Самурай из панельных окраин

Самурай должен прежде всего постоянно помнить, что он должен умереть. Вот его главное дело.
Дайдодзи Юдзан

На стене возле моего рабочего места висит только одна фотография – это не какая-нибудь обнаженная актриса, не футбольная команда и даже не президент. На ней Франц Кафка в котелке и с лохматой собакой у правой руки. Каждый раз, уходя с работы, я приподнимаю свой воображаемый котелок, прощаясь с ним. И Кафка приподнимает головной убор в ответ, а собака фыркает и мотает головой. На мой вкус, это хороший символизм и самоирония, но мой начальник – бизнесмен средней и не очень чистой руки Мажит Керимович Оздемиров этой точки зрения не разделял.
— Мужика фото вэшать! Зачэм это? — негодовал он, как всегда активно жестикулируя — Пэдик ты что ли, а?
У самого, кстати, фотопортрет губернатора над креслом красуется, ну да ладно. Человек он вообще с выдумкой – себя любимого именует не иначе как «Хозяин», а всех, кто от него зависим, приучает к  обращению «господин».
Зато сын у него  парень отменный, полная противоположность низенькому, коротконогому господину Оздемирову. Георгий подтянут, говорит чисто, без акцента и кавказских жаргонных словечек. Мы довольно быстро сошлись, и я придумал ему прозвище – Газдан, в честь Гайто Газданова. Георгий не спорил.
Числился он, по-моему, на той же мелкой должности, что и я, но появлялся на рабочем месте нечасто. К отцовским делам всегда относился с плохо скрываемым презрением. Но Мажит Керимович в сыне души не чает, прощая ему любые выходки.
— Слушай, Газданыч — один раз я не выдержал, — на отца ты совсем не похож, прямо удивительно.
— В мать пошел, — невесело усмехнувшись, ответил он.
— А где она? — Полюбопытствовал я.
— Умерла.  Давно. — Коротко сообщил Георгий, и я понял, что дальше на эту тему разговаривать не стоит. 
Частенько мы после работы, или на выходных, занимались довольно популярным в наших широтах занятием – употреблением спиртных напитков. Газдан открыл нам чудеснейшее место – беседку на берегу речки. Находилась она в двух шагах от крупных городских улиц, и добраться туда было делом не проблематичным. Всего-то пересечь захиревающий частный сектор, а затем несколько минут идти по тропинке, пересекающей сосновый лесок. И вот она – полянка, окруженная деревьями, всеми забытый уголок. Кто и когда возвел там такую основательную беседку, оставалось загадкой, но факт, что она пришлась нам очень кстати. Сооружение было явно старым, но добротным. Сколько там было выпито различных вин, чаще всего сомнительного благородства, и не сосчитать. Компания у нас частенько подбиралась разномастная, но интересная. Пик вакханалий, разумеется, приходился на жаркие месяцы. Прошлым летом мы придумали и официальное название нашему месту. Валера Лисин, студент-историк поднял важную и животрепещущую тему, особенно острую после принятия на грудь некоторого огненной воды.
— Тут жить нельзя! – опрокинув очередной стакан, рубанул он, мотнув головой так, что чуть не потерял очки.
— Да ладно, тебе, живем ведь, — вяло отреагировал Газдан. Спорить он настроен не был, потому как на коленях у него сидела Лена.
— Существуем! — Лисин, как все историки был склонен напиваться быстро и в полнейший хлам, - влачим жалкое...
— А где ж эта самая жизнь есть? — в тот момент я был пьян если не как историк, то как порядочный философ уж точно.
— В Японии, — мечтательно протянул Валера, прижав к груди пластиковый стакан, — там, я верю, сохранился еще дух, близкий мне.
Ответ это меня не удивил. Джапанизм Лисина становился очевидным после пяти минут разговора с ним.
— Валерий, ты неправ, — торжественно заявил я, — конечно, то, что в России жизни честному самураю нет, это верно. Но ведь Япония это та же самая Россия, если присмотреться, — и, допив остатки вина прямо из пакета, не менее торжественно закончил, — только Россия, застрявшая в вечном четверге.
Лисин сначала удивленно  посмотрел на меня, но, поняв шутку, вскочил и зааплодировал, немного при этом пошатываясь.
—  Фигня какая! — хихикнула Лена, ерзая на газдановских коленях.
Эх, все-таки портил Георгий девушек. Любил, пускай недолго,  Зато горячо. Но портил. Он пользовался у слабого пола огромным успехом, не прилагая к этому никаких видимых усилий, не прибегая к долгим ухаживаниям и комплиментам. Скорее всего, женщины чувствовали в нем что-то первобытно-дикое, древнее и могучее как огонь, при этом удивительным образом сочетавшееся с его спокойным, чуть печальным лицом, вежливой речью и любовью к европейской литературе первой трети двадцатого века.
Когда Лена только пришла в нашу компанию, она чем-то напоминала девушку с картины Рамона Касаса, то есть, являла собой образчик девичьего декадентства и язвительности в духе Зинаиды Гиппиус. Она постоянно курила тонкие сигареты с длинным деревянным мундштуком, говорила о «девятнадцати беспросветных годах, прожитых без смысла, без понимания», и всем своим видом воплощала претензию, не очень внятную и осмысленную, но, без сомнения, грандиозную. В таком виде она пребывала пару-тройку раз. А потом Газдан взял ее за руку и предложил прогуляться в «волшебный лес». И волшебство свершилось. Не знаю, правда, есть ли в этом заслуга леса, но с тех пор Лена только и делала, что сидела у Газдана на коленях, да глупо хихикала, когда тот говорил шутку. Поначалу было забавно, потом наскучило. Впрочем, продолжалось это недолго. Георгию это тоже надоело. Лена, судя по всему, смертельно обиделась и больше наши собрания не посещала.
— Баба с возу - рикше легче, — прокомментировал Валерий.
А еще как-то раз все тот же неугомонный  Лисин решил создать возле беседки произведение искусства — сад камней, чтобы сделать всем нам подарок. Для этого он привлек своего товарища и собутыльника Пашу. Паша был полноватым юношей, не расположенным к созданию шедевров в японском духе. Он увлекался танками, был преданным поклонникам генерала Роммеля, а таскать немаленькие камни считал унизительным и глупым. Но Валера был непоколебим. Он вооружил товарища небольшими граблями, сам же вооружился флягой с коньяком и приступил к работе. И довел-таки ее до конца, несмотря на то, что Паша пятнадцать раз, по числу камней, проклинал и его самого, и сад, и страну восходящего солнца. Честно говоря, Паша имел на это все основания — один камень, украденный с чьего-то участка, стоил ему порванных об забор штанов. Другой упал ему на ногу, третьим он ободрал руки. В общем, каждый камень был обагрен его кровью, потом и слезами. Нормального сада камней, впрочем, не получилось, потому как я упорно видел все пятнадцать камней почти с любой точки.
— Ничего не понимаю, — убивался Валера, — то ли ты достигший просветления, то ли я полный идиот.
— Одно другому не мешает, Валерий, — отвечал ему я, — в конце-то концов, как ты мог сделать что-нибудь путное из проклятых Пашей булыжников?
— Пабло это всего лишь животное, — заявил Лисин, — притом жертвенное. Но я благодарен тебе за поддержку. Ты настоящий самурай.
— А это значит, что сэппуку неизбежно. — засмеялся я.
А в последний день лета Газдан преподнес мне по-настоящему самурайский подарок – большой нож, с искусно отделанной рукояткой.
— Держи, — улыбнулся он, — как настоящему самураю, в благодарность за лето, такое же бесценное, как и бесцельное.
— Погоди, так дарить ножи, вроде как, дурная примета.
— А я его продаю, — рассмеялся Георгий, — за целый российский рубль.
— Слушай, вещь-то, наверное,  дорогая, — заупрямился я почему-то, — а я её за рубль брать буду. Не нужно.
— Дорогая, — согласился Газдан, — Маленькая фамильная реликвия. И с историей.
— С нехорошей, небось? — поинтересовался я.
— Для ножей хороших или нехороших историй не бывает, — спокойно ответил он, — тут все едино – кровь она у всех одинаковая.
— Ну и как я такую вещь возьму?
— Ты рубль гони, зубы мне не заговаривай. Я его сохраню. Символ ведь ценнее вещи, сам ведь знаешь не хуже меня. Во имя Внутренней Японии!
Осенью наши встречи в беседке становились все реже и короче, а с середины ноября мы, если и собирались, то в моей крохотной квартирке, доставшейся мне от деда, которого я, правда, почти не помнил. Привычные посиделки продолжались до начала февраля, а потом случилось то, что удивилось всех нас. Газдан влюбился. Паша, впервые увидев его избранницу, задумчиво произнес: «Ничего хорошего из этого не выйдет».  И я был склонен с этим согласиться. Во-первых, она была рыжая, причем не просто рыжая, а до безобразия. Во-вторых, Газдана она явно не любила, а только лишь позволяла любить себя, со смесью снисходительности, насмешки и презрения. Это видели все, кроме Георгия, который был то ли ослеплен своими чувствами, то ли просто не сталкивался с таким отношением к себе и потому не мог его понять. В-третьих, её звали Марина, а все Марины, которых я знал, разбирались в теоретической механике и тому подобных вещах, поэтому вполне обоснованно считались ведьмами. В-четвертых, она была красива до неприличия.
Но если большинство отнеслось к этой слабости Газдана деликатно и с пониманием, то Лисин повел себя не по-самурайски. Заметив отношение Марины к влюбленному Георгию, он стал оказывать ей нагловатые знаки внимания и делать прозрачные намеки, как будто бы не обращая внимания на сидящего рядом Газдана. Лисин, надо сказать, хоть и учился на истфаке, был вполне себе привлекателен – высокий, при русых кудрях, с глубоким голосом, он очаровывал жестикуляцией, тембром и умел нести  забавную околесицу, так милую женскому сердцу. Газдан держался спокойно, но от встречи к встрече напряжение росло. Паша делал попытки разрядить обстановку, успокоит Лисина, но Валера был куда острее на язык. В итоге Паша краснел и замолкал, Марина хохотала, Газдан как-то недобро кривил губы, а я сидел и молчал, будто каменный болван с острова Пасхи. С меня хватило одной-единственной попытки разрядить ситуацию. Лисин разбушевался так, что я просто не мог не попробовать.
— Я вот недавно прочитал «Гроздья гнева», — начал я, — потрясная вещь. Там, короче говоря один…
Закончить мне не удалось.
— На хрен твои гроздья, — залившись натурально ведьмовским смехом, крикнула Марина, — задрал уже!
— Слышал, что говорит прекраснейшая?! —  с пьяной злостью завопил Лисин, — Придется тебя проучить!
Он вскочил и замахнулся на меня. Но ударить не успел, потому что рухнул обратно в кресло от образцово-показательного хука Газдана.
—  Сука! — заорал Валерий, вскакивая и потирая челюсть, — Я тебя…
Мы с Пашей ринулись гасить начавшуюся драку. Я справился без труда —  Газдан, не сопротивляясь, отошел в угол. Зато Павлу досталось по полной. Разбушевавшийся Лисин остервенело размахивал конечностями, выкрикивая оскорбления. Все это происходило под безудержный хохот Марины.
— Сочтемся! — захлебывался злостью Лисин, вытесняемый Пашей в прихожую, — Сочтемся, дружище!
Наконец, он покинул квартиру, напоследок обругав Пашу самыми грязными словами и хлопнув дверью.
— Идиоты! — продолжая заливисто смеяться, кричала Марина, — какие вы все идиоты! Особенно ты,— ткнула она пальцем в Газдана, по-прежнему стоявшего в углу со скрещенными на груди руками, — как же вы мне все противны!
И, презрительно поджав губы, тоже покинула квартиру. Мы с Пашей уставились на Газдана. Тот продолжал стоять в углу, глядя в пол. Минуту, две. Потом он вздохнул, и, протянув мне руку, сказа одно слово:
— Пора.
— Догонять пойдешь? — спросил я.
Он не ответил, молча пожал руку Паше и ушел. Мы остались вдвоем.
— У меня ухо не распухло? — с опаской спросил Павел.
— Распухло — уверенно заявил я.
— Жаль, — грустно отозвался он, — А мне еще и по ребрам досталось. Совсем Валерка взбесился. Он и раньше идиотничал, но чтобы так…
— Это всё Маринка.
— А я ведь говорил, — все больше расстраивался Паша, — Когда крыша ржавая, то… Эх, что теперь из этого выйдет?
— А может разберутся сами? Газдан-то не дурак. Да и Валера ведь не совсем свинья. Плюнут на эту дуру, — я пытался убедить скорее самого себя, чем Павла.
— Чёрт, болит, — Паша аккуратно потрогал ухо, — теперь долго мучатся буду. Я несчастный человек, у меня болячки всегда медленно заживают.
— Тут кстати, ещё пиво осталось, лечиться будешь?
— Глупый вопрос! — он сразу повеселел. Всё-таки Паша был студентом истфака, а это накладывало свой отпечаток.
И жизнь потекла дальше, плавно неся нас к концу февраля, на острые рифы весны. Я редко видел Газдана – на работе он почти не появлялся, а на посиделки мы пока не собирались, ждали какого-то неясного знака, что напряжение спало, что все вернулось на круги своя. И вот, я дождался. В первую субботу весны зазвонил мой мобильный. Номер был незнакомый, что всегда несколько нервирует.
— Алло.
— Привет, — голос в трубке был знакомый, но я так не ожидал его услышать, что растерялся, — Узнаешь?
— Э-э-э…
— Это Марина, можешь не гадать, — короткий смешок, — как поживаешь?
— Нормально, — я по-прежнему недоумевал, — а в чём дело?
— Фу, какой ты невежливый, — изобразила обиду Марина, — я вообще книжку у тебя хотела попросить.
— Зачем? — такого ответа я уж точно не ожидал услышать.
— Представь себе, почитать, — саркастически заметила она, — или ты думаешь, что все девушки тупые самки, недостойные твоего королевского высочества?
— Нет, но…
— Так одолжишь мне ту, про которую рассказывал в последний раз? — как будто ничего особенного в тот «последний раз» не произошло, продолжала Марина, — Как там она называется?
— «Гроздья гнева» что ли?
— Ага, точно!
— Но мне тогда показалось, что…
— Крестись, значит, если кажется,— опять отпустила смешок она, — Ну, так ты дома? Можно мне зайти?
— Можно, — выдавил я.
Пару минут я задумчиво бродил по комнате, крутя в пальцах телефон и размышляя над таким поведением. Решив, наконец, что девицы такого склада чересчур замысловаты для моего разумения, и пытаться найти внятное объяснение их словам и поступкам — дело пустое. Поэтому я достал книжку и надел свежую рубашку, по привитой мне родителями привычке «встречать девочку нарядненьким».
Через полчаса раздался звонок в дверь. Я открыл. На пороге стояла Марина — как всегда уверенная в себе, распахнуто-голубоглазая, со смесью бушующего пожара и водопада на голове. Как всегда, я смутился.
— Войти разрешишь? — насмешливо подняла бровь она.
— Да-да, конечно, проходи, — я отскочил от двери, пропуская её.
Марина зашла, и сама закрыла дверь на щеколду. Еле слышный щелчок прозвучал для меня как выстрел.
— Вот книжка, — я взял в руки увесистый том и протянул ей — держи.
— Погоди, а кто автор? — Марина не спешила взять книгу из моих рук.
— Джон Стейнбек.
— Интересная, говоришь? — Она по-прежнему будто бы не обращала внимания на мою протянутую руку.
— Да, — чтобы не выглядеть идиотом, я опустил руку с книгой.
— А вот, кстати, вспомнила тут одну цитату, пока к тебе добиралась — Марина поправила волосы и задумчиво глянула на меня, — ты не в курсе, кто автор? «Узнать бы все грехи, какие только есть на свете! Я бы их один за другим перепробовал».
Меня будто током ударило. Случайность? Как же, вспомнила она... Но зачем ей всё это? И что мне теперь делать? Чувствуя себя затравленным зверьком, я выдавил, чувствуя, как предательски охрип мой голос:
— Джон Стейнбек…
Марина засмеялась. Голубые глаза, в которых все сильнее разгорались ведьмовские искры,  уставились прямо на меня, затягивая в свой плен. «Камни в холодной воде, камни в холодной воде. Цвет глаз у моей любви как камни в холодной воде» — вдруг вспомнил я песню Бориса Гребенщикова.
— Какой ты у меня умный мальчик, — с едва заметной издевкой произнесла она, и сделала шаг ко мне.
Я инстинктивно поднял книгу к груди, будто надеясь, что она защитит меня.
— Всё-то ты обо мне знаешь, да? — улыбалась Марина, делая еще один шаг, — но ничего не можешь? Или не хочешь?
Через несколько мгновений Стейнбек лежал, отброшенный в угол, где когда-то стоял, сложив на груди руки, Газдан, а я терял всё, что имел, я горел заживо, и наслаждался этим. Мой сад камней рассыпался в прах, и на прахе этом вырастал сад Гефсиманский.
Дар речи вернулся ко мне спустя, по-моему, целую вечность.
— А как же Валера? — спросил я и тут же прикусил язык – ведь, останься эта неясность, и я имел шанс на спасение, я бы попробовал убедить себя, что мой поступок ничего не изменил, что это не предательство, а так, маленькая слабость – крыша, мол, ржавая, как не воспользоваться. Так что Газдан влюбленный дурак, Лисин скотина, Маринка на букву «Ш», а я вроде как и ни при чем.
— Лисин? — рассмеялась Марина и я почувствовал, как сгорает в этом смехе хлипкий мостик оправдания, — Лисин идиот.
— А он не…
— Да и не видела я его с тех пор, как он кулаками помахал, повизжал и убежал. Такой смехотворный.
Марина говорила еще что-то, много смеялась, а я молчал. Потом она ушла, а я остался молчать и думать.
В четверг вечером позвонил Газдан. Я сначала долго не решался поднять трубку, а потом не сразу смог ответить.
— Алло, Алло, — повторил Гоергий несколько раз, прежде чем я отозвался
— Привет.
— Слушай, — зачастил он, — тут надо поговорить, срочно. На место можешь? Надо что-то решать! Ты поможешь.
— Погоди-погоди, о чём поговорить? Что решать?
— Не по телефону, — отрезал Газдан.
И я пошел. Погода удручала – то начинал, то прекращался колючий дождик, бездонная синева неба свернулась в серые комки. Ветер, казалось, умудрялся залезть не только под куртку, но и под кожу, под самые ребра, к сердцу. Я угодил ботиком в глубокую лужу и чувствовал себя отвратно. «Завтра заболею», - думалось мне, а потом  в голову приходила другая мысль - «а, может быть, я и не вернусь сегодня домой. Кто его знает, как оно случится и как будет лучше. В том числе и для меня». Во внутренний  карман куртки я положил подаренный мне Газданом нож. Сам не зная зачем.
Газдан стоял в беседке, сгорбившись и держа руки в карманах, что меня насторожило. Теперь я почти не сомневался, что он всё знает. За то время, что я мы не виделись,  он сильно изменился - лицо осунулось, бледность из аристократической  превратилась в болезненную, а некогда статная фигура обрела какую-то озлобленную угловатость. Я набрался смелости и протянул ему руку, ожидая, что получу в ответ удар. Но он вяло пожал мою ладонь. Я удивился.
— В чем дело? — стараясь не подать вида, поинтересовался я, — выглядишь ты не очень.
— Решать надо, — тихо произнес Газдан, — не могу больше.
— Да что решать? — я окончательно запутался. Он знает? Или догадывается? Что у него на уме? Чего мне ожидать?
— Кого, а не что, — ещё тише отозвался Газдан. Сердце у меня екнуло, а он продолжил, — Лисина решать надо.
Я несколько секунд находился в каком-то странном состоянии. Как будто накрыло холодной волной на короткое мгновение, а потом отхлынуло.
— Зачем? — выдавил я наконец.
— За Маринку, — бесцветным голосом пояснил Газдан.
— Уверен, — спросил я, — откуда знаешь?
— Да что я, намеков не понимаю — грустно ответил он, — издёвок этих... В лицо мне смеётся, не скрывает даже.
— Ну, от насмешек до измены, знаешь ли… — я пытаюсь изображать спокойствие и отстраненную рассудительность, хотя внутри творится что-то неописуемое, — вдруг ни за что человека убьёшь? Не говоря уже о твоей судьбе.
— Да я до последнего терпел, всё сомневался, надеялся. Но как пару дней назад увидел её, то сразу понял — всё.  Точно всё. Да и она сказала такое…
— Погоди, — прервал я его излияния, — то есть ты осознал, что ей на тебя наплевать?
— Ну…
— Так что тебя держит теперь? — я сам удивлялся своей находчивости, — плюнь и разотри. Насильно ведь не влюбишь, особенно такую как Маринка. Так что плюнь.
Странно. Недавно я почти хотел умереть, а теперь обманываю и без того запутавшегося, всеми преданного человека чтобы сохранить уже не просто жизнь, а свое спокойствие.
— Да не могу я так просто плюнуть, — в голосе Газдана звучало отчаяние, — как я жить с этим буду? Тут же все теперь отравлено. Ты не понимаешь.
— Понимаю, — как можно спокойнее ответил я, — Может быть, уедешь куда-то. Новый город, новая жизнь, новые люди. Похорони всё это заживо.
— А ты? А всё это? — он указал на остатки сада камней, которые пережили зиму и теперь покоились в глубоких лужах.
— А ты думаешь, что с кровью лучше будет? — я старался быть убедительнее, — а всё это уже и так похоронено.
— Да, — опустив глаза, еле слышно произнес Газдан, а после паузы повторил увереннее — да. Прав ты. Надо уехать, я тут лишний. Извини, что тебя пытался в такое дело втянуть.
Мы постояли пару минут, глядя на то, что когда-то было символом нашей некогда дружной компании. Потом Газдан протянул мне руку.
— Всё. Прощай. Проводов и банкетов устраивать не буду, пусть меня за это простят. Паше привет передавай.
— До встречи, — оптимистично ответил я, но по лицу его понимал, что тут уместно именно «Прощай».
На обратном пути я намочил и второй ботинок. Но зайдя в лифт, я нажал не привычную кнопку седьмого этажа, а поехал на самый последний, двенадцатый. Дверь на чердак был не заперта — любят местные ребятки весной на крыше посидеть, пивка попить, ментов не опасаясь. Но в такую погоду там никого, разумеется, не было. Под опять набирающим силу дождиком я дошел до края и, опершись на хлипкое ограждение, которое едва доставало мне до пояса, и стал смотреть на город. Мой дом был самым высоким в эти краях — когда-то задумывали построить таких целый квартал, да так и не построили. Вот и стоит дом одиноким гигантом в окружении блочных пятиэтажек. Где-то вдалеке виднеются здания повыше – там центр города. А здесь что? Здесь так, окраины. А за серым горизонтом что? Наверное, Япония. Там как раз сейчас цветет сакура. А здесь серая ткань небес, плешивые крыши пятиэтажек и какой-то неопределенный дождик. А если взять, да и перемахнуть на ту сторону, попытаться сохранить таким образом хоть остатки того образа, что мы выдумали когда-то. Не для себя сохранить, мне-то будет безразлично, а для вечности.
Ограждение скрипнуло, и я инстинктивно подался назад, ужасаясь мыслям, которые только что казались мне такими логичными и правильными, одновременно испытывая отвращение к собственной трусости. Я достал нож и, бросив прощальный взгляд на искусно выполненное оружие, загнал его в щель между кирпичами и сломал.
Работу я менять не стал, не люблю изменять привычкам. Мажит Керимович почти не изменился после отъезда сына, разве что стал чуть задумчивее. И всё так же поднимает свой котелок Франц Кафка, когда я ухожу домой, и лохматая собака у его правой руки мотает головой.