Станция Кипяток

Эта станция с башнею водокачки, путаницей железных колей, выбоинами мощенного кирпичей перрона часто снилась Афанасию Семеновичу Шемякину еще долго после войны. Он даже слышал придавленные свистки маневренного паровоза — «овечки», а потом, как наяву, метался между эшелонами, когда на них коршунами сваливались штурмовики.
Господи! Мало ли кошмаров хранила еще военная память капитана Шемякина. Так на тебе — еще этот прилипчивый сон... Помнится, году в семьдесят седьмом, на курорте в Кисловодске, лечился у какого -то гипнотизера: то ли врача, то ли артиста. После лечения все же ругался — артист наверное, потому что станция страшным миражем возникла пред взором долгими ночами. Но потом решил: наверное все-таки врач — видения пропали. Уравновесилась психика, даже живот начал расти. Заботы захлеснули (как-никак завхозом до пенсии работал), но исподволь, вроде нарыва, нарастала непонятная тревога. И теперь уже ночами Афанасий Семенович не мог заснуть. Не хватало ему чего-то.
«Ах, ребята, ребята,— вспоминал он свою команду и уже жалел, что не может хотя бы во сне увидеть их, почти незнакомых солдат, чьи лица раньше виделись так часто.
А в минувшем месяце не выдержал. Собрал чемодан, надел свой фронтовой китель без погон и отправился в дорогу.
— Куда? — спросила было супруга, ©льга Федосеевна, и ответ услышала:
— Туда, на станцию Кипяток.
И не стала перечить мудрая женщина, потому что сердцем чувствовала душевную маету супруга.
В Воронеже он сел в самолет до Екатеринбурга и потом всю дорогу глядел в иллюминатор, как сквозь увеличительное стекло. И очертания рек, контуры волей и лесов напоминали ему командирскую карту и каждый новый пейзаж был как следующий лист планшетки.
Когда самолет "плыл" вдоль железных дорог, Афанасий Семенович старался подольше зацепиться взором за прямоугольнички вокзалов и станций. «Которая из них? — спрашивал себя и боялся, что теперь уже не узнает ту, одну из многих.
В Екатеринбурге купил билет не в скорый, в пассажирский поезд до Киева и нашел свое место в купейном вагоне. Дорога долгая, а потому расположился по-хозяйски, надолго. Китель с орден¬ми повесил у окна, бутылку минералки водрузил на столе среди нарезанных кусочков домашнего сала, ярких, как лампочки, огромных апельсинов, купленных только что, и крупной соленой селедки, пока, впрочем, не порезанной.
Постройки за окном незаметно стронулись с места и скоро мимо поплыли станционные здания, потом поезд вырвался за город, и с промежутком в несколько секунд за окном стали появляться и пропадать столбы электрических опор.
Все теперь совсем не так как в сорок третьем. И опор этих не было, и сплошной стены из лесополосы за окном вагона, да и сам вагон, в котором они тогда ехали, звался в ту пору теплушкой. По летнему времени все двери были раздвинуты, и стоя курили солдаты, опираясь на поперечную лагу и глядя на летние пейзажи до горизонта.
«Впрочем, коли мне не изменяет память, случилось все на третий день пути, — вспоминал Афанасий Семенович, — а потому сегодня до утра можно спать».
И он угомонился на узкой полке, и впервые за много лет словно вьявь услышал приглушенный свист паровоза, сквозь который все явственнее различался рев пикирующих штурмовиков.
Афанасий Семенович порывисто поднялся, поначалу не поняв, что находится в вагоне. По лицу бегали блики огней какого-то города. Он выпил стакан минеральной и прилег опять, укрывшись простыней с головой. Словно старался огородить себя от навязчивого видения, такого страшного и такого желанного.
Но сон навестил его вновь. И теперь Афанасий Семенович видел себя в кабинете начальника Ишимского лагеря. Сутулый подполковник, несмотря на жару, одетый поверх кителя в жилетки, в белых унтах, передавал Шемякину пачку личных дел:
— Принимай, капитан, .— подполковник простуженно кашлял, — вот тебе дела на террористов, изменников родины, антисоветчиков. Словом — 58 статья уголовного кодекса. Все двенадцать человек получили удовлетворение на свои просьбе об отправке на фронт. Правда, вояки из них наверняка никудышниму будут: тут тебе ветеринарный фельдшер, и смотритель музея, и одессий биндюжник, и поэт из евреев... С них на лесосплаве толку, как от козла молока, а, уж на фронт наверняка труса сыграют. Ну да ладно, начальству видней.
Во дворе лесосплавной конторы выстроили эту команду. В ватниках и стоптанных ботинках, выглядели они истощенными, изнуренными. «Авось, в дороге откормлю, она долгая» — думал капитан, погружаясь с командой на речной пароход.
Потом по Транссибу добирались почти неделю до Свердловска. Здесь, на сборном пункте, вчерашних арестантов обмундировали, выдали проздные документы  и по всей форме определили в действующую армию.
—Вотчто, орлы,— сказал им капитан перед посадкой в эшелон. — Часть наша строевая, гвардейская. И хоть все вы нестроевики, но служить будете на самой ни на есть передовой. Я интендант в стрелковой дивизии и вы причислены теперь к хозяйственной роте. Это не потому, что вам не доверяют, как бывшим врагам народа, а потому, что в Отечестве каждый строевик на счету, он должен врага разить, а не заниматься картошкой и сбруей. Ясно?.. Ну, а коли гак, то следуйте в теплушку. Каждый отставший будет числиться дезиртиром. Кругом — арш!
И двинулись они к фронту. Железная дорога в то лето стонала от перегрузок, во всех направлениях отстукивали версты многочисленные воинские эшелоны. Роскоши гонять по «железке» порожняк тогда не знали. И потому часто состав с нашими новобранцами стоял то в чистом поле, пропуская литерные поезда, то на станциях. И почти всегда во время остановок, проходя мимо вагонов, комендант состава кричал:
— Станция, братва! Кипяток.
Пили кипяток, чтоб не подхватить дезинтерии, раздирали обертки пакетов пищевого довольствия и ехали дальше. До следующего крика:
— Станция. Кинятв-о-ок!
 
 
И станции-то все чередовались какие-то на одно лицо. Ядовито-зеленая гусыня водокачки, квадратная башня каланчи, тесное помещение с громадным раскаленным титаном. Капитан уже поприсмотрелся к своим солдатам. Всех знал по фамилиям. Знал, кто за что отбывал в лагере. Толстиков, бухгалтер из Омска, за то, что брат его жены якшался с троцкистами. Павлик Кутерьма, одессит, разгружал британский параход и какую- то книжку у ихнего боцмана взял как презент. За
нее и получил все пятнадцать. Или вот Марк Зильберштейн. Поэт, в газетах печатался...
— Товарищ капитан! Разрешите обратиться?.. Я вот тут стихи про нашу дорогу написал. Хотите послушать? Всего четыре строки, не утомлю:
— Гляди, опять срок схлопочешь.
— Так они ж безобидные. — Зидьберштенй наморщил лоб и низко прогудел:


— Звенит железная дорога,
Не отставай в пути, браток!
В России станций очень много,
 И всем название Кипяток.

— Это верно, — согласился капитан и вдруг замер: в небе нарастал гул, к которому за время отлучки от части уже изрядно отвык. Паровоз стал, и вдоль вагонов, перелетая из глотки в глотку,истошно вырывался к верху крик:
 - Во-о-озу-ух!

...Поезд стоял на большой станции. Афанасий Семенович сбросил с себя простыню, сел. «Хоть бы попутчик какой,— с тоской подумал. И тут в открытую дверь просунулся сначала громадный клетчатый чемодан, а за ним женщина; тучная, в шляпке. Следом — девочка лет семи с куклой в руках. Женщина оставила чемодан, села. Девочка сразу же подошла к окну с ногами устроилась на сиденье. И маленькая, и пожилая они сразу внесли в купе уют, и уж через пару часов Афанасий Семенович знал, что следуют они под Воронеж в деревню, где у родни думают провести время до осени.
— А вы-то, — спрашивала попутчица, -так таки и не знаете, на какую станцию вам надо? Давайте поподробнее расскажите, что на ней произошло в тот далекий день? Может статься, помогу чем, я ведь тоже дитя войны, в ту пору в прифронтовой полосе побывала.
«По возрасту вполне могла в детдомовках значиться» —отметил про себя. И Афанасий Семенович, жуя домашнюю снедь угостившей его попутчицы, неторопливо говорил:
— Чем ближе к фронту, чаще налетали немцы. И станции начали попадаться разбитые. А вот та, на которую прибыл эшелон ближе к вечеру, оказалась нетронутой. И составов на ней было всего два — наш да встречный товарняк. У коменданта станции нам сказали, что отоварить продовольственные аттестаты нечем, но женщина-телеграфистка в обмен на банку тушенки дала два фунта пшена. Решили кашу сварить. Набрали кипятку из титана и поднялись на выгон, в полукилометре у полотна. Запалили костер, с прибаутками кашеваров выбрали Пашку Кутерьму. А совсем недалеко от нас такую же кашу варили гражданские—две женщины с ребятишками. Это, как я узнал потом, эвакуировали из прифронтовой полосы группу детдомовцев.
Картина выглядела самой мирной. Пыхтели внизу два паровоза, обходчики постукивали молотками по буксам. Вкусно пахла пшенная каша, заваренная с американской тушенкой.
— Капитан! — позвали меня со станции. — Вас комендант требует.
Я с сожалением опустил ложку в котел: каша недоварена! Надел фуражку, отряхнул брюки.
—Зильберштейн, — распорядился, — отнесите банку тушенки детишкам.
А сам легко побежал к станции. И уже когда торопился вдоль составов, услышал этот ноющий звук: воздушный налет! Остановился в нерешительности: назад возвращаться — не успею. И к коменданту не успею. А у вагонов  оставаться вдвойне опасно, ведь бомбы метать начнет он наверняка по составам.
Я кинулся назад, но эти двести метров пробежать не успел. Их всего два стервятника, и один спикировал на станционное здание, а другой на костры на пригорке. И пролежал-то я, уткнувшись носом в пыль, всего минут семь, пока они носились надо мной, а когда рев движков самолетных затих, я рванулся дальше. И то, что я увидел здесь, до сих пор не дает мне покоя. Мои солдаты погибли все. Они лежали недалеко от воронки у костра детдомовцев, и вначале я даже не понял, почему все в странных позах. Но потом разглядел. Под каждым солдатом притих спасенный им ребенок. Одну девочку своим телом закрыла воспитательница. Тела другой я не нашел вообще. Я и теперь еще не знаю, сколько тогда в группе ехало детей, но то, что тринадцать из них спаслись - это точно. Семеро сгорели, прикрыть их оказалось некому. Посеченные осколками и пулями, мои солдаты так и не попали на фронт, как просили в своих рапортах начальству.
Внизу догорало здание станции, и я так и не узнал, зачем же вызывал меня комендант. Он сгорел.
Потом пришли пятеро женщин с лопатами, и мы выкопали могилу. А я собрал свою новую команду — тринадцать мальчиков и девочек, и двинулся по дороге назад, где и сдал их всех в каком-то городе заведующей отделом образования...
-Кстати, скоро остановка .Сойду — посмотрю — не та ли станция?
Афанасий Семенович вышел, а женщина глядела через стекло, как он двинулся вдоль перрона, оглядывая окрестности. Потом вернулся, сокрушен¬но вздохнул.
-Нет, не та.
И теперь уже на каждой остановке он выходил, и возвращался с теми же словами: нет, не та станция.
К вечеру следующего дня попутчица, укладывая племянницу спать, посоветовала:
— Вам бы успокоиться, Афанасий Семенович. Местность, по которой мы едем, летом сорок третьего была под немцем, не могли вы тут находиться, Может, все это на другой дороге случилось?
Афанасий Семенович со вздохом согласился!
— Может статься. Шестьдесят с лишком лет прошло.
...Постучали, дверь открылась, проводник с подносом появился на пороге:
— Прошу прощения, — сказал он, — заварка вся вышла, так кипятку не желаете?

И Афанасий Семенович внезапно зарыдал. Он рыдал взахлеб, до тех пор, пока испуганный  проводник не задвинул дверь. А женщина с тревогой глядела, как рыдания  попутчика перешели в плач, и скоро он начал успокаиваться. Она села рядом, погладила его по седой волне. И пока он затихал, сидела тут. А потом аккуратно уложила его в постель и до полуночи не гасила свет, сторожа неспокойный сон попутчика. Ближе к утру с девочкой и чемоданом она вышла на маленьком полустанке.
А Афанасий Семенович домой вернулся. Супруга лишь глянула на него — и ничего не спросила. Только днем сходила на медпункт:
—Дай-ка, дочка, спокоительного чего, — попросила она фельдшерицу. — Мой-то старик опять  будет метаться ночами.