лицо для пощечин

intro
Это история моей первой любви, от которой я так легко отказался. Это рассказ о том, как просто в семнадцать лет сказать «нет», а потом годами мучится от этого. Это попытка оправдаться, показать, как мне сейчас плохо. Это осознание своей ошибки. Это возможность получить все пощечины, которые я заслужил. И которые не искупят моей вины ни перед ним, ни перед самим собой. Не принесут облегчения. Это просьба о прощении.
Прости меня, любимый. Прости за мой страх, за мою безответственность. За мой ужасный поступок, не имеющий названия.
Прости…

*
С двух до семнадцати лет я жил в такой дыре, что теперь, оглядываясь назад, не верю, что смог выжить в обществе людей, не сохранивших в себе ничего людского. В обществе людей, для которых ничего не значат духовные ценности, для которых просто нет ничего, что несло бы духовную ценность. В обществе недочеловеков, кумиром которых являются деньги. Да и деньги, впрочем, для них мусор. Я надеюсь, что никогда в жизни не вернусь в этот город. Я знаю, что не вернусь туда. Это проклятое место находится на севере нашей родины. В этом захолустье нет аэропорта, железнодорожного вокзала. Это тупик на автомобильной трассе. Этот город нельзя проехать насквозь, дорога одна. Есть только въезд. И если ты попал сюда, то будь готов к тому, что не скоро выберешься на волю. Но тебе чертовски этого захочется.
Постоянный холод, отсутствие солнца, сырость, летний снег, отсутствие ярких цветов взрастили во мне любовь к промозглой осени, я не ежусь под дождем, не прячусь под зонт, капюшон, не всегда переступаю через лужи или грязь. Моя кожа не покрывается мурашками на ветру, не принимает солнца летом. Мое тело любит промокать под дождем. Все семнадцать лет в Муравленко – одна большая прогулка на окраине города. В дождь, в снег, в морозный туман. Лишь бы не общаться со сверстниками. Сверстники мои были такими же уродами, как и их родители, только пока что еще учились в школах, готовились пойти в армию, поступить в ВУЗ, нюхали клей, курили траву, пили горькую, ругались матом и как итог – становились копиями своих отупевших в ямальских морозах родичей. Их глаза – тускнели, сердца – черствели, ум – притуплялся.
Я сказал «на окраине города»? О, само место, где провел я свое детство, является окраиной, и будь оно хоть трижды на середине карты страны, оно всегда будет окраиной. Ямальским берегом покрытым грязной пеной Карского моря, убитым холодным дыханием Северного полюса. Единственное, что несло в себе спасение от смертельного сна, что позволяло открывать по утрам глаза, делать вдохи – любовь. Болезненная моя любовь, которая и сейчас, когда прошло уже столько лет, протягивает мне руку издалека, и я, слепой и беспомощный котенок, бреду к ней, тыкаясь мордочкой в углы и стены, залезая на деревья, с которых потом не могу слезть. Эта любовь звонкой пощечиной выводила меня из оцепенения. Эта любовь, которую я сам пытался задушить в себе, до сих пор приходит ко мне во снах и шепчет о спасении, наполняет легкие кислородом неземного происхождения, и мне снова хочется летать. Но много лет назад, когда мне было шестнадцать лет, я боялся любить человека своего пола. Это было какое-то помешательство. Именно поэтому я привык называть свою любовь болезненной. Именно поэтому я и сейчас не влюбляюсь – заболеваю. Зато теперь я понимаю, что у любви не может быть таких глупых признаков, как пол, возраст, семейное положение и прочая ерунда, навязанная в детстве родителями, которые даже не смогут объяснить тебе, почему ты не можешь любить мужчину, а твоя сестра – женщину. У любви не может быть бухгалтерии. Любовь нельзя взвесить, высчитать, измерить. Любовь просто есть.
И вот теперь моя первая любовь снится мне. В душе снова все переворачивается вверх дном. Во сне я не знаю, как к нему подступиться, что сказать ему, как мне вести себя с ним. Он же – смеется. Он протягивает мне руку, которую я не осмеливаюсь принять. Иногда я плачу, и не только во сне. Я понимаю, что сам виноват в том, что одинок сейчас, но что я могу изменить! Когда от меня требовались лишь терпение и желание быть рядом, я насрал на все: на его и на мои чувства, на наше общее, взаимное счастье. Счастье на двоих… которое само упало мне в руки, само захотело меня. Я так долго стремился к тому, чтобы он ответил мне взаимностью, так долго страдал и заставлял страдать многих вокруг себя. И когда награда уже была в моих руках, я отказался от нее, я сказал «нет», я отвернулся и ушел. И уже никогда не возвращался. И не вернусь.
Мне просто некуда возвращаться.
Я часто перечитываю свои старые дневники. В одном из них есть запись о том, что я сам виноват в крушении своей первой любви. Я сам слишком быстро и легко от нее отказался, а потом было просто плохо. Даже не плохо, а пусто как-то. Тогда я жил как растение. Я не видел смысла жизни, мне ни до чего не было дела. Все текло своим чередом, по каким-то неведомым мне законам. Не было ни сил, ни желания что-то изменить, исправить. Я поставил на себе крест. Отрекаясь от любви к нему, я отрекся от всех своих последующих любовей. После него у меня ни с кем никогда не было чего-то серьезного, душа моя не трепетала. И не будет уже ничего. Чтобы это случилось, нужно сильное потрясение, ослепительная вспышка, которая засветит несуществующую фотопленку, на которой запечатлена моя ошибка, мой провал. Мне нужно искупить свое отречение, чтобы я смог быть с кем-то, относиться к кому-то постороннему, как к самому себе, как к частице себя. И искупить это преступление нужно не перед тем, кого я предал, а перед собой. Ведь отрекся я перед самим собой, я самому себе не дал реализовать это восхитительное чувство, поэтому оно не может быть реализовано в другой раз, с другим человеком. Я не умею его реализовывать. Я не долюбливаю до конца (как не допиваю), я могу лишь вспыхнуть. Не важно, кто, что, где, как, почему… Важно в себе это обнулить. Нужно аннулировать, превратить в ничто всю эту историю моей любви, моего поражения.

**
Я сижу перед монитором, пью утренний кофе, доедаю остатки вчерашнего торта. Я не спал всю ночь. Вчера все еще продолжается для меня. Я тупо смотрю на клавиатуру. Я не знаю, что писать, по какой клавише ударить в первую очередь. Я смотрю на снег за окном и вдруг вспоминаю вот это место из «Толстой тетради» Аготы Кристофф: «Я... пытаюсь писать, как все было в действительности, но в силу своей правдивости, и тогда приходится исправлять. Я говорю, что пытаюсь рассказать свою жизнь, но не получается, не хватает мужества, мне слишком больно. Тогда я начинаю приукрашивать, описываю вещи не так, как они происходили, а так, как мне хотелось бы, чтобы они произошли». Я не хочу приукрашивать, я не хочу, чтобы то, что я описываю, произошло на самом деле. Но уже слишком поздно, время, когда можно было исправлять, зачеркивать, переписывать, создавать заново, – прошло. И все есть так, как есть.
Я курю дамские сигареты. Дым тяжело поднимается к потолку и медленно тает там. Это как сон. Я поднимаю глаза вверх, дым танцует свой неторопливый, тягучий танец. На какое-то время я вываливаюсь из реальности. Я уже не знаю, где правда, а где – вымысел. Я уже не знаю, кто я, и откуда эта боль. Перед глазами его лицо. Я вспоминаю свою последнюю зиму в том городе. Мне скоро семнадцать, ему недавно исполнилось шестнадцать. Мы уже живем вдвоем отдельно от родителей. Дома мы показываемся редко, там махнули на нас рукой. В школе мы почти не появляемся, не общаемся с друзьями. Мы пьем пиво и глотаем транки. Мы не говорим о родителях, вообще мало разговариваем. Это как спячка. Нам хорошо вдвоем. Дни напролет мы валяемся на диване и целуемся. Так долго я никогда ни с кем не целовался и вряд ли когда-то такое повторится. Наши губы неестественно красные и горячие. Наши взгляды неясные, глаза – полуприкрыты. Наши мысли – медленные, их тормозит транквилизатор в нашей крови. Мы под кайфом нежности. Под прессом любви. Нам так тепло в этой промозглой комнате. Мы смотрим друг на друга и улыбаемся. Такие влажные размытые улыбки. Потом что-то случается, как будто переключается телевизионный канал. Он смотрит мне в глаза, даже глубже, он еле слышно говорит:
– Я люблю тебя…
Его хриплый голос распиливает мою голову, вворачивается в мой мозг. Мне невыносимо это слышать. В висках бьется пульс, сердце стучит о ребра. Я не могу жить, осознавая, что мой любимый любит меня. Мне больно и страшно от его слов. Он впервые сказал это. Слишком много любви. Я не верю ему. Я убеждаю себя, что не верю ему. Я уже не верю себе. Мое лицо горит, мне нечем дышать. Он не ждет ответа, он просто сказал мне, выразил свои чувства. Я столько месяцев добивался его внимания, потом так долго завоевывал его симпатию, потом, чтоб стать ближе к нему, стал принимать транки… Я так долго шел к тому, чтобы иметь возможность быть с ним рядом, выражать свои чувства… Я и не мечтал о взаимности. Ему было хорошо со мной, и это было верхом блаженства для меня. И теперь он говорит мне о своей любви… Я боюсь этих его слов. Я соскакиваю с дивана и подхожу к окну. Мои руки дрожат, я скрещиваю их на груди. Мои ноги подкашиваются, и я опираюсь бедром о подоконник. Мой язык заплетается, я пытаюсь произнести какую-то глупость:
– Ты прости меня, если сможешь. Я все не правильно понял, я ошибся с самого начала. Наверное, это  не любовь. Я не люблю тебя. Я спутал любовь и дружбу. Ты мне очень дорог, но я не люблю тебя. Ты мне друг, брат, ты для меня даже больше, ты – часть меня самого, но ты не тот, за кого я принял тебя с самого начала. Это не правильно, когда мужчины любят друг друга. Это не любовь. Это болезнь… То, что с нами происходит, замешано на алкоголе и транквилизаторах. Мы не должны быть вместе. Мы не можем…
Я просто отказываюсь от своей любви, я отказываюсь от его любви. В голове моей пустота. Я собираюсь и ухожу. Я даже не смотрю на него на прощанье. Я и теперь не знаю, каково было выражение его лица, плакал ли он или смутился. Был ли он растерян. Я даже не попрощался с ним. Мне очень плохо. Я возвращаюсь домой.

***
Наш первый поцелуй случился незадолго до моего шестнадцатилетия. Мы пьяные вдрызг сидели в темном подъезде, ели хлеб и украденное яблоко. Пытались разобраться в наших отношениях, пытались определить, кто мы друг другу. Ведь это я влюбился в него, я искал близости, а он как бы был ни при чем. Когда этот мальчик узнал о моих чувствах, когда я вывалил на него все, что так долго вынашивал в себе, что уже стало настолько велико, что не могло уместиться в моей грудной клетке, он испугался. Он не мог поверить, что это – правда, что это происходит на самом деле. Наша компания всегда была немного сумасшедшая, но это выходило за границы дозволенного. Ему, наверное, было интересно оказаться в такой ситуации, но на взаимность он никогда бы не пошел. И вот я уже многие месяцы пытался хоть как-то его расшевелить, пытался добиться от него ответа на вопрос о том, что он видит в этом ненормального. Я ставил его в тупик своими размышлениями, своими признаниями. Иногда он просто шарахался от меня, от моего внимания. Я не показывал, как я страдаю, я не мог проявить свою боль. Это было бы признанием своего поражения. Начни я страдать, он тут же махнул бы на меня рукой. Таким образом я бы закрепил за собой роль жертвы, роль несчастного страдальца. Я не сдавался. Я верил, что мы будем вместе, в конце концов, он сам давал мне надежду, общаясь со мной, проявляя свой интерес к такому нестандартному мне. Наверное, я поражал его своей открытостью, был ярким пятном среди повседневной серости, как красный цветок на снегу. Вот и теперь мы, разгоряченные водкой, говорили об этом же. Совершенно неожиданно он спросил:
– Хочешь я тебя поцелую?
Это было как игра. Я не видел его лица в темноте, чувствовал только его дыхание – смесь перегара и яблока. Я не мог сообразить, что ответить. Голова моя кружилась, дыхание сбилось. Я мечтал об этом поцелуе так давно, что теперь не верил в происходящее. И я пролепетал:
– Больше всего на свете…
Он сидел на батарее, я перед ним на полу, поэтому ему пришлось склониться надо мной. Его длинные волосы упали на мое лицо. Они пахли морозом и влагой. Потом прикосновение губ... языка... Я слышал, как он сопит. Его рука легла на мой затылок и притянула меня еще ближе. Такой горячий, ароматный поцелуй… пухлые мягкие губы… сладкий язык... Вкус и запах спелого желтого яблока... У меня кружилась голова, я был на грани обморока. Я и сейчас в предобморочном состоянии, когда вспоминаю тот поцелуй. Казалось, это никогда не закончится. Чтобы было удобней, мы встали. Ноги мои были ватными, внутри горел пожар. Не опасаясь, что кто-нибудь может нас увидеть, мы продолжали целоваться и все теснее прижиматься друг к другу.
Я и сейчас, когда ем эти желтые яблоки, чувствую, что голова моя кружится, мысли путаются. Взгляд замирает на какой-нибудь неподвижной точке. Каждое такое яблоко – еще один поцелуй с ним, еще один влажный вечер в подъезде. Когда я уже учился на первом курсе, и денег не было даже на проезд до университета, я покупал желтое яблоко и пешком шел на лекции. Пока шел, грыз яблоко, вспоминая тот первый поцелуй. В любой мороз, дождь. Всегда голодный, на грани обморока. Только вот это яблоко меня и спасало, вело меня в универ. Впрочем, перед дверью аудитории я приходил в себя. Мне было сложно переступить через порог, я разворачивался и отправлялся гулять по городу, по старым улицам, по набережной, по мосту через Томь. В голове стоял туман, витала какая-то дымка. Я вглядывался в томное течение вод, вдыхал запах реки, ежился от промозглого воздуха и чувствовал себя живым. Еще надеялся, что все может измениться.
Вот с того поцелуя все и началось по-настоящему. Теперь я уже познал вкус его рта, моя рука узнала его кожу, его тайные места, мои уши слышали, как он дышит на пороге оргазма. Эдемское яблоко было надкушено, причем он сам его украл. Для меня. С этим яблоком в руке он соблазнил меня, открыл врата познания. У нас появилась тайна, которая сближала нас. Появился наш секрет на двоих. Что-то только наше, скрытое, интимное. Теперь можно было переглядываться друг с другом в компании, замечать какие-то знаки, посылать свои закодированные, никому не ясные, жесты, взгляды, ухмылки. Мы почти беспрерывно были вместе. Расставаться на ночь, расходиться по домам было невыносимо. Тогда мы решили не разлучаться.

****
Скоро выпускные экзамены. Я усердно учусь. Я должен наверстать упущенное, чтобы в аттестате стояли хорошие оценки. Я собираюсь поступать на журфак.  У меня все получается, я даже подрабатываю в городской газете. Я иду к своей цели, которую поставил перед собой, чтобы не думать о нем. Я хочу вырваться из этого города, и ничто не должно меня удерживать. Никто.
До отъезда в Томск я вижу его только один раз. К тому моменту я уже мало общаюсь со своими друзьями, многие из них не хотят меня знать. Я учусь не привязываться к людям. Для многих из тех, кто называл меня братом, я – монстр. Как я мог с ним так поступить! Те, кто раньше презирали меня из-за моей гомосексуальности, теперь ненавидят меня за ледяное сердце, за то, что я растоптал их друга, отнял у него человеческое. Постоянно кто-нибудь рассказывает мне, что мой любимый пьет, опять нюхает клей,  наблюдается у нарколога. Его редко видят не под кайфом. Мне больно все это слышать, я знаю, что я виноват в том, что он падает все ниже и ниже, что глубина падения уже не важна, важна лишь скорость. Мне больно оттого, что он разрушает себя. Умирает тот, кого я люблю.
Как-то мне звонит сестра, она плачет:
– Срочно приди в подвал! С ним что-то случилось!
Я дрожу, начинаю собираться, трясущимися руками натягиваю одежду. Внутри все сжимается. Меня тошнит. Я никогда себе не прощу, если с ним что-то серьезное. Я еще не понимаю, что вообще никогда себе не прощу, что вот так предал его. Предал себя. Предал двоих одним махом. Просто вышвырнул его из своей жизни. Я прихожу в подвал, все смотрят на меня, как на чудовище. Никто не здоровается со мной. Он в дальней комнате, там темно, слышны только его всхлипы и бормотания. Пробираюсь через темноту, трубы, какие-то ящики, вхожу к нему. Мне очень трудно, я почти теряю сознание от нахлынувших чувств. Я не могу говорить, горло пересохло, язык прилип к небу. Чувствую холодок по спине. Начинаю присматриваться к темноте разбавленной неярким светом из соседней комнаты. Он слышит, что это пришел я, начинает рыдать, что-то говорит через всхлипы. Я сажусь рядом и беру его за руку. У меня текут слезы. Мне всего лишь семнадцать, я не знаю, что делать. От него пахнет водкой и «Моментом». Я хочу его успокоить, что-то говорю ему, он хватает меня за плечи, пытается поцеловать. Я отстраняюсь от него. Внутри меня нежность мешается с отвращением. Меня тошнит от вони, которая исходит от него. Он мокрый и ужасно воняет дерьмом. Я понимаю, что он наделал в штаны. Мне противно. Я испытываю ужас от понимания того, что я люблю его. И такого прекрасного, каким он был, и такого отвратительного, каким он предстал передо мной сейчас. Я не чувствую жалости, только любовь и ужас. Я сам уже рыдаю, отбиваясь от его рук, от его лица. Я встаю. Я не хочу всего этого. Я пытаюсь объяснить ему, что все кончено, что я не хочу ничего продолжать, что ничего быть не может. Зачем я все это говорю? Я просто счастлив, что вижу его, мне никто не нужен, кроме этого человека. Я не хочу уходить, я хочу быть с ним, хочу, чтоб никого не стало, только – он и я, но я направляюсь к выходу. Он ползет за мной, хватает меня за ноги, я отпихиваю его, я кричу ему, чтобы он отстал от меня. Совсем обезумев, я пинаю его ботинком по лицу. Он отпускает меня. Я выбегаю на улицу, мне нужно отдышаться. Я стою на крыльце и курю, слезы стынут на моих щеках. Сестра выходит из подвала и говорит мне, что он только сегодня из наркологии, что он ждал меня, а потом нанюхался клея, пил водку, что он не в себе только из-за меня. Кто-то другой говорит мне, чтобы я больше не появлялся в подвале. Мне все равно. Я кидаю окурок в сугроб и поднимаю глаза к небу. Стоит полярная ночь, из-за сильного мороза  в воздухе висит туман, который закрывает звезды. Я почти успокоился. Я ухожу. Я не понимаю, что я наделал. Мне всего лишь семнадцать.

*****
Потом были мои первые зимние каникулы. Как же я рвался в этот убогий город! С тем же рвением через пару дней я рвался назад в Томск. Но первый день в Муравленко был просто волшебным. Я долго мучился у телефона, мне так хотелось поскорее увидеть его, сказать ему что-то. Я не мог заставить себя взять в руку трубку. Что я ему скажу? Мы не виделись почти год, и тут я: «Алле. Приходи в гости»… Было страшно, что он откажет, или нахамит. Все-таки, то наше расставание было неудачным, да что там – нечеловеческим. И вот, после пары стопок водки, я все-таки решился набрать волшебные пять цифр. Время, пока он шел к телефону, тянулось безумно медленно, перед глазами мелькали какие-то картинки, как в рассказах людей, побывавших на грани жизни и смерти, вся жизнь проносится в уме. К моей великой радости он сам взял трубку. Первое, что я услышал, было его вопрошающее, но все-таки – «да». Голос мой дрожал, я лепетал какие-то нелепости. Все вышло весьма скомкано, но уже через полчаса я улыбался, открывая ему дверь. В голове все звучало это его «да», как залог его прощения, как обещание.
Мы сели в кухне. Я пытался рассказывать какие-то побасенки из студенческой жизни, но все время терял нить рассказа и как завороженный смотрел на него. Это, действительно было как магия, я не мог оторвать от него взгляда. Не знаю, как я не заплакал при всей моей сентиментальности. Я наслаждался тем, что я вижу, наслаждался отсутствием расстояния между нами, расстояния физического. Он еще больше похорошел: новая стрижка, новые шмотки, широкие плечи, узкая талия, какие-то только его словечки, ЕГО глаза, ЕГО улыбка. Прошел год, а он предстал передо мной совершенно в ином обличие. Он стал другим, но в то же время оставался тем же мальчиком, которого я все еще так любил. Я заметил, как он то отводит взгляд, то совершенно неприлично, не моргая, смотрит мне в глаза, разглядывает мое лицо. Он тоже знакомился со мной новым: Томск меня сильно изменил. Кажется, изменения, произошедшие во мне, ему понравились, он как-то лукаво улыбался. Мы все переглядывались, но в какой-то момент что-то щелкнуло, и я уже не смог ни о чем говорить, не мог выдавить из себя ни слова.
Молчание. Взгляд. Ответный. Улыбка. Смущение. Сигарета. Еще одна. Неловкость. Мы стали чужими за это время. Да нет же, эта стена не такая прочная, как кажется на первый взгляд. Я сажусь ближе к нему, притрагиваюсь тыльной стороной ладони к его щеке. Я чувствую нежную, почти детскую еще кожу. Он краснеет, опускает глаза. Мы неловко молчим, и слов как будто вообще не нужно. Я обнимаю его шею. Притягиваю его лицо к своему. Он пытается уйти от поцелуя. Вздыхает и на ухо шепотом: «Давай сначала в душ».
Мы идем в ванную, свет не включаем, закрываемся и приближаемся друг к другу. Он обнимает меня, целует мой рот, лицо, лижет языком мои десны. Дыхание наше сбивается, и, уже хрипя, мы начинаем сдирать друг с друга одежду. Я чувствую запах яблока. Я глажу его лопатки, поясницу, спускаюсь ниже. Я помню его тело, его кожу, запах, вкус. Я знаю здесь каждый волосок, шрамик. Я чувствую, как его горячий член упирается в мой пах, на моей шее ожоги от его языка и следы от его слюны. Как я мог отказаться от всего этого?! Как я буду жить без него? Как жил весь этот год? И как мне теперь уезжать? Я знаю, ничего не вернешь. Из моих глаз текут слезы счастья. Он слизывает их. Он просит меня помыть его. Мы ласкаем друг друга под струей горячей воды. Когда я намыливаю ему грудь, он задает мне вопрос:
– У тебя в Томске кто-то есть?
Что я сделал не так? Какое мое движение выдало меня? Я ласкаю его не так, как раньше? Может, я по-другому стал целоваться?
– Не совсем...
– Как это – не совсем? Совсем – нет?
– У меня там нет тебя.
– А кто есть?
Он в бешенстве, я чувствую эти вибрации, исходящие от него. Это как дрожь, только внутренняя. Он не повышает голос, не кричит, не бьет кулаком в стену или в меня. Он просто в бешенстве. Мне кажется, что я слышу, как скрипят его зубы, как сужаются его зрачки.
– У меня там нет никого.
Мы стоим друг напротив друга в ванне, я поочередно поливаю нас из душа. У наших ног собралась мыльная пена. Я хочу снова поцеловать его, но понимаю, что не могу этого сделать сейчас.
– Что значит не совсем?
Я опускаю глаза:
– Там нет никого, кого бы я мог любить, кто мог бы вызвать во мне такую нежность, которую вызывал ты...
И тут я получаю такую пощечину, что мне приходится осесть на колени. В голове звенит, на несколько мгновений становится абсолютно темно.
– Прости меня, но, пожалуйста, не сравнивай меня ни с кем. Вообще, никогда не вспоминай про то, что было между нами.
– Это не было, это – есть.
– Этого давно уже нет. Ты сам это знаешь.
Я замолкаю, мне нечего ему сказать. Он кладет свои руки мне на голову, трется членом о мое лицо. Я начинаю сосать его, ласкаю его языком. Его пальцы ерошат мои мокрые волосы, он раскачивается. Мои руки скользят по его ногам, ягодицам. Мой средний палец уже наполовину внутри него. Он ускоряет свои движения, вдруг он замирает и хрипит:
– Поворачивайся.
Он ласкает меня сзади, гладит член, играет с мошонкой. Наконец, он переходит к анусу, сначала гладит его пальцем, потом начинает лизать. Я уже близок к тому, чтобы кончить, когда он входит в меня, без смазки, как в первый раз, когда мы еще ничего не умели. Он совершает такие грубые болезненные движения, что мне уже не верится, что это он, тот, кого я так люблю, кто делал мне так приятно. Я не могу давить стоны, я начинаю кричать. Еще несколько глубоких ударов и он повис на моей спине.
Перед моими глазами с бешеной скоростью носились звезды, а в ушах стоял хрип того, кто только что поднял меня к этим звездам. Он отдышался, вынул из меня свой член и включил воду. Мы снова сидели на дне ванны друг напротив друга. Он закрыл глаза и направил струю воды себе в лицо, как будто не хотел встречаться со мной глазами. Я смотрел на него и не мог понять, что с ним, откуда такая агрессия. Я, действительно, думал, что он должен просто порадоваться, что у нас появилась такая возможность встретиться. Что у него на душе, меня не интересовало, вернее, мне даже не пришло в голову за весь вечер спросить, как у него дела, как он живет. Мы приняли душ и вышли курить в кухню. Я обратил внимание, что у него дрожат ноги.
– Ты замерз?
Ответ на ухо:
– Нет. Просто ты – лучший в мире любовник.
Я широко улыбаюсь. Мне снова хочется остаться с ним наедине.
На следующий день между нами какая-то нервозность, недосказанность. Он смущается, отводит взгляд. Левая сторона моего лица болит. Я нервно напеваю: «Кот кота ниже живота...» Я не могу больше его видеть, каждая секунда, проведенная с ним, причиняет мне нестерпимую боль. Мне больно на него смотреть. Что со мной происходит? Тем не менее, я не заговариваю с ним на эту тему, не пытаюсь выяснить наши отношения, а он, наверное, так ждет этого. Мне кажется, что мои чувства невозможно выразить словами. Но если не сказать ничего, все закончится. Если не сделать этот первый шаг, если не предпринять попытку объясниться, все рассеется в воздухе. Мой любимый ускользает от меня. Я как всегда слишком легко его отпускаю. Я просто разжимаю руку и он выскользает. Мы отдаляемся друг от друга с бешеной скоростью. Я не думаю о том, что это наша последняя встреча. Мне в голову не приходит мысль о неизвестном завтра. Сегодня я отпускаю его, а завтра мы уже не увидимся. Впрочем, ни завтра, ни послезавтра, ни когда-нибудь еще. Я об этом еще не знаю. Будущего для меня не существует. Что творится в голове у него, мне не известно. Я не спрашиваю его об этом. Мы расстаемся. Больше я никогда его не видел. Мне остались только сны о нем. Мечты, записи в дневниках, стихи... Неподъемная ноша, которую мне тащить всю жизнь. Несмываемое тавро на лбу, знак беды, взгляд неприкасаемого. Лицо для пощечин. Сколько всего я передумал, перемечтал за эти годы! Каких только клятв и обетов не давал сначала Богу, потом и Черту! На минуту увидеть его, успеть ему сказать, схватить его за руку и уже не выпускать.

coda
Потом я вернулся в Томск. Опять начались эти мои записи в дневнике: про полпятого ночи, про бессонницу, про «схожу с ума», про «не могу жить без тебя»... И все это продолжается до сих пор. Кто бы ни был рядом со мной, как бы я ни влюблялся, что бы я ни делал, каждый день я вспоминаю его. Всякого своего любимого я сравниваю с ним, хоть он и запретил мне это делать. Я постоянно задаю себе все эти ужасные вопросы, представляю, как все могло бы быть. Вижу сны, в которых мы вместе, в которых мне хорошо, в которых он улыбается. Иногда в ярости и бессилии я ненавижу его. Я пишу это «НЕ-НА-ВИ-ЖУ!» на бумаге и сражу же слепну от слез. За свою недолгую жизнь я успел потерять (просто выкинуть) рай и обрести ад на земле. Единственное, что может утешить меня: эти муки не навсегда. Жизнь коротка. Однажды я закрою глаза и больше уже не открою их. И что меня ждет по ту сторону жизни, не важно: все самое лучшее, самое прекрасное уже было, так же как самое плохое сейчас со мной. Что может быть страшнее бессилия перед течением времени?
Я несу свою любовь, свою нежность. С каждым годом эти чувства становятся все больше похожи на воспоминания. Если суждено нам встретиться, что будет у меня в руках? Что при встрече с тобой я неловко выроню на пол? Впрочем, суждено ли?
Странно. Моя любовь к тебе обостряется зимой. Наверное, потому что зимой хочется больше тепла. Потому что много лет назад только ты мог дать и давал мне это тепло, только ты мог согреть меня. Ты обнимал меня со спины, когда мы ложились спать в той нашей холодной общаге, в этой морозильной камере. Только ты мог согреть меня в том холоде, чтобы не хотелось домой, в уютную, еще детскую, постельку. И мне не хотелось, я был счастлив, оттого что ты рядом, обнимаешь меня. А изо рта шел пар.

Гоша, любимый, мне так тепло, когда я вспоминаю тебя...
Прости меня, пожалуйста.
Прости