Феникс

Среда. Понедельник. Воскресенье. Полотно недели – дешевая самокрутка, от которой не хочется дышать. Мутная гостиная, диваны, посыпанные пеплом и человеческим гулом. Огромный куриный окорок, разорванный по волокнам, соленые хлебные ломтики, мокрые салфетки, и на дальнем столе – портрет, перевязанный черной лентой, а на портрете – девушка, которая смотрит на молчание так, что хочется отвести глаза, сжимая бокалы до осколков. Рассудок неторопливо стискивают щупальца, и кажется, что ты нанизан на булавку и оставлен существовать в захлопнутом мире с высушенными людьми.
Сегодня четвертый день после ее похорон, и я снова просыпаюсь на собственном ковре, проклиная сон и все человеческое, что медленно выжигает меня изнутри. Перед глазами плавают сверкающие пятна, квартира заплевана солнцем, и вокруг – липкий день, в котором нет ничего глупее света. Хочется вывернуться наизнанку, согнувшись над раковиной, и кровью откашливать себя по кусочкам, сплевывая наружу все живое. Мир треснут по швам и сжат до клубка пульсирующей боли, от которой катаешься по полу, как выброшенная склянка по вагону метро.
Вероятно, высшее человеческое чувство – чувство, когда все человеческое кажется омерзительным. Краски земного обывателя, уютными штрихами наносимые на холст привычного распорядка, обесцвечиваются при свете иных планет. Нет ничего хуже внезапного осознания собственной мелкоты, но и нет ничего важнее, - только познав высоту, можно научиться летать. Я всегда и во всем видел жизнь, и никогда не мог предположить, что однажды она перестанет ветром литься сквозь пальцы и осядет во мне злым духом, который заранее убивает смысл всех звуков. Этот дух приходит ко мне во снах, смотрит ее глазами, улыбается и молчит, а я хочу остаться с ним и больше не просыпаться на ковре и видеть это чертово утро, где глупое солнце никогда ничего не понимает.
Когда ребенок клеит звезды из фольги на ледяное стекло, эти куски материала ему глубоко безразличны, - он создает пространство, где проще найти то, что хочется увидеть, и ничто так не тревожит его рассудок, как уничтожение действующего мира в голове, когда взрослые срывают его звезды. Мы живем в поисках своего пространства, существуем благодаря их столкновениям и мечтаем о воцарении собственного повсеместно. Все материальное – чертеж для создания мостов, и в этой бессистемности нет ни одного лишнего камня, который не подошел бы для строительства. Я хотел сам построить Вавилонскую башню, но забыл, как разговаривать с богом.


- Понимаешь, у тебя никогда не было никаких дорог… - говорил мне старый знакомый, снимая чайник с огня. – Почему тебе неинтересно земное солнце? Светит оно, понимаешь, светит…
Не зная, что ответить, я молча смотрел на сахарницу и воображал, что каждая песчинка – это планета, где сладко живут сахарные люди и не догадываются, что их цивилизация в любую минуту может раствориться под вальс человеческой ложки.
- А она…да. Но подумай – полгода прошло, и ничего не меняется. Ты как был не свой, так и вижу тебя не своим… Не сможешь ты никого вернуть.
На нас смотрят зеркальные потолки, смеющиеся над глянцевым паркетом и его цивилизацией, открывая панораму великих замыслов и великого провала. Признаки человеческого благополучия всегда пытаются нарисовать сочувствие, когда к другим приходит беда и вспоминают о почете смелости, когда чувствует страх. Их сопереживание – необходимая моральная выгода для успешного балансирования на рынке добрых дел. Странный клапан, который запер меня ото всех полгода тому назад, не терпел чужих взглядов и болезненно реагировал на любое внимание к его механизму, будь то взгляд мастера или оптический прицел, и я, не желая разговаривать, уходил от людей, оставляя вокруг толпу.
Ее смерть оказала на меня действие сродни операции, после которой пациент разделяет мир на до и после. Я полагал, что знаю цену сегодняшнему дню, но ошибся ровно на одну жизнь. С тех пор все пошло не так – новое осознание никак не могло вписаться в старый уклад, и мне казалось, что я живу в картонном мире, населенном бумажными людьми, которые никогда не поймут то, что когда-то открылось мне, а что – не понимал и я сам и никак не мог найти ориентиры.

Бескомпромиссный вариант – проснуться с утра, сознавая, что твое пробуждение не достойно этого дня. Когда настоящий момент застревает в одной обездвиженной точке, любое движение кажется иллюзией. Если брошенный мимо пепельницы окурок считается бунтом, этой жизни явно нужно больше подвигов, и в это утро я сел на поезд до города, где не появлялся восемь лет - иногда в знакомых маленьких улочках можно найти очарование, которое лечит все кровотоки автострад. Маленький мир эгоистичен, самодостаточен и имеет свойство точить о воду камни больших городов.
Этот день был одним из тех, о которых принято говорить сквозь пальцы. Я ночевал в гостинице, а вечер провел в бесцельной прогулке, которая, вопреки ожиданиям, не принесла даже оживших воспоминаний. Меня постигла меланхолия, сыгравшая роль антибиотика, - я же хотел вывести некое новое понятие души и достроить Вавилонскую башню. Я думал о том, что Ева никогда не ела запретного яблока – просто однажды с утра, не совсем проснувшись, она слишком невнятным голосом сделала заказ очередной порции райских плодов в Эдемский сад, и бог рассердился, подумав, что в мире появился новый язык, который ему неведом. Шведский стол был закрыт, и люди были изгнаны из рая по досадному недоразумению бога, которому свойственно, подобно человеку, мнить и ошибаться.


**
Вероятно, земному человеку, живущим одним измерением выше, свойственно руководствоваться интуитивными законами собственного королевства. Внимательный к деталям, он существует стихийно и самозабвенно, наполняя время не поиском, а поиски – временем, в котором нет упущенных смыслов.
Итак, после ночи в гостинице я провел день в бессмысленных блужданиях по городу, значительно опьяневший, в явном страхе и смутной надежде увидеть призраков прежних времен. Не отдавая себе отчета и страстно желая забыться, я обнаружил себя на пороге знакомого дома, и когда дверь мне открыла знакомая девочка лет тринадцати, что-то внутри меня ухнуло и обвалилось.
- Добрый вечер, - сказала она и отошла, - а вы кто?
Я стоял, держась за дверной косяк, и отчаянно пытался подобрать слова для этой реальности, которая была для меня как сожженное полотно гениального художника.
- Привет, - наконец выговорил я. – Я знал твою сестру.
Девочка посмотрела на меня внимательно и напряженно.
- Она погибла восемь лет назад.
Я молчал.
- Проходи.
Мне хотелось, чтобы пульсирующая боль в голове исчезла, растворилась в днях, но в голове упорно появлялась картина комнаты, раздавленной утром, и заплеванной солнцем квартиры, в которой нет ничего глупее света, где полотно недели – дешевая самокрутка, от которой не хочется дышать.
Девочка вела меня по лестнице наверх, и была мучительно, неимоверно похожа на свою сестру. Я смотрел на ее волосы и почувствовал, что меня мутит - попросив чашку чаю, я присел на ближайший стул и прикрыл глаза.

**
Восемь лет назад я работал в компании, которая исключала понятие светлого будущего, но именно это дало мне осознание настоящего положения. В один из вечеров, где-то на окраине застольного оживления пожилой господин в безупречном костюме с бокалом вина, торжественно говорил, собирая подобострастные взгляды.
- Господа! Все наши действия – угода. Ты создаешь семью и угождаешь собственной физиологии и социальной необходимости. Ведешь разговор и угождаешь потребностям коммуникации и самоутверждения. Даже самоубийство – угода бессилию и человеческому максимализму. И потому ответьте, зачем же позволять бессмысленной гордости пускать корни в наших помыслах, когда все жизни – в угоду?
И люди встречали его слова угодливыми возгласами.
- Даже свобода, о которой так много и тщетно говорят, на самом деле – рисунок на песке, - продолжает он. - И если ты пробьешь стекло головой, за ним где-нибудь непременно окажется второе. Настоящая свобода наступает только тогда, когда человек осознает собственную зависимость и начинает смотреть вперед, не сворачивая шеи на иллюзорные ценности.
В тот момент я поймал ее взгляд, направленный на говорившего, и прочитал в нем примерно то же отвращение, что ощущал в себе. В наших жизнях одновременно наступило время, когда хочется открыть все окна и двери в квартирах и проветрить все комнаты. Восемь лет назад мы уехали из этого города и больше не возвращались, но она ушла, сотканная ею нить оборвалась, и я вернулся, в слепой потребности начать новый маршрут.
Но все билеты были распроданы, касса закрыта, и Ева продолжала собирать запретные яблоки.

Мы приехали в новый дом и были счастливы так, словно неведомым образом отыскали волшебный источник, и день ото дня самозабвенно купались в его брызгах, как дети, которые не знают ничего, кроме чуда. Марина была из того сорта людей, которые никогда не взрослеют, для которых не существует вчера или завтра, а есть только одно безумное восхищение падающей снежинкой. Рядом с ней беспорядочный клубок принципов, цинизма и псевдофилософии, сооруженный мною наспех в желании иметь сердцевину, распутывался в пользу сердца.
- Ты знаешь, - говорила она, - я всегда хотела иметь свой дом. Чтобы греть зимой молоко и слушать скрип половиц, и чтобы обязательно колокола звенели в полдень. И чтобы по весне обязательно уехать.
- И куда же ты хочешь поехать?
- Ты не понимаешь. Не поехать куда-то, а просто – уехать. Это как взять билет, и, севши в поезд, положить ломоть сыра на хлеб. И все. Все! Совсем не нужно знать точку прибытия.

Раньше, когда я хотел ходить по воде, мне бросали спасательный круг, когда шел танцевать под луной - толкали на танцпол, а желал вдохнуть весь мир - забивали косяк. Тогда уважать мир я перестал, а мир взамен перестал уважать меня, и мы долго спорили, у кого проблемы - у меня или у него. Я подозревал, что рисовать узоры на облаках ничуть не глупее, чем лепить пельмени и заправлять картриджи, и что любая истина ошибочна ровно настолько, насколько правдива, но сохранял стойкое впечатление, что мною определенно упущена самая суть, ускользающая восхитительно незаметно. Суть казалась мне мыслью, у которой нет возможности найти воплощение. Марина стала этим воплощением, и хотя суть осталась все такой же ускользающей, теперь я знал ее лицо и видел - оно улыбается так поразительно, что хотелось послать к черту все правды и неправды, слепленные исключительно для факта их существования.
Каждый день небесная рука рисует новые ориентиры для маленького человека, выводит слоганы, лозунги и девизы, и все подданные небесной канцелярии должны быть совершенно уверены в рациональности любого собственного действия, не задумываясь о том, что любой рационализм основан на иррационализме. Я всегда знал, что фундамент здравого смысла – мысль о безумии, но никогда не мог предположить, что иногда мысль может стать тем потоком воды, который способен сточить камни рассудка. Однажды, вернувшись домой, я обнаружил ее сидящей на подоконнике - она сжимала стакан с виски в руках, и, кажется, ждала меня. Рассеянно улыбнувшись и поправив платье, она легко соскользнула в квадрат окна. Складка синего шелка, мелькнувшая вслед за ней в пространстве, впоследствии каждую ночь приходила ко мне во снах.


**
И теперь, снова находясь в этом городе, - точке отсчета всех систем, - и забредши в один из темных углов своей памяти, я чувствовал себя человеком из подземелья, который только что подписался на переселение под солнце. Передо мной мелькали текстуры, случайные цифры и странные детские рисунки; где-то рядом скрипнула дверь и раздался женский голос.
- Пойдем со мной, - окликнула меня девочка.
Я встал и пошел за ней, не в силах оторвать взгляда от светлых волос, волнами разметанных по ее спине. Оглянувшись на меня, она грустно улыбнулась, и посмотрела на меня так, как всегда смотрела ее сестра. Я шел за ней, оглушенный, пока она не остановила меня в центре старой комнаты на верхнем этаже – это было чердачное помещение, давно не использовавшееся.
- Ты должен меня отпустить, - внезапно сказала она, и я понял, что в комнате только я и Марина. – Ничто не способно исчезнуть, понимаешь? Ты – человек, который затерялся во времени с полной ключницей и правом на все замки. Но случайные пути не бывают ошибочны, и наш круг – не замкнут, и все карты – врут.
Пульсация в голове исчезла, я почувствовал тонкий щекочущий запах; из отверстия в потолке мелькнули зеленые листья и яркий солнечный блик, рассыпавшийся во мне серебряным дождем.
Девушка на чердачной лестнице начала быстро таять в свете, как призрак, оставляя за собой яркий эмоциональный всплеск, похожий на детский рисунок.
- Пока ты веришь, я есть, - шепнула она.

Спустя несколько часов я проснулся в незнакомой постели и, поднявшись, обнаружил себя в том же доме. В голове гудело, я не мог связно соображать, и, выйдя из комнаты, услышал шаги  и голоса. Пробежав по лестнице наверх, я вновь оказался у дверей чердака и, отворив дверь, вошел, ожидая увидеть все что угодно, но только не пустую темную комнату, с потолочной паутиной и пылью, кружащейся в солнечном свете. Позади меня тихо вошла незнакомая женщина и что-то спросила о моем самочувствии.
- Моя дочь сказала, вам стало плохо вчера, и мы уложили вас спать. Надеюсь, сегодня вам лучше. Вы же были мужем Марины?
Чуть поодаль женщины стояла девочка, впустившая меня в дом вчера – она совсем не была похожа на свою сестру - волосы были завязаны в тонкую косичку, и глаза были немного испуганными. Я невидяще взглянул на них, и потом, извинившись, попросил проводить до дверей.
Не останавливаясь ни на одной мысли, я чувствовал, как луч во мне рассыпается серебряным дождем и возрождается снова.

Среда. Понедельник. Воскресенье. Полотно недели – дешевая самокрутка, от которой не хочется дышать. Мутная гостиная, диваны, посыпанные пеплом и человеческим гулом. Огромный куриный окорок, разорванный по волокнам, соленые хлебные ломтики, мокрые салфетки, и на дальнем столе – портрет, перевязанный черной лентой, а на портрете – девушка, которая смотрит на молчание так, что хочется отвести глаза, сжимая бокалы до осколков. Очарование видимой бесцельности, созерцательной беспристрастности и вечно неслучайных случайностей сплетается в узор и застывает страницей жгучего сегодня, которое никогда не умирает. Гениальный художник сжег свое полотно, но легенда-феникс вышла из пепла.
Я знал, что сумею построить вавилонскую башню, если найду себе бога. Достаточно только сесть в случайный поезд и положить ломоть сыра на хлеб.