Борька

Борька

Апрельское солнце Араратской долины сгущалось зреющим жаром незаметно крадущегося лета. Всего через месяц этот жар станет испепеляющим, и тогда склоны невысоких гор и долин покроются желтой соломой обожженной растительности, а по иссушенной земле побегут ящерицы и змеи, владея сожженной горой на правах того, кто может выжить в этих тяжелых условиях.
Но пока еще можно было бродить по самой обширной в Армении равнине у подножья мировой горы Арарат, будь то городская окраина или сельская местность, испещренная больше грунтовыми тропами чем гудронным асфальтом, и солнце улыбчиво обласкает открытое лицо и руки. В нем еще доживает свои последние недели весенняя свежесть и фиалковая мягкость вешних потоков, стремительно бегущих с заснеженных вершин в уже расцветшую белой кипенью абрикосовых садов долину. Мягкая прохлада горных ледников вместе с дурманящим запахом цветущих плодовых садов проникает в  легкие, волнуя и кружа голову. Дышится так вольно и широко, будто не весна пришла, а небесами дарованное второе рождение! Воздух пронизан птичьими перезвонами и апрельским солнцем. Но грудной свет разбереженной души, широким потоком идущий  из глаз девушек и юношей полон таинственного ожидания весенних перемен, и видится ярче и богаче, чем солнечный. И, наполненная свечением солнца и юных душ страна переливается разбуженными запахами грядущего обновления. В Армении расцвели абрикосовые сады, и цветущая сказка безраздельно владела страной!
Меня же груз  неподъемных проблем последних двух десятилетий не просто отучил замечать эти обновления, а, кажется, состарил на десятилетия вперед. Собственно, не только меня. Наверное,– весь мой народ. Я, являясь полным отражений всех прошлых бед и лишений своего народа,  живу в трех миллионах лиц моей нации. И думы у всех одинаковые, и проблемы те же самые, и заботы дня текущего и дня грядущего одни и те же у всего народа. А значит, не будет никакой самонадеянности, если я стану говорить от его  имени – плоть от плоти и кость от кости нации. Все прошлое грозовым ветром пронеслось  через каждого из нас. А значит – я и есть народ армянский. И Я ЕСТЬ!
Перебирая личное прошлое сталкиваешься с проблемами, в которых доля твоего участия или неучастия абсолютна и не подлежит сомнениям. И с грустью отмечаешь, что количество совершенных  ошибок намного больше отмеченных достижений. А какие-то из них, пусть две или даже одна, неуспокоенной памятью стучат в сердце годами, и нет от них ни сна ни покоя!
И невольно думаешь:  с этим бы умом да в то время!...
Нам, приходится дорого платить за каждое принятое решение, от которого часто зависит судьба. Но за наши решения никто, кроме нас самих,  не несет ни малейшей ответственности (несет, еще как несет! Но об этом позже.)
 Что выбираем – то и пользуем!
А как быть тем, волею которых вершатся судьбы всего общества? Ведь в итоге их авторитарных решений миллионы жизней ломаются, выдавливаясь котлетным фаршем из мясорубки оскаленного  времени.
За какое количество судеб ответственны они?
Я  всю свою историю был народом-созидателем, народом-творцом. Я воздвигал дома, ставил церкви, сеял, пахал, добывал, кормил и одевал, ковал, собирал, изобретал. Наконец, защищал!  И писал, рисовал, лепил, пел и играл, выплескивая брызги своего таланта по всему миру!
 Но из рук моих все время вынимают орудия созидания и вкладывают орудия уничтожения. Я всегда был силен и разумен, миролюбив и плодотворен. Но плоть мою тупой болью жадности и эгоизма грызет  вечная болезнь, именуемая одним словом – предательство!
Сколько его было в моей истории!
Планомерное истребление нас, как иноверцев, со стороны нехристианских народов, спровоцированно и исполнено по моему же попустительству, и привело к тому, что я  стал народом-изгнанником. Потом  произошла революция православных безбожников, уравнявшая всех в одну очень невысокую, соответствующую морально-этической норме ее вершителей, планку. И я из армянского народа превратился в советское общество  – стал изменником Богу и себе!  Меня раскроили, и не от моих щедрот разделили между соседями. Мне же присвоили определенное количество метров, указали необходимое количество  не моей морали,  фантазии и интеллекта и задали направление движения. И я шел по указанным, чуждым, просто вредным и смешным для меня ориентирам!  Смеялся и шел, ругался, издевался, плевался от бессилия, но шел! И карали меня вовсе не мои, а совершенно чуждые мне массы, но почти всегда моими же руками!
В это время я  научился подхалимству, и растерял часть моей духовной цельности и самобытности.
Семьдесят лет разрухи и безбожия привели к тому, что все свыклись с этой неизбежностью, и, став безликим стадом, даже стали получать удовольствие от жизни. Впереди даже маячило некое подобие светлого будущего в виде справедливого общества. Немцы же признали холокост и военные преступления! Они, конечно, европейцы, но и турки за последние десятилетия немного европеизировались! Значит, и они рано или поздно признают свои.  И Алиевы, возможно, поймут, что честно жить и трудиться значительно выгоднее и приятнее, чем обмануть и скрыть, украсть и затаиться, убить и остаться безнаказанным!?
Я адаптировался, но затаился. И в один злосчастный день кто-то решил, что настала пора освободиться меня от этого чудовищного ига безбожия и бесправия, и в моих руках опять оказалось смертоносное оружие. А я сам снова, в который уже раз, встал на грань выживания.
Этого не выдержала природа и в 1988 году земля тяжко вздохнула. В результате землетрясения большая часть моего тела осталась под бетонными плитами разрушившихся зданий, которые я же и обокрал при строительстве в пользу еще одного предателя  моих интересов.
 И я рухнул на одно колено, скользя вторым по зыбкому полю ненадежного быта.
 Началась война, и, радостные случаю вызволить из своих неглубоких душ годами сдерживаемую энергию затаившегося хищника, соседи-мусульмане на закате столетия начали снова вырезать меня за то, что я армянин, и живу лучше и чище, чем они.
И  тут же еще один болезненный пырок под ребро – беженцы! Почти триста тысяч несчастных, бежавших от дикой оргии нового поколения старых младотурок, вспомнили свою историческую родину! И ринулись искать защиты к ней, больной и немощной!
И я упал на оба колена.
Смерть поселилась на этих землях надолго и с удовольствием! Еще бы! Война, голод, разруха и стужа уносили каждый день сотни невинных душ. И после войны жертвы продолжаются  с обеих сторон. К тому же война ушла не насовсем, и готова возобновиться в любую минуту, а тогда дело обещает быть значительно интересней для Старушки с косой! А пока она методично собирает урожай среди моих алчных детей, затеявших раздел сфер влияния. 
Но и это не худшие мои дети, потому что они, не понимая истинности своих дел,  проявляют честность – мерзкую до истерики: они откровенно меня грабят, откровенно презирают и откровенно боятся, и потому  ненавидят! Грабят, боятся и ненавидят! Грабят, боятся  и ненавидят! Грабят, боятся и ненавидят!
Но они хоть не врут ! И я знаю их всех в лицо. Всех до одного!
Лучше бы я не знал их! Потому что знаю и боюсь. Знаю и боюсь. Знаю и боюсь!
И потому лелею их, и пресмыкаюсь перед ними. Знаю, что возьмись я за любого, и он повлечет за собой  вереницу не только своих подельников, но и других, сторонних своих соплеменников. Просто так, чтобы им не было лучше, чем ему. Урвав единожды, он стал предателем навсегда.
И я запутался: что же им нужно? Если Родина и народ суть единство,  то почему во имя Родины на заклание идет народ! Или Родина и народ – разные понятия? Ведь значительная часть меня живет  вне Родины! И живет значительно лучше!
Что же происходит с моей Родиной?!
Кто-то планомерно реализует антинародный план во имя своих личных интересов. И у него пока все получается, потому что вне моих границ я постепенно растворяюсь, а внутри их агонизирую. Меня отдают на откуп кому-то чужому, кто платит. За газ, за нефть, за свободу, количество которой определяю опять же не я, так как само понятие «свобода» не подразумевает никаких ограничений,  кроме морально-этических.
Куда столько!? Когда же этот коллекционер моих ценностей  насытится?
Ну ладно! Я как таракан, которого всю жизнь вытравливают, а он живет! Одна часть меня жестко выдавливает другую,  и та, выдавливаясь, ищет себе пристанище на стороне. И там же процветает, делая чужой народ лучше и богаче своего.
А самая болезненная и лучшая моя часть, моя треть жертвенного агнца, предаваясь на милость природы и немилость своего правительства, остается верной мне и своему предназначению. И первая, незначительная, но агрессивная часть, жиреет на мне, жертвенном,  как клоп. А клопу уходить от своего теплого места нет резона! И он, и его дети будут высасывать меня, потому что такова природа клопа!
И я стал походить на руку, у которой только один пышущий здоровьем палец, а четыре остальных покрыты струпьями и высыхают. И этот один смешной и красивый палец на гниющей руке удивленно доказывает мне: а как же! Все на уровне среднеевропейских потребительских цен! А как же!
Когда так говорят «друзья», хочется улыбнуться им в лицо. Но когда так говорит часть тебя, то хочется ее вырезать и выбросить, чтобы не заразить весь организм.

х х х

Синий вечер не предвещал никаких неожиданностей. По улицам бегали, новенькие, сверкающие и шуршащие широким шинами дорогие авто.  Только что из под конвейера «Газели», принадлежащие криминальным мальчикам, полностью заменили государственный сектор по общественному транспорту. И плата за перевоз установилась втрое-четверо выше советского аналога. Это большие деньги, но идут они тоже не мне, а значит, предавшему меня.
В скверах через каждые пять метров друг от друга пооткрывались кафе – одно краше другого. И со стеклянными столиками, и с плетеными  сиденьями, и даже с креслами и диванами. А в центре, в самой гуще города, в советское время мудро застроенной институтами – университетами и консерваторией, то есть справедливо отданной студенческой молодежи, вальяжно развалились кафе ресторанного типа стилизованные в национальную окраску почти любой экзотической страны мира! На бамбуковых диванах, застеленных циновками из страусиного пуха можно полулежа медленно и со смаком поглощать копченого крокодила, запивая его противным пивом страны третьего мира, которое в приличной стране к продаже запрещено лет пятьдесят назад.  Или маленькой ложечкой вынимать и есть из свежерасколотого черепа обезьянки-резуса кроваво-серые сырые ее мозги. И свысока  рассказывать потом всем знакомым, как это противно и как безумно дорого!
Вся эта прелесть тоже принадлежала предателям моих интересов
Ереван строился, постепенно теряя свое туфово-таманяновское лицо, и приобретая бетонно-стеклянную безликость европейского стандарта. А в самом сердце некогда самобытного города выстроен Северный проспект – маленький кусок Американских штатов с его немыслимой архитектурой, в которой намешаны веяния всех времен, начиная с рококо и заканчивая модерном. Безумно великолепно и роскошно, но столь же дорого и не к месту. Как торт в супе.
И это принадлежит не мне, и меня опять в расчет никто не брал.
И мой Ереван, город библейского голубя, Кара-Балы и розового счастья, исчез, уступив место простеньким  потребностям бывших мелких торговцев. Искусство,  наука, да и весь  уклад некогда интеллигентного и культурного народа, стал руководствоваться их невзыскательным вкусом,  и подрастающее поколение, забросив школы, стало учиться на улицах ведению базарного и преступного бизнеса.
А чего я так жалуюсь? Подобное творится во всех других странах с переходным периодом. Американское хваленое благополучие тоже строилось на геноциде коренного населения и на кольтах. Даже пространственно-временное определение сохранилось – дикий Запад.  А мы что – лучше них?
Нет, конечно, не лучше. И не богаче, и не предприимчивее.  И у нас нет Старого Света!
А значит, и рассчитывать нам не на кого.
И что? Разве кого-то это останавливает?
Ничуть! И резвится дикий Восток под звуки зурны и тюркско-индийских мелодий новоиспеченных музыкантов из подворотни. И постреливает из оружия, открыто размахивая им перед носом загнанного в задницу народонаселения. И нет ему ни преград, ни осуждения. Только еле слышный ропот.
А пускай себе. Кусаться, наученные прошлым опытом, все равно не посмеют!

х х х

В самом конце улицы Абовяна, ставшей теперь Астафяна, через стеклянную витрину заново перестроенного кафе я зацепил взглядом знакомое лицо. За столиком, окутанный желтой аурой одиночества, сидел мужчина в военной форме. Я отметил про себя:  почему в полевом обмундировании?! Война-то уже пять лет как закончилась!
Солдат сидел почти неподвижно. Изредка подливал в рюмку коньяк из стоящей перед ним бутылки и заедал его долькой апельсина или виноградинкой. И опять недвижно смотрел на проходящих за витриной людей. Он не музыкант, это точно, потому что своих коллег я знаю не только в лицо, но и поименно. Ереван – город маленький!  Возможно, кто-то из друзей моих друзей, или друзей моих родственников.
Я копался в памяти и злился, что в ней от тягот и недоедания стало больше дыр, чем серого вещества. Я перестал запоминать лица! Поэтому научился довольно искренне выражать радость при встречах с очередным,  выпавшим из памяти.
Сидящего в кафе солдата я не помнил совершенно, и тогда решил пойти на хитрость. Полностью расслабился, чтобы в голове появилась пустота, и уставился в лицо одинокого пьяницы.  Перед глазами сразу возникла длиннющая вереница бутылок, потом многочисленные лица тех, с кем я пил. И вдруг в этом калейдоскопе я заметил его!
Стоп, память, замри! Есть! Это же Борька! Господи, ну, конечно, же Борька летящий по нашей молодости быстрым стрижом, щелкая на ходу мошек и самочек! Мой, собственный Борька, с которым я в те незабвенные времена болтал ночи напролет, затрагивая темы, в которых он плавал как акула – стремительно и уверенно , в то время как я только начинал заглядывать в интимные стороны жизни. Я тогда еще полагал, что эти милые девушки вынужденно отдаются на прихоть злонамеренных самцов, испытывая при этом стыд и омерзение. Борька тактично разуверял меня, предлагая от теории перейти к практике, но я в ужасе отнекивался, не желая даже нескромным взглядом  оскорбить высокодуховную мораль небесных созданий.
- Чудак, ты сам-то, чем занимаешься по ночам, когда не можешь уснуть от железно торчащего члена? А? Ты же видишь эротические сны, точно?  И просыпаешься от того, что трусы мокрые! Разве нет?
Неужели у него то же самое?- поражался я. Это была моя личная тайна, и мне казалось, что подобное происходит только со мной.
- Это происходит со всеми, старик! Период полового созревания – слышал об этом?
Я слышал. Более того,  испытывал этот затянувшееся у меня процесс ежеминутно, днем и ночью. И утаить его признаки с каждым разом становилось все труднее и труднее.
- Так почему же у девочек не может быть того же самого? Те же эротические сны, те же позывы и влечения!
Парень из нашей компании, Борька, с которым я поделил первую свою женщину! И она учила меня прозе жизни так умело, что хватило двух встреч, чтобы перестать идеализировать не только девушек, но и людей вообще.
Его всегда окружала кучка людей и  заразительный смех! Еще бы, он был полон энергии и жизнерадостной силы красавца-самеца с невыразимым обаянием и тонким лицом оранжерейного мальчика!
А тут Борька постарел, и в лице его появилась какая-то нерешительность, временами переходящая в отчаяние. Я стоял и смотрел на него, выискивая  черты былого полета и веселой беззаботности. Однако, то ли военная форма накладывала на него строгость своего предназначения, то ли возраст, еще не ясно, но в Борьке совершенно отсутствовал мальчик! Я так напряженно его искал, что он бы непременно обнаружился, если бы еще там был! Но я не обнаружил. За столиком сидел фидаин-разрушитель,  еще страдающий воспоминаниями  вчерашнего боя.
Я решительно открыл двери кафе, и сел за его столик. Он даже не посмотрел на меня! Взгляд его продолжал кого-то выискивать в проходящей мимо толпе, перескакивая на лица, иногда на секунду задерживаясь, чаще сразу скользя мимо. Ждал он кого, или еще что?
- Здравствуй, Боря!
Борька отрешенно перевел на меня взгляд, и мне показалось, что глаза его влажны.
- Здравствуй.
Я молча налил в его рюмку коньяк и выпил. Он, кажется, этого и не заметил. И тут я непроизвольно сказал:
- Она уже не придет!
И Борька ответил моментально:
- Ты-то откуда знаешь!
-Сегодня мой день. Я пришел. А она уже не придет.
И вдруг Борька тяжело уронил голову на руки и выдавил:
- Знаю. Она и вчера не пришла. А я все жду.  Не может быть, чтобы она сознательно не хотела меня видеть! Я не верю! А что ей мешает? Я пробовал – не хочет говорить. Чтобы, значит, потом я не чувствовал себя предателем. А в чем я предатель? Что она хочет сказать? Я ничего не понимаю. И ведь вижу, что ей не противен. Такой взгляд я расшифровывал еще в молодости! Хочешь верь, хочешь нет.
-Я знаю. Ты умел это делать уже лет тридцать назад.
Борька вдруг сделался цепким и осмысленно взглянул на меня.
- Ты кто?
- Борь, это я!
Мне было любопытно наблюдать за сменой выражения его лица. Сначала увиделась решимость схватить меня за шкирку и выбросить вон, как наглеца, случайно увидевшего то, что ему не предназначалось. Потом решимость сменилась удивлением, и волна за волной на глаза стали накатывать воспоминания. Взгляд медленно светлел, и в нем малой искоркой скользнуло юношество. А потом на меня полыхнуло всплеском белой молнии угадавшей памяти – вспомнил!
- Альберт!
И застыл! Говорили только глаза. Молчание было выразительнее слов. И пролетающие у виска минуты не давили на мозг.
- Помнишь, как мы с тобой шлялись по ночному городу и говорили? Сколько же мы говорили с тобой! Говорили и говорили…
Я  все помнил, и это не имело значения. Слишком много было всего: и хорошего, и такого, за что потом бывало стыдно.
Слова отставали от воспоминаний, и мы только смотрели друг другу в глаза.
- Ануш бы тебе обрадовалась. Помнишь, Ануш? Я ей завтра скажу, что виделся с тобой,  она тоже захочет тебя увидеть.
- Она все такая же милая? Или изменилась? - было видно, что ему неинтересно, изменилась  Ануш, или осталась такой же милой и лучистой.
- Вышла замуж, потом развелась. Вышла второй раз – муж погиб в Кельбаджаре. Осунулась, похудела и стала совсем седой.
- Тогда не надо.  Пусть останется в памяти наивной девчушкой. У меня не так много  хороших воспоминаний, чтобы позволить времени  их убить. Ты не изменился. Только постарел.
- А ты изменился, Боря, и очень сильно! Я тебя еле узнал! Ты служишь?
- Нет, весной 92-го демобилизовали по ранению под Геранью. Был одиночный налет. Самолет этот на другой день мы сбили, и летчика даже взяли в плен. Но тогда он  полоснул по ноге – колено  вдребезги, да я еще упал не на землю, а в бетонный подвал, и прямо на ту же ногу. Демобилизовали сразу, как только нашли, бумаги в зубы, и – в госпиталь.
- Ну и как, подлечили?
- Ага! Отсекли выше колена! Точно!
- Так ты…, сейчас без ноги?
Боря молча указал на прислоненный к стенке костыль, который я хоть и заметил, но даже не мог предположить, что он имеет к моему Борьке какое-либо отношение. Мало ли зачем он там!
- Борь, - я начал осторожно, - а как ты…
- Все нормально. Научился обходиться без… Даже иногда забываю об этом! А ты чем занимаешься?
- Играю в симфоническом оркестре гостелерадио.
- Это же здесь рядом, да?
- Рядом. И скоро у нас концерт вот в этом зале, - и я кивнул в окно. На противоположном тротуаре стояло великолепное здание таманяновской  постройки из черного туфа – Малый зал филармонии.
- Я не приду.
- Хорошо.
- Обиделся?
- Не дури, Борь. Я страшно рад нашей встрече!
- Я тоже. Точно!
- Тогда это слово было твоим любимым!
- Точно! – улыбнулся Борька,- не забыл!
Через два часа я посадил его в такси и медленно двинулся к метро, чтобы на последней электричке добраться до своего Ачапняка, выстроенного  на другом берегу реки Раздан. С городом наш Ачапняк (Правобережье) связывал единственный мост, продолжающий Киевскую улицу. Надо было пройти Киевский мост и свернуть направо, а оттуда пехом трусить еще остановок пять. Те копейки, которые я получал на радио, не позволяли мне не только баловать своих дочерей чем-либо вкусненьким, но и раскошелиться на общественный транспорт, к тому же принадлежащий так называемым «владельцам линии».
 Собственно, оно и к лучшему – ереванские девушки  очень постройнели! Да и мы заодно.

+ + +

Десять дней я таскал Борьку к себе домой, чтобы на бежденежье не шастать по улицам и кафешкам, и все это время он рассказывал о себе. Войны касался по необходимости, а специально о ней рассказывать не любил. Кому охота вспоминать собственноручно убитых людей, пусть даже врагов, а тем более мертвых друзей? И я не теребил его, но вслушивался в те немногочисленные эпизоды, которые он упоминал.
Каждый день он что-нибудь с собой приносил, не считая, разумеется, коньяка и фруктов. Это, в общем, прилично поддерживало наш семейный бюджет, но мне было неловко.
- Ты откуда такой богатенький  Буратинка, - как-то спросил я его.
- Присылают, – он много пил и постепенно становился хмурым и агрессивным. Мои дочери уже на третий день стали его чураться и перестали подходить. Жена, никогда не отличавшаяся особой терпимостью, демонстративно перестала нас обслуживать и я потихоньку страдал. Но ведь это же был мой Борька, мой личный Борька!
- Господи, спасибо тебе за родных на чужбине – хоть они помогают. Иначе не выжить!
- Это не родные.
- Ну, наверное, Красный Крест, или еще какая международная организация, - предположил я.
- Нет.
- Ну, нет,так нет. Мне знать необязательно, лишь бы присылали.
- Это азеры.
Я молча смотрел на него и ждал продолжения. Какие еще азеры, когда ты лично воевал с ними? Или ты не все говоришь мне! А, Боренька?
- Помнишь, когда меня ранило в ногу и я упал в бетонный подвал? Так я тогда от боли потерял сознание.
Та-ак! Это было что-то новенькое, и оно пахло еще не ясно чем.
- Ладно, расскажу, а ты расслабься.
Меня бесило вдруг возникшая собственная  подозрительность. Я корил себя, но подозрение не уходило. Ну что ты за человек такой, дрянная душонка, если при малейшей непонятке готов  подозревать друга!?  И я двинул в глотку своей души кулаком, заткнул ее и решительно сел напротив.
- Валяй!
- В общем, валяюсь я там и помаленьку кончаюсь. Сколько пролежал, не знаю. Но понимаю, что долго, потому что ночь уже, и заканчивается бой – по звуку определил. Потом опять куда-то провалился. Очнулся оттого, что стало трудно дышать. Все, думаю, пора, значит, концы отдавать. Скосил глаза – кто-то лежит на мне. Фу ты,  слава тебе Господи, всего лишь мертвяк свалился сверху. Он ведь лежит трупаком и не шелестит. Хотел его сбросить, а руки не слушаются, примерзли к земле. Точно, долго тут валяюсь! Только собрался с силами, чтобы привстать,  вдруг боль как полоснула по телу, я и не понял сразу, откуда! Потом вспомнил – авианалет. И не знаю, что сильнее, боль в ноге  или навалившийся холод. Наверху еле светится, не поймешь закат или рассвет, а холод жуткий, скорее предрассветный. Чувствую, как по сантиметрам застываю. А тут еще этот жмурик. В общем, скинул я его, а он застонал – живой оказался. Я сначала думал - хана ему, и я здесь не помощник.  А потом решил: а кто его знает - попытка не пытка! Прилег на бочок, оперся на локоть, вроде сносно, боли нет. Протянул к нему руку, чтобы поворотить на себя, вдруг нащупал теплое что-то, и липкое. Понял: кровь и стал искать, откуда.  А темно же. Я на ощупь потыкал и, вроде, нашел. Но еще не вижу. Только чувствую, что кровь толчками выливается. Значит, думаю, вена или артерия.
Боря потянулся за бутылкой  и мы выпили.  Борька уже не заедал коньяк ничем.
- Ткнул я ему пальцем в дырку и сам тоже затих: сил больше нет. Чувствую, кровь не течет, и чем черт не шутит,  вдруг да выживет парнишка. Даже не знаю, наш  или их! Да там и не такое бывало!..
Мне хотелось дослушать историю до конца, но Борька уже переключился а другую тему:
- Вот лейтенант у нас был, пацаненок, совсем, но сумасшедший  ничего не боялся! Как заговоренный. Ни одна пуля его не брала! Даже по открытой местности, где их снайпера никого не пропустят, ходил как по Бродвею – и ничего, все мимо. Два раза граната рядышком взрывалась, все в лежку, а он плевать хотел, такой же спокойный. И ни царапины!  Точно! Монолог Гамлета на английском шпарил как на  родном! Знаешь, как умер?
Он опять налил и мы выпили.
Пока он молчал, я представил этого лейтенанта. У меня друг был такой же, Рафик звали. Отчаянный храбрец, благородный гусар и непревзойденный рассказчик, умница и аристократ, а  беседовать с ним – одно удовольствие! Как-то очень уж быстро спился гусар без работы и надежды в те бездарные годы, и однажды зимой замерз  в брошенном остове ржавой «Волги».
Так что я хорошо представлял себе этого лейтенанта. И мне было искренне жаль его. Я подряд два раза наливал, и мы пили, закусывая сигаретой.
- Значит так! Один генерал, тебе необязательно знать его фамилию, прислал к нам своего племянника. Конечно, не для того, чтобы тот воевал! Думал, что некоторое время у нас ничего не произойдет. Ну и гад был этот племянник. Тварь редкая. Трус и пустозвон, но дядя – генерал! И, чтобы его не убили первой же пулей, лейтенант приказал ему заниматься правилами ведения боя, и гонял по территории как салагу. А тот как-то ночью ткнул ему в глаз вилкой, и поковырял там. Вилка вошла почти до конца, даже палец влез в глаз. В общем, убил гусара. Утром проснулись – нет засранца, сбежал, сволочь, к дяде под крылышко. Так обидно стало…гранаты не брали, снайпера мазали, а эта гадина… В общем, родные приехали тело забирать, а мы им – в бою, говорим, как герой…
Боря сидел расслабленный и говорил тихо, но волосы на голове шевелились от этого голоса.
- Представляешь, в прошлом году эта гадина выставила свою кандидатуру на депутатских выборах! Тут его ребята и нашли, прямо в офисе. Он, мразь, от страха обосрался. Выхватил из стола пистолет и стал палить напропалую. В общем, там, в кресле, и прилип к своему говну. Генерал даже не пикнул, все замял, подлая душа!
В эту минуту мой друг походил на пуму в засаде. 
- Борь, ладно, успокойся. Все сделано правильно, забудь!
И вдруг я понял, как он от меня далек! Он посмотрел на меня словно из амбразуры танка, всего на долю секунды. Но мне хватило и этой доли, чтобы сжаться в маленькую точку на бумажной мишени.
- Знаешь, Альберт, пойду-ка   лучше, пока еще стою на ноге. Да и пора уже, совсем стемнело.
- Можешь остаться, -сказал я, и понял, что зря. Он без всяких,  не глядя на меня, выдал:
- Х..ню не пори!
Потом смягчил:
- Вас и так четверо в одной комнате.
Я молча проводил его до двери, дальше он  всегда шел один.

Репетиции на радио подходили к концу, оставалась две генеральные – одна  в нашей студии, другая в Малом зале, чтобы привыкнуть к новому звучанию. Акустика Малого была просто великолепной! Каждая нотка слышалась с любого места так, будто ее исполняли не мы, голодные и отчаявшиеся,  а кто-то другой, то есть без единой помарочки и недоделки! Ясно, чисто, и так естественно, что угодить слушателю не составляло никакого труда. Собственно, мы и не старались никому угождать. Мы честно, по мере своих возможностей, делали музыку. Впрочем, вру, не по мере возможности - мы выкладывались на всю катушку! Настолько полноценно, что в случае неудачи ясно понимали – это от недоедания.
Ежедневно после работы я проходил мимо кафе, в котором впервые увидел Борю, и каждый день он сидел на том же места, цепко высматривая в толпе свою потерянную любовь. Мы допивали его бутылку, потом он брал новую и мы на такси ехали ко мне домой.
Ануш я ничего не сказал – это было бы излишней жестокостью. Они тогда считались парой, и мы пророчили им скорую свадьбу. Но Борька неожиданно увлекся другой девочкой, с такими же звездочками в глазах, и бросил Ануш.
Если я хоть немного разбираюсь в женской психологии, то Ануш продолжала его любить до сегодняшнего дня, и встреча с Борей была бы для нее больше трагедией, чем обретением.
Я видел, как Борька спивался. Видимо, он потерял почву под ногами, и отчаяние с каждой  рюмкой выдавливало его из этой жизни. Он прощался с ней, не находя ни одной зацепки для своего земного существования. Одноногий солдат стал обузой. И он прощался планомерно,  с какой-то угрюмой решимостью, всем своим видом указывая на недопустимость в этом процессе чьего-либо вмешательства! А когда Борька чего-то хотел, то ему лучше не мешать.
А в день концерта он пропал. После утренней генеральной я около получаса бродил около кафе, но он не появился.
До концерта оставалось два часа, и я, чтобы скоротать время, зашел в книжный магазин, самый старый в городе, потому что  находился на площади Ленина. Это был первый книжный в таманяновском Ереване, и туда старая интеллигенция,  догоняя молодость, приходит за воспоминаниями.
 Но меня этот книжный привлекал еще по одной причине – там работала Асмик, грустноулыбчивая  женщина с серьезными глазами.
Она сдержано кивнула мне. Она всегда была сдержанной, и глядя в ее удивительной чистоты карие глаза невольно собираешься внутренне, выискивая в затхлых подвалах памяти приличествующие моменту интеллигентные слова и манеры. Года четыре назад  я  уже прошел через это, и иногда веселился, наблюдая из-за полок,  как очередной развязный донжуан робел от ее взгляда. Он начинал путаться в словах, и в крайнем смущении выдавал выдающиеся с точки зрения абсурда лингвистические шедевры. Я однажды попробовал ее этим развеселить, но Асмик посмотрела на меня совершенно спокойно. Она знала, в какое состояние  впадают мужчины при ее виде, и потому была предупредительна и вежлива, помогая смутившемуся ловеласу прийти в себя. И делала это столь тактично, что казалось, будто женщина за прилавком ничего не заметила!
  Я обычно отходил в сторонку и делал вид, что просматриваю книги, а сам смотрел на Асмик. Красавиц за свою жизнь я повидал немало, и у себя на Родине, и в России, где, в общей сложности, проработал шесть лет. Но Асмик была хороша как-то неожиданно! Ее красоты сначала и не заметишь; ну очень мила, ну, хороша. И только взглянув на Асмик без желания оценить, а просто с симпатией, вдруг замираешь и ошалело смотришь! Выявляется такое волшебство, что растворяешься в нем, как в россыпи Млечного пути!
Открытые  черты ее лица делались не мягче, и даже не значительнее…так смотрела Ева на Адама еще до сотворения первого греха на Земле, без смущения и стыда. И без страха, обусловленного не столько доверием к рядом стоящему мужчине, а, скорее, отсутствием самого источника страха и смущения! 
Я знал, что муж ее погиб во время боев где-то в районе Кельбаджара, и она одна растила  дочь, такую же грустноулыбчивую студентку университета.
Господи, как я хотел, чтобы  Асмик была счастлива!
Когда  подошел к кафе, Бори еще не было. Я поднялся в Малый зал и оттуда наблюдал в окно. Его столик пустовал. Потом уже времени не оставалось, и надо было переодеваться в концертный фрак. Пора выходить на сцену.
Яркий свет четырех хрустальных люстр создавал атмосферу грядущего праздника, и постоянная публика одевалась соответственно – в меру роскошно и по-старинному элегантно. Для них, оставшихся настоящих интеллигентов, симфоническая музыка была иным, значительно более светлым и упорядоченным миром, входя в который было необходимо соответствовать не только  внутренне. Мы работали, в основном, для них, потому что в передних рядах располагались те, кому по положению предписывалось время от времени появляться на культурных мероприятиях, и глаза скользили по ним не замечая лиц.
После концерта, когда я доплелся домой, было уже совсем темно. Но дома меня ждал сюрприз: на кухне, на привычном месте в одиночестве сидел Боря и мрачно напивался.

х х х

Не могу сказать, что мне понравился этот визит. Он что, специально пришел, зная, что меня дома нет?  Я и не пытался скрыть свое недоумение, и Борька насмешливо произнес:
- Ты же не ревнуешь?
Я знал, что жена не в восторге от сильно пьющего Бори вообще, а подобные визиты, когда мужа дома нет,  ее даже бесили. И Борьку она терпела только потому, что я полностью освободил ее и дочерей от нашего обслуживания.
 Конечно же, я не ревновал. Но сама по себе ситуация выходила за рамки традиционного уклада и могла породить нездоровые мысли.
- Что-нибудь случилось? Вместо концерта ты приперся сюда!
- Извини. Забыл про концерт. Точно! Садись, выпьем.
Он был пьян, но рядом с уже пустой на столе стояла еще одна, непочатая бутылка хорошего коньяку. Одну он уже выдул. Давненько же он здесь сидит! Чем дальше, тем меньше мне это нравилось.
И, все же, откуда у него такие деньги!
- Я тогда не закончил про азеров. Если тебе еще интересно, я продолжу.
Будто подглядел мои мысли. Мне было интересно.
- Тогда слушай, - сказал он,  и я  присел. Он начал буквально с того места, на котором остановился в прошлый раз.
-  Я не знал, сколько времени тут валяюсь, в смысле, в подвале,  но понимал, что кричать и звать на помощь нельзя, потому что было не ясно, кто наверху. Деревня это несколько раз переходила из рук в руки, там уже ничего не осталось, только развалины. Но стратегически она стояла на важном месте, и играла большую роль в дальнейшем продвижении войск в ту и другую сторону. Так что если там азеры, то это конец. Приходилось лежать и не двигаться. Под тобою уже согрето, и малейшее шевеление впускало нестерпимый холод. Рука с зажавшим рану парнишки пальцем окоченела и примерзла вытекшей кровью к земле. Короче, я так пролежал до предрассветных взрывов и перестрелок. Там начался бой, уже не знаю который после того, как я упал в этот подвал. По звуку стрельбы я определял дальность боя, и понял, что кто-то оставляет деревню, а другой ее занимает. Грохот медленно приближался, и вдруг сквозь раскаты  слышу противный свист падающей мины. Я как-то перевернулся и прикрыл собой мальчишку, а руку вырвал из кровяного оледенения и накрыл рану паренька ладонью. По ходу заметил, что кровь больше не течет. И тут рвануло так, что я опять потерял сознание.
Очнулся от того, что кто-то пинками переворачивал меня. Надо мною стояли и зло скалились два азера, время от времени тыкая в разорванную ногу сапогами и прикладами автоматов. Все, думаю, хана тебе, Борька, отвоевался. Вдруг один вскрикнул и наклонился к парнишке. Потом заволновался и стал что-то лепетать второму на своем языке. Я ничего толком не понимал, и, занятый своими прощальными мыслями и дикой болью в ноге, даже не слушал их. Я загинался, и без их помощи замерз, и нога была как бетонная – толстая и тяжелая. Потом они подняли парнишку,  рука моя оторвалась от его шеи, и они, видимо, увидели открывшуюся рану на аорте. Первый, который пинал меня, обнимает парнишку, что-то лепечет и плачет. Крикнул второму, тот вылез наверх, через пару минут кого-то привел, и парнишку на руках вытащили из подвала. Меня оставили – и так кончусь. А я и сам был уже готов – пошли вы, думаю, без тварей обойдемся! И опять отрубился, уже надолго, потому что когда открыл глаза, наверху было опять темно. Ну, подлюга, думаю про себя, оставляешь меня на этом свете, будто я еще не натерпелся!
На уцелевшем куске бетонного перекрытия в стороне надо мной каким-то чудом болтался толстый обрубок арматуры. Смотрю – вот-вот свалится! Я плюнул, к бениной матери, на боль в ноге и перекатился под него, жду, когда же он плюхнется. Достаточно было небольшого разрыва где-нибудь рядом и все, я бы отмучился. Но как назло ни взрыва, ни выстрела.
Вдруг сверху двое прыгают в мой подвал и подходят ко мне. Один нагинается и начинает меня поднимать. Второй рукой оттянул висящую арматуру и она, дура железная, срывается, и острием втыкается точно туда, где я лежал!
А этот меня взял на руки и встряхнул, чтобы, наверное, было удобнее держать. У меня сразу молнии в глазах и я опять отрубился.
Борька между словами наливал и мы пили. Было страшно смотреть на него, настолько его расслабленные мышцы были способны мгновенно сжаться и стальным выбросом освободившейся пружины сотворить неожиданное. Я не понимал его, и кажущееся безразличие в размеренном голосе напрягало.
- Иногда я приходил в себя, и понимал, что жив. Мне уже не было так холодно, я улавливал взглядом белые стены и чьи-то лица, и опять проваливался черте куда…Что, коньяк уже ёхтур? Альберт, сбегай по- быстрому!
Я видел, что он не в себе, поэтому не обиделся. Поставил кофе, думаю, будет кстати. Но Борьку развезло как-то сразу, и он уже не задумывался, о чем говорит. Я особо не прислушивался к несвязанной болтовне, но вдруг уловил имя моей старшей дочери Асмик. Он почему-то, звал ее.
Тут же вспомнилось, как он улыбался ей и говорил комплименты вперемешку с полузабытыми остротами.И услышал, как этот кретин бормотал о ней как о вожделенной сучке!  Он в своем пьяном воображении ласкал мою девочку, словно шлюшку в подъезде.
Я молча схватил его за шкирку и поволок к двери. Прислонил  к дверному косяку, вернулся за костылем, взял эту пьянь в охапку, вынес из подъезда, донес до остановки и нежно положил на скамейку. Он матерился, грозил мне без передыху, и хотя был уже поздний час, но человек шесть на остановке косо смотрели на нас обоих.
Там я его и оставил. Пусть катится к черту, нечистоплотный Борька, мой друг и бессовестная дрянь! Даже в страшном сне я не представлял себе, что подобное могу позволить по отношению  не к его дочери, а к любой женщине, которая была ему близка, будь то соседка, подруга или просто знакомая. Да любая вообще!
Я его выбросил из памяти. Честь и хвала Борьке-ветерану, но плевал я на такого друга! Даже если бы Борька высказывал грязные мысли и желания по поводу Ануш, я бы, возможно, воздержался от предпринятых действий. Ануш, всеобщая любимица, человек чистой, родниковой души и помыслов, с яркими искорками в сверкающих глазах! Но он равнодушно перешагнул грань дозволенного, опустив себя до положения завоевателя-циника, возжелав мою девочку, словно вражеский трофей.
И я убедил себя, что все сделал правильно! Другого отношения этот пропитый вояка с неясным прошлым  не заслуживал. Плевать!

х х х


Через два месяца Борька, все же, выплыл из небытия и вновь вторгся в мою жизнь. Я так и не смог его забыть, и меня еще мучили сомнения по поводу последней нашей встречи. Добраться до своего дома он, конечно же, добрался, в этом  сомнений не было. Во всяком случае, я не лишал его этой возможности. А что дальше – для меня было неизвестно, и это тревожило и не отпускало. Ну что там могло быть? Скорее всего он так и продолжал напиваться до скотского состояния, и однажды пришел бы решающий момент. Но я в этом уже не играл бы никакой роли, это бы произошло без меня! Хотя, и со мной это все равно бы произошло – Борька ни с чем не считался,  плевать он хотел на свою жизнь. Так что все он предначертал сам, и ни я, ни кто-либо другой ничего бы не изменили.
Ну не подло ли? Я не понимал, зачем это делал, но старательно выискивал оправдывающие себя моменты, взваливая всю вину происходящего на него одного. Да пусть он хоть упьется вусмерть, мне то что! Не я его предавал, и не в чем мне винить себя!
И тут же мне с настойчивой  ясностью понималось, что все это вранье. 
Кого я хочу обмануть!? Я первый его предал своим неверием, и я сам виноват в том, что с ним делается. Он не подлее меня самого, и он воевал. А я в это время находился в России, добывая пропитание для своей семьи!
 И с этими мыслями приходило странное успокоение, словно я, признавал свою подлость, и этим совесть моя очищалась. Но потом всплывало смутное понимание своего эгоизма, и признания в собственной вине выстраивались в длинный ряд укоряющих взоров. 
Всплывать то всплывало, но порождало не укоры совести и покаяния, а вырисовывало некую линию поведения в дальнейшем, служа ориентиром для недопущения подобных ошибок в будущем и исправления уже допущенных.
И я пошел искать Борьку!
Я нашел его там же, за маленьким столиком у витрины кафе.
Однако картинка, представшая перед моим взором, крепко ударила по мозгам – за столиком Борька сидел не один! Более того, это был совсем не та пьянь и обреченный циник. Борька  выглядел совершенно счастливым и от этого помолодевшим и успокоенным! И в нем искрился гусар из нашего прошлого. Он улыбался, острил и был сама элегантность и обаяние, потому что напротив него, спиной в выходящей на тротуар витрине сидела…
Господи, этого не может быть! Я не верил своим глазам, и не знал, как к увиденному относиться – напротив него сидела и явно ему улыбалась моя книжная красавица, моя несравненная  Асмик! Чудо, которое не могло принадлежать кому-либо одному, ибо являлась достоянием нации, должным храниться в подобающих условиях, дабы весь мир мог видеть и восхищаться им!
Так вот кого он долгими вечерами выискивал в толпе! А я, старый кретин, как я мог подумать, что он говорил о моей  дочери! Что я наделал, глупый, самовлюбленный идиот с необузданным комплексом маленького мавра!
Я затолкал себе в глотку все нахлынувшие чувства, и они стали выливаться из глаз. Но с этим я уже ничего не мог поделать. Стоял и, сдерживая дыхание, позволял слезам спокойно катиться на одежду. Пусть себе, если это приносит радость и успокоение.
Войти в кафе я не посмел, постоял, потом повернулся и побрел, куда глаза глядят.

х х х


Борька, ах ты старый гусар, как же мы с тобой так, а? Что же с нами творится, если мы перестали видеть друг друга? Ну, голод, холод, безнадега и выживание по закону дикой природы. Но разве с этим можно жить? Ну, унижение и наплевательство тех, кто должен был о нас заботиться, ну бездуховность и тяготы. И что?
С трудом выдержав следующий день, я опять двинулся к кафе.
Солнце врывалось в витрины магазинов и ресторанов, и казалось, что вся улица Астафяна пропитана светом и радостью, и весь осыпанный солнечной пылью я уверенно шел по улице, зная, что сейчас я встречусь с Борькой и все недоразумения исчезнут  и между нами опять возникнет былое доверие и привязанность. Я был спокоен и горд, что сумел преодолеть в себе гнусного жлоба, чуть было не сумевшего убедить меня в собственной непогрешимости. И чистый день был порукой тому. Я уже видел угол черного здания Малого зала филармонии,  а напротив, в  кафе за одиноким столиком, наверное, сидит мой Борька, трезвый, чисто выбритый и счастливый.
До кафе остается несколько шагов, и я вижу на тротуаре, рядом со стеклянной витриной на стене из розового туфа, Борькин костыль. Под ним на тротуаре в позе нищего сидит сам Борька и раскачивает головой в разные стороны. Перед ним лежит картонная коробка, в которую обычно нищим бросают деньги,  и толпа, проходя мимо по узкому тротуару, задевает вытянутую на всю его  ширину Борькину здоровую ногу, которая болтается по ходу проходившего то в одну, то в другую сторону. Он был пьян, и цеплял прохожих за одежду, пытаясь заплетающимся языком что-то им сказать. Проходящие мимо  иностранцы останавливались и снимали его на камеру.
Минуты две я стоял на противоположной стороне и смотрел на Борьку. Потом, пересилив себя, вошел в кафе и попросил ведерко с водой. Молча подошел и медленно вылил всю воду ему на голову. Затем подхватил его под руки и перетащил за угол. Там недалеко была скамейка, и я уложил Борьку на нее.
Он больше не дурачился и, лежа на скамейке, смотрел в небо. Я присел рядом и положил его голову на свое колено. Борька не проявил никакого интереса. Он был как лапша, и если бы я не держал его, то он запросто мог свалиться на асфальт. Я повернул его набок культей вверх и, обняв голову, гладил по лицу.
Борька, Борька! Что же ты, солдат! Что с тобой сделали эти гребаные людишки, ради которых ты оставил ногу в крохотной деревне, о которой знать не знал никогда в жизни! Хотя причем здесь они? Ты распорядился своей жизнью сам, без подсказки и просьб! Помнишь, как у Высоцкого:

Колея эта - только моя,
Выбирайтесь своей колеей!

Вот ты и двинул по самой опасной, предназначенной для настоящих мужчин! Ты, конечно, не думал в тот момент об опасностях, просто шел по выбранному пути. И не важно, что кто-то там спасал себя за спиной дяди-генерала или еще как, это их выбор, и им за него нести ответ. И я знаю, как тебе сейчас больно. Веселый красавец, предмет тайных воздыханий девушек и завистливых взглядов замужних женщин! Как мы с тобой спорили, не замечая пролетающих мимо часов и дней! Сколько всего тогда было светлого, Борька, чистого и прекрасного! Как же быстро все прошло! А теперь? После фронта, ты оказался выброшен за борт жизни теми, кого защищал. Здесь молодым и двуногим нет ни работы, ни занятия, куда уж тебе с твоими полутора ногами! Я не раз видел, как молодые здоровые ребята рылись по помойкам. У каждого была своя территория, и не дай Господи подойдет к ней кто-то чужой! Как ты выжил, не знаю. А потом еще я видел с тобой Асмик, и все понял. Это был, наверное, самый сокрушительный удар. Держись, Борька, ничего с этим уже не сделать. А знаешь, мне ведь тоже плохо, я ведь по-настоящему голодаю! У меня уже было два голодных обморока на улице. И дети мои, простите меня, девочки, я, наверное, плохой отец и добытчик. Представляешь, они в гостях гордо отворачиваются от фруктов и еды – так они поддерживают мой моральный дух. Жена тайно от всех прячет в карман и приносит домой несъеденное. Это при живых и здоровых родителях!
Те двадцать долларов, которые мне платят на радио, сам понимаешь, какая ерунда. Ты столько пропиваешь в один вечер. Я к тому, что хорошо, что у тебя есть деньги. Пусть даже от азеров. Какое мое дело, в конце концов! Значит, они тебе за что-то благодарны. Я среди них тогда еще, в советское время, встречал таких ребят, что среди своих не видел. Может, такой, настоящий,  и помогает тебе за что-то.
- Я спас жизнь этому парнишке.
Я и не заметил, что говорю в слух.
Как мне стало жаль нас обоих! Я прижал его к себе и плакал, без всхлипов. Молча, с абсолютно ровным дыханием, не стесняясь и не вытирая слез.
- А я никого не могу спасти. Даже собственных детей! Представляешь, только что хотел сказать – кому я такой мужик нужен – и вовремя вспомнил про твою ногу! Ты прости меня, Борь, я не знаю, как допустил тогдашнюю выходку. Знаешь, после всех последующих переживаний я почему-то сейчас только успокоился. Вот встретил тебя, сказал, что нужно, и все встало будто на свои места. Ты как, очухался?
Борька присел, привел, как мог, себя в порядок, и, не глядя на меня, заговорил:
- Не знаю, почему должен тебя прощать или не прощать. Я помню , что очнулся дома, соседка уложила меня, влажной тряпкой вытерла лицо…мне от этого стало совсем хорошо. Так что не береди ни себя, ни меня. Не виделись несколько дней, значит, так надо было.
Он  быстро приходил в себя, и выглядел свежее, чем я со своей помятой рожей.
- Где костыль? Нет, давай я обопрусь о твое плечо и вместе пойдем к нему.
Костыль стоял на том же месте под стенкой, зато в коробке лежало довольно много крупных монет и даже несколько бумажных купюр. Я высыпал их в протянутый целлофановый пакет и держал  его в  руках, пока Борька приноравливался.
На площади Республики, в нескольких шагах от Малого зала филармонии были расставлены столики открытого кафе, и мы двинулись туда. Солнце играло, как и прежде, слабый ветерок овевал нас прохладой, и мы, обнявшись, как в былые времена, подходили к первому столику.
- Какой я был дурак! – заговорил Борька, - и только сейчас это понял. Пару дней назад приходили сослуживцы по Арцаху, и рассказали такое, что я чуть было не пошел в парламент стрелять там всех встречных и поперечных.  Ну и гадость же творится в мире – не жизнь, а деревенская уборная с глистами и вонью. Представь, на фронте все трусы и дезертиры сегодня имеют не только свой большой бизнес, но еще и депутатскую неприкосновенность. То есть, большинство из них. Там они, я теперь верю, стреляли в спину тем, кто им мешал, то есть в своих же, а теперь они решают судьбу нации! А знаешь, скольких я лично спасал? Даже имена вспоминать не хочется! Теперь они, ребята говорят, ездят на машинах, которые при самом благополучном раскладе невозможно честно купить в наше время. И они же, при инфляции в триста процентов, увеличили мою пенсию на тридцать (!) процентов! Мрази!
- Борь, не мы первые, не мы последние. В России такое творится, что волосы шевелятся.
- Россия большая и богатая, и может выдержать все! А мы…ты хоть знаешь, какую роль сыграла Россия в этой войне? Ты хоть понимаешь, что мы со своими светлыми душами и горячей преданностью ни на фиг ей не нужны? Плевать ей, есть мы, или нас уже вырезали! Даже лучше, если вырезали – плацдарм освобождается! Или не понимаешь, что все это дело рук ее же!
 - Все, Борь, - не выдержал я, - остановись! Мы оба не дети, и понимаем, что наши проблемы должны решать мы, а никто другой. Мы сами делаем свою судьбу.
- И сделаем, если нам не помешают!
- Вернее, если сами не изгадим все. Вспомни, как много мы напортачили  в своей истории  без всякого вмешательства. Сколько у нас было предательств и собственной грязи. Так что оставь их всех в покое: сами виноваты. Какую жизнь делаем, такую и пользуем!
Борька замолчал, но было заметно, что он с трудом сдерживается, чтобы что- то не добавить. Девушка-официантка принесла кофе и холодный чай со льдом – при нашем нездоровом возбуждении единственное, что было на пользу.
- Ладно, Борь, перейдем от общего к частному. Ты понимаешь, что сегодня был просто жалок на этом тротуаре? Что произошло? В последний раз я видел тебя вместе с Асмик, и ты выглядел, в противовес сегодняшнему, совсем иначе! Не объяснишь?
 Борька весь сжался как проколотый воздушный шарик и обмяк. Да и черт с ним, ему при его теперешнем возбуждении не помешает небольшая встряска. Ничего, и это переживет.
Но он вдруг выпрямился на стуле и огляделся. Резкое перевоплощение указывало на то, что он принял решение. Вот, Борька, что в тебе было утрачено! Давай, солдат, возвращайся к жизни!
- Не цепляй. И так тошно! Но ты прав – нехрен на других валить свою несостоятельность. И Россия, в общем, не причем. Она еще в историческом плане подросток, и ей простительны непостоянство и всякие  перегибы. Тем более, что без нее нам сейчас не устоять. Хрен с ними со всеми – мы не дети, выползем и из этого логова. Но ты не представляешь, как хочется пришлепнуть кое-кого из теперешних собственников!
- Не они, так другие. Сам знаешь, свято место не опустеет. Кто его знает, может, и мы бы скурвились на их месте. Тер-Петросяны до того, как дорвались до власти, тоже были приличные ребята!
- Ничего ты не понимаешь, интеллигент хренов! А, ладно, все это неважно.
- Не обидишься, если спрошу про Асмик? Очень хочется, чтобы у нее было все в порядке!
Борька опустил голову и задумался. Пускай себе, мы не спешим, и этот разговор рано или поздно все равно бы возник.
- Тут все не просто и даже неприятно. Дай слово, что не будешь судить и плеваться.!
- Ого! Все так плохо?
- Очень! – Борька замолчал, а я не торопил. Но от того, что он потом сказал, я впал в ступор.
-  Она жена моего двоюродного брата.
За соседним столиком жизнерадостно переговариваясь располагалась компания туристов. Пестрота и невзыскательность их одежды словно смеялись нам в лицо. Вы, мол, никто, и ради вас не стоит даже прилично одеться! Их беззаботность граничила с дебилизмом, и я, не выдержав, треснул рядом стоящим стулом по массивной гранитной колонне. Шума почти никакого, но осколки от платсмассового сиденья острыми пульками разлетелись в разные стороны.  Сразу притихли, заграничная шпана. Здесь вам не там, и извольте вести себя соответственно!
- Все? Излил себя? Теперь сядь и не рыпайся! Они это не от неуважения, просто они такие, и все. Теперь слушай меня.
 
+ + +

- Никаких моральных норм я не переступал, точно!  И никто о моих чувствах ни на миг за всю жизнь и не заподозрил – даже она сама!
- Постой, - вспомнил я, - ведь ее муж погиб в Карабахе!
- Четырнадцать лет назад. Какой-то период мы даже вместе воевали.
- Ну и…и что, ты только недавно ей открылся?
- Естественно! Мы живем недалеко друг от друга, и я иногда покупал продукты и приходил к ним. Девочке его тогда было что-то около пяти-шести, не помню. Я к ней привязался, и она тоже, иногда срывалась, и меня называла папой. Вот тогда я и подумал: а почему бы и нет? Я ведь ни разу так и не женился, и я думал, что все правильно – моя племянница и невестка должны остаться в семье. Причем, как  мне казалось, именно со мной, и ни с кем другим. Ты осуждаешь?
Кто я такой, чтобы судить? Мне эта ситуация не нравилась, но причем тут я?
- Борь, это твой выбор, и  причем тут я?
- И я так подумал. Причем тут кто-то вообще?  А она знаешь, что говорит?
Я не знал
- Говорит, а как же память твоего брата? Ты, говорит, не понимаешь, что хочешь. Это, говорит, предательство по отношению к нему.
- Ну и… а почему тогда…, - и я, не найдя нужных слов, замолчал.
- Все было бы нормально, если бы однажды малышка не спросила: а так может быть, чтобы дядя стал папой? Будто я им не был уже. А я, говорю, разве я тебе не как папа? Она говорит, да, почти. А потом замолчала. И мне стало так плохо! Знаешь, меня будто оплевали. Хотя Асмик и улыбалась, но очень грустно, а девочка так совсем чуть не плачет. Ну что тут такого, Альберт? Что я не так сделал? Я честно люблю ее и глотку перегрызу кому бы то ни было! Я тоже  могу иметь семью, и только я решаю, с кем мне жить! И почему я тогда  предатель? Кого я предаю? Скажи мне, предаю ли я кого-нибудь вообще?
Туристы за соседним столиком сидели спокойно и охлаждали разгоряченные армянским солнцем тела  чаем со льдом.
Я подозвал девушку-официантку  и попросил принести еще чаю.
- А холодный тан у вас есть?
- Да, конечно. И окрошка тоже есть, все в самом холодном виде.  Принести?
 - Давайте.
- Не хочешь говорить? – Борька из- под бровей нехорошо смотрел на меня.
- Борь, что ты хочешь от меня услышать? Еще раз повторюсь, кто я такой, чтобы кого-либо судить! Мне твоя ситуация, прямо скажу, не очень нравится. Но с другой стороны любовь – дар от Бога. И он знает, что делает. Значит, отдай Богу Богово, а армянам – армяново! И выбирай сам, что важнее для тебя, осуждение Господа, за то, что пренебрег его дар, или осуждение людей за то, что преступил их уклад.
- А ты сам что скажешь?
- Я уже сказал.
Борька успокоился, и черты его серого лица расправились, налившись уверенностью и здоровой злостью.
- Вот что, Альберт, ты должен то же самое сказать Асмик. Точно! Я уверен, что она тебя послушает. И брось, я знаю, что вы знакомы. Даже подозреваю, что она тебе тоже нравится. Хорошо, что ты женат, а то мне пришлось бы вызвать тебя на дуэль!
Гляди ты! Борька ожил! Этот армянский самоубийца, совсем недавно вдрызг пьяный валявшийся  на тротуаре, где его пинали то в одну, то в другую сторону,  уже собирался жениться на лучшей женщине города!
- Ах ты, гусар- переросток! Борька, старик, ты что, вернулся? Господи, какого же черта ты делал в своей дыре!
- Все, Або, конец. Прекращаю пить, курить и обещаю навеки остаться в памяти человечества чистым и красивым. Нас, великих, и так на свете я один остался. Не помню, кто сказал, наверное, я сам.
Я не успел рассмеяться, как вдруг Борька схватил меня за руку и, уставившись за мою голову, застыл.
- Не надо никуда идти, Або. Моя судьба сама идет ко мне!
И с последними его словами перед нашим столиком, заслоняя солнце, запутавшееся в длинных каштановых волосах, остановилась Асмик.
- Здравствуйте.
Я от неожиданности чуть не подпрыгнул. Воистину, неисповедимы пути твои, Господи!
Борька элегантно изогнулся и стянув с соседнего столика пластмассовое кресло с блеском поставил его около Асмик. Я был восхищен, а он абсолютно серьезен. Только глаза блестели синими  искрами былого куража.
- Садись, Асмик джан. Это замечательно, что ты пришла…
- Я заканчивала работу, и мне сказали, что какой-то одноногий солдат лежит на тротуаре. Я вышла, но никого не увидела! Подумала, вдруг это ты! Хорошо, что ошиблась, глупая.
- Ты обязательно ошиблась. Нас теперь много валяется по улицам. Асмик, это мой друг Альберт. Вы  знакомы, нет?
Асмик улыбнулась мне, и я не увидел в ее улыбке привычного напряжения и серьезности. Мне улыбнулась девочка, которая неожиданно разглядела в рядом стоящем человеке мужчину, взявшего на себя груз ее забот и расслабилась. И насколько она становилась расслабленной и доверчивой, настолько Борька становился серьезным и значительным. И что мне оставалось делать?
- Знаете, Асмик. Я как раз собирался уходить, и хочу сказать следующее: Мы с Борей только что говорили о делах Божьих, и пришли к выводу, что пусть лучше обидится ближний твой, если ему покажется, что ты его оскорбил, чем отказаться от Божьего дара….
- Ибо, - подхватила Асмик, - все заповеди важны, но главная  из них – возлюби! А? Борь, ты согласен?
Сгинь, Альберт, сгинь с глаз их, чтоб они тебя не видели и не слышали. За столиком сидели мужчина и женщина, и им уже никто не нужен во всем великом космосе – только Бог и солнце.

х х х

Через два месяца Борька также сидел в кафе – свежий, в элегантном гражданском костюме. Они поженились, и Асмик  одела его в дорогой клубный пиджак с малиновой подкладкой, а на воротнике светло-голубой сорочки был туго затянут темно-синий галстук с широким узлом, который носят депутаты и члены правительства. Он помолодел, стал увереннее, и, заметив мой удивленный взгляд, сказал:
- Я начинаю свое дело, и, если ты вдруг захочешь, мы будем работать вместе.
Меня немного покоробило это «если вдруг…». Ладно, посмотрим.
- Чито ты, дарагой!  У меня все хорошо. Скоро намечаются гастроли в Ливан, потом обещают Францию. Так что иди ты со своим бизнесом, и не уговаривай!
Он и не уговаривал. Был деловитым и, вроде, разговаривал немного свысока.
- А деньги у тебя есть? – спросил я, чтобы хоть что-нибудь сказать.
- Мой азер сам предложил и деньги и дело.
-Да-а!? Да что это за азер такой? Досказывай уж, раз начал.
- Все просто и точно! Тот парнишка оказался сыном их какого-то руководящего клана, и его отправили в ту деревню, потому что тоже не думали, что там могут быть бои. В общем, сын мафиози, почти правительство. А мафия, ты знаешь, бессмертна.
Мне вспомнился тот генеральский племянник, воткнувший в глаз своего командира вилку.
- В общем, после того, как меня вытащили из подвала и стали лечить, был бой. Они просто ушли и оставили меня нашим. Мне сразу бумаги в зубы и – в госпиталь.  Потом азеры меня нашли. Один позвонил и говорит, что его отец теперь до конца жизни будет мне платить по штуке зеленых в месяц.
- Тысячу долларов? В месяц? – это была сумма, равная моей зарплате за, приблизительно, пять лет!
- Да. А недавно на почте получил документацию по бизнесу и письмо. Пишет, что лучше я сам буду зарабатывать, чем получать эту тысячу, как пенсию, за инвалидность. Там и деньги, и бумаги. Я почитал и, по-моему,  разобрался. А почему нет? Я это воспринимаю как контрибуцию.
Я никогда не считал себя завистливым или жадным, но от такой цифры меня будто выключили! Тогда это была нереальная сумма! Собственно, она и теперь для меня не менее недосягаема. Подумать только – тысяча долларов! И моя зарплата – двадцать долларов.
- Да, Борь, я рад за тебя. Пусть думают, как хотят, но спасенный парнишка стоит неизмеримо дороже.
- Точно, - обрадовался Борька, - жизнь ведь бесценна! Спасибо, что правильно меня понял! Да! Скоро у Асмик заканчивается работа, посиди, попьем вместе кофе.
- Да, конечно, попьем. Я не спешу, - говорю, и сам не понимаю что, -  мне только домой надо. Я лучше пойду. Борь, так, наверное, лучше.
- Я так счастлив и доволен жизнью, что ничего вокруг не замечаю. Конечно же, не обижусь! Заходи, мы оба тебе будем рады! Да, имей в виду, в случае чего я тебе всегда одолжу! Понял?
Одолжу? Если вдруг захочешь? С какого похмелья ты стал…
Я ни о чем не думал, ходил по улицам и ничего не видел вокруг. В мозгу совершенная пустота, и только одна мысль плавала в этой пустоте, и, тыкаясь в стенки черепа, злорадным голосом сатаны била в глаза: «Предали! Опять предали! И еще предадут! И сам ты предашь, как предал однажды!».
А чего я, собственно, ждал? Что Борька бросится мне на шею и станет умолять, чтобы я вылез, наконец, из задницы, в которой нахожусь, и осчастливил бы его своим участием в выгодном бизнесе? Чего ради! Опять кто-то другой должен был решать мои проблемы? А я сам для чего на этом свете? С двумя руками и двумя ногами! Мне кто-то обязан, или я какая-то национальная ценность? А занозу в глаз не хочешь?
Правда, где-то в подсознании,  еле копошась под грузом падающих на нее грозных обвинений, робко шелестела  маленькая мыслишка: а почему бы и нет? Ведь на то и люди, чтобы помогать друг другу. Я ведь тоже народ армянский. Во всяком случае, его часть, причем не самая худшая.
Но я давно перестал понимать, что больше нужно моей стране: Родина, или народ. Потому что, как оказалось, это не одно и то же! И мое участие в дальнейшем существовании было не предусмотрено ни тем ни другим. 
Помнишь, Борька, как ты привел меня к первой моей женщине? Я потом стал мужчиной и перестал идеализировать девушек и людей вообще? Наверное, тот урок оказался самым важным и удачным, потому что теперь я уже не только никого не идеализирую, но и четко понимаю, что к чему, и так же четко усвоил свое место в этом не моем мире.
Так мне и надо. Решай сам свои проблемы, меньше будет разочарований.
Нас, дураков, один остался в свете.