Дирижер без пюпитра

Дирижер без пюпитра


Большому музыканту,
Большому дирижеру,
Большому человеку,
           Огану Дуряну,
             посвящается
Предисловие

1992 год для Армении, в череде предшествующих ему трагических событий, ничем не отличался от предыдущих четырех лет, ставших точкой отсчета между до землетрясения и после.  Тогда стало понятно, что страна уже никогда не вырвется из когтей судьбы армянской, преследующей нас уже две тысячи лет с Рождества Христова. Удар земных недр не только стер с лица земли почти половину крохотной территории, оставшейся от некогда Великой Армении, страны трех морей, но и окончательно помутил разум соседствующего с Арменией Азербайджана, который сначала прислал поздравления с землетрясением, унесшим около пятидесяти тысяч жизней, а затем вырвал из рук младотурок начала века, еще не остывший ятаган, и стал возрождать традиции своих собратьев, выраженные в массовой резне армян, но уже на своей территории.
Впрочем, в двадцатом году того же двадцатого века в Азербайджане  была заложена и своя традиция геноцида. Тогда «братья по разуму» легко вырезали 20000 армян. Теперь же, в конце столетия и канун нового тысячелетия,  в славном городе Баку, а затем и по всей территории правоверного азербайджанского мусульманства было предано ножу и топору почти столько же.
Огромная волна,  спасавшихся  от смерти, из Азербайджана ринулась в разрушенную Армению. Казалось, мир рухнул окончательно!
 А что тут скажешь, если армяне, ничему не обучаемые историей, очередной чудо-город, построенный   своими золотыми руками, оставляет варварам с золотыми зубами!
Потом началась война, а с ней и пещерная жизнь армян. Сначала, прощально пшикнув, в кранах пропала вода. Затем в газовых плитах умер газ. И в довершение бед самой решающей стало убежавшее из сети электричество. И контрольный выстрел в голову – блокада!
Из забытых подвалов на свет вылезли печи-буржуйки времен Великой Отечественной и заняли в квартирах центральное место, став самым важным элементом жизнеобеспечения целого народа. Их безжалостное чрево  пожирало  паркет, мебель и все, что горит и дает тепло. Огонь жадно добирался книг, но книга - святость, вошедшая в нашу кровь и плоть еще с  пятого века, когда возникла армянская письменность. И в пустых домах они стояли как несокрушимая армия духовной жизни, перед которой все остальное – ничто!
Чем воевали и что ели тогда солдаты они и сами не знают. Но в округе до сих пор редко увидишь  полевых мышей,  змей и ежей. Не говоря о другой живности.
 Зато  неприятель был сыт, одет, обут и много лучше вооружен. Силы были слишком не равны и в количественном отношении (почти один к двум) и в качественном (обмундирование, оружие, питание). Но оружие атакующих постепенно переходило в руки защитников, и воевать становилось легче. А потом, несмотря на сытость и благополучие,  недруг войну проиграл – и нефть не  помогла.
Прошло четыре блокадных года.
Воздушные сообщения были не в состоянии не только устранить последствия разрухи, но даже сдержать темпы возрастающего упадка.  Ситуация в стране не изменилась ни к лучшему, ни к худшему - некуда! И отсутствие  худших новостей стало единственной хорошей новостью на многие годы!
На этом фоне выползли из подвалов и свалок клопы и тараканы и постепенно стали прибирать к рукам крошку за крошкой.  И к пятилетию победы в Арцахской войне мы с удивлением узнали, что уже ничего в нашей стране нам не принадлежит! Пока доблесть воевала, в тылу матерел хищник. И клыки его, обращенные на своего спасителя, были страшнее автоматов врага.
Даже пустыри и не родящие территории  были метр за метром измерены и проданы. Когда? Кем? Кому?
Объяснять это никто не собирался, и голодный народ почувствовал себя в своей стране лишним. Призрак безрадостного будущего витал над толпою,  все ниже сгибая спины  народа-победителя. А он уже призывал на свою голову скорейшую смерть.
К чему я это все рассказываю?
Чтобы воссоздать картину того времени, когда Оган Дурян, признанный в мире музыкант, именитый дирижер и бывший наш соотечественник, в полцены продав все свое немалое имущество в сытой Франции, вернулся на родину, чтобы принять участие в возрождении музыкального искусства своей страны.
 Шел 1992, или четвертый год от спитакского землетрясения и сумгаитского геноцида.              Власти Дуряну поаплодировали, наговорили уйму приятностей и определили работу в симфоническом оркестре Гостелерадио, который он сам и создал в начале семидесятых, с окладом в пятнадцать буханок хлеба.
И забыли о нем.
Кому нужна музыка, если самым почетным членом общества стал продавец лотерейных билетов!?
В 1993 я уехал в Россию и через четыре года вернулся  из, в общем-то, благополучной России, на родину, решив, что именно сейчас я здесь нужнее всего. Надо было возрождать культуру и искусство, и кто как ни я, музыкант с большим стажем работы в симфонических оркестрах, должен был это делать? Я уехал от Дуряна и вернулся к нему. Он потом скажет: «Армяне уезжают из своей страны, вместо того, чтобы возвращаться». Я вернулся, и, как оказалось, никому не был нужен: ни партии, ни стране.
Друзья на родине обняли меня и сокрушенно покрутили пальцами у виска. Этот жест я понял  через несколько месяцев, когда закончились привезенные с собой деньги, и надо было жить на одну зарплату.
Я похудел от голода и безысходности но, оглянувшись, увидел, что народ мой по  той  же причине стал значительно стройнее и здоровее. Девушки словно выпорхнули с обложек  журналов и мировых подиумов! Плюс ко всему выяснилось, что армяне перестали болеть! За все послевоенные годы количество серьезных заболеваний резко уменьшилось. Правда, увеличилось количество сумасшествий.
 И улыбаться тоже  перестали.
И, наверное, уловив настрой времени, Оган Дурян решил исполнить с оркестром одно из величайших творений человеческого гения – «Реквием» Джузеппе Верди. Это была единственная тема, гарантирующая  на тот момент раскрытие трагизма произведения на двести процентов. 
В этой связи я, оркестрант-валторнист, оказался нужен только Дуряну!


Часть первая
 №1 Requiem (Вечный покой)
Чем отличается исполнитель от слушателя, зрителя? Основное отличие в том, что зритель получает результат работы, которая велась, возможно, годами. Максим Горький, к примеру, работал над романом «Жизнь Клима Самгина» более десяти лет! Титанический труд  и  пара дней на чтение! Потом можно перейти к следующему произведению.
Так вот, для работы над «Реквиемом» Верди  маэстро Дуряну понадобилось два месяца! Много это или мало мы поймем позже.
Начало. Виолончели – и сразу созерцательный минор с оттенком трагичности. Что они приметили, и о чем хотят рассказать? Не о том ли, что утеряно бесповоротно, и уже никогда не вернется? Глубока печаль виолончелей, начинающих свой рассказ с падающих интонаций. Тему подхватывают басы, спускающиеся по мрачным лестницам еще ниже, в бездну.
Звуки по-звериному бесшумно шествуют по земле, сея вокруг голод, разруху и смерть. С неба, распространяя мнимую надежду, обреченно озвученный скрипками  мягко оседает ядовитый газ. С родительской  нежностью смерть освобождает безропотный люд от боли и страха. Словно поет колыбельную: баю, дети мои, вечный покой вам.
И столько печали там, столько безнадежности и покорности, что и хор, пунктиром вклинивающийся в эту печаль, не оставляет надежды.
Но голос его усиливается, становится глубже и властнее, и вот отчаянно рокочущие басы его начинают наводить ужас и страх. И уже нет оркестра, а только решительный  контрапункт четырех голосов властвует над всеми.
 Как великолепны их смелость и отчаяние! Глаза маэстро закрыты, дыхание шумное и взволнованное, и руки его дрожат и плачут, но движения выверены до микрона.  И все подвластно их трепетному жесту, и все подчинено их безмерной власти. Музыка льется из ладоней, летающих в воздухе наподобие крыльев. И плачет ангел тот, и плач его разносится по небу, чтобы слышал ОН, и чтобы смягчилось сердце его. Но се, грядет, и лежит топор у ног его, и готов он начать жатву свою, дабы отделены были зерна от плевел.
 Мы озвучивали музыку Верди совершенно по-армянски, то есть демонстрировали отчаяние нашей современности. Я смотрел, как маэстро Дурян становился  недвижим и замирал с приподнятой рукой без традиционной дирижерской палочки, потому что иначе он был бы не в состоянии, еле видным шевелением пальцев, так ясно изобразить живое  сердце. Пальцы ритмично, имитируя сердечную мышцу, вздрагивали, и этого было достаточным, чтобы  мы верно передавали всю глубину трагизма Верди.
Однако сытое брюхо, как оказалось, искусству столь же необходимо, как и остальное материальное благополучие. Народ оказался не прав, и мы продемонстрировали это маэстро Дуряну на получасовом перерыве, когда вышли из не отапливаемой студии во двор, где было значительно теплее. Дурян вдруг охнул и наклонился к земле. А там худющий котенок с трудом переставляет слабые лапки и тычится во все, что может быть едой! Мой  Дурян, не задумываясь, идет, нет, бежит в соседний магазин за сосисками и начинает трепетно кормить еле живого зверька. Кошачий ребенок жадно урчит и, схватив большой кусок, убегает на метр в сторону. Дурян идет следом и подает следующий кусок. А мы стоим рядом и непроизвольно  мяукаем.
Этот человек с большим сердцем не понимает, что мы все голодны так же, как и любое бродячее животное. И его акт милосердия нам представился  актом изощренного садизма.
Но Дурян понял. Через пару недель, неизвестно каким образом он это сотворил, из Франции нам привезли продукты. Каждый получил небольшой, килограмм на 5-6,  ящичек с едой, и я на крыльях летел через весь город домой, предвкушая радость детей и гордость жены за мужа-добытчика. Мы тогда ходили пешком,  потому что денег на транспорт не было, и я явился домой через пятьдесят минут!. Это был рекорд, потому что обычно на дорогу у меня уходило не менее полутора часов.
На следующее утро я подошел к девушке из Франции, и от сердца поблагодарил ее за качество и количество, сказав, что порошковое пюре было бесподобно!
 Ее реакция меня озадачила. Она сначала удивленно на меня посмотрела, словно я сказал страшную глупость, потом вдруг рассмеялась, и побежала  своим рассказывать услышанную  новость точно так, как мы спешим рассказать свежий анекдот.
До сих пор не знаю, почему эта девушка так странно восприняла мою благодарность, но я и сегодня не перестаю благодарить всех, кто в эти страшные годы протянул моему народу руку помощи. Даже если, в заботе о животных, нам присылали собачью еду. Потому что с тех пор голодных обмороков у нас  больше не было, а работать стало значительно легче.
Но все равно два месяца в нашем положении – немыслимый результат!





Часть вторая
  DIES IRAE (День гнева)

Реквием гудит над страной. А ее, свободную Армению, крошка за крошкой продолжают прибирать к рукам изменники и  негодяи. Мы же, держа свои инструменты как оружие, призывали на их головы справедливую кару небесную, так четко сформулированную гением Верди и озвученную мастерством  Дуряна.
Гром литавр и острые, как бритвы,  аккорды оркестра  виделись мне грозным шествием  небесного судьи со своим воинством. После четырехкратного удара почти ста инструментов валторны и тромбоны взрываются воплем миллионов обреченных. Над землей мечется страх, вспучивая воды океана и руша горные цепи! Мир падает в пучину космической бездны, оставляя за собой обломки камней и куски тел.
Маэстро превратился в белое привидение, а помост под его ногами качается и пылает. И в этом пламени мечется лицо его, искаженное видением Бога. Руки белыми молниями носятся в пространстве, то сжимаясь в кулаки, то распластываясь по поверхности. И пламя от рук его переносится на нас, и мы светимся живыми факелами.
И вдруг…
Откуда-то снизу, из самой преисподней, еле слышно доносится голос одинокой трубы. Он еле слышен, но внимают ему все четыре стороны света.
Ей зеркально вторит иная труба. Но уже из космической бездны.  И в третий раз отзывается ей глас, предупреждающий с противоположной стороны.
Сначала глас трубы из земли, потом эхом с неба и тем же эхом с четырех сторон. Земля, небо, горизонт.
Потом призыв повторяется, но уже ближе и в два голоса. И вновь ему вторят голоса с неба и сторон света. Ощущение страха столь реально, что кожа покрывается мурашками.
И в третий раз, уже в три голоса звуки их обоюдоострыми мечами вонзаются в мозг. И им опять вторят неизбежным эхом три гласа труб с различных концов Вселенной.
И вот уже двенадцать труб, по четыре с трех сторон – земли, неба и горизонта, предвещают пришествие Его, двенадцать труб слепящим гласом заполняют Вселенную.
Их призыв, усиленный ста двадцатью  голосами полного хора,  со страшным грохотом рушится на лицо земли, выворачивая   чрево ее и обнажая вечные гробницы. И встают из хлябей и  недр  земных обнаженные скелеты и в шуме Божьего гнева обрастают кости их плотью, и вот, предстали пред  Господом тьмы тем когда-то живших на земле, распластанные в прах по всей планете!
И поднял персты свои Творец, чтобы обрушить на них гнев свой. Но мягко вплелся в молнии гнева глас ангелов, молящих о пощаде. Это  струнные,  ведомые виолончелями обратились воплем к Нему. И глас их был полон покоя и величия. И там была мольба. 
И опустил Творец руку свою, внимая слову воинства своего. Тогда вознесся к нему вопль человеческий, и страх был в нем, и плач перемежался с ужасом!
Вновь поднял Господь руки свои, и опять виолончельно взмолились ангелы и возопили люди! Вершины гор шумно рассыпались, словно морской песок, и открылась равнина с троном посередине. Восседал Судия на троне том, и страшен был вид его.
Но вновь опустил он руки свои, внимая мольбе свиты.
И в третий раз поднял руки Господь,  дабы свершить суд свой. И в третий раз пали ниц перед ним ангелы его, и взмолился распластанный в прахе люд, вопя  и рыдая. И в третий раз опустил он руки, и в милосердии своем внимал мольбам, несшимся с земли.
Эта часть самая мощная в выражении гнева Господня, и она кричала о нас. Она максимально отвечала нашему внутреннему состоянию агонии, и мы, без труда вживались в замысел автора, и говорили даже о большем, чем предполагал Верди. Потому что замысел его и наши души совпали, и мне не верится, что кто-либо сможет сыграть это произведение так, как мы играли  тогда.
После каждой репетиции нам становилось легче, будто мы говорили с Ним, и Он благоволил нам.
Тем временем приближались новогодние праздники. Восемьдесят оркестрантов и сто двадцать хористов, участвующих в репетициях, даже не задумывались о традиционных армянских новогодних столах.
И вдруг, о счастье! Дурян решил купить рояль! Реальный шанс заработать в канун праздника! И мы, шестеро друзей, вприпрыжку тащили тяжеленный инструмент до дома маэстро.
Следует сказать, что за день до этого, в предпоследнюю репетицию уходящего года, маэстро на свои средства (!) выдал каждому (!) музыканту пакет с курицей, шампанским и фруктами. Всего двести пакетов!
Сделав свое дело он, избегая потока благодарностей, быстренько уехал домой. А на следующий день, когда мы затащили и установили в указанном месте рояль, он дал нам еще по одному такому же пакету. О, ликование! Это уже считалось неслыханным богатством!
Мы с большим трудом сдерживали в себе радость, как вдруг старик подошел и, смущаясь,  вручил нам по конверту. Собравшись в круг недалеко от его дома, мы обалдело  глядели в конверты.  А там, словно привет из другого мира, лежала сумма, равная нашей полугодовой зарплате!
Я бежал домой  и смеялся от счастья, а из глаз текли слезы. Гроздья Божьего гнева на сегодня пронеслись мимо, и милость его явилась в немыслимом для нас объеме! Ибо сказано: не по заслугам дано будет вам, а по милости Его.
И сегодня Он нам благоволил, и  ангелом  его был  маэстро Дурян.



Части 3, 4, 5
  OFFERTORIO (Приношение даров),   SANKTUS   (Свят),
 AGNUS DEI (Агнец Божий)

Эти три части обычно следуют друг за другом без перерыва, объединяя три молитвы в одно действо. И вечная слава в них, и вечный восторг пред величием  Его, и извечная мольба наша о помиловании, ибо грешны мы. И в грех свой погружаемся все больше, не в силах противостоять соблазнам плоти своей. И приносим жертвы Ему, в которых он не нуждается. Но по своему разумению мы пытаемся подкупить Господа нашего дарами и жертвами, заменяя их верой и любовью.
И молчит Господь Саваоф вот уже две тысячи лет. Не слышно гласа его и не видно деяний его, ибо он дал нам право выбора и ждет решения нашего. А мы сначала восхваляем живой мир, сотворенный им, потом эту жизнь в теле ягнят и голубей ему  же приносим в жертву. Просим о своем спасении, но не прощаем ближнего своего. Строим ему величественные храмы, но не веруем ему. И молимся мы словами сына его:

Отче наш, сущий на небесах! да святится имя  Твое;
Да приидет Царствие твое;
да будет воля  Твоя и на земле, как  на небе;

И не разумеем, что воля его на Земле означает соблюдение заповедей Его, ибо игнорирование их означает идти наперекор Отцу своему.
Но мы любим своих родителей и не перечим им. И исполняем заветы смертных, забывая о воле Вечного.

Хлеб наш насущный дай нам сей день;
И прости нам долги наши, как и мы
прощаем должникам нашим;

Ой, ли? Не прощаем мы должникам нашим, и клянем их, и подвергаем их и детей их лишениям ради долгов нам! И сами не платим долги свои, стараясь обмануть, обойти и оставить себе чужое.

И не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого…

Не искушает Господь никого, и не искушается сам! Доколе будем мы грешить чьим-то неверным переводом и смущать умы несовместимым?
Молчат отцы церкви, и нет им понимания! Ибо взывая об избавлении от лукавого, они лукавят тут же, моля об избавлении от того, чего Господь не совершает.
А Дурян, милый чудак… Каким смешным ты казался в доброте своей многим сильным мира сего, не заслуживающим завязать шнурки сандалий твоих. Ты накормил тех, у которых они отняли, и дал надежду тем, которые были им безразличны. Ты делал то, что должны были делать они, но в пустоте сердец своих, не делали. И даже отцы церкви становились в ряд с ними!
И все мы молимся, но каждый в своих пределах! И крестимся, кто каким знамением научен. Православные - одним крещением, католики - другим, григориане - третьим и далее. Считая единственно правой свою конфессию, мы называем иную ересью, и готовы предать ее огню и мечу. И размахиваем именем Христа (единородный Агнец Божий) как мечом в доказательство своего правословия.
Но сказано в книге: «Дом, разделившийся сам в себе, не устоит».



Часть 6
 LUX AETERNA (Вечный свет)

Эта часть полностью отдана хору и солистам. Оркестра здесь нет, и потому ее выразительность ни с чем  не сравнима. Человеческий голос ближе всех иных инструментов к совершенству.
В ней столько боли, столько надежды, что я, свободный от этой части, сидел на сцене, словно перед судилищем. И вся эта боль будто обращена ко мне. Меня сжимало на каждой репетиции, и я не дышал. Но на концерте я обратил внимание на дирижера.
Это было видение!
Он стоял недвижно, окаменев. Говорили только глаза его и ресницы. И в глазах дирижера было столько света, что сжимавшие меня стальные обручи расслабились. Только тогда я перестал задыхаться.
Свет глаз его распадался на лучи, и каждый вел свою тему. Темно-синий луч управлял басами, и они мощным рокотом напоминали основание горы, несущей на себе миллионы тонн камня и породы.
Светлые лучики вели женские голоса, придавая всему хору жизнь и тепло. И только тенора, ведомые зеленым светом, символизировали Христа, обволакивая всю конструкцию верой и любовью.


Часть седьмая
LIBERA ME (Освободи меня)

Кто сказал, что музыкант не воин своего Отечества? Кто придумал, что купец важнее учителя?
Только неуч и вор мог выдумать подобную глупость. А безбожник воплотить эти тезисы в жизнь. И, оглянувшись, я увидел этих воров и безбожников. Их были тысячи и тысячи, и конца им не видно! Они плодились пропорционально вымирающей интеллигенции, и процесс этот стремительно рос. Некому было остановить этот рост, и он выплеснулся на улицы, в учреждения, а затем окончательно поглотил правительство. И нами стали управлять невежды.
«Вы должны понимать, что оперный театр не каждая страна может себе позволить, - говорил  как-то Дурян после репетиции, - пройдитесь по всей Франции, и вы убедитесь, что там симфонических оркестров  не больше, чем в маленькой Армении. А это показатель культуры!»
Это он к тому, что театр оперы и балета - гордость нации и место работы почти полутысячи мастеров искусств, собирались закрыть и сделать вместо него что-то вроде торгового центра. Их можно понять. Они не понимают оперу, никогда там добровольно не были, и для них оперный театр в Армении – непозволительная роскошь!
А я вспоминаю трижды исполненную нашим оркестром «Травиату» Верди в Бейруте. Несмотря на то, что спектакль заканчивался в час ночи, а билеты на спектакли стоили от ста пятидесяти долларов, в самом большом зале Ливана на всех трех представлениях был полный аншлаг! Оган Дурян выжал из труппы все, и наши солисты, без сомнения великолепные мастера своего дела, с  дирижером такого класса выступали на уровне мировых звезд.
Ливанцы это не просто заметили, они после каждого спектакля полчаса аплодировали стоя, и восхищение их было искренним.
Три спектакля за границей – три выигранных сражения!
И бой этот вечен, ибо необходим всем людям с головой и сердцем. И в нем поражение неизмеримо страшнее сдачи территорий! Ибо духовное поражение - есть смерть вечная.
Дурян выиграл такое количество сражений, что если бы правители наши смогли достигнуть десятой доли его побед, Армения уже бы была в порядке!
Но это было в будущем, а пока мы продолжали репетировать «Реквием» Джузеппе Верди, и маэстро Дурян каждый час менял  взмокшую сорочку, хотя в студии стоял холод.
 Когда  произведение было готово, внутреннее напряжение не отпускало нас до самого концерта, потому что настоящее колдовство маэстро продемонстрировал именно тогда.
Блестяще исполненные шесть частей «Реквиема» Верди заставили публику тревожно сжаться в ожидании завершения.  А маэстро…
Он стоял на помосте в облачении архангела и будто вибрировал. Его энергетика поглотила нас, заставив подняться на ранее недосягаемый уровень,  и музыка непрерывными ручьями текла с его обращенных к нам пальцев. Прозрачные струи растворялись в атмосфере, и всякие мысли исчезали из головы, и место их занимал высокий дух.
Не верьте себе, когда говорите «я не могу», потому что мы, сами многократно повторяя слова эти и отступаясь от задуманного,  на сцене забыли самоё их значение, и, ведомые магическими ручейками, порожденными Дуряном, сами стали таковыми и творили дела гениев. Ибо вера и умение Мастера, были столь значительны, что лишили нас собственного мышления, открыв глубины нашего духа, куда мы сами боялись зайти. И потому, когда прозвучал последний речитатив на латыни, двухсотголосый коллектив замер, внимая этой молитве. И никто не заметил, что руки маэстро были опущены. Он стоял недвижно, и все подчинялось духу его. Властному, смелому и великому. Ибо созидание его было подобно воле Божьей – на благо!


Послесловие


Дурян умер.  Совсем недавно мы еще могли прийти к нему домой и прикоснуться руками к его живому телу. И это дало бы нам понимание значимости своего существования и сопричастности к Величию. Теперь уже мы этого не можем. Одним великолепием нашего народа стало меньше,  нация  потускнела.
Нам остались только его записи. Много это или мало?
Не знаю. Когда умер первый Хачатурян, мне казалось, умерла музыка. Но, прослушивая его произведения во мне неизменно просыпается забытая гордость – я и гений одной крови! И в доказательство своих чувств я перечисляю все то, что вышло из-под пера Арама Ильича, смакуя каждое название его произведений.
Теперь же над другим Хачатуряном – Оганом Дуряном, вечным памятником стоит неисчислимая армия его работ! По всему миру имя его произносится с почтением!
Счастье работать с дирижером, который всю мировую музыку, исполняемую им, держит в памяти, ни разу не поставив перед собой пюпитра с партитурой. Десятки тысяч голосов и сотни текстов на многих языках мира он помнил наизусть. В этой связи над ним склонились две стелы – «Реквием» Джузеппе Верди и «Реквием» Вольфганга Моцарта, латинские тексты которых он побуквенно пел вместе с хором и солистами, в то время, как и первые и вторые исполняли свои  партии держа перед собой папки с нотами.
Ты свое дело сделал! И гарантом тому более ста оркестров со всего света, с которыми ты работал. Нет, я ошибся – более  десяти тысяч оркестрантов  и тысячи солистов мировых сцен имели счастье работать с Оганом Дуряном.
Наш маэстро, самый народный из всех дирижеров Армении, наш старик, отец, поддержавший и накормивший нас в страшное время.
Теперь ты перешел в иной мир, где тебя примут в свои объятия сотни почивших гениев. И дух твой, чистый, поэтому мятущийся и вопящий, наконец успокоится в кругу тех, кто действительно  достоен  быть рядом.




Альберт  Мелконян