Я вас люблю!.. - 1

«Я вас люблю!..»



1. УТЮГ

– Слышь, пацаны!... А чё это, девчонки и вправду такие дурные? Им как это – неинтересно, или не хочется?.. У меня вон шишка так чешется, сил нет. А они чё, дурные совсем? Им чё, и попробовать неохота?..

Утюг, пацан двенадцати лет, из хорошей семьи Утюговых. Примерный ученик и скромный, даже застенчивый малый. Дома ему не с кем поделиться тайными терзаниями, братьев у него нет, вот он и приперся из своего частного сектора за речкой на наши, уже становившиеся легендарными в приватных кругах посиделки.
Пересилил себя, приперся и теперь вынужден держать общепринятый тон, плыть в одном с нами стилистическом русле.

– Давай, Утюг, вноси ясность! – подбадривает его компания, навострившая уши – не робей, Утюжок, раскладывай по полочкам, у нас можно…
И Утюг, получивший общественное «добро», начинает.
– Да вот, пацаны, девчонку я одну, соседку, позвал на днях за овраги…
(Утюг ведет себя как джентльмен, имени девичьего не выдаёт. Молоток. Хотя все и так догадываются кто она, его непременная спутница и соседка не только по местожительству, но и по школьной парте.)
– А зачем позвал?.. Как позвал?.. – Мы дотошны, кропотливы в «разборе полетов», детали важны, особенно стартовые, первопричинные.
– А вот так. Сказал, покажу кое-что.
– Показал?
– Показать-то показал… Нет, пацаны, я одного не пойму – если мне, или вот вам всем охота пришла, им это чё, до лампочки все эти дела?..
–  Дальше, дальше давай, Утюг, поменьше лирики… Факты давай! – Подбадривают нерешительного малого.
Утюг даёт.

– Ну, пошли после школы за овраги, сели на лужайку… Солнышко светит, тепло… Я рубашку скинул, в маечке загораю… А она сидит себе на пеньке, в школьной форме парится… Прутик сорвала, и айда мне пузо щекотать – ну, давай, говорит, показывай,  а то ишь, развалился... Была, мол, охота переться сюда, ножки бить…
А на меня не то чтобы страх напал, – она ведь мне лучший друг была… С самого детства была, так чего бояться? А вот непонятное что-то… Стыдно, что ли? Не знаю… Изменилась она здорово за последнее лето, – только недавно заметил. «Буфера» появились, из-под платья выпирают, а сама выросла, раздалась, ноги пополнели… Вообще, как чужой человек стала…

– Слушай! – говорю наконец – наврал я тебе всё… То есть не всё, а наполовину. Я тебе покажу, конечно, если захочешь… Только и ты мне покажи… Мы же друзья, чего нам друг друга стесняться? Я никогда голой женщины не видел, ты первая будешь. А чё, разве лучше, говорю, если я Ирку, твою подружку попрошу об этом?
– Нет, не лучше – отвечает, – хуже… Гораздо хуже будет.
А сама так серьезно на меня смотрит, в упор. Даже прутиком щекотать перестала. Ну, тут я и поверил ей. Поверил, что она этим вопросом тоже интересуется, и всё у нас будет по-настоящему… 
Но она возьми и закапризничай. – Заважничала вдруг, встала с пенька и пошла по травке… Как пава, медленно так пошла…  Туда прошлась, обратно, и снова – туда, сюда… Ходит, думает что-то, травинку в зубах вертит. А потом остановилась напротив меня и строго так, как училка, приказывает – «Встань». Я поднялся, стою.
– Я тебе покажу… – Говорит. – Всё покажу. Но сначала ты мои условия выполни. Обещаешь?
– Конечно – говорю – обещаю.
– Все? По пунктам?
– По пунктам. Гад буду!
– Так вот – говорит – пункт первый: майку снимай!
Я снимаю, а чё? Она дальше диктует:
– Пункт второй. – Штаны!
А мне чё? Я готов. Снимаю штаны. Стою в трусах. Думаю – да ты, подруга, вовсе не такая скромница… Сейчас, думаю, прикажет трусы снять и глаза свои бесстыжие уставит… Но она вместо этого приказывает:
– А теперь пункт третий. – Вон ту кочку видишь?
– Ну, вижу  (а там бугорок такой небольшой, травой поросший), вижу…
– Подойди к ней… И не бойся, я пока отвернусь… Подошел?
– Подошел – говорю.
– Пункт четвертый – отсчитывает, а сама пальцы на руке загибает, – теперь закрывай глаза!
Закрываю.
– Пункт пятый! – снимай трусы, садись на бугорок и считай до ста. Вслух считай, но глаза не открывай, я тебя на честность испытываю. Ровно до ста, что бы ни случилось, считай. А я пока с духом соберусь, приготовлюсь. Как до ста досчитаешь, тут тебе и сюрприз будет…

Ну чё, дал слово – держать надо. Тем более, если сюрприз в конце… Зажмуриваюсь, скидываю трусы, сажусь на указанную точку и начинаю считать – раз, два, три… До тридцати досчитал – что-то в заднице защипало.
Но я дальше считаю.
…Сорок… Пятьдесят… Шестьдесят… А щиплет всё сильнее, аж горит задница! В чём дело, не пойму. Но считать продолжаю, подвываю уже, а счет всё равно держу – семьдесят, восемьдесят… Ну, огнём горит, полыхает задница…
И вот тут, чуваки, когда уже к самому концу счёта подобрался, до меня дошло – да она же, ехидина рыжая, меня на муравейник посадила!..
Заорал я тут, пацаны, глаза разинул и заорал. Не знаю от чего больше орал – от обиды или от боли. Вскочил на ноги, ничего уже не стыдно, трусы найти не могу, и черт с ними, кручусь от боли за месте, а она… Она, пацаны, стоит себе как ни в чём ни бывало, хорошенькая такая, в школьной форме упакованная, стоит себе и раздеваться не собирается… Отошла только подальше от меня и – хохочет!
– Так ты и не раздевалась? – ору.
– И не думала! – хохочет.
– А где сюрприз?
– А почеши пальцем сзади – аж ликует, сволочь – там тебе и сюрприз!..
И – наутёк от меня, через овраг… А сама, слышу, хохочет-заливается в низинке… Но мне уже не до неё тогда было. Горит в заднице так, будто клещами раскалёнными на части рвут… Да если б она, гадина, и разделась тогда – смотреть бы не стал, гад буду, пацаны!..

Утюг смолкает, просит закурить. Ему дают. – Курево уже отработал. Но это ещё не всё, так просто он не отделается. Теперь главная интрига – как он с муравьями управился. Собрание требует полной отчетности, до конца. Но Утюг не слышит.
Его сейчас интересует другое, совсем не то, что нас всех:
– Не-е… Я, пацаны, к чему всю эту бодягу тут разводил? У вас хотел спросить – они чё, все вот такие… Бесчувственные, как чурки?… Я ведь ей по-доброму, по-честному предложил. Не лапал, не хапал, – по-хорошему думал дело решить…
Им чё, совсем не хочется в этом возрасте, что ли? Да они уже тёлки настоящие, выше нас ростом, здоровее! И всё, что требуется, у них на месте уже…
Наивный честный Утюг искренне просит совета. И грех ему отказать. Хотя бы потому, что находится пацан в полнейшем неведении об истинных потребностях большинства девочек нашего возраста,  и вовсе не подозревает о том, что далеко не у всех девчонок возникает это смутное и страшное для пацанов (страшное своей неразрешимостью) желание.
Но главное, он забыл или просто не знает циничной мужской поговорки: «наше дело не рожать – сунул, вынул, и бежать». А также накрепко связанных с этой поговоркой допотопных понятий о девичьей чести, невинности и прочих делах, проложивших природную границу между мужчиной и женщиной. Вот такой он вырос, дремучий, тяжело воспринимающий жизнь, Утюг.
И мы, как умеем, объясняем ему эти тонкие и во многом темные для нас самих дела.
Но объясняем небескорыстно.

Всех волнует главная изюминка – муравьи! Как он избавился от кошмара? Тут открывается перспектива для очередной дворовой легенды.
Но Утюг смущается, отнекивается. Наверное, даже краснеет. В темноте этого не разглядишь, можно только догадываться...
– Как?… Я скажу, но вы не смейтесь, пацаны, ладно?..
Утюг попал –  Его просто не допустят больше на милые наши вечера, откажись он сейчас. И, прекрасно осознавая это, Утюг всё же выдавливает из себя – себе же самому – приговор. Собственный приговор на долгие годы вперёд. Ибо прямо с завтрашнего дня он будет уже не Утюг, а…
Но – порядку.

– Как?.. Да бабушка помогла… – Тут уже мы ужасаемся:
– Бабушка?! Как это?.. Как?..
– Да как, как… Самому-то пальцами не добраться … А к врачу стыдно идти, да и времени нет – вот-вот сгоришь заживо, такое чувство было. А дома одна бабушка… Она у меня добрая, всё понимает. Сказал ей, что уснул на травке и не заметил… А самому уже всё равно... Реву, не могу удержаться, ничего не соображаю…
А бабушка медсестрой на фронте была, не такое видела… Она сразу сообразила, что делать нужно. Задницей к окошку поставила, нагнула, и длинным пинцетом их, гаденышей, – всех, по одному… Долго выуживала…

Утюг горестно замолкает, а мы… Мы беспощадны, и счастливы своей беспощадностью. Мы гогочем, хватаемся за животы, заходимся на все голоса… И вот, наконец, сквозь медленно угасающий смех, кто-то выносит окончательное определение:
– Ну всё, Утюг. Теперь ты не Утюг, а…

Да, собственно, и весь этот рассказ, по правде говоря, называется не Утюг, как было обозначено в начале, а – ПИНЦЕТ.