плавными  повадками его
Я мог бы даже тихо восхищаться.
Похожи мы, и ладно, что с того
Теперь мне с ним стрелять, соревноваться.

Иначе как поймем мы кто-кого?!
А там внизу уж новая потеха.
Там мертвецы идут на одного,
Того из ада – будет не до смеха.

Еще священник с пыльной бородой,
Избил себя же в дорогом наряде.
И тоже видно он готовит бой,
Тому же монстру, поспокойней дядя.

Что дался вам он. Где вы все взялись,
Откуда вас насыпали по залу.
Осколки пустоты, глухая жизнь,
Вас обломала и поистязала.

Вы не ровны и ломки до судьбы,
В геройстве громком видите причину,
И выход – но вы глупые рабы.
Слепы вы все – шуты и дурачины.

Вас одуряет эта пустота,
Что в вас проникла, гибельным туманом
Вы без себя, без взора, без чутья,
И без вранья не видите обмана.

Вы жертвы, и страдальцы. Вам нужны 
Законченность, закрытость, завершенность.
Но эти чувства не дают войны
И жизни не дают - лишь отрешенность,

Лишь взгляд, но в тоже время ничего
Не можешь ты сменить в такой картине,
Где мир лишь отражение того,
Что ты уже увидел, в половине

А может даже в части своих грез
Где все миры ведут тебя отсюда,
А здесь лишь точка, будто водосброс,
А океан он далеко. Три фута

Под килем будет. Только уплывет,
Лишь тот, кто обретает завершенность
Он целый мир, он шар, он хоровод,
А в хороводе, как умалишенность

Бывает отражается – все вы,
Что пляшете, трясете головами,
И страхами и криками совы
И болью и надеждой, и над вами

Сияет солнце в золотой траве,
И синяя луна висит потешно    
Но это все не в вашей голове,
Вы в голове другого неизбежно.

Поскольку вы осколки пустоты
Ваш героизм намеренно украшен.
Спасете всех от поступи чумы
И от конца времен?! Ему не страшен

Ваш жалкий гнев, надорванная спесь
И шаг как будто триста лет над бездной.
Он здесь, и он пришел такой же весь.
Весь целиком. С фанфарами и песней.
      

ФИНАЛ

    - Гриша, это что еще за бедлам? – Дятлов смотрел на сцену и не верил своим глазам. Все, что там происходило, было, мягко говоря, странным. Гриша посмотрел на Дятлова, но промолчал.

   На сцене в это время разыгрывалась драма. Политики и юмористы столпились возле разлинованной эстрады, чтобы быть ближе к происходящему зрелищу. Они восторженно высунулись из своих белых воротничков, и, сузив глазки, смотрели. Женщины в экстазе кусали губы. Мужчины от волнения сжимали кулаки. Даже невозмутимые монахи, отвлеклись от перебирания четок и, разинув рты, уставились в центр зала.
   
     Дятлов наблюдал сверху. Он прекрасно видел, что происходит, и уже оценил масштаб трагедии со всеми вытекающими. Зрители в зале забыли про съезд и цель визита. Они не стали слушать ораторов. Вместо этого, собравшиеся гости, взирали на кривляние цветастых похабных карликов. Человек к сером костюме, который приветствовал собравшихся, как показалось Дятлову, имел к карликам отношение – толи конферансье, толи продюсер. Дятлов следил за реакцией зала и понимал – карликовое шоу принесет огромные прибыли.

     Владислав Сергеевич надменно блистал золотыми усами перед оробевшей аудиторией, а его сподручные, выделывали небывалые коленца под тихие, но восторженные крики женщин и мужчин. Двое карликов прошлись колесом. А один разогнался и прыгнул в толпу. Восторженные руки подхватили малыша и вынесли обратно на сцену.

   - А сейчас вы увидите самый величественный трюк из всех, что вы могли вообразить! Вольтрон! На сцене Вольтрон – сверхчеловек! – мужчина в сером костюме надрывно крикнул и зал притих.

  - Вольтрон! Вольтрон. Вольтрон… - незнакомое имя шаровой молнией понеслось по залу.

  Карлики выстроились вдоль сцены и торжественно молчали.

      - Гриша…- начал было Дятлов.

     - Тссс… - шикнул Гриша, и по его лицу расползлась довольная улыбка. Гудел кондиционер, и плакаты с УРОБОРОСОМ колыхались в потоке воздуха.

    - Смотрите все! Он ваш господин – Вольтрон!  – продолжал вопить человек в сером костюме.

   - Господин! Гос-по-дин! ГОСПОДИН!!! – сначала насмешливо, а затем все более серьезно громыхала аудитория. Владислав Сергеевич и прочие карлики смеялись, схватившись за животики. Когда эхо стихло, златоусый подал знак и вся ватага начала собираться.

   Дятлов, который уже видел карликовую метаморфозу, смотрел в полглаза, а вот Гриша напротив, чуть не перевалился через перила.

  - Ты только погляди! Уже почти, почти – шипел он и размахивал руками в воздухе. Кондиционный воздух вовсю полоскал афишы съездов, с громкими шлепками ударял их по стене, словно забытые тряпки на бельевых веревках.

    Карлики на сцене  ползли друг по другу. На месте стояли ноги, половина туловища, начала собираться правая рука, и один из карликов уже сгруппировал свои маленькие ножки, чтобы перепрыгнуть и стать левой рукой. Как вдруг тишину зала прорвал девчачий вопль.

   - Сволочи! Вы за все поплатитесь, сволочи! Гады! Вот вам! Идите – уничтожьте их всех! – из-за пластиковой перегородки, за которой укрывались молодые патриоты, выбежала неказистая девушка, которую Дятлов приметил на входе в зал съездов. Девчушка, почти выпрыгнула из закутка, на плече у нее висела большая сумка, а в руках с десяток металлических пробирок.
 
    - Вот вам! Вот вам! – повторяла она, раскупоривая пробирки одну за другой.

  – Вот вам всем от нас и от звеньевого Димы и от товарища Сталина и от всего человечества! Ну, видите! Ага! То-то же! - девушка опорожняла пробирки себе под ноги. На вылизанный мрамор серым облачком оседал тяжелый пористый пепел. Девчушку увлек процесс, она раскрывала пробирки, кричала, потрясала кулачком, высыпала порошок на пол и восторженно смотрела на онемевший зал. Гости потеряли дар речи, карлики замерли в нелепом положении, все смотрели на полоумную. А та стояла измазанная в пепле и хохотала.

    - Так вам! Я отомстила, как и обещала! Да, ведь, да, ведь, ведь да-да-да! И я вам помогу! – С диким воплем девчонка скинула сумку и выдернула оттуда немецкий автомат. Непривычным жестом она вскинула его на плечо и прицелилась в собравшихся. Но закричать никто не успел. С другой стороны зала послышался громкий удар и нецензурная брань. Казалось, даже девушка, на время, передумала стрелять.

     Один из монахов, с энтузиазмом буйно помешанного избивал делегата съезда. Лицо монаха окаймляла густая борода, на голове красовался перевернутый фиолетовый валенок, а в руках он сжимал деревянную палку. Дятлов присмотрелся внимательнее, к концу палки были примотаны два куска железа – непонятно как державшиеся на древке. Этим орудием монах со всей дури лупил ошеломленного депутата. Дятлов мгновенно понял, что на депутата кинулся, как раз тот монах, которого он приметил возле церковной палатки. Депутат упал – его костюм был изорван, по лицу текла кровь. Он повернул лицо в сторону Дятлова и Дятлов узнал депутата – у него он брал интервью сегодня утром. Шляпа слетела с его головы, открыв золотистые рога – или это был лишай. По этому лишаю нисколько, не смущаясь, ударил ненормальный монах. С тихим «Хап» депутат вырубился.

    Священнослужитель поправил рясу, утер пот, затем повернулся, выставил колотушку перед собой и медленно пошел на собравшихся гостей. Те стали понемногу отходить. В зале нарастало напряжение. Судя по карликам на сцене, напряжение чувствовалось и в их несобранной конструкции. Без восторженных взоров и обожателей, карлики словно растеряли всю свою харизму и теперь застыли посреди сцены в нелепых позах, как заброшенная человеческая стройка. У Владислава Сергеевича явственно дрожал золотистый ус – произошедшее заставило его остановиться посредине трюка. Он, не успел довершить свой легендарный переворот, стать головой Вольтрона и теперь висел вверх тормашками – было видно, что карлик напрягает последние силы и держится с трудом.

    Зрители потеряли дар речи и самообладание. Они словно онемевшее стадо сжимались все теснее и теснее друг к другу. С одной стороны на юмористов и политиков наступала ненормальная с фашистским автоматом, с другой монах с самодельной дубиной.

     Гриша смотрел за творящимся безумием с лицом восторженного ребенка. Казалось, что он там – и сам участвует в каждом действе: мажется пеплом, бьет депутата, страдает от монаха, собирается в Вольтрона. Дятлов сначала смотрел на Гришу, потом в зал, потом опять на Гришу и опять в зал – происходящее выглядело как бредовая иллюстрация к неизданной книжке про пионеров-геров. В ней два пионера самолично взяли в плен всю армию Паулюса. Надо будет предложить идею Аркаше, подумал Дятлов.

     Кондиционер завыл уже совсем невыносимо, и плакаты сорвало с крепежей, теперь УРОБОРОС носился в воздухе над сценой. Две растяжки переплетались и разматывались с такой скоростью, что Дятлову и вправду почудился огромный искрящийся змей, который яростно борется с собственным хвостом. Змей урчал, все туже сжимая холодное чешуйчатое кольцо. Он пожирал собственный хвост, стягиваясь, подобно петле. Еще один рык и еще теснее стало вокруг. Еще темнее засверкали глаза УРОБОРОСА. Они глядели на Дятлова, но не видели того. У Дятлова перехватило дыхание. А затем он упал на землю. Сверху на него упал Гриша. Прячась за перилами, там же, сидел недовольный Сергей.

    - Это что за?! – крикнул Дятлов.

    - Это за спасибо жизнь тебе я спас – серьезно ответил Гриша. В зале послышалась стрельба.

   - Может быть, ты теперь мне все объяснишь – что здесь происходит, что за дегенераты у сцены, что за нелепости на сцене и кто эти девка и монах-психопат?

  - Ты сам все увидишь. То, что ты смотрел сейчас, было не совсем правдой. Вернее немного не той правдой. Теперь мы последим за происходящим через шарик. Он тебе покажет другую сторону этой сказки. – Гриша поднялся на локтях и резким движением сдернул со стола потертый хрустальный шар.
   - Кстати, раз уж ты убедился в защитном действии коньяка!

   - Защитное действие? Да не важно. Где фляжка?!

  - А вот и она – Гриша достал из бездонного пальто очередную порцию горячительного и Дятлов жадно присосался к фляжке. За перилами послышались крики и ругань, похоже, стрельба продолжалась. Он попробовал подняться и взглянуть, но Гриша тотчас же одернул Дятлова и поставил тому на колени шар-предсказатель.

    Шар засветился. Затрещал, как ламповый телевизор. По нему пошла рябь и Дятлов увидел зал собраний. Все было тоже да не то. Привычным осталось только место действие, все остальное преобразилось и ожило совершенно иным образом, нежели он видел до того.
 
    Двухцветная сцена, перестала быть желто-белой – она была вся в красных потеках. Там и тут валялись ошметки мяса, куски оторванных конечностей, головы и дорогие часы. Посреди сцены высилось существо, словно вырвавшееся из кошмарных снов. Огромное человекоподобное чудище было сплетено из металлических труб и гниющих трупов.

    Огромная экскаваторная пасть, открывалась и закрывалась – клацала заточенными стальными ножами. И в эти ножи то и дело попадал новый человек. Существо с жутким клекотом изгибалось, рука вытягивалась, хватала человека и отправляла в пасть. Чудовище раскусывало его, прожевывало, высасывало и затем выплевывало, как ненужный жмых. Зрелище было тошнотворным и отвратительным. Но человек в сером костюме смеялся. Он стоял рядом с пультом в руках, что-то кричал и жестикулировал – существо не трогало его.

    В зале творился хаос. Люди в панике метались, кричали, падали. Слева медленно чеканя шаг, в сумятицу вгрызались мертвые фашисты. Они шли плотной шеренгой, короткими очередями косили тех, кто пытался бежать. Их дымные лица под пробитыми касками, словно улыбались нежданной потехе. Однако мертвые фашисты не теряли спокойствия. А следом за ними гордо чеканя шаг, шла припадочная девушка с пеплом. Правда здесь она не выглядела надломленной и истеричной.

   Глаза ее горели, почти как у фашистов, только образно. Осанка ее была прямой, голова поднята, на правом плече она несла красной знамя. Знамя развевалось над фашистской когортой. Левой рукой девушка сдернула, висевшую на груди трубу и приложила к губам. Зал прорезал высокий медный хрип трубы. Ту-ду-ду-ду хрипела труба, тра-та-та-та стреляли фашисты. Шаг за шагом они приближались к сцене. Они двигались к существу на ней. И демон, похоже, заметил мертвых солдат, он напрягся и заклекотал.

   В это же время справа, захрустели, чьи то кости. Раздался крик, и столп света ударил в потолок. Монах крутанул сияющий молот и вновь ударил депутата по золотым рогам. Рога с хрустом отвалились, а депутат в миг растворился – зеленоватая жижа, разливалась вокруг его дорогого костюма. Других напоминаний не осталось. Монах торжествующе улыбался. Молот, казалось, сам извергает молнии, круша врагов направо и налево. Впрочем, монах не обращал внимания на творящийся хаос. Не замечал он и мертвых фашистов. Его некогда горячечный, а теперь полный благородного самопожертвования, взгляд был устремлен на чудовище.

      Яростным криком огласил он безумствующий зал. Рукава ряса были порваны, он сорвал их совсем и уверенно пошел на железную махину, крутя боевой молот вокруг себя. Светящееся поле окутало монаха, настолько быстро вращал он своим смертельным оружием. Все черти на его пути разбежались, и он грозно и повелительно шел к своей главной битве.

      Чудовище заревело, клацнуло зубами. Что-то грозно-предостерегающее закричал человек в сером костюме. Сплетенный из труб и трупов монстр соскочил со сцены и кинулся на фашистов. Те встретили его длинной очередью. Монстр отпрянул. Играла труба. Слышались крики. Одним ухватом руки чудище сгребло троих фашистов и затолкало в пасть. Прожевало и выплюнула каски, да труху. Остальные отступили и перезарядили обоймы. Девчушка подобрала валявшийся на земле немецкий автомат и кинулась вперед на стального монстра, фашисты побежали следом за ней.

    С другой стороны к чудовищу подлетел монах и ударил молотом. Молот зазвенел в его руках, монстр завыл и обернулся. Автоматная очередь проскрежетала по затылку существа, а на монаха обрушился страшный удар стальной руки. Он выставил молот и принял сокрушительную мощь  на себя. Казалось, что в теле монаха затрещали все кости, но он стоял. Фашисты продолжали стрелять. Куски металлических труб вываливались из ревущего существа, трупы, которыми конопатили щели, давно превратились в свинцовое решето.

      Человек в сером костюме, выкинул в сторону пульт и побежал  к месту схватки, на ходу выхватывая из кобуры пистолет. Еще один фашист погиб под ударом ужасного демона, монах уклонился от очередной атаки, и ударил чудище. То выло, но по-прежнему нависало над маленькими людьми огромной смердящей металлической массой.

      Внезапно из-за сцены, с черного хода, побежали бойцы ОМОНа. Их вел вперед Виктор Максимович. Парадная форма его была вычищена и выглажена. На плечах блестели звезды майора, а на груди ордена и медали. Виктор Максимыч, сдернул с плеча автомат и дал очередь в воздух. Монстр на секунду отвлекся, этого хватило монаху, чтобы отбежать от  смертоносного удара. Бойцы ОМОНа кинулись в схватку, обстреливая чудовищу со всех сторон. Все плотнее они обступали монстра, искали уязвимое место и стреляли в унисон с фашистами.

    А на третьем этаже стояли мертвецы. Они выстроились вдоль перил, как младшеклассники стоят у клетки с диковинным зверем, и смотрели. Слева и справа их было примерно поровну. Очень много молодых. У кого-то в груди зияла кровавая рана, у кого-то из глаза торчала арбалетная стрела. Мертвецы по левую сторону были грустными, кожу на лицах будто специально, долго стягивали вниз. Мертвецы по правую сторону были веселыми. На многих лицах были вырезаны широкие распашистые улыбки. Где-то покойники лыбились, веселыми помадными губами. Они ждали исхода поединка. Среди покойников, чуть вдали – в самой тени, друг напротив друга стояли два колышущихся мутных пятна.

     Иногда пятна принимали человеческую форму, иногда превращались в огромных птиц, сливались змеей, или чернели как два глаза неведомого ОНО. Они колыхались, уже заметив друг друга, но еще не в силах слиться. Воздух застыл вокруг. Обе фигуры повернулись к кипящей битве. Подняли оружия и выстрелили. Чудище ревело, фашисты стреляли, девочка гудела в трубу и размахивала знаменем, монах готовился для нового удара, человек в сером бежал на помощь своему детищу, бойцы ОМОНа и Виктор Максимович теснее окружали чудовище, арбалетная стрела и пуля 45-го калибра летели в голову непобедимого демона.

   -   Когда время примет свое нормальное течение они разнесут голову Глашатая, монстр последний раз вздохнет, замрет, покачнется, затрещит и погребет под собой всех, кто с ним бьется, – голос Гриши вырвал Дятлова из транса. Он сидел на полу, у перил - недоуменно моргал глазами и смотрел вокруг. Шар-предсказатель слабо мерцал, там отражалась битва.

   - И как же быть?

   - Разбить.

   - Разбить? Разбить что?

   - На этот вопрос так сложно ответить однозначно, Дятлов. Ты же знаешь я такой мистик. Та картина, которую ты видел, скоро перестанет существовать. Тогда наступит конец света. Не то чтобы буквально «бух и все», но наступит бесповоротно. Змея сожрет свою голову. Герои умрут вместе с чудовищем. Мертвецы отправятся гулять на волю, радоваться и грустить. Это не есть хорошо, Дятлов. Но у тебя есть шанс все исправить. Ты можешь видеть оба мира. Ты им обоим безразличен, как и они тебе. Ты целая сущность. Глупость конечно – целостность эту могли бы подарить человеку другого склада характера что ли. Или не пьющему. Но не суть важно. Подарок-то с подковыркой. Так вот – в последний миг перед концом, ты можешь разбить целый мир на осколки. И тогда битва продолжится вечно. В высшей точки своего накала и разломанными на части они продолжат вершить свой подвиг и сражение уже не прервется. Они лишь поймут смерть, но почувствуют ее.

  - Но ведь тогда никто не победит?

  - И так никто не победит. Но при ином исходе…при ином исходе будет плохо.

  - А что же будет с миром?

  - Дятлов, ну что ты как маленький? Ты его расколешь. И одновременно сохранишь. Ты станешь героем и спасителем.

  -  Но об этом никто не узнает.

  - Нет, конечно. Но тебе останется, на добрую память.

  - А выбор есть?

  - На выбор у тебя десять секунд. Решай сам, Дятлов. Просто поднимись и швырни стеклянный шар перед собой - вперед. Все очень просто.

  - Спасать миры оказывается такая глупость. – Дятлов хлебнул коньяка, вздохнул, поудобнее ухватил рукой стеклянный шар, резким движением поднялся и со всего размаху бросил стеклянный шар за перила.

Однако за перила шар не полетел. Шар-предсказатель пролетел два сантиметра и ударился в воздух, как в невидимое глазу препятствие. Воздух задрожал натянутой струной. Поверхность зарябила, покачнулась, заскрипела. Словно робкие побеги, быстрее и быстрее на поверхности стали появляться маленькие трещинки. Все живее паутинка трещин расползалась по изображению. Трескался воздух, деревянные перила, стена напротив, окна, две болтающиеся рекламные растяжки с надписью УРОБОРОС. В голове Дятлова, трещало, бренчало и звенело. На миг звуки исчезли. Все замерло. А потом потрескавшийся воздух в один выдох обвалился в никуда, молниеносно и тяжеловесно, как разбитое бронированное стекло. На миг Дятлов увидел НИЧТО. Но потом все опять стало нормально. Дятлов покосился и рухнул на пол. Кондиционер гудел какую-то странную мелодию.

СВЯЩЕННИК: В его мерцающих глазах не видно дна
                Но это зло потерпит пораженье
                Всеблагость, справедливость и цветущая весна
                Наступят, как закончится сраженье.

ГЛАША:            Смерть на миру, до одури красна.
                Как красный флаг. Мое воображение
                Мне говорит: «ты гибнешь, но Отчизна спасена».
                Все будет, как закончится сраженье.
   
ПОЛИЦЕЙСКИЙ: За это мне не вручат ордена,
                Начальства не добьюсь расположенья.
                Но мертвецы уйдут, когда чудовище сполна
                Получит. И закончится сраженье.

ГЛАШАТАЙ:        Мой глашатай сожрет ваши тела
                И души выпьет словно подношенье
                За ним победа, бездна! И великие дела,
                Нас ждут, когда закончится сраженье.

МЭР:                Не знаю, как забрался в этот ад
                Но выбраться хочу до одуренья,
                Парады, фейерверки, карнавал и маскарад
                Устрою, как закончится сраженье.             

ГРУСТНЫЙ:        Здесь каждый, погляжу, ужасно рад
                Тому, что наступает завершенье
                И пусть их шуток гнусных и улыбок мерзкий ряд
                Прервется, как закончится сраженье.

ВЕСЕЛЫЙ:          Печаль и мрак, навряд ли захотят
                Опять испортить жизни отраженье,
                Спасен весь мир, от воплей, грустных лиц, обид, досад
                Я победил, лишь кончится сраженье.

МЕРТВЫЕ:          Нас рай ждет, а никак не стылый ад
                Из тесных пут земли освобожденье,
                Еще чуток, мгновенье, миг и завершен обряд,
                Свободны мы, как кончится сраженье.



                ЭПИЛОГ.

      Дятлов очнулся, его растолкал Гриша. Возле ног были разбросаны осколки стеклянного шара. Шар разлетелся на восемь острых, неровных частей.

- Хорошо садануло! Собирай теперь, – хихикнул Гриша.

- На кой они мне?

- Теперь ты будешь их хранить. Не бросать же на помойку.

    Провидец протянул Дятлову советскую авоську и тот сгреб в нее толстые осколки магического шара. Затем Гриша разбудил прикорнувшего у стены Сергея. Они втроем, на карачках, не глядя на сцену, выползли со второго этажа. На полусогнутых ногах они пробежали через мраморный холл, крутанули стеклянную дверь и вырвались на свежий воздух. На улице дул прохладный ветер, светило солнце, летали птички.

  - Ну, все, Дятлов. Как говорится, здесь наши пути расходятся. Спасибо за сотрудничество в нелегком деле спасения мира. Я полетел в столицу собирать лавры.

 - А это все как? – Дятлов махнул рукой в сторону здания съездов.

 - Не бери в голову, как-нибудь само разрешится. Помнишь же про парад карликов?

- Ну.

- Ну, так вот. Ладно, Дятлов, поклон тебе и адью. – Гриша развернулся и без лишних слов пошел ловить такси. Дятлов провожал экстрасенса взглядом, пока его зеленое пальто не скрылось за поворотом.

- Ну, чё? Домой может, поедем?! – Сергей не оценил лирической паузы. Он хотел опохмелиться и Дятлов его понимал.

- Ты езжай, а я пожалуй пройдусь.

       Сергей пожал плечами, поднял камеру и пошел к служебной машине. Дятлов неспешно побрел в другую сторону. Он шел и с каждым шагом осколки в авоське звенели все громче и противнее. Дятлов остановился, прислушался. То ли в голове гудело от выпитого коньяка, то ли обломки шара настойчиво гудели. Дятлов открыл авоську, пошебуршил в ней. Осколки звенели. Убрал руку. Послушал. Гудение не смолкало. Дятлов вздохнул, вытащил из авоськи случайный осколок и поднес к уху. С минуту ничего не происходило, а потом он услышал тихий голос: «Серое, тяжкое, тяжелое состояние. Из него не выбраться и не скрыться. Такое ощущение, что ты болото, нашпигованное бритвами. Плавают внутри, как стальные пиявки и ранят мое не осязаемое, но рвотно-бесконечное тело».

 АРТУР МАТВЕЕВ «ОСКОЛКИ» ИЮЛЬ 2011 – МАРТ 2012