Последние слова

У старости и одиночества один цвет – серый. Анна Павловна как могла сопротивлялась этому. На коврике над её кроватью по синему небу летели ярко-красные журавли, на скатерти расцветали алые маки, дорожка на полу казалась радугой, уводящей далеко-далеко...

Анна Павловна оторвала глаза от шитья. В окно заглядывал краешек серого неба. Она посмотрела на него, потом вырезала из лоскутка несколько весёлых, в горошек, облаков, приложила их к шитью. Ниже, под облаками, пристроила жёлтый домик, а рядом румяного человечка. Неожиданно он подмигнул ей, отскочил в сторону. Анна Павловна нагнулась, пытаясь отыскать человечка, шитьё соскользнуло у неё с колен – облака, деревья, домик – всё перепуталось. Анна Павловна, как ни пыталась, не могла различить их очертания, цвета. Пропало ощущение себя, своего тела, она куда-то летела, проваливалась в пустоту.
Так уже было однажды в другой, давно ею забытой жизни. Звучала музыка. Тысячи глаз смотрели на неё; из-за кулис шептали:

– Давай, Аня...

А она не могла остановить стремительное падение в никуда... Исчезли кулисы, сцена, глаза... Последним усилием она вскинула руки, прогоняя оцепенение, страх, в ней вдруг все вздрогнуло, встрепенулось, и она, послушная музыке, закружилась по сцене...
Этим дебютом на сцене закончилась её первая жизнь. А другая началась рёвом над головой, самолётами с тяжёлыми, закрывающими небо крестами. Анна Павловна видит себя возле разрушенного бомбой дома... Пламя облизывает почерневшие головешки. Она ищет и не может найти сестру, мать... Какой-то человек подходит к ней, говорит:
– Тут уже живых нет. Уходи.

– Куда? – спрашивает она.

– Куда-нибудь, – отвечает человек.

Она послушно кивает. Идёт. Изредка навстречу ей попадаются странно тихие люди. Они движутся медленно, словно ощупью, и от этого медленного движения замерзает вода в ведрах, которые они волокут за собой. Не видно кошек, собак... Птиц тоже нет. Ледяной ветер холодит тело. Анна притулилась к земле. Тихо и нежно зазвучала мамина песня.
Анна Павловна с трудом открыла глаза. Комната до неузнаваемости изменилась. Только журавли багрово-красные были на месте и покачивали в такт песне крыльями. «Спи, моя радость, усни...» – качалась деревянная колыбелька. Её поскрипывание сливалось с музыкой и шелестом крыльев...

Вдруг чей-то голос вырвал Анну Павловну из забытья.

– Встань! Встань!

– Не надо, – Анна Павловна гонит воспоминание прочь.

А женщина, маленькая, с сухими глазами, отрывает её от земли, долго смотрит в глаза, потом подтягивает к саночкам, сваливает с них в снег какого-то странно маленького человечка и усаживает её. Анна Павловна видит, как тяжело переставляет женщина ноги, чувствует сладковато-горький вкус клея во рту. Она пытается отвести руку, но женщина неумолимо, по капле, вливает в неё живительный, разбавленный горячей водой клей.
Потом в комнате оказывается какой-то парнишка в солдатской одежде, целует женщину, выкладывает на стол хлеб. Она слышит тихий голос женщины:

– Шурочки нет. Папы нет тоже...

У женщины в глазах полная пустота.

– Вспомнила, в школе был клей, сходила за ним, принесла... а он не дождался... и тебя... не дождался...

Солдатик кажется очень утомленным и взрослым. Анна Павловна хочет погладить его по голове, а женщина говорит всё так же тихо, бесстрастно:

– Папу похоронила, Шурочку не довезла...

И женщина, и солдат глядят на неё. Анна Павловна пытается удержать в сознании их лица, а вместо этого перед глазами проходят куда-то вереницы людей. Самых слабых, таких, как она, несут на носилках. У неё под языком крохотный, с леденец, кусочек хлеба. «Не проглотить бы... не проглотить», а крошка становится всё меньше и меньше. И тут воспоминаниям приходит конец.

Потому что началась её третья жизнь. В этой комнате, где с трудом умещаются кровать, стол, шкаф, где не было и, пока она тут, не будет детей. Анна Павловна пытается оторвать от пола своё тяжёлое тело. Сорок лет она здесь. Чуть слышно доносится шум прибоя. Она привыкала и не могла привыкнуть к солёной воде, волнам, яркому солнцу... Тянул к себе Ленинград. Тянул тем больше, чем больше был недоступен. Жизнь замкнулась на маленьком местечке Утёс, Чёрном море, работе в санатории, астме...

Красные журавли тревожно глядят на неё. Анна Павловна вышила их три десятилетия назад. В такой же осенний день. За окном хмуро било волной о берег море, серое небо заглядывало в окно, из памяти стерлось ушедшее лето, вместо него в пальцах вздрагивает, бьётся письмо: «Я во всём признался жене, мы всё обсудили. Приехать на Утёс больше никогда не смогу». Безжалостно врезаются в сердце строчки, и некому – нет ни одной родной души – выплакаться, рассказать...

Стежок за стежком на синем небе вспыхивают багряные птицы, изгоняют из памяти годы писем и встреч. Анна Павловна видит нависшее над окном свинцовое небо. Громко стучат по стеклу капли дождя. Свои картины Анна Павловна не продавала, раздаривала знакомым, друзьям. Только журавлей берегла. Она улыбнулась им слабой улыбкой, но журавли, не отвечая, продолжали бесконечный свой путь. Цветом пожара полыхали их крылья, небо холодно увлекало журавлей за собой. Анна Павловна потянулась к стене, отделявшей её от соседей. Раздался тихий стук и умолк без ответа. Откуда-то вынырнул человечек, запрыгал на одной ноге – и пропал...

Анна Павловна потянулась за ним – и опять перед глазами потемнело всё, поплыло. Собрав последние силы, она нажала на кнопку телевизора, единственного на всей земле подвластного ей существа. Вспыхнул экран. Танечка, дикторша, пригласила посмотреть хоккей.

На экране засуетились, забегали люди. Анна Павловна пыталась поймать взгляды людей, их слова, а они бежали всё мимо и мимо... В сердце пронзительно кричала тоска. Анна Павловна подняла руку, отгоняя её – и замерла...
А с коврика на стене летели к ней, кричали и плакали красные журавли.