О любви

Я ворошу прошлое. Мне нужна зацепка, чтобы удержать себя в жизни, – воспоминание о чистой, ясной, настоящей любви. Я словно заблудилась в тёмном и мрачном. И в душе крик, боль. Их не заглушают тихие песни Окуджавы. Я слушаю то одну его пластинку, то другую и чувствую – всё не то, не то... К моему сегодняшнему настроению больше подходит Высоцкий. Крик его души сливается с криком моей: «Из-за елей хлопочут двустволки. Там охотники прячутся в тень. На снегу кувыркаются волки. Превратившись в живую мишень. Идёт охота на волков, идёт охота!». Это не магнитофон, не Высоцкий – это я! я! я! Диван, стены, ковёр глушат крик, вгоняют его в меня, в душу. Им всё равно, что она не выдержит, разорвётся. Им нужен покой. Тихий покой. «Не на равных играют с волками /Егеря, но не дрогнет рука!/ Преградив им свободу флажками, /Бьют уверенно, наверняка!» Сердце, жилы, душу всё распирает. Я ищу, я не могу отыскать в этом свете любовь. Она, как на кладбище, покоится в книгах. Ася, Мисюсь, Поленька Сакс, Каренина Анна... «Идёт охота на волков. Идёт охота...» Мисюсь, где ты? Воздух при этих словах окрашивается в розовый цвет... Мисюсь, отзовись, зачем ты исчезла?

Мисюсь, я ищу тебя. Я листаю страницы. Где-то же есть, где-то же должно быть о счастливой любви. И вот отыскиваю единственное, незабвенное: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Вы правы, Лев Николаевич Толстой. Вы правы, идёт охота на волков, идёт охота. А вы видели хоть одну-единственную счастливую семью? Высоцкий, Володя, вы, наверное, не видели тоже? Ни счастливой семьи, ни счастливой любви... Ведь если б увидели, то, наверное, обязательно написали. А так надо всей литературой, надо всей жизнью повисло горькое чеховское: «Мисюсь, где ты?».

Я оборачиваюсь назад. Срываю с календаря не дни – годы. Листки падают вниз в беспорядке. Двадцать пять лет. Обставленная уютная жизнь. Поцелуи в лоб при встречах и расставаниях... Тридцать лет. Страх уходящей молодости и любви. Тяжесть золотого кольца... Девятнадцать лет. Вот она – любовь. Чудная, удивительная Жар-птица. Белая фата, туфли. Сладкий поцелуй под пьяное «Горько!» И уже через день-два: «Жар-птица ли это была?»

И так год за годом, словно с дерева осыпается листва. Каждый лист – это морщинка на сердце. Вот этот – кленовый, ярко-раскрашенный несёт смерть. Он упал – и я умерла. Сколько мне теперь – десять, тридцать, сто, бесконечность? Женщина всегда мёртвая, когда она не нужна. Я хватала этот лист, закрывала от него своим телом зелёную нежную землю. «Волк не должен, не может иначе. /Вот кончается время моё. /Тот, которому я предназначен, /Улыбнулся и поднял ружьё»... Я не найду Мисюсь. Остался для меня только раздирающий душу Высоцкий, Это очень страшно, когда тебя предают... Идёт охота на волков... Идёт охота... Уходят любовь и добро. Я не могу больше слышать Высоцкого. Володя, простите. Мне очень больно сейчас. Я очень старая. Скорчилась в уголочке дивана. Скоро придёт человек, который по закону должен любить меня и которому по закону я должна подставлять лоб или щёку. Губы я прячу, губы, едва он коснётся их, – закричат. А этот дом, этот уют вбили в меня крик. За меня кричите теперь вы, Володя Высоцкий. За окном кто-то, не знаю кто, старательно бьёт по ковру. Удары, удары... Каждый должен быть в кого-то влюблен. Хотя бы в ковёр. А я всё ищу, все разыскиваю призрачную Мисюсь. Тихо поёт мудрый, всё понимающий Окуджава. «Давайте восклицать, друг другом восхищаться./ Высокопарных слов не надо опасаться. /Давайте говорить друг другу комплименты. /Ведь это всё любви счастливые моменты». Да, да, именно так. Замечательно. Он придёт, я ему скажу что-нибудь очень доброе, очень родное и не буду помнить, что он пришёл ко мне от другой. И там, и тут одинаково целовал в лоб, щёку. Губы раскрываются только тогда, когда ты Единственная... Нет, Булат Шалвович, сегодня я вас слушать не стану. Книги я тоже возвращаю на книжную полку. Снова летят листы календаря. «Идёт охота на волков, идёт охота». Мальчик и Девочка, Он и Она, сидят на завалинке. Вокруг снуют озабоченные взрослые. Он и Она молчат. Это молчание роднит их. Обратитесь сейчас к ним, перенесите в другое место – они не почувствуют, не услышат. Они слышат только себя. А потом Девочку уводят к машине. Мальчик в бессознательном оцепенении идёт следом за ней. И только взрослое: «Дети, да поцелуйтесь же на прощание» возвращает их в жизнь.

Мальчик, вместо того чтобы поцеловать, стремительно бежит назад в дом. Машина трогает с места. Сквозь стекло Девочка видит, как Он бежит по дороге. Пыль поднимается от его босых ног, рука протягивает ей вслед плюшевого одноногого мишку. Девочка умоляет: «Остановитесь!». Но кто же обратит внимание на детскую блажь! Мальчик, выдохшись, падает лицом в пыль. Большего отчаяния, большей любви я не встречала. Я должна была заставить остановить машину, я должна была поднять любимого из пыли. Вместо этого, убаюканная машиной, новыми впечатлениями, я о нём быстро забыла. И вот сейчас валяюсь в пыли. Поднять меня некому. Если только вдруг отыщется тот мальчик, протянет мне из детства доверчиво мишку... А вместо этого «Идёт охота на волков, идет охота! На серых хищников, матёрых и щенков! Кричат загонщики и лают псы до рвоты. Кровь на снегу и пятна красные флажков».
Нет, нет... Так нельзя. Где-то живы любовь и спасение. Волки в отчаянии прыгают через флажки. Я протягиваю руку к старому одноногому мишке, а вокруг... на книжных полках, на магнитофонных кассетах, пластинках – поют, шепчут, кричат, плачут, рассказывают об одном и том же – о любви.