время года зима

*
Четвертое октября. За окном снег. Белый, пушистый. Теплый, сырой. Снег. Ровно пять месяцев назад я так же сидел за компьютером и писал о том, что за окном такой же снег, несмотря на начало мая. Этих пяти месяцев будто и не было. Череда попоек, лица и тела парней, летняя жара, безделье на лавочке, опен-эйр, поездка в Москву, поездка в деревню, возвращение в Томск, дождь, грязь, ветер и теперь – снег… Все как во сне. Я вспоминаю прошлую зиму. Я вспоминаю, как она начиналась, как мы познакомились. Как мы влюбились друг в друга. Как осторожничали поначалу. Много смеялись, дурачились. Вспоминаю, как гуляли под первым снегопадом, ловили снежинки ртами. Я вспоминаю, как снег таял на лице, как неприятно было прикасаться к коже мокрыми перчатками.
И вот теперь за окном тот же снег. И мы все те же. Я все так же люблю тебя и чувствую, как любишь меня ты. Этот прекрасный сон никогда не кончится. Я не хочу просыпаться. Я до последнего буду сжимать веки, пытаться уловить обрывки сновидения. Я никогда не отпущу тебя. И ты держи меня крепче, обнимай меня во сне бледными руками, убаюкивай своим мерным дыханием, своим теплом.
Все, действительно, как во сне, как сон. Этого нет. Нельзя пощупать, потрогать, подержать в руках. Но я это вижу, чувствую это. Я знаю, что это есть. Кальдерон «Жизнь есть сон». Буддийская Майя. Что еще? Сюрреальность. Онейрическое пространство-время. Бессознательное невремя-неместо. Воспоминание. В единственном числе. От первого лица. Вся мировая скорбь в единственной слезинке. Неважно, чьей. Сладко-соленой, прозрачной, ничьей слезинке. Из нее может напиться каждый. Она не иссякнет. Мировая скорбь готова с каждым поделиться самой собой. Отдать себя всю. Любому. И если тебе и без того плохо, она отдаст  тебе себя с большей готовностью. Даже больше, чем всю себя. Все о себе представление. Но скорбь – это не про нас.
Снежинки налипли на стекло и стекают жирными каплями на подоконник. Никогда не считал, что эти струйки похожи на слезы, но всегда было интересно смотреть на свое отражение, накладывающееся на эти маленькие, безвкусные, наверное, потоки. Представлять себя героем фильма. В какой-то момент даже почувствовать пристальный взгляд камеры. Потом долго еще не мочь избавиться от параноидального «за-нами-следят»… Бросать какие-то совершенно киношные взгляды, жесты, заламывать руки, видеть твои глаза крупным планом, спутанную челку, прилипшую ко лбу. 
Я подхожу к окну, чтобы оживить эти воспоминания.  Как красиво, как вкусно: воздух на четверть состоит из дождя, на четверть – из снега, на четверть – из желтых листьев и на четверть – из сигаретного дыма. На асфальте лужи окаймленные белым, на земле – еще зеленая, но уже в снегу трава. И ветер. И холодно. И так хорошо от всей этой осенней безысходности. Так легко-тяжело на душе. Я не хочу просыпаться.
Снега становится все больше. Такое милое сердцу пограничье. Такое только-мое-состояние. Так, наверное, многие думают. Так, наверное, и есть. «Я разгадала знак бесконечность»? В самый центр смысла жизни. В самую суть теплого мерного дыхания. Стука в груди. Хрипов простудных. Выражений лица. Значений взглядов и улыбок. По-детски. Босыми ногами, на цыпочках, порхать в боссанове первого снегопада. Сквозняком по полу. Мурашками по коже. Мыслями о тебе.

**
Ночью мы пили портвейн. Когда все вышли курить, ты, мой ангел, схватился за правый бок. Глаза твои черные, мокрые от слез сверлили пространство выражением боли. Я почти запаниковал. А ты, бледный такой, стоишь, согнувшись, задыхаешься. Что я мог сделать? Говорить что-либо бессмысленно. Лежу на диване, потягиваю свое кислое пойло. Ты отдышался, сел, дрожащей ладонью своей, почти прозрачной, убрал выбившийся локон за ухо, плотнее укутался в мою старую выцветшую шаль с когда-то длинными шелковыми кистями. Как же меня потом это раскаяние замучило, это сожаление!
Я лежал тогда такой спокойный под грязным шерстяным одеялом и смотрел, как прекрасен ты в своей боли! А нужно было выскочить из тепла в холодный сырой, какой-то спертый воздух комнаты, проявить внимание и не смочь ничем помочь тебе. Взгляд твой я тогда запомнил настолько четко, что сейчас, вспоминая этот вечер, ежусь и в свитер глубже прячусь, как тогда под шерсть одеяла прятался и вздрагивал от редких ударов холодных капель, непонятно откуда взявшихся на потолке и падающих на непокрытые участки тела. Ты молчал. Ты уже обдумывал план мести. Молчал и в шаль все плотнее укутывался, ноги под себя поджимал. Неудобно тебе было, но на диван ко мне не пересел. И домой когда утром возвращались, тоже молчал. И мне казалось, что это последнее наше-утро-вдвоем. Я боялся, что ты бросишь меня, что придется проснуться-просунуться в реальность. Мой подбородок дрожал, я уже почти вслух умолял тебя остаться, не уходить, не оставлять меня. Дома ты нарушил молчание:
– Давай спать. Я так устал.
Такая нежность в твоем голосе! Такой хмель и теплота! И я понял, этот сон будет продолжаться. И крепче обнял тебя под одеялом.

***
Было время у нас с тобой, когда мы валялись вечерами на полу, читали (ты мне тогда Пруста подарил), разговоры говорили до утра. Мы тогда много беседовали друг с другом, познать друг друга хотели, как можно глубже нырнуть друг другу в души. Мы пытались анализировать, сравнивали то, что было и то, что есть. Я еще тогда на картах раскладывал, что будет. А ты заплакал. Сидел на ковре, молчал и плакал. Две медленные слезы текли из глаз, которые, не моргая, на меня смотрели через влажную пленку, молили не заглядывать в будущее. Большие-большие пьяные твои глаза! Видел ли ты меня тогда сквозь эту пелену? Я разволновался до дрожи в руках и пожалел, что вообще начал этот рассказ, сел напротив тебя и сухими губами своими поцеловал твои глаза. Слезы оказались несоленые, и даже сладкие. Ты меня обнял, и я чувствовал, как ты дрожишь, хотя и был ты горячий. И я тебя еще сильней к себе прижал и тоже заплакал. Мои слезы, когда тебе на шею и на плечо левое падали, почти сразу же высыхали, только белые контуры оставались. Я тогда думал, что мы вот-вот вспыхнем от какого-то непонятного внутреннего жара. Мы в тот вечер долго так сидели, дрожали и молчали. И не вспыхнули все-таки.
За окном, я видел, в черном воздухе парили белые хлопья. Такие легкие. И я понял – зима.
И обняв тебя и обжигаясь тобой и слезами твоими, я постепенно отключился от реальности, уставился тупо на эти хлопья и вместе с ними парил в морозном воздухе других миров такой же белой, но тяжелой и медленной птицей.
И я понял – зима.
И знание это – что я люблю тебя – само пришло ко мне и на шершавой поверхности языка заплясало. Я еле разлепил спекшиеся губы и хрипло так, тихо-тихо проговорил: «Я люблю тебя». Ты молчал, а фраза эта моя эхом с бешеной скоростью носилась под потолком и звенела в ушах, в самом мозгу.
Головокружение прошло, я отпрянул от тебя и увидел, что ты спишь. И лицо твое, такое детское, успокоилось в пьяной слабой улыбке. И я с наслаждением глубоко выдохнул и поцеловал тебя в горячую щеку.
И душа моя превратилась в серый шерстяной комочек спящего котенка. И я понял – зима.
Той ночью я понял, что время ничего не значит. Оно предстало передо мной в своей сути, призрачной и скользкой. Только часы стрелками своими и тиканьем мерным говорили мне о том, что близится утро. Я перевел стрелки на четыре часа назад, но солнце неминуемо поднималось. И делался серым воздух и сырыми дома. А часы показывали, что ночь не скоро еще закончится. Непобедимо…
Ты так крепко спал, что я забыл о сне, любовался бледностью твоей, закрытыми глазами, длинными светлыми ресницами и оттопыренной верхней губой. Ты даже не шевелился. Лежал на боку под ватным одеялом, и пахло от тебя теплом.
И зима началась.
И стало жарче у нас дома, стало душно. Окна замерзли и не пропускали дневной свет, а на вешалке в прихожей появились ненавистные теплые вещи и дурацкие вязаные шапочки. И мешали мне сидеть на подоконнике твои ботинки, которые сохли на батарее. И перестало капать с потолка в кухне, в которой реже теперь зажигался свет.
И стало еще слаще засыпать в твоих объятиях и гладить руки твои худые под одеялом, а в одиночестве, когда ты уехал, мучиться бессонницей и писать тебе стихи. И остановилась жизнь. Мы почти не вылезали из постели и мало передвигались по дому. И около матраса, на котором мы жили, росли две стопки прочитанных книг, которые некуда было поставить. И радовались мы, что нет у нас телефона и нет друзей. И радовались мы своей спячке. И молчали сутками мы. И слышен был лишь перестук наших сердец, которые ежесекундно кричали друг другу о том, как любят они. И этот перестук стихал лишь в те мгновения, когда мы перелистывали страницы (я – Пруста, ты - Кундеры). Потом снова в ушах, в глубине их: тук-тук, тук-тук, тук-тук… И слышал я твое ровное глубокое дыхание.
И это была зима.
Мы засыпали.

****
Не хочется идти на остановку. Хочу еще прогуляться. Прохожу Новособорную. Как сиро и убого здесь в это время года, совсем не то, что летом. Такое заброшенное место. Как будто именно здесь рождается зима, отсюда протягивает свои снежные сети. Фонтан давно не работает. Кругом эти заброшенные аллеи. Листья под ногами пополам со снегом. Голые ветви. Скамейки ждущие, когда же им позволят полностью укрыться снегом. Несколько таких же, как я одиноких прохожих. Так же как я кутаются в воротники, натягивают капюшоны. Ветер пронизывает насквозь. Походки торопливы. Замираю на месте, поднимаю голову. Совсем черное небо запуталось в болезненных ветках кленов. Звезд пока не видно. Парок из моего рта поднимается вверх и растворяется в темноте. Закуриваю. Так мало этой сигареты, сейчас надо курить одну за другой. Продолжаю свой поход. Никуда не тороплюсь. Бреду по проспекту среди вечно спешащей толкающейся толпы. Люди с работы, на работу, в еще не закрытые магазины, кофейни, парикмахерские, опаздывающие на встречи, влюбленные. Им необходимо успеть. Высказать невысказанное, проявить внимание, заботу, может быть, расстаться с кем-то, поздравить, вернуть, отдать. Толкнуть меня. Я корчу рожи прохожим. Не добрые – со зла. Вижусь себе таким урбанистичным романтиком. Героем-антагонистом. Не Онегиным, конечно. Может быть, кем-то из фильмов Денни Бойла или песен Земфиры. Не знаю, как выпутаться из этой вереницы персонажей, реальных лиц. Фантазии не станут реальностью. Мои фантазии. Да мне и не хочется реализовывать их. Я не мечтаю о чем-то, чего хотелось бы в настоящем. Так, сказки. Редко красивые, всегда трагичные, даже – драматичные. Смертельные. С летальным исходом. Видеоклипы. Фильмы-короткометражки. Гэги. Ха-ха-ха в пустом темном зале. Парок изо рта. Синие губы. Бледная кожа. Круги под глазами. Все повторяется. Одни и те же образы. Вот уже много лет. Весьма странный вкус. Которому я не изменю. Наверное.
Пена дней.
Перехожу через уходящий вдаль черный Фрунзе. Спускаюсь к почтамту. Здесь людно, неуютно. Кажется, меня узнают, показывают пальцем, смеются, что-то кричат. Ускоряю шаг. Мимо проносятся маршрутки забитые в этот час усталыми людьми. Сигналят автомобили. Все еще снуют безумные велосипедисты. В такой холод… Не выдерживаю и тоже лезу в автобус. Уйти, уехать от суеты. Домой, под одеяло, к «Лысой певице», черно-белому кино, позднему ужину, аромалампе, горячей ванне, часу, когда утихнут соседи, когда ты прижмешься ко мне. В полной темноте смотреть, как сквозь синие шторы комната освещается фарами ночных такси. Слушать крики пьяных за окном, скандал в подъезде, бой капель по подоконнику. Босыми ногами чувствовать сквозняк.
В автобусе усталые лица, не слышно ругани, обессилевшие за день сограждане висят на поручнях, те, кому повезло, дремлют на сидениях. Из-за роста не вижу, где мы сейчас едем. Узнаю маршрут по изученным поворотам, по колдобинам на Лазо. Вот сильно тряхнуло, через одну выходить. Через одну – Авангард. Пустынная площадь от остановки до дома. Ветер, гуляющий во всех направлениях, кружащийся в центре, носящий дневной мусор, оставшиеся листья, какую-то пыль. Заброшенный фонтан. Даже не могу себе представить, что когда-то он работал. Стройка, окруженная уже расписанным граффити забором. Привычная грязь в темном, без единого фонаря проулке. Все такое знакомое, ставшее родным за полтора года. Второй подъезд. Темнота, знакомые запахи. Вставляю ключ в замочную скважину. Сразу ухожу в дальнюю комнату. Так хорошо в холодных джинсах, с замерзшими ногами сразу под толстое одеяло. Чувствую, как начинают гореть щеки, как оживают мысли. Как растягивается улыбка. Пальцем в кнопку. Комнату освещает электрический свет. Такой желтый. Уютный. Слышу вибрации телефона.
– Да, моя звездочка.

*****
Первый сильный заморозок разукрасил окна. Пытаюсь смотреть сквозь узор и ничего не вижу. Темной улицы как будто не существует. Как будто это и не стекло вовсе, а стена. Мое пространство здесь, в этой квартире. Я согреваю его к твоему приходу, наполняю своей нежностью, своим ожиданием, создаю покой. И мне не надо ничего другого: только эта квартира, ты и зима, бесконечная спячка. Я не хочу просыпаться. И, как в тот самый вечер, я понимаю – зима. Вторая зима, которую я проведу с тобой. Второй долгий беспечный сон. И ничего не случится, ничто не сломается, не разрушится.
И зима становится моим любимым временем года. Зима дарит мне этот сладкий сон, неспешность, неподвижность, почти амебность. И когда ты придешь, я скажу тебе, как сильно я тебя люблю, и, знаю, услышу в ответ то же самое. Возвращайся скорей.
Я смотрю на морозный узор на стекле и понимаю – зима.