Поцелуй в дороге давней

               


    
    (Из ранних рассказов)
   
    Быль эта проходила в небольшом кубанском городке в период ранневесенней распутицы и моего двадцати двухлетия.
    Наша долго комплектовавшаяся учебная группа наконец-то набрала необходимое количество «человеко-единиц», желающих получить квалификацию «Помощник бурильщика», и в старом бревенчатом здании учебного комбината начались занятия.
    До этого мы, четверо иногородних парней – Витя, Валера, Вася и я, - направленных на обучение от буровых участков Таманского полуострова, числились рабочими на производственно-технической базе УБР (Управление буровых работ). Задания выполняли самые разнообразные: загружали и разгружали оборудование, сортировали бурильные трубы, таскали мешки с буровой глиной, пилили брёвна, кололи дрова, расчищали территорию базы, вывозя за её пределы всякий хлам, и даже, если кто-то из работников или ветеранов управления умирал, направлялись по разнарядке на рытьё могил. Умирали же буровики вначале того года почему-то часто…
    Кощунственно говорить, но на кладбище мы отправлялись с бОльшим энтузиазмом, чем, скажем, на приборку слякотного асфальта у входа в монолитный корпус Управления. Были мы молоды, честолюбивы и неприглядная трудовая деятельность в качестве мусорщиков под пренебрежительные взгляды аккуратненьких городских девушек и расфуфыренных «итээровских» женщин, воздействовала на нас удручающе.
   
    «Забуриваться» в раскисшую кладбищенскую землю на юге в начале марта – дело трудоёмкое. Сверху грунт был податливым и вязким, как гуталин. Но чем глубже внедрялись в него наши слабосильные лопаты-«шарожки», тем глинистей и липучей становится он. К тому же нудили простудные дожди, вкалывать приходилось в холодных резиновых сапогах, вязнущих в болотно-пенистом месиве, быстро образующимся в могильных нишах. И всё же, промокшие насквозь от дождя и пота, перемазанные с ног до головы чёрт знает чем, мы за несколько каторжных часов - всегда к сроку - подготавливали последнее пристанище для очередного усопшего.
    Мы знали, что в трудовом табеле напротив наших фамилий фиксируется полный восьмичасовой рабочий день. Это нас совершенно устраивало. Помимо спиртного и закусок, подносимых в процессе рытья, нас в похоронных днях ожидало и нечто более существенное. После ритуала погребения, где мы становились непосредственными участниками (опускали гроб в могилу, закапывали его, установив деревянный крест; набрасывали и выравнивали скорбный холм), землекопов по обычаю приглашали на поминки. А так, как проживали мы в общаге на постно-пресных правах командировочных работников, то поминальные столы с едой и питьём оказывались нам существенным подспорьем в пропитании. И понятно, что всякий раз после такого ненормированного рабочего дня до своих казённых койко-мест мы добирались из последних сил, отягощённые изрядным подпитием и чрезвычайно насыщенными чревами.
    Общежитие, где мы обитали, было обыкновенным деревянным бараком, но носило статус гостиницы и являлось, по сути, перевалочным пунктом вахтовиков. Народ этот серьёзный, устойчивый, но не «в миру», а на «точках», то есть на буровых вышках в дальних степях. Там, среди ветров и лиманов, в течение двухнедельных вахт кроме посменной 12-часовой работы и немудрёного отдыха в вагончиках у телевизора за домино да картами, мужской монастырский быт не разнообразило ни одно новое лицо или развлечение. Здесь же, в городе, в гостинице, матёрые работяги расслаблялись и впадали в настоящие гульбища. Сменившиеся с вахт спешили снять усталость от изоляции и упивались обретённой свободой «в дым и полымя», а заступающие на вахты дышали этой свободой, как в последний раз...
    Пили и кутили в гостинице широко, отчаянно. И мы в круговерти этой «производственной штормовой стихии» оказались подобные островку, бурно омываемому приливами и отливами, а частенько и настоящими бурями.
    О своей работе на «точках» матёрые буровики говорили мало, да и то полу понятным для нас профессиональным слогом. Чаще звучали рассказы о романтических командировках на курортный Кавказ – в Грузию, Азербайджан и Армению. Красочные были-небылицы о морской экзотике и причудливых горах, об ароматных винах и сладострастных женщинах не могли не впечатлять и воспалять воображение. И тогда проклинали мы и базу, и оборудование, и могилы, и мечтали поскорее заполучить вожделенные «корочки», чтобы на полных правах погрузиться в колоритное бытие профессиональных буровиков, насыщенное в командировочных вахтах романтикой и приключениями.
    И вот начались долгожданные занятия.
    Для получения квалификации нам предстояло прослушать и законспектировать месячный курс лекций по специальности, сдать выпускные экзамены и пройти стажировку на местной буровой вышке.
    Занятия проводились ежедневно, кроме воскресения, по пять-шесть часов с перерывами на перемены и обед. Пищу принимали в недорогой учкомбинатовской столовке, на которую у нас порой не хватало денег. И тогда приходилось перебиваться приевшимися пакетными супчиками, сваренными на коммунальной кухне общаги-гостиницы, да копеечными консервами типа «Килька в томате», а то и вовсе – хлебом да чайком. Впрочем, на стакан-два дешёвого разведённого портвейна в близстоящей «забегаловке» мелочь у нас находилась всегда. А посему – и до начала занятий, и в процессе обучения – мы основательно поднаторели в питейном деле. Отсюда и обучаться стали, спустя рукава: сами себе сокращали лекционные занятия или вовсе прогуливали их. И даже в практических, в общем-то, не нудных часах «имели пробелы», что в суммарном отношении вскоре стало заметно одногрупникам и преподавателям. И трое из нашей четвёрки получили нелестную репутацию забулдыг и прогульщиков, могущих быть отчисленными с любой момент из УК «за неуспеваемость и прогулы».
    Четвёртый же, несколько жадноватый и хитроватый сотоварищ наш Витёк, напротив, проявил к учёбе завидное прилежание, а затем и вовсе отделился от компании, перейдя на полное жительство и довольствие к одной вдовой уборщице, старше его лет на двадцать... А потом из нашей тройки был выдернут и Валерий, более падкий на разливной портвейн, чем на конспектирование скучнейшего учебного материала. Случилось это хмурым утром, когда в учебном заведении объявился его разгневанный родитель-станичник, до которого дошли слухи о проделках нерадивого чада. «Батько посадил сынку» в задрипанный «Запорожец» и увёз в известном направлении «до дому, до хаты».
    Оставшись с Василием вдвоём, мы ещё глубже погрязли в разгильдяйстве и на всю предэкзаменационную неделю забросили учёбу. Обстоятельство это не замедлило сказаться на нашей незавидной участи. К экзаменам нас не допустили, из группы безоговорочно исключили. А ещё позорно разобрали по всем косточкам на профсоюзном собрании в УБР, где лишь из жалости к молодым судьбам строгие управленческие тёти и дяди не вляпали нам в трудовые книжки по неперспективной, «горбатой» ст. 33 КЗОТа РСФСР.
    Так плачевно и категорично завершилось наше с Василием «буровое становление» и более чем двухмесячное пребывание в провинциальном захолустном городишке.
    Но один удивительный эпизод той весны, оставивший в памяти светящийся солнечный след, возвращает меня теперь в те безотчетные дни, наполняя сердце тихой щемящей печалью.
   
    Комендантом и библиотекарем по совместительству в гостиничном общежитии была необыкновенно красивая, приветливая и обаятельная женщина лет тридцати. Стройная, всегда аккуратно одетая, с негромким голосом и задумчивыми глазами, она как-то гипнотически воздействовала на окружающих. Это необъяснимо испытывал на себе весь неуравновешенный контингент буровиков, расквартированных в четырёхместных кельюшках нашего ведомственного приюта.
    При её появлении затихали самые бурные вакханалии, доходящие порой до кулачных стычек; мужчины трезвели, становились подтянутыми и серьёзными. Казалось, даже стены узкого гостиничного коридора расступались, чтоб не стеснить и не задеть её изящной фигурки, а в воздухе будто повисало: «Тише, мужики: здесь – Она!».
    Три раза в неделю Марина – так, без отчества все звали её – открывала библиотечную комнатку и в течение трёх часов выдавала литературу. Обычно она сидела за чтением, отрываясь от книги лишь при появлении посетителей. Замечу: не один я из постояльцев стал тогда ретивым книгочеем. Даже лоботряс Василий занедужил продолжительным времяпровождением у книжных стеллажей...
    Что мы знали о Марине? То же, что и все. Что живёт она в доме напротив, объединённом общим двором с нашей гостиницей. Что у неё трое детей-школьников и муж-алкоголик, «не просыхающий» в многомесячных запоях. Но в УБР, где он работал то ли снабженцем, то ли завхозом, на пагубное пристрастие его смотрели сквозь пальцы.
    Знали и видели мы, что женщина эта несчастна в семейной жизни. И в разговорах между собой жалели её – такую молодую и обворожительную.
    Сочувствовали ей и все сотрудники управления, знающие друг друга десятилетиями.
    В другие дни недели Марина занималась бытовыми, организационными и прочими вопросами, входившими в круг должностных обязанностей коменданта. Поэтому видели мы её ежедневно.
    Дети Марины – старшая одиннадцатилетняя девочка, поразительно похожая на мать, и двое младших мальчишек-второклашек близнецов постоянно играли тут же во дворе. И я частенько разделял с ними ребячьи забавы. Ребята были смышлёные и не по годам самостоятельные. А кто не любит умных и воспитанных детей? Марина наблюдала это общение и не препятствовала ему. Напротив, к трепету души моей, в чудесных серых глазах её и обращениях ко мне проявлялось явное расположение.
    Но и ко всей нашей, тогда ещё не разукомплектованной четвёрке она относилась «по-родственному»: всё-таки мы были хоть и временными, но уже достаточно долгосрочными обитателями подконтрольного ей заведения. Иногда она даже подкармливала нас домашней выпечкой. А если просила помочь переместить или подремонтировать что-то из инвентарной мебели – каждый из нас с готовностью принимался за дело. Марина была довольна нами и только, замечая участившиеся "выпивоны" в нашем кругу, неодобрительно качала головой.
    Что говорить? Все мы обожали её, втайне были влюблены и ревностно настораживались, если нам казалось, что кто-то из вахтовиков выходил за рамки негласного закона о неприкосновенности к ней. Но вахтовики, как правило, давно знали Марину, а новички с первых же минут начинали понимать, что комендант - всеобщая любимица, и не рисковали распускать шаловливые руки.
   
    Как-то на утренней разнарядке нас с Васей направили на работу... прямо в наше же родимое общежитие, да ещё под руководство самой Марины! Оказалось, что по причине расширения книжного фонда, библиотека переносилась в здание УБР. И нам нужно было освободить библиотечную комнату общежития от книг и стеллажей, часть их перевезти в отведённое помещение Управления, а часть - книг - куда-то под Новороссийск. И там всю старую инвентарную литературу сдать, получить новую и доставить в УБР. Предстоящая работа в тепле и сухости обрадовала ещё и тем, что в неё входила поездка в легендарный город-герой, с которым лично меня связывали воспоминания об учёбе в школе ДОСААФ в допризывной юности. Но более всего меня осчастливила возможность очередного санкционированного и продолжительного общения с Мариной. К тому времени между нами возникло невидимое для посторонних, тщательно скрываемое взаимное притяжение. И мне трепетно верилось, что в этом дне что-то между нами должно будет чудесно разрешиться…
    Увидев меня в числе своих помощников, Марина вспыхнула лицом и засветилась глазами, и там, в тесной комнатушке, сортируя и упаковывая книги, нас обоих вдруг физически обременило - мы без слов ощутили это – присутствие третьего, лишнего человека, в лице ничего неподозревающего толстокожего тугодума Васи.
    После нескольких часов работы отсортированные книги были перевезены в УБР, а оставшиеся загружены в вахтовый «ГАЗ-66», оборудованный автобусным салоном. Марина быстро переоделась (сняла рабочий халат и туфли, надела верхнюю одежду) и села в кабину, предусмотренную, увы, для одного пассажира. Мы с Васей забрались на кипы макулатуры, и машина тронулась в путь - на Новороссийск.
    Васька продрых всю дорогу. Мне же было не до дрёмы.
    Сквозь стёкла салона я смотрел в заднее окно кабины на милую Марину, о чём-то разговаривающую с благодушным дядькой-шофёром и изредка бросающую взгляды в водительское зеркальце, где, по-видимому, отражалась моя угрюмая физиономия. Один раз она оглянулась и жестами спросила: ну, как вы там, удобно ли устроились? Я утвердительно закивал, но с досадой развёл руками, мол, видишь, опять между нами, если не стеллажные, так металлические перегородки... На что Марина заговорчески улыбнулась и лукаво погрозила пальчиком.
    Вскоре «газик» запетлял по холмистой местности, намекающей о том, что пункт назначения близок. Марина продолжала беседовать с водителем, всё так же, поглядывая в зеркальце. А мне оставалось надеяться на общение с ней лишь на обратном пути, при условии незаметного или, наоборот, решительного (но - мотивированного!) перемещения Марины в салон, а тупоголового Василия - в кабину, на её место…
    Сдав привезённый груз, мы получили необходимую литературу, перекусили в какой-то столовой и очень долго прождали в очереди на АЗС. Времени заехать в Новороссийск уже не оставалось, и автомобиль наш покатилась назад, домой. Но теперь место рядом с водителем занял мой напарник. Марина, сославшись на шум двигателя и духоту, пересела в освободившийся, полу загруженный салон, и мы, наконец, оказались наедине.
    Она, конечно, разгадала мой план и моё ожидание!
    Долгожданная близость сначала смутила обоих. Рядом с пленительной женщиной я - в своей замызганной рабочей одежде - сразу почувствовал себя неловко, неуклюже. И когда после первой же встряски салона на колдобине я опасливо отодвинулся от неё, Марина открыто рассмеялась и очень просто сказала:
    - Да не бойся ты замарать меня. Я все равно давно перепачкалась. Теперь уж дома приведём себя в порядок.
    И напряжение между нами развеялось подобно чаду выхлопной трубы.
    Как и в прежних наших непродолжительных библиотечных уединениях, мы снова заговорили о литературе. Марина с первых дней нашего знакомства оценила мою тягу к поэзии. Она тоже любила стихи. Нас сближало увлечение Лермонтовым и Есениным, Марина приводила по памяти множество любимых строк, скорбела о трагических судьбах поэтов… Но сейчас не поэзия была главным.
    С решительностью, удивившей меня самого, я взял обе её ладони в свои и попросил рассказать о муже, о семье.
    - Зачем тебе это? - тихо спросила она. – Ты ведь и так наслышан...
    Но заставлять меня повторять просьбу не стала.
    Новой информации мне открылось не много. Замуж Марина вышла на первом курсе обучения в горном институте за блестящего выпускника-инженера. Через год родилась дочь, учёбу пришлось прервать, а потом и растянуть на долгие годы заочного обучения. Семейная же жизнь шла благополучно. Муж в течение нескольких лет вырос до должности главного инженера. Появились сынишки. Работать вне дома Марине не приходилось: она занималась детьми, кухней и сессионными заданиями. Но вот однажды на ведомственной буровой случилась авария, погибли люди... В УБР прибыла комиссия из министерства. Результатом расследования стало отстранение главного инженера от занимаемой должности. Так её супруг был переведён в отдел комплектации и снабжения.
    Марина как раз закончила институт. Однако трудиться по профилю ей не довелось. Карьера мужа потерпела необратимый крах. Он стал выпивать. Постоянные командировки и разъезды по «точкам» способствовали развитию губительного пристрастия. Семья начала разрушаться. Чтобы быть поближе к дому и детям, Марина устроилась в УБР комендантом общежития. Произошёл и решительный разговор с мужем. Он попытался «изменить ситуацию», попросился на оседлую работу – завхозом управления. Но новая должность всего-навсего усугубила недуг. «Связи», подношения «магарычей», тайные пьянчужки при галстуках из убээровского штата - всё это ещё более втянуло супруга в тихие запои. И Марине пришлось смириться с судьбой ради детей, которые любили отца, как доброго, не чающего в них души родителя. Но покончить с алкоголем даже во имя любимых детей он уже не мог. С работой же своей завхоз справлялся, недостач, как и явных нарушений трудовой дисциплины на складах и за ним не замечалось, работником был доморощенным и со стажем, и все привыкли к его безобидным грешкам. Все, кроме детей и Марины...
    Слушая грустную историю её жизни, я держал руки Марины – руки с чужим обручальным кольцом на пальце, руки замужней, но разлюбившей женщины, могущей быть мне по разнице в возрасте, разве что старшей сестрой. Сочувствие и нежность владели мной.
    Закончив рассказ, она задумчиво улыбнулась и, осторожно высвободив ладонь, погладила меня по щеке.
    - Так что, Серёжа, ты, пожалуйста, не увлекайся спиртным. У тебя началась большая жизнь. Но все несчастья – и твои, и твоих родных, а потом и жены, и детей будут только от спиртного. Пожалуйста, пойми это как можно скорее, пока не поздно!
    И переменила тему:
    - А зачем ты отращиваешь такие длинные волосы? – Она зарыла пальцы в моих лохмах. – С такой густотой много хлопот. Хотя, понимаю, дань моде, да и длина их тебе к лицу.
    Вдоль шоссе проносились голые тополя, плохо отгораживая от праздных взоров такие же обнажённые беззащитные поля. Тускло было в природе, сыро и холодно. Но в салоне - удобно и даже уютно. Я впервые так близко-близко рассматривал лицо Марины, ощущал её тёплое, притягивающее дыхание и лёгкий запах духов. А в краешках глаз и в уголках губ её различал трогательные тонкие, прячущиеся морщинки…
    Заметив пристальное рассматривание себя, она чуть отстранилась, во взгляде её вновь промелькнула грустинка.
    - Старая я уже, да?
    - Что ты, Марина! Наоборот!.. - дурацки поспешил возразить я. А сам, весь стремящийся к ней, затылком отсчитывал проносящиеся в окне столбы с километровыми отметками. Набегающие указатели неумолимо сокращали время драгоценной нашей близости и приближали машину к возвратной цели. И я, забывшись, всё переплетал, переплетал - наверное, очень больно для неё - пальцы наших рук.
    Но только когда на знакомом повороте возникла стела с названием нашего городка, в груди моей обречённо бухнуло, и я порывисто обнял Марину, прильнув к её мягким, податливым губам.
    - Ах, Серёжка! Что же ты делаешь! – прошептала она и, тут же взяв в ладони моё лицо, нежно вобрала мои губы в свои.
    Долог и сладок был опьяняющий, головокружительный поцелуй, унесший меня в тёплую обволакивающую негу. Никогда в жизни не испытывал я подобных ощущений. И даже после того, как Марина медленно разлучила наши губы, я не сразу вернулся в действительность. А когда очнулся полностью - автомобиль уже подъезжал к зданию УБР.
    Марина тоже пришла в себя, спохватилась, достала из сумочки зеркальце, стала поправлять свои чуть растрёпавшиеся волосы. Губы – я давно заметил это – она никогда не красила.
    Водитель сдал машину к чёрному входу, открыл дверь салона, и Марина вышла первой.
    Рабочий день заканчивался. Мы с Васей, теперь понимающе подмигивающим мне, выгрузили книги и поспешили на базу доложить о своём прибытии.
    Вот и всё. В течение следующих нескольких дней я лишь мельком видел Марину, занятую обустройством новой библиотеки. А затем в группе начались занятия и нас, так некстати, переселили из гостиницы в общежитие учкомбината на другой конец города.
   
    За всё время обучения в удалении от УБР, увиделся я с Мариной всего дважды. В предпоследний раз – именно на профкоме, в активе которого состояла и она.
    После постыдного разбора за отчисление из группы и вынесения нам известного решения от УБР, Марина, не обращая ни на кого внимания, взяла меня под локоть, отвела в сторонку и с неприятной мне строгостью и горячностью заговорила:
    - Что же ты творишь, Сергей!? Ведь ты не такой… Ведь я же просила тебя не пить! А ты так ничего и не понял. Ничего не захотел понять!..
    Её глаза заметно повлажнели, и мне вдруг стало стыдно перед ней, как перед родной матерью.
    - Впрочем, - она переборола себя, - ты в своей жизни волен поступать, как знаешь. Только ничего не обещай и не говори мне: не время и не место здесь. Да и ненужно теперь…
    И совсем холодно заключила:
    - И не забудь, пожалуйста, сдать библиотечные книги…
   
    Книги – учебники и сборнички стихов – я принёс вместе с обходным листом на подпись ей. В новой просторной библиотеке находились посетители. Марина приняла книги и, не сверяя их с карточкой, расписалась в моём «бегунке», закрепив автограф официальным штампом. Я медлил с уходом. Но она не подняла лица, продолжив писать что-то, прерванное моим приходом.
    Тогда дрогнувшим голосом я негромко сказал:
    - До свидания, Марина!.. Я... я завтра уезжаю…
    - До свидания, - стандартно, как рядовому посетителю, ответила она, не отрывая взгляда от бумаг.
    И я понял всё…
    А на следующий день, получив в кассе денежный расчёт, я навсегда уезжал из чужого мрачного городка, с которым меня уже ничто не связывало. Переполненный рейсовый автобус фатально подпрыгивал на ухабах. Плотно задвинутый пассажирами в пыльный угол на заднем сиденье, я смотрел в щель грязных оконных занавесок и с болезненной обидой думал о Марине.
    И снова за немытым стеклом проносились безлистные тополя, пустые поля и корявые остриженные виноградники. Но эти унылые картины были так похожи на пейзажи обратной дороги из-под Новороссийска, в которой мы с Мариной были вдвоём!
    И ныло моё сердце, и губы помнили её чудесный поцелуй. Но теперь их обжигали мои солёные слезинки...
   
    …Далеко-далеко остались ухабистые дни ранней молодости. В дальнейших жизненных передрягах я надолго забыл об этой очаровательной, чуткой, но несчастливой женщине, как, вернее всего, и она обо мне.
    Не знаю, прочла ли Марина когда-нибудь в томике стихов Есенина, сданного ей, самолюбивое моё четверостишье, оставленное на внутренней стороне обложки - там, где обычно пишут дарственную надпись:
   
    Что было – ерунда.
    Разгульного парнишку
    Припомни, иногда
    Листая эту книжку…
   
    Наверное, прочла…
   

 

                Февраль 1997 г.