***

                ЛЮБОВЬ  СОКОЛ

       ВЕРА     (повесть)

Был ясный воскресный день. Солнце, морозное и яркое, посылало на землю свои ласковые лучи, и оттого всё вокруг казалось волшебным: и снег, искрящийся и переливающийся, словно тысячи огоньков, и деревья, в дивных белых шубах похожие на сказочные видения, и дома, по самые окна утопающие в снегу, и тропинки, весёлой змейкой убегающие вдаль.
Солнце и молодость, молодость и солнце – самые прекрасные вещи на земле! Только солнце сильнее! Молодость, какой бы яркой и насыщенной она ни была, проходит, а  солнце молодо всегда – и чем ярче оно горит, тем моложе делается.

И как же оно притягивает взгляд! Любой, каждый думает, что светит оно лишь ему – для него сияет, улыбается для него – чтоб счастливей чувствовал себя человек, чтобы был веселее.

Но молодости веселья не занимать! На то она и молодость – чтобы шутить да смеяться, смеяться да шутить.

Вот они, четыре подружки- хохотушки, по дороге бегут. Весельем, задором горят их щёки,  в глаза невозможно взглянуть – бесенята пляшут там, пляшут и смеются – искры так и сыплются из глаз.

Пройди мимо, и сам загоришься – обдаст тебя жаром, взбудоражит кровь – и самому бы бежать, и самому бы летать, и самому бы шутить да смеяться.

Устали девчата – то ли от дороги, то ли от смеха, - а тут изгородь, старая, полусгнившая – видимо, огород был, да забросили, и остался жалкий остов догнивать у дороги. Прислонились девчата к изгороди, навалились всей тяжестью молодых крепких тел, и не выдержала бедная, - рухнула, а вместе с нею и девчата покатились в снег.
Вера при падении ушибла спину. Она у неё немного ныла, ей бы плакать, а её разбирал смех. Лежала в снегу и заразительно смеялась, смеялась и обсыпала себя снегом.
То ли услышав её смех, то ли увидев лежащих в снегу девушек, парень, проходивший мимо, свернул и направился к ним.

Вера всё так же смеялась. Ладошки её работали вовсю – уже вся в снегу, а всё сыплет и сыплет на себя – азарт захватил её, кровь неугомонная не даёт спокойно лежать – вновь и вновь загребает она снег и швыряет в себя – в ноги, в живот, в лицо.
А парень уж рядом. Вроде и не глядит на него Вера, но в душе уже вопрос – волнуется душа, трепещет сердце: к кому  подойдёт этот симпатичный парень? – а что он симпатичный, и даже очень, это плутовка заметила сразу.

Глядит парень на девчат и улыбается – этак участливо и снисходительно – да, мол, хорошо здесь, но не лучше ли встать, дорогие мои? Но девчата не думают вставать – ждут, чтоб он поднял их, притом,  каждой хочется, чтоб именно ей первой протянул он руку. И парень, будто почувствовав это, оглядел девчат – быстрым, единым взглядом – будто все они были на одно лицо.

Но вот взгляд его упал на Веру, и девчата завяли – ибо поняли, что только  к ней подойдёт чудо- парень. Глаза его заискрились, улыбка разлилась по лицу, ресницы задёргались от волнения. Он приблизился к Вере, ещё раз оглядел её, будто стараясь запечатлеть эту картину: снег, снег, и девушка в этом снегу – чудо! – и как давней знакомой протянул ей руку, и рывком, играючи, поднял её. Снег от лёгкого толчка тут же слетел с неё – лишь лицо ещё было влажно, лишь оно хранило следы снега – щёки горели, глаза горели, и вся она, как звёздочка, сияла в снегу.

Девчата и те залюбовались ею: «Ну и Верка! Ну и девка!» А кто-то и позавидовал: «Как же она умеет подать себя! Как умеет зацепить парня!»

А в Веру будто бес вселился. Прёт из неё радость, да и только! Задор распирает грудь – мало ей этой победы – ещё надо! ещё! Уже жалеет, что дала себя поднять. Иную видит картину. Не он, а она его рывком – и в снег, на себя – перехватило дыхание – вот бы, а! вот бы! И уже хочется, так хочется свалить его, подмять под себя – резвиться и целовать его, целовать и целовать. «Что это со мной? Сумасшедшая!» - а сама играет глазами, призывно и дерзко – бесенята пляшут в ней, кипит- бурлит кровь – так бы и вцепилась в парня, так бы и зацеловала!

А парень глаз отвести не может – ну и дева! ну и дева! Заворожила вмиг, пленила – в глазах туман, трепещет сердце, захватывает душу – бери меня, делай со мной, что хочешь, только не уходи! Не узнаёт себя парень – что это со мной? я ли это? А сердцу радостно в плену, радостно и тревожно – сладкий это плен, несказанно сладкий!

Но вот очнулись враз – что это мы? где это мы? Отпрянули друг от друга, но не душой – души уже слились, соединились навек – оттого и сладко, оттого и тревожно, оттого и не страшно уже ничего.

Девчата обомлели. Любовь вершилась у них на глазах, слияние душ, и они были свидетелями этого. Заворожённые, глядели они то на Веру, то на парня – в их глаза, в их губы, и оторопь пронзала их. Не верили они в сказки о любви, в слияние душ не верили – а тут? – о, чудо! – увидели наяву. Уже нет зависти, ничего нет - как зачарованные глядят на подругу, глядят и радуются за неё, радуются и благословляют – благословляют любовь.
А тут хватились девчата – что это мы? мешаем же! не до нас тут! – и тихонечко, боясь спугнуть любовь, заторопились прочь.

***
Первым очнулся парень.
- Подожди, а  как тебя зовут? и кто ты такая?
- Я - Вера, - просто ответила девушка.
Бесенята покинули её – сделали своё дело, разожгли кровь, приворожили парня, а теперь исчезли, испарились – будто и не было их. Уже не та Вера – поникли глаза, страх сковал душу – что это я? как это я могла так?

Не у кого искать ответа. Парень тоже сам не свой – как помешанный смотрит на неё, тоже, видимо, недоумевая – что это со мной? да как это случилось? Но уже тянутся друг к другу, не могут отлипнуть – разглядывают, оглядывают, ощупывают взглядом друг друга.
Но надо же что-то делать! Не стоять же тут вечность столбом? И тут парень опомнился – он же не назвал себя! «Тоже мне, кавалер, у девушки выудил имя, а своё назвать забыл!» Тут же решил поправиться.
- А я Александр, или Саша,- улыбнувшись, представился он.
- Саша? Хорошо! – Ей очень понравилось имя – доброе, звучное. – Ну, вот и познакомились. – И, чтобы как-то сгладить эту неловкость, тут же нашлась.- А теперь мне надо идти, меня подружки ждут.
- Уже не ждут, - улыбнувшись, развёл руками Саша, как бы говоря: где они, твои подружки? – тю-тю! вот так-то!

И, правда, – нет. Когда же они ушли? И тут же пронзило её – а может,  мы стояли тут вечность – что не дождались они? устали ждать? Уже боялась глядеть на парня, виноватой чувствовала себя – надо же, не зная человека, так себя вести.
Нет, он не смеялся – взгляд добрый, ласка в глазах. Будто говорят глаза – не переживай, я тоже сам не свой.
- И всё равно мне надо домой,- опять заговорила Вера – чтобы хоть как-то продлить разговор, чтоб не стоять тут столбом.

А парень рад, что заговорила она. Теперь ему легче – знает, от чего оттолкнуться.
- Домой? – удивлённо спросил он, и тут же опять. – Домой?! – уже с вызовом, и дальше, уже смелее. - Вы что, так просто хотите уйти?

- А что?! – Опять бесенята в её глазах, переливаются глаза – пойми тут, какого они цвета, если не поймёшь, отчего горят глаза и чего обещают.

Да, вляпался ты, парень, ох и вляпался – в таких глазах утонуть можно – если уже не утонул. Но уже рад утонуть, и если утонул – тоже рад. Давно он ждал этого – чтобы не просто гулять, чтобы не просто хотеть – чтобы захватило навек – беситься, мучиться, тосковать, любить и страшно бояться потерять – вот чего жаждала его душа, вот к чему стремилось изголодавшееся сердце. И он это обрёл – вот она, его королева! вот женщина, полонившая его! Оглядывает женщину – что в ней? из чего состоит она? И радуется уже – всё в ней есть! и состоит она из плоти и крови. И что она горячая - видит тоже. Столько страсти, столько огня в её глазах, - лучше не глядеть, лучше оставить это на потом – не то не совладаешь с  собой, не то натворишь бед.

И уже желал её парень, страшно желал – предвкушал это, знал – то не за горами. Вон  и она вся горит, и уже тянется к нему – глазами, сердцем, душой – трепещет, волнуется в ней кровь – как устоять тут? как долго ждать сладкого мига? – нет, он наступит скоро, и очень скоро – это сказали их глаза, а глаза не могут лгать.

Но сейчас нельзя обижать её. Даже вида не подать, что видишь, как плохо ей, что едва сдерживает себя – и это ты видишь тоже, но если сдерживает, если не хочет показать – это уже хорошо – значит, сильна, значит, очень уважает себя – а это самое прекрасное, что любит Александр в человеке и что больше всего ценит в женщине.
Потому он просто, но как бы прося этим вопросом, спросил:
- Мы же не договорились о новой встрече?
- Встрече? А зачем?
- Нужно,- снова спокойно, но твёрдо сказал Александр.
Вера улыбнулась, как бы соглашаясь:
- Ну, если нужно…
Парень был рад – он одержал первую победу, а первая – самая трудная, особенно на любовном фронте. Теперь надо назначить место встречи, и скорее, пока она не развернулась и не убежала.
- Вы не  против - встретиться сегодня у кинотеатра «Свобода»? – И, чтобы она не думала долго и,  чего доброго, не передумала, добавил. – Хорошо?
- Хорошо, - улыбнулась Вера, но лёгкий вздох выдал её мысли. Рада она была, несказанно рада. Хоть и хотелось отказаться – да она б, верно, и сделала это, если б не его «хорошо?». Но теперь Вера может согласиться – это он настаивает на встрече, это он поскорее хочет встретиться с нею.

Ох уж эти женщины! Всё-то они боятся себя унизить да замарать – выкручиваются, выруливают – чтоб только не уронить свою гордость – будто не видит мужчина этого, будто он слеп. А он видит, но делает вид, что не видит – но ещё больше любит её, гордячку такую, ещё больше тянется к ней и ещё больше хочет её.
- Так, значит, вечером в семь я жду вас! – Он уже знал, что она будет ждать этих семи часов с нетерпением – а уж как он будет ждать, лучше не говорить.

***
«Господи, что со мной?» - Вера идёт от парня, просто уносит себя – иначе не уйти. В голове туман, тяжёлая-тяжёлая голова, и в ней - будто колокольчик – дзинь! – влюбилась! – Но нет же! нет! – не сдаётся она, а колокольчик опять – дзинь! – влюбилась! Не спорь, влюбилась!

Но как радостно на душе, любовью дышит грудь – сладко-сладко, негой дышит грудь – нежно-нежно, томленьем дышит грудь – увидеть бы скорее! увидеть его!

Обернулась на миг – может, это сон? может, он приснился мне? И тут же – нет, не сон, вон он стоит, глядит на неё и машет рукой.

И опять: «Господи, что же будет? что же будет?»- сердцу тревожно и радостно. Но вот возникла боль – откуда она? – будто предвестник чего-то страшного – вонзилась в грудь и не хочет отпускать. И самой уже страшно – будто утонула в страхе, в боли. Гонит от себя боль, а она превращается в тоску, и уже тоскует душа – будто  в плену она, будто связали её – что это? зачем? почему? А страх всё сильнее – совсем полонил душу, тоска – ещё глуше – «О, Господи, не хочу, ничего не хочу! Страшно мне! Больно мне! – И опять. – Господи, помоги! Помоги, не дай беде случиться! Я не вынесу больше этого, я не вынесу, Господи!»

А сердце уже боится. Едва обретя – боится потерять.  И уже стонет душа – мой он, мой! никому не отдам! – Но опять эта боль – будто шепчет кто в груди – зловеще  радостно – не отдашь? ан ли? – посмотрим!

Пустилась бежать – распылить, развеять боль, тоску по дороге растрясти. И, вроде, получилось – улеглась тоска, только в груди сердечко стучит – тук-тук! тук-тук! И его уняла – всё будет хорошо! всё у нас будет хорошо! я заслужила это! - и самой стало легче – что победила себя, победила боль, тоску выгнала прочь.

***
Мужчинам легче. Они не могут так страдать. Да, влюбился, да, тоскует, но то ли уверенности в них больше, то ли врождённой мужской силы, потому не допускают до сердца мрачные мысли, потому не ведома им такая боль.

- Александр – любил он себя так называть, любил, когда так звали другие – тут и уважение, и гордость, и мужество, не то что мальчишеское «Саша» - должен был идти к другу, да он и шёл к нему – до встречи с Верой,- но теперь уже не мог. Не до друга ему теперь, да и дела несрочные – подождут. Только домой, душа звала домой – побыть одному, пораскинуть мозгами, поразмыслить,  а ещё больше – пережить всё вновь, от начала и до конца, сто раз пережить – ведь это никогда не повторится, и это, чувствовал он, самое дивное и самое чистое, что было и будет меж ними.

Вновь видел Веру в снегу – задор в её глазах, искры радости, катается по снегу, перекатываясь с боку на бок, будто манит его, будто предлагает себя – хороша, а? хороша! Сладко ноет сердце, а она опять, из видения – хороша? И звон в ушах, в голове звон - хороша!

И вот он наклоняется над нею – и опять эти глаза и губы – алые, зовущие – смеются они, а вот показался язычок – на миг, на секунду, непроизвольно – видно, больно сладко хозяйке его, пересохли губы от волнения, вот и лизнула их язычком и тут же спрятала его. Но этот жест доконал его – так бы и впился в эти губы, своим языком нашёл её язык – шаловливый, влажный, и упивался б им.

Забросил на диван своё тело-  хорошо ему, радостно –  и оттого, что он дома один,  и оттого, что молод, а главное – оттого, что влюблён. Первый раз в жизни влюблён!

***
Около семи вечера. Александр - на месте. Как истинный джентльмен, он пришёл заранее. А вдруг да не выдержит девушка и придёт раньше, а ещё хуже – вдруг часы у неё лгут – что же, стоять тут столбом и ждать его? Ждать и корить себя – за эту поспешность, за несдержанность свою? Нет, такого допустить он не мог – пусть она придёт и раньше – мало ли чего – он должен быть здесь. Поприветствовать её и, не дай Бог, взглянуть на часы и дать понять, что она поторопилась.

И как жаль, что зима, что нет цветов, как жаль, что живут в маленьком городишке, где и летом-то днём с огнём не найти в магазинах цветов – а уж про зиму и говорить нечего, а как бы хотелось в это первое свидание подарить ей цветы. Знал - будет очень рада, уже видел – как вспыхнут от радости её глаза, как сразу откроется душа – радость откроет её, радость и любовь.

«Ничего, я наверстаю! Я подарю этой женщине море цветов!»  И это даже лучше – есть чего ждать. А сейчас – только улыбку, только приветствие и улыбку – радостную – как цветы, счастливую – как этот вечер и благородную – залог его благородства по отношению к ней.
Семь. Он даже рад, что её пока нет. Пусть подольше не идёт – так радостно ждать – ждать, зная, что она придёт и чуть-чуть бояться – а вдруг да нет? Но не хотел он этого «вдруг» - не хотел и всё тут. Нет, это не так страшно – подумаешь, не пришла – он бы нашёл её -  искать всегда интересно, волнующе,- но сейчас он страшно желал, чтоб она пришла, и даже молил – чтоб не задержало ничего, не спутало её планы.

А вот и она – умница! -  хоть и опоздала, но чуть-чуть, в меру – как и подобает истинной женщине. Как она вовремя – когда он ещё счастлив, когда он ещё верит, что она придёт.
Подошла – красивая, нарядная – в шубке - маленькой, пушистой,  такой же шапочке– светлой и тоже пушистой; шарфик выглядывает едва –  светло-розовый, мохеровый,  мягкий- мягкий – будто созданный для её нежной шейки – чтоб греть её да оттенять живой блеск; брючках, отглаженных, тёмно- синих, и ботиночках на каблучках - и тут же ему: « Здравствуйте!»
- Не здравствуйте, а здравствуй!- Не вытерпел, поправил её – хотелось сразу сблизиться, быть ближе к ней. – И ты здравствуй! Девушка Вера! – Полуобнял за плечо, прижался на миг – хорошо-то как! хорошо! – Пойдём, фильм, видно, уже начался.

Проскользнули в зал, благо – места с краю – и это предусмотрел, как-никак стаж ухаживания есть.

Хотелось ей -  чтоб прижался, чтоб за руку взял и даже обнял,- но и боялась этого – слишком быстрым было бы сближение, слишком поспешным. Уже того достаточно, что хочет он этого – и за руку взять, и даже обнять, но что не берёт, не обнимает – уже хорошо. Бережёт её, боится обидеть – а значит, дорога ему,  а лучше этого нет.
Смотрели фильм, привыкали друг к другу, дышали друг другом – и это тоже нужно, уже какая-то связь.

Да и фильм о любви. Страсть в нём, любовь, расставания, встречи,  слёзы, тоска. И опять встречи, поцелуи, объятия, страсть.

Глядят на героев, а видят себя – волнуются сердца, волнуется кровь – какая яркая любовь! какой прекрасный конец! Да, именно конец фильма прекрасен – через всё прошли герои: через муки, расставания, даже смерть стояла на пути, - но выжили! выстояли! победили! А это так радостно.
***

Радостной выходила Вера из зала. Весь фильм переживала за героев, боялась страшного конца – будто она там была – переживала как за свою любовь. Переживала и радовалась, и опять переживала и боялась –  рвалось, останавливалось сердце, и опять радовалась – слава Богу, всё хорошо!

Вот и теперь она под воздействием фильма, под воздействием этой любви. А в сердце тревога – неужто ж и нам выпадет такая доля? – мучиться и страдать? – и уже сладко сердцу – неужто и мы так будем любить?

Взглянула на спутника – хорош! Да что хорош -  красив! Высокий, широкоплечий, мускулистый – даже в пальто видела – мускулистый,  а прижалась на миг – сколько ж силы в нём! горячей мужской силы – и уже хотелось бороться за него, бороться и страдать – чтоб обрести его, обрести навек.

Но какие  у него глаза? Нос прямой, большой прямой мужской нос, губы – в порядке, а вот глаза? какие же у него глаза? Мельком не разглядишь – то ли серые, то ли зелёные, то ли светло- карие, а  в упор смотреть неудобно. Но очень хотелось узнать – какого цвета у него глаза?- будто от этого зависела их жизнь, их судьба. И он понял это, потому спокойно сказал:

- Глаза у меня светло-карие, ты угадала. А вот какого цвета они у тебя? – Повернул к себе, вгляделся – благо, стояли под фонарём.- Зелёные или серые? А впрочем, всё равно. Я уже понял: как меняешься ты – так меняются твои глаза. Одно знаю – они или зелёные, или серые – колдовские, в общем, глаза.

Она ничуть не обиделась и ничуть не удивилась – что он прочитал её мысли и даже что разглядывал её глаза – значит, так надо – не зря же говорят: глаза – это зеркало души.
Теперь уже он разглядывал её. С глазами ясно – теперь всё остальное. А остальное – это её небольшой, чуть курносый носик, это всегда румяные щечки, это губы - чуть полноватые, яркие, спелые, это волосы – светлые, волнистые, впрочем, о всех судить нельзя, но на висках – да – так и завиваются в мелкие кольца, в пушок, и это так красит её, необычайно.
А фигурка? – ничего фигурка, даже очень ничего. Сначала снимем шубку – посмотрим внимательно, ну а там, со временем, снимем и остальное -  если дойдём до этого, если не расстанемся раньше.

Но уже знал Александр – дойдут, дойдут они до этого, только не надо спешить. Уже одно то, что эта женщина рядом, наполняло его радостью. Не хотел он торопиться – просто  дышать ею, баловать её – конфетами, пирожными, из рук мороженым кормить. Это ж высшее наслаждение – кормить любимую женщину мороженым, наблюдать, как она ест: слизывает лакомство – если хочет подразнить, или захватывает всю ложечку – кстати, тоже чтоб подразнить, стаскивает с неё тихонечко язычком и съёживается, закатывает глаза – холодно во рту, обжигает рот – но как  сладко смотреть на это! Как сладко!

Да, он уже наметил план действий. Сначала ухаживание – долгое-долгое, сколь это возможно – тут и походы в кино, в гости, просто гулянья. Впрочем, как они очутились за городом тогда – это тоже надо спросить. Он-то шёл к другу – тот рыбачил на пруду, вот  и хотел сходить поучиться – летом-то он рыбачил, а вот зимой, из-подо льда – никогда. Так, дальше – а вообще-то, что дальше – нет у них ни цирков, ни ресторанов, ни картинных галерей – ну, там уже видно будет, главное: дольше ухаживать – чтобы узнать её да и не обидеть раньше времени.

А  Вера шла и мечтала – чтоб любовь их была чистой и прекрасной, и чтоб боли не видеть от него. От одной боли едва отошла. Думала – никогда не отойдёт. Нет, опять живёт, радуется жизни, и, дай Бог,  радоваться всегда.

***
Месяц прошёл как один день. Встречи, встречи – то каждый день, то через день. Походы – в лес, на речку, ещё куда, главное – всегда вместе и, ещё главнее – не надоели друг другу, наоборот, с каждой новой встречей всё сильнее тянет друг к другу, всё тяжелее расставания.

«Господи, неужели я буду счастлива? Неужели и мне улыбнётся счастье?»- ночью проснётся Вера и не может уснуть. Радостно бьётся сердце в груди, тревожат душу сладкие слова – хорошо мне с тобой… уже жду эту встречу…- это говорил он, её Саша. А вот и глаза его, большие, светлые -  в душу её глядят, забрать её хотят, забрать всю без остатка.
Млеет от счастья душа, смеются глаза – весь мир полон тайн, и самая большая тайна – их любовь, но не торопится Вера раскрывать её – не надо торопиться, понемногу, по чуть-чуть.
С каждым днём всё ближе они, всё больше узнают друг друга, всё больше раскрываются, и раскрытие это непринуждённое – вольное. Так раскрывается цветок на рассвете: только вчера был бутоном, и внимания-то никто не обращал, а сегодня – глянь! – раскрылся – ещё робкий, застенчивый, но уже гордится собой – каков я? каков?!
Так и их души. Чем больше раскрывались, тем милее  друг другу. И так сладко им, несказанно сладко.

***
А сегодня день особенно хорош! Может, потому, что вот-вот весна,  а может, потому, что Саша решился. Именно сегодня хотел сказать Вере слова, что откроют им дверь в будущее – в их будущее.

В этот день он работал до обеда. Просто у Веры выходной, просто не терпелось сказать ей эти слова, просто невозможно работать, когда на сердце такое. Начальник отдела отпустил Александра - парень горел, парню не до работы. Сам был молодым – ох уж эта молодость, ох уж эта первая любовь!

Саша и раньше был у Веры. В сильные морозы они заходили к ней - пили чай, смотрели журналы, о чём-то беседовали. Так что и теперь он зашёл и просто вытащил Веру на воздух – подышать, прогуляться. Сходили к реке – просто постояли на берегу, любуясь уже по-весеннему высоким небом – чистым-чистым, лесом за рекой – огромными елями, прекрасными в любое время года, кедрами, своими чудными макушками напоминавшие головы великанов, берёзками, обнимавшими голыми ветвями кроны осин, будто прячась, греясь в них, птицами, нет-нет да пролетающими над речкой. Хорошо! Благодать!

И как шли от реки, обнявшись, так и в город вошли – а что, пусть смотрят, пусть видят, как хорошо им, пусть завидуют, пусть сами стремятся к такому же счастью.
Идут по улице, улыбаются друг другу.

-Смотри-ка, мама! – показал Саша на женщину, выходившую из-за угла дома.
Вере стало неловко. Мать всё-таки, а они в обнимку. Но Саша ещё крепче обнял – дескать, ничего страшного, привыкай, и она пусть привыкает.

Мать – ещё не старая женщина – тоже увидела их. Знала, что сын встречается с девушкой, потому не удивилась, что так идут, даже порадовалась – может, и мой скоро женится.
Но вот они рядом. Мать посмотрела на Веру, и лицо её вмиг посерело, глаза налились гневом. Подлетела к сыну.

- Ты? С ней? – глаза вот-вот вылезут из орбит, сверлят, уничтожают Веру.
Сын не поймёт, в чём дело. Переводит взгляд с  матери на Веру, пытается понять – что это значит? почему она так кричит?

А Веры не стало. Сначала отказало сердце – только услышало эти слова, отказало. Потом отнялись ноги. И вот уже нет её – вся ушла в боль. Только билось в мозгу – да сколько можно-то… сколько ж можно… И Саша убрал свою руку – кто ж поддержит её теперь? кто защитит?

А слова бьют, бьют, вминают в землю.
- Ты что, забыл, что я тебе говорила?
- Ты мне говорила?! – Ещё не понял сын мать, но уже страшно – за себя страшно, за Веру страшно – вон, сжалась вся, поникла девчонка.
- Ах, забыл? Забыл?!

И сын вспомнил эти слова и отшатнулся от матери – до того страшной та показалась ему.
- Так это ты о ней?! О ней мне говорила?! – Ужас в глазах сына, испуг и боль. Перевёл взгляд на Веру, сжавшуюся в комок и, кажется, уже не живую,- сердце обдало холодом, потом жаром. Схватил Веру за руку: - Бежим скорее! Бежим! – и просто потащил её от матери, как от  чудовищного и враждебного, способного смять их любовь.

Мать что-то кричала вслед – тоже, видно, не могла успокоиться, но её уже никто не слышал.
Саша тащил и тащил Веру – задыхающуюся, без сил. Но вот остановился, заглянул в её глаза – страдающие, больные, и тут же в мозгу забилась мысль: «Нет, она не могла…она не такая… она просто на это не способна…». И ещё одна мысль, твёрдая и пугающая, возникла в голове: прикажи мать бросить её – ни за что бы не бросил – это выше его сил.

Но как же плохо Вере моей. Слова, брошенные этой женщиной, всколыхнули грудь, разбудили, растревожили давно минувшее, и теперь грудь саднило, ломило. Но сейчас ей намного страшнее. Ведь тогда она была одна,  а теперь у неё есть Сашка. Как она расскажет ему это? И поймёт ли он её, даже если у неё хватит сил обо всём рассказать? Но будто отвечало сердце: «Поймёт, поймёт твой Сашка – только расскажи». И ей стало легче. «Да, сегодня, сейчас же я расскажу ему всё, а там уж ему решать, как поступить дальше».
А Саше всех труднее. Слова матери, страшные до безумия - а тут Вера, чуть живая от этих слов – что думать тут? кого защищать? Потому очень обрадовался, когда Вера тронула за руку – дескать, остановись! – взглянула в глаза – решимость в глазах её, решимость и боль, и тут же сказала:

- Саша, я должна многое тебе рассказать. – Он улыбнулся, будто помогая ей, и она продолжила.- Ты только выслушай меня  - внимательно, не перебивая. Это нужно и тебе, и мне.

Не любил Саша лезть  в душу – у каждого позади жизнь, с её ошибками и разочарованиями, с радостью и горем – зачем же бередить старое, но её наполненные мукой глаза молили, и он понял – да, это нужно и ему, и ей. Ей – чтобы очиститься, опростать душу, ну а ему – чтобы знать всё о её жизни, чтобы потом, если будет надо, защитить её. Потому ответил:
- Хорошо, Вера, я выслушаю тебя.
Её глаза опять вонзились в него –  о, сколько в них муки! Муки и вызова судьбе.
- Только я хочу, чтоб нам никто не мешал и чтоб никто не прервал моего рассказа. Мне будет очень трудно потом продолжать.
Он понял её, и в голове его тут же созрел план.
- Пойдём ко мне! Я сегодня один.
- К тебе?! – При упоминании об его доме в её мозгу встало что-то отталкивающее, скользкое. – А она? – Он качнул головой, и она согласилась – у неё не было иного выхода, к тому же ей не терпелось начать свой рассказ, ибо то, что столько времени жило внутри, прорвалось и просилось
наружу.

    ***

И вот Вера в его доме. «Как хорошо тут! Сашкой пахнет! – И тут же боль окутала грудь. – Не примут меня здесь, не хотят меня здесь…» - И ещё скорее хотелось выплеснуть всё из души – истомилась грудь, исстрадалась – вон из неё всё… очистить душу… очиститься самой,  а там что будет, только скорее…

И Вера начала свой рассказ. И мы, чтобы лучше уследить за ходом этого рассказа, давайте вместе с нею вернёмся в то время, с которого она начала повествование, и вместе с нею пройдём её путь…
   ***

Всё началось с ранней юности, вернее, с той поры, когда Вера из неуклюжего, длинноногого подростка вдруг превратилась в девушку, тоненькую, хрупкую. А что она превратилась в девушку, это ей точно было известно, ибо ребята, что совсем недавно дразнили её «ходячим скелетом» и «мешком с костями», вдруг по-иному стали смотреть на неё: уже не насмешливо, а    с откровенным любованием и удивлением: откуда, мол, из какой-то замарашки, образовалась такая дивчина?

И тот, кто стал причиной всех её несчастий, тоже заметил её превращения, но ладно бы только заметил – он втрескался в неё без памяти – до одури, до боли в глазах, так что, ни о чём, кроме неё, не думал и не мечтал.

Он ходил за ней по пятам, навязывал ей -  то дружбу, то любовь, клялся всеми святыми, что лишь она одна на белом свете ему нужна и что он, если она, конечно, захочет, будет носить её на руках и целовать ей ноги.

Но она не хотела, чтоб кто-то, и особенно он, целовал ей ноги, хотя от предложения носить её на руках сладко билось сердечко в груди. Но у него на руках видеть себя не желала. Впрочем, она б не могла ответить тогда, на чьих руках хотела бы оказаться – просто не пришло ещё её время.

Но парень не хотел ждать, когда наступит её пора и когда она прозреет. Ведь тогда он просто потеряет её, потеряет навсегда. Ведь на то, что её взгляд остановится именно на нём, он просто не мог рассчитывать – такая девушка была, конечно же, не для него.
И чем больше мечтал он об этой девушке, тем холоднее становилась она. Вера просто игнорировала его, не хотела его замечать.

Над ним уже смеялись друзья – что, мол, влип? И он проклинал ночами её, гордую и неприступную, и давал себе слово больше не глядеть на неё, но, увидев её, забывал обо всём и бежал за ней, просящее заглядывал в глаза, но она оставалась холодной и твёрдой как камень.

Прошёл год. Парень ушёл в армию, унося с собой образ теперь уже совершенно далёкой для него девушки, и, уезжая, просил об одном – чтоб хоть изредка, хоть раз в год отвечала на его письма. Но писем от неё он так и не получил…

И вот он вернулся и, узнав, что она за эти годы ни с кем не встречалась (по-настоящему не встречалась), очень обрадовался. А когда увидел её, совсем потерял голову. Да, это уже не та – тут настоящая девушка – что стать, что лицо, что глаза – девушка, знающая себе цену.

Он подошёл к ней, она только: «С прибытием!» - взгляд – будто мимо него, ещё холоднее глаза. Даже сыграть радость встречи с ним не захотела – сказала два никчемных слова, обошла его как пустое место и пошла дальше, гордо неся свою красивую голову.
Но теперь и Михаил знал себе цену. Потому выходка её стала не по нутру. Ну, пусть бы не обрадовалась, не показала виду – но чтобы так обойти его, с вызовом, с откровенной насмешкой пройти мимо -  этого вынести он не мог.

Он понял – надеяться тут не на что. К тому же, усмешки друзей, - а ведь знал он, знал – и они будут насмехаться – что, мол, съел? Облизнулся? Негодование, злость поселились в душе – ишь, строит из себя чего-то! – И ещё больше зла – самодовольство, гордыня. – Ничего! И не таких обламывали!

Вспомнил – в армии, когда выпадала увольнительная, девки просто вешались на шею. А как же, во-первых, нездешний – сама не захочешь – замуж тянуть не будет, ну а захочешь (если больно уж понравится или припрёт) – опять же легче обломать – он-то один, а их – со всей-то роднёй – вон сколько! Во-вторых, чистый – в армию грязных не берут, ну а в-третьих, всё можно сделать тихо, мирно: переспали, и был таков – и он чист, и ты тоже.
Да, там девки  умные были – и его ублажали, и себя не забывали.

Сладко вспоминать такое – вот хотя бы Лидку. Ну и баба была (именно баба - замужем побывала)!  Груди колесом, бёдра,  что персик - округлы, упруги, - прижмёшься, кажется, ты на небесах. А страстна-то! Страстна! Извивалась под ним ( да и на нём тоже) как змея – извивается и стонет, извивается и стонет, аж закатывает глаза – пот, пот по лицу её, по шее, по груди – о, как любил он её в эти минуты и как страшно хотел – снова и снова!
 Еле живой приползал утром в казарму – надо стрельбу отрабатывать, а его хоть самого заряжай, надо бежать, ползти -  а у него ноги тряслись и одна только мысль: поспать, поспать бы чуток – после ноченьки-то такой.

Да, хороши были эти два года – мужиком его сделали во всех отношениях. И в полку плохо не отзывались – не любил, когда насмехались, потому делал всё, чтобы говорили о нём хорошо – хорошо или ничего.

Бабы многому научили. Нарочно старался не с одной – вдруг да с другой новое что испытает? Вдруг да она что-то иное преподнесёт? И преподносили – каждая своё. На всю жизнь благодарен им – за науку, за любовь. За то, что слепили из него мужика. И ещё какого!

Оттого и бесился, оттого и загоралась кровь. Такие бабы не гнушались, млели от него, сами зазывали в домашний уют: откормить, угостить – чуть-чуть сухонького для настрою, - а там и в постельку, да на всю ноченьку, ох, благодать! А тут какая-то девчонка – ну, пусть даже и красивая, что с того – те, что ли, были некрасивы?- и надо же, гнёт из себя принцессу, недотрога поганая!

И он дал себе – не ей, а именно себе – сроку два месяца: не уломает так - возьмёт силой. А уж как – это он придумает, было бы желание.

А желание у него было, и ещё какое! Ни одну женщину не хотел так, как эту. Может, оттого, что не даётся, оттого, что гнёт из себя – чем больше она отворачивалась, тем больше он хотел её.

Ночами рисовал картины. Вот она пришла к нему, робкая такая, застенчивая (а то решительная, раскованная – когда как), он манит её, взглядом просит снять всё с себя – и она снимает, раздевает себя. Вот сняла платье – это она сделала быстро – тут ещё не страшно. Ну, конечно же, на ней комбинация! (она любила лёгкие – шёлковые или крепдешиновые платья,  а под них обязательна комбинация). А он опять взглядом – ну, давай же, снимай и её! Сняла и её – уже медленно, через голову: вот оголила ноги – чудо-ножки! – рубашка ползёт вверх- о, ба! плавочки – тоненькие, прозрачные – так бы прильнуть  к ним, вцепиться… Нет, ждёт, только глазами ест её  - эти плавочки и выше – живот, грудь – пока ещё в лифчике – играет, волнуется грудь, стыдом, волненьем дышат два её бугорка.

Дальше он снимать ей не дал – это он сделает сам. Подошёл, целует – в шею, в глаза, опять  в шею – ниже и ниже. А рука шарит по спине, находит застёжку – она съёживается пугливо – не надо! не надо! Но он не слушает  её – раз и готово – расстегнул и тут же снял с неё нежно, но быстро то, что закрывало самое ценное, что есть у женщины, самое волнующее для мужчины. И вот уже прильнул к её груди, сразу – чтоб не испугалась, не застыдилась, сжал сосок губами, обхватил остальную плоть руками – вся грудка его, в его власти. Но вот руки ушли с этой грудки – губы целуют, засасывают левую грудь – рука ласкает правую. И нет сил у него, и  у неё уже нет силушки – подгибаются ноги, запрокидывается голова, вздох сладкий исторгают уста – чьи: его или её? – скорее, оба исторгают этот вздох.

Отпустил грудки, взял её, дрожащую, на руки – и на кровать. Уложил – бережно, нежно. Склонился, поцеловал трусики, и тут же, опять быстро – снял их. И опять целует, целует её – в шёлковый бугорок, ниже, ещё ниже…

Дальше в своих мечтах он не пускался – дальше уже было не так интересно. Там уже действо – хоть и приятнейшее, но уже кульминация всего. Его ж всегда восхищала  и приводила в трепет прелюдия – когда загорается она, потом он – все эти раздевания, поцелуи, ласки – вот что для него самое дорогое. Дальше уже дело техники, главное – чтоб женщина отдалась сама,  а для этого надо подготовить её, подвести её к этому. Именно от подготовки зависит, как она будет себя вести во время основного действа – пассивно, или, как и он – страстно и горячо.

И чем больше распалял он себя, тем больше хотел эту женщину. «Нет, она будет моей! Обязательно будет!» Он просто сходил с ума, неистовствовал – да он не сходил – уже сошёл с ума, - ибо только сумасшедший может зациклиться на чем-то одном, и только он может поставить перед собой такую цель и идти к ней напролом. Да, это удел сумасшедших, а он и был им. Он был помешан на этой женщине…

***

Нет, ничего не дали два месяца – и три, и четыре не дали б ничего – даже год и два – как Михаил не старался, как ни ухаживал за Верой, глаза её оставались пусты, взгляд проходил мимо него, а если и глядели на него её глаза, то как на пустое место.

Но как же она хороша! Волнующе хороша! И, как нарочно, самые чудные месяцы: конец весны - начало лета. Тут расцветает всё, а уж о женщинах и говорить не надо. И где они берут такую походку – что у цариц? Где раздобудут эти всевозможные платья, сарафаны, шорты, сводящие мужчин с ума? Зимой, вроде, все одинаковы – или полные, или худые, а летом, о Господи, что они делают с мужчинами летом! Одними ногами – сразу удлинившимися – на шпилечках- то, да в босоножечках-то, да в мини ( да хоть бы и в макси!) – обалдеть можно! А, кроме ног, ещё и бёдра, а эта грудь!- это ж божество, дар Бога, а они ещё и выставляют её напоказ – то блузочку не на все крючочки, то сарафанчик – едва-едва,  а то майку – как выдержать тут? Как не свихнуться мужику?

Та же Вера. Эти платья, сарафаны, блузки, всевозможные майки – и всё это лёгкое, воздушное, прозрачное. Взглянуть на неё, и то уж готов, а если представить её рядом с собой,  мысленно раздеть – этот же сарафанчик, да с плечиков, да ниже, да ниже – тут уж точно угорел.

И угорал. Каждый день придумывал новые предлоги – чтоб подойти, и новые слова – чтоб заинтересовать, заставить постоять – чтоб хоть чуть вспыхнули её глаза, взгляд хоть чуть стал внимательнее, нежнее – чтоб увидала она его, чтоб рассмотрела, наконец.
Предлоги находились. Он подходил к ней, что-то спрашивал. И она отвечала – спокойно и бесстрастно. Отвечала и уходила прочь. Чтоб не слышать следующего вопроса, следующих его слов. И ему было ещё хуже – дураком чувствовал себя, настоящим дураком. Так и ругал себя: «Обалдуй! Обалдуй ты несчастный!» А уж как ругал её – не рассказать. «Дрянь! Мучительница!» - и ещё сильнее слова – обида в них, боль, страданье души в каждом из них.
И сколько уж раз говорил он с собой – зачем мне это? Зачем она мне? – если не хочет, если я для неё ничто? И уже приказывал себе – отстань! И чем быстрее – тем лучше! И, вроде, успокаивался, настраивал себя на других – вон их сколько, хоть десять заводи! И шёл, бывало, к другой, вёл её в кино. Потом, как истинный джельтмен, провожал, и смотря по обстоятельствам, заводил то в баню,  то просто за огород, к реке – лето ведь, располагайся,  где хочешь, брал её, истово мял, ещё истовей любил, а потом, что-то пробормотав, наскоро облобызав (этого он никогда не пропускал – поблагодарить), уходил. Вроде, что ещё надо – женщины были, и неплохие – ядрёные, заводные, - но его душа просила и тянулась к той, что не давалась в руки и о ком он всё страстнее мечтал.

    ***

И всё же, может быть, и отстал от Веры Михаил. Прилип, приклеился бы к другой – уже и на примете была – манили, звали её глаза и с каждым разом всё больше задевали его. «А что, можно и попробовать!» - всё чаще толкалась мысль и, вроде оправдывая себя – что время-то терять? И на кого терять? – на эту бесчувственную девку? На эту ледышку? – ну, нет, хватит! И так сколько времени потерял. Сколько можно выставлять себя на посмешище? Сколько можно быть предметом шуток, подковырок – и опять же из-за кого? – из-за этой гордячки, из-за пустышки, возомнившей себя королевой.

Он просыпался – будто от хмельного сна, и, чем больше приходил в себя, тем больше сознавал, что дальше так продолжаться не может.

Да, возможно, и отстал бы Михаил от Веры. Если б не один случай…
В тот раз она откровенно насмеялась над ним – ему показалось, насмеялась, - и тем подписала себе приговор. Это она тогда поняла, прочитала в его глазах,- но, и,  увидев, не сдалась, не запросила пощады, чем ещё больше разозлила его.

Они шли с друзьями, девчата (и Вера среди них) стояли на дороге и о чём-то шутили, смеялись. Ребята заметили взгляд Михаила – мимолётный, но страстный, любящий, и один из них не вытерпел, поддел его:
- Что, Миха, не одолел ещё Верку?  - оглядел её как свою, прищёлкнул языком – хороша! – и, с ухмылочкой, шутливо так. – Хороша Маша, да не наша! Так ведь, Верочка? – это уже вопрос к ней – ведь глядит же она на них и слова эти слышит – вон, раззадорилась вся, горит девка – щёки, губы, глаза – вся горит.
- Естественно! – подбоченилась и выпятила грудь Вера и этак очами повела – что, мол, не взять меня? – усмехнулась, окинула всех взглядом и отвернула свой взор.

Играла девка, играла – любой видит это – кокетничала с ними. Да и какая девка, знающая себе цену, упустит это. Их хлебом не корми - дай сострить, дай пожеманиться, выказать себя дай – ну и она выказала и только. Ребята, и те посмеялись – ну и выдала! ну и ну! Но не Михаил. Тот таких шуток не принимал. Весь побагровел. Чтоб над ним издевались – в открытую, нагло,- ну, нет, это ей так не пройдёт! Ему б друга ругать – тот же затеял пальбу, тот же поддел его, - а он всю злость в Веру – пепелит её взглядом, грозит, угрожает убить.
 
Вот тогда-то и увидел он в глазах её страх. Страх и одиночество – не за кого спрятаться, не у кого искать защиты.

Можно было сыграть на момент. Подойти и предложить прогуляться. Кто знает, возможно, и пошла б – всё лучше, чем худого-то ждать. Вон и ребята заметили – смотри-ка, вроде растаяла, а будто была недотрогой. Но боялся Михаил – это сейчас ей плохо, это мимолётный страх, - а подойди он – откуда только злость возьмётся, слова жёсткие полетят. И совсем кончат его. Да и зло не прошло – такого не прощает он, откровенной насмешки он не вынесет.

Да, в тот раз Михаил подписал Вере приговор – насилие. «Ты будешь моей, и очень скоро!» - слова эти родили обида да злость, и он знал – не успокоится, пока не сделает этого.

***

Нет, не любил Михаил Веру. Если б любил – никогда б не сотворил такое. Если любишь человека – не сможешь причинить ему зло – наоборот, заслонить  от зла, оберечь – вот помыслы истинной любви.

Нет, не любил он Веру – он просто хотел, чтоб она была его – подчинить себе, взять, пусть даже силой.

День рождения у одного парня. И на этом торжестве в числе приглашённых гостей- Вера. Она пришла с подругами – хохотушкой Люсей, полненькой миловидной Надей, закадычной Вериной подругой,  и самой младшей среди них – темноволосой стройненькой Светой.

Девчата быстро разделись, прошли в комнату, где уже был сервирован стол – гостей, молодых людей, приглашено было много- занялись,  кто чем.  Свету позвали на кухню – видимо, не всё ещё готово, требовался помощник, Люся с Надей уселись в одно кресло смотреть журналы, разложенные на журнальном столике, Вера присела во второе кресло и просто отдыхала. Прислушивалась к разговорам, угадывала, кто пришёл.

Вот зашли ребята – кажется, трое. Точно, трое – ребята друг за другом прошли в комнату, поздоровались и расположились на диване. Пришли и девчата – Таня с Валей – хорошие милые девушки, только они жили в другой части города, потому не дружили с Верой и её подругами.
И вот словно током ударило в грудь. «Кажется, голос Михаила?» А вот и он сам – вошёл, поздоровался и сел на стул рядом с диваном – самодовольный, счастливый.

 Только увидев его, Вере стало страшно. Даже захотелось уйти. Нет, он не глядел на неё, даже, вроде, не замечал, и всё равно ей было не по себе. Усилием воли заставила себя остаться. В душе же ругала себя. «Как же я не подумала, что этот тип может быть здесь? Надо было разузнать и лучше всего отказаться сразу, чем мучить себя сейчас».
Даже то, что он не смотрит на неё, тревожило Веру. «Это на него не похоже. Тут что-то не так».

И опять она ругала себя: «Зачем пришла? Зачем согласилась прийти, тем более именинник не родственник и даже не близкий друг – так, друг её подруги». И уже подругу ругала Вера и самого виновника торжества: «Ну, почему пригласили они этого типа? Кто он им?» И отвечала. За них же: «Да никто. Так, знакомый». И, уже злясь на себя, злясь на него, выводила ответ: «Скорее всего, он узнал, что я буду здесь. Потому и пришёл – чтобы совсем добить меня» - другого ответа не находилось.

И Вера оказалась права.
Это началось с первой минуты – едва все расселись за столом. Застолье началось. Уже выпили по первой, а Вера лишь пригубила рюмку. Никто этого не заметил, но Михаил не только увидел сам, но и постарался, чтоб увидели другие.

- А почему это Верочка не хочет выпить за здоровье нашего уважаемого именинника, а? Быть может, ей шампанское не по вкусу? – Издёвка в словах его, фарс. Посмотрел на Веру, этак исподлобья.- А что, вполне возможно! Может, она даже мараться им не хочет! Может, её душа водочки требует, а? – Вновь взглянул на Веру и, оттого, как загорелась она – от бессилия, ещё больше осмелел.- Что, киса, может, всё-таки уважишь именинника?- пропел он лелейным голоском и указал взглядом на рюмку.

И пропала Вера. Теперь он от неё не отстанет. Лучше было сразу выпить эту противную рюмку, чем слушать его излияния. И она резко, с вызовом, сказала:
- Да, я не пью шампанское. А вот водочки, как выразился наш глубокоуважаемый Михаил, я с удовольствием выпью.
- Ах, выпьете? И даже с удовольствием? – насмешливо переспросил Михаил, чтоб ещё больше позлить её. Сделал широкий жест.- Ну, что же, мы всегда пожалуйста. – И он быстро налил водку в её фужер с шампанским.

О, как вскинулись её глаза! Негодование в них, обида, злость – так бы и прожгли Михаила, будь на то её воля. Но она погасила в себе пламя – не надо его распалять, он и так зол. И Вера выпила эту дрянь – проклиная в душе Михаила и ещё больше проклиная себя – за то, что не могла выпить, как все. А ведь надо было предчувствовать это. Вера поняла, что против неё открыли войну, и это добавило ей зла – всегда была гордой, и тут сдаваться не собиралась. Правда, теперь придётся пить наравне со всеми – что ж, будет пить – лишь бы не унизить себя перед этим типом, не позволить ему быть хозяином положения. Больше всего ей не хотелось, чтобы он, хоть на минуту, одержал победу над ней.

Проскальзывала мысль – может, уйти, а? Ведь не отстанет же он? – нет, не отстанет. Но она не подчинилась этой мысли, да и девчата были здесь, друзья, они  взглядами подбадривали – держись, мол, Верочка, держись!

И Верочка держалась. Вторую рюмку она выпила сама, и выпила всю – чтобы не дать Михаилу повода опять пристать к ней. Ну а потом, когда налили вновь, сразу предупредила: «Больше я пить не буду»- и сказал это так твёрдо, что никто не смог ей перечить. Были, правда, реплики –  только начали, можно бы ещё! Но и в её защиту слышались голоса: не хочет - не надо, женщин спаивать грех! И как же она благодарна была за эту поддержку – ведь итак ей уже было лишне.

Пошли танцевать. Веру мутило, кружилась голова – ведь она почти не пила, а тут сразу столько, притом ерша,- но она не поддавалась, приказывала себе: «Не раскисать! Не раскисать, Вера, ни-ни!» Танцевала, шутила, смеялась. Но тошнота не уходила –  всё больше мутило. «Нет, я просто мерзкая тварь, позволила себя напоить,  да ещё и чуть не горжусь этим,- ругала себя Вера. Голова раскалывалась, трещала. – Но как мне дурно-то, как дурно! Надо немедленно домой, пока ещё чего-то соображаю, иначе будет худо».
И Нади, как нарочно, нет. Парень, на которого она с тоской глядела столько времени, пригласил её прогуляться.

А Вере всё хуже. Оставила своего кавалера, он не упорствовал, видел – девчонке действительно плохо – и тихонько пошла к двери: подышать, может ей станет лучше. Но силы оставили Веру – ноги просто подгибались, глаза уже не видели ничего. И как же ей страшно! как страшно!

Подружки, увидев её состояние, поддержали её. Михаил тоже уже был рядом.
- Что это с ней? – «встревожился» он.
- Она же никогда не пила даже вина, не то что водку,- объяснила состояние Веры подружка. Она уже ругала себя – что не заступилась за неё, а ведь могла. Но откуда ж ей было знать, что Вере будет так плохо – ведь и выпила-то она чуть-чуть.
Михаил тоже «сокрушался».
- Не пила? – удивлённо и обеспокоенно спросил он. – Что же вы  мне этого не сказали? Мы ж погубили её! – ещё больше «сокрушался» он.
Подруги перепугались.
- Как это – погубили?
- А вот так. Всё может быть.- Тут же постарался успокоить девчат. - Ей сейчас поможет только сон и больше ничего.
- Так давайте уложим её вон в той комнате,- предложила Люся, встревожено глядя на Веру, опустившуюся на стул и, казалось, уже бесчувственную. Но Михаил играл дальше – в голове созрел план, этакий коварно- сладкий, и он шёл напролом.
- Здесь?! Да вы что! Оставить бесчувственную девушку одну в чужой комнате? Но это просто бред! А вы будете за неё отвечать, если что-то случится?
- А что может случиться? – не понимали подруги.
- Как -  что? Вы что, глупые, да? Разве не видели, как смотрели на неё ребята?
- Смотрели? Ну и что?
- Ах, не буду объяснять вам, что может произойти с девушкой, когда её воля и разум отсутствуют! Я просто не разрешу оставить её здесь!- твёрдо сказал он.
Девчата  переглянулись.
- Ах, да, понятно!
- Что вам понятно? – накинулся на девчат Михаил. Но тут же остыл. – Ну да ладно. Разговоры побоку. Кто из вас желает пройтись со мной, проводить Веру до её дома? – И чтоб девчата, чего доброго, не начали вновь отговаривать его, разъяснил. – Ей нужен абсолютный покой.

Девчата больше не спорили – надо так надо. Обе девушки тут же вызвались сопроводить Веру.
Пришли. Девушки раздели Веру, уложили в постель. Стояли, не знали, что делать дальше. Оставаться здесь не хотелось, но и уйти, оставив Веру одну, тоже как-то бесчеловечно.
Зато Михаил знал, что делать – у него уже давно разработан план – теперь дело только в его осуществлении. И девчат он хорошо понимал – у них- то другие планы, и в эти планы не входит торчать тут. Потому сказал:
- Что, девочки, не хочется сидеть тут? Понимаю, понимаю – конечно, и подругу жалко, но себя-то всегда жальче. – И он вроде «нашёлся». – А что, девчата, не сделать ли нам так? Давайте сначала я тут посижу, покемарю, а то что-то голова того,  а потом вы подскачете, а? – И, видя, как загорелись глаза девчат, продолжил. – Вы только там не больно-то распространяйтесь, что Верочке плохо.  Зачем на смех девчонку поднимать – вышла, мол, подышать, и всё тут. Лады, девочки?

Девчата переглянулись. Неловко было оставлять подружку в обществе этого субъекта. Но и самим сидеть тут тоже не хотелось – душа рвалась туда, где было шумно и весело и где их ждали и, возможно, искали глаза парней. Да и Михаил, видя их переживания, подтолкнул их.

- Ну, что, девочки, решили? Или  я передумаю – мне ведь тоже не очень светит торчать тут!
И девчата, ещё раз посмотрев на Веру и мысленно пообещав, что оставляют её ненадолго – на какие-то полчасика, и увидев подбадривающий взгляд Михаила, показывающий то на часы, но на дверь – дескать, время-то идёт, я тоже хочу гулять! – облегчённо вздохнули, выкатились за дверь и уже бегом припустились туда, где вовсю шло веселье.
И тут же за ними закрылась дверь…

     ***

«Ну  вот, наконец-то ты моя!» - дрожа от волнения, прошептал Михаил. Предвкушая удовольствие, на цыпочках приблизился  к кровати. Вот она -  та, о которой мечтал дни и ночи, перед которой чуть не ползал на коленях. Боже, неужели это не сон? Неужели она будет моей? Женщина не слышала его. Разметалась  в пьяном сне, слабая, безвольная,- только такую он мог взять, и возьмёт - ибо без этого ему уже не жить. Она не только отвергла, она растоптала его, теперь же он растопчет её!

Как долго ждал он этой минуты, думал о ней и чуть не сходил с ума от мысли, что она не наступит никогда. И эта минута пришла – вот она, женщина, что свела его с ума, сделала невменяемым. И, о чудо! теперь она принадлежит ему. Глядит на неё и не может наглядеться – жадно глядит, страстно – вот она – желанная из всех желанных! недосягаемая! богиня! богиня его мечты! – и она тут, рядом – только протяни руку и дотронешься до неё. До этих волос, растрёпанных, но таких чудных, до лица – капельки пота на лбу, щёки бледны. Дрожь прошла по телу. Приподнял одеяло – нет, не шелохнулась, спит. Только головой махнёт легонько, будто отгоняя то ли сон, то ли виденье, и опять мирно, сладко спит, потихоньку стянул с неё – налюбоваться, натешить свой взор. Но как же она хороша! дивно хороша! Сорочка – тонкая, что паутинка,  а под ней волнуется, дышит грудь. Сползла сорочка с плеча, оголила грудку – о, сколько раз виденье это мучило его, теперь это на виду – вот они,  грудки, взять, сжать их и раствориться в этой неге.

Но нет, не дано, опять не дано. Иначе не исполнить главного – ради чего  он здесь, чего столько времени ждал, мучился и ждал. Только мельком окинул всю, с головы до пят – чтоб запомнить, взять с собой это видение, и на секунду отпрянул.

Видимо, Бог и чёрт боролись в нём. Но чёрт победил. Давно он сидел в нём, подзуживал его, зудит и теперь – ну что же, не можешь девку взять… эх, ты… а ещё мужик…- И ещё.- Тряпка ты, тряпка! – Теперь уже не поймёшь, кто говорит – или он, или чёрт, скорее, вместе, скорее,  слились в одно целое, в одну дьявольскую силу – чтобы творить зло.
Как ему хотелось насладиться минутой победы над этой непокорной девчонкой. Гладить, ласкать её, предвкушая удовольствие, ради которого стоило столько страдать и унижаться и после чего, в этом он не сомневался, придётся унижаться ей. Но он торопился – в любую минуту сюда могут прийти потерявшие Веру друзья. Так что медлить нельзя! Быстро раздевшись, всей тушей навалился на Веру. Она, очнувшись, сопротивлялась и кричала, но недолго : у неё просто не было сил бороться с обезумевшим от страсти животным. И он, воспользовавшись её слабостью, наконец-то взял то, чего так долго добивался, и страшно обрадовался, что взял её чистую.

- Ну, вот, теперь-то ты моя! –  Самодовольно улыбаясь, оглядел Веру, поправил сорочку. – Теперь ты  в моей власти! Теперь не побрыкаешься! Я - твой муж! – Как полноправный муж развалился возле Веры и даже, в приливе ласки – а как же, жена! – накрыл её одеялом.

Немного погодя Вера очнулась. Страшно перепугалась, увидев рядом с собой этого типа, а заметив на лице его самодовольную улыбку и поняв, что с нею произошло, соскочила с кровати, прижалась к печке, будто у неё ища поддержки и сочувствия. Глаза её метали молнии, злость, негодование – всё было в этих глазах, не было только боли – не ему ль показать её? не ему ль дать насладиться ею? – Нет, был мерзок – теперь  мерзок вдвойне, был противен – теперь вовсе невыносим! Ещё больше зла – клокочет грудь, рвутся на свет слова, содрала сорочку – ненавистна она ей, гадом пахнет! Увидала, как воззрился на неё, ещё сильнее засверкали очи. Выпятила грудь, ещё выше голову – горда я! горда! несмотря ни на что! А вот и слова:

- На, смотри! Насмотрись вдоволь и мучайся потом! Больше ты меня не то что раздетой – одетой вряд ли увидишь! – Гнев в её глазах, молнии мечут глаза, того и гляди испепелят. – И ты сто раз пожалеешь о том, что сделал, ибо больше этого не произойдёт, а воспоминания будут жечь твою душу. Мучайся же теперь! – Опять вызов, неподкупная воля в её словах, а уж как плакало сердце, как стонала душа – видеть ему не дано – эта мука её. Ему ж – только слова. – А я ничего не помню, я просто с тобой не была, и то блаженство, что ты испытал со мною, я ещё не испытала. Мне ещё предстоит его испытать. Только не с тобой! – Усмешка в её глазах, издёвка – уж это-то она себе позволить могла, не только могла – защищалась этим – от боли, от обиды, от слабости, владевшей ею. – Для этого я выберу более достойного кавалера – мужчину! – уничтожила его последними словами, аж позеленел он, ещё миг – и кинется на неё. Всё же нашла силы, чтоб сказать последние слова.- Смотри же, смотри на меня! – Дрожит, но не плачет – не сломилась она, а если и сломилась – не ему это видеть…

«Нет, хватит играть!» - Взгляд его – страстный, прожигающий насквозь, отрезвил Веру. Забегала по комнате, собрала свои вещи, завернула в одеяло, так как знала: одеться он ей не даст,  побежала к двери, по дороге прихватив и его вещи, оставив его совершенно голым, и выскочила за дверь. И сделал это вовремя, ибо Михаил, опомнившись, уже подскочил к двери и истошно закричал:
- Ты что, ошалела?! Что ты делаешь?
- Я? Ничего. Просто даю вам возможность выспаться после столь тяжких трудов! – Издёвка  в словах Веры, отпор. Она понемногу расслаблялась, озноб начал бить её. Нервы сдали. Слёзы душили грудь, но она не позволила себе разреветься – это потом, не сейчас. Сейчас же одеться и уйти – чтобы не слышать, не чувствовать, не осязать его.
А он вопил из-за двери:
- Открой сейчас же! Слышишь, открой!

Представила, как он, голый, мечется возле запертой двери, злорадно усмехнулась, но вспомнив его рядом с собой в постели, вновь съёжилась, гримаса отвращения передёрнула лицо.
- Стучи, стучи! Может, чего настучишь, тварь! – уничтожающе процедила она сквозь зубы, и  плевок впечатался в закрытую дверь, словно в его лицо.

Но вот и оделась. Разбросав его вещи и оставив входную дверь открытой, пошла вон из дома, проклиная и себя – за то, что напилась, и  подруг – что оставили с этим типом, и больше всего – его, воспользовавшегося её слабостью. Как он мерзок! – вымыться скорее, смыть с себя следы его рук, а  там опять жить – ещё больше ненавидя его. Знала - застигнутый голым,  да ещё один, он будет всё валить на неё. Не отдалась она ему, даже поруганная не отдалась – так смять её, раздавить и осмеять, чтоб только не чувствовать, что она опять одержала верх.

     ***

Видимо, должно было это случиться, видимо, сами небеса уже не могли воспротивиться этому…
Первой хватилась Веры Надя, самая задушевная её подруга. Счастливая – столько  хороших слов услышала  сейчас! – забежала вслед за парнем, и сразу как-то не по себе. Что-то не так, что-то тревожит. А что?  Ещё уходя, заметила, что Веру немного мутило, но не придала этому значения, да и не одну её оставляет – вон их сколько. И не было-то её всего полчаса (именно её отсутствием и воспользовался Михаил), а пришла – что-то не то! И сразу себе – а где Вера? Прошла все комнаты, тихонько, не привлекая внимания – мало ли чего? А сердцу всё тревожней – ну где она? куда делась?
И только тогда припёрла к стенке девчат.
- Где Вера? – А сердце уже разрывалось от боли – вспомнила: Михаила тоже нигде нет, а отсутствие этих двоих - беда.
- Мы отвели её домой…
Немного отлегло. И всё же спросила:
- А где Михаил? – Увидев, как сразу сникли девчата, всё поняла. Ужас сковал её. – Он с ней?! – И ещё резче. - Да как вы могли? Как вы могли?!
- Но ведь…

Но Надя уже не слушала их – скорее туда! к Вере! Только крикнула: «Чтобы ни-ни! поняли?» - и ринулась из дома.

И вот она бежит, полуодетая, через поле. Они гуляли в пятиэтажке (их только начали строить в городе), а Вера жила в своём доме, как бы в посёлке, и эти два района, новый и старый, разделяло огромное поле.

Метров через десять её нагнал Валерий. Он давно следил за Надей – как она искала кого-то по комнатам, как отчитывала подруг. У него у самого уже закралось сомнение – куда делся Михаил? Куда делась Вера? – но спрашивать у кого-то неудобно – зачем зря накликать на девушку беду? Ещё одно успокаивало его - он думал, что она ушла вместе с Надей. Просто не видел, когда они выходили – загулялся, а когда потерял их, немного испугался – особенно за Веру. Ведь Михаила тоже не было. И когда увидел, как рванула Надя, понял - что-то не так! Никого не стал предупреждать – зачем лишние толки? Просто оделся и ринулся за Надей. Душа его клокотала – ну если он… ну если он, гад…

Давно заметил парень, что Михаил неравнодушен к Вере, и не только неравнодушен – просто готов её сожрать. Видел он и то, что Вера к нему холодна, и эта холодность выводит его из себя.  Потому-то и испугался за Веру. А он хороший друг Веры и Нади, дружили они с детства, были неразлучны, учились в одной школе – правда, он немного старше их, но это не мешало им дружить, вместе проводить время. Он очень уважал девчат – особенно Веру. Девчонка за себя осталась без отца. Потом потеряла мать. Но не сломалась. Выучилась, работает, умеет за себя постоять. Немного задириста, горда,  в общем, девчонка, знающая себе цену, и это он в ней очень уважал.

Потому и клокотала душа. Чувствовал – плохо сейчас Вере. И опять – ну, гад, погоди… если только… убью… точно убью…
Нагнал Надю.
- Что там? Что с Верой?
Заливалась слезами девчонка, билась в слезах.
- Не знаю… она с этим…
Ещё больше зла. Обогнал Веру и просто помчался по полю – только успеть… а не успею… раздавлю гада!

   ***
Вбежал в сени и сразу понял – опоздал! Жалость заполнила сердце – Верунька, родная моя, что сделал он с тобой…
Рывком открыл дверь, рывком подонка с кровати – и мял, бил, топтал и опять бил.
Надя залетела было в избу.
- Выйди! Я скоро! – негоже девчонке на голого смотреть! И опять того: - Мразь! Подонок! Убью!

Выбежал на миг.
- Иди, ищи Веру! Она, верно, у речки. А за меня не бойся – ещё пару раз врежу этому любовничку, и всё! – Сжал плечи девчонки.- Про Веру молчи! Никому ни слова! – Опять жалость в глазах.- Ей итак несладко сейчас. – И уже строже. – И этим тёлкам рты закрой! – Повернулся к Михаилу.- А этот звякнет – вообще убью! Ну, иди, иди же – как она там? – просто вытолкал Надю из сеней.
   ***

Надя нашла Веру у реки. Не ошибся Валерий, верно подсказал. Очень любила Вера реку, и в радости, и  в горе шла именно к ней – поговорить, выплеснуть душу,  а то и просто постоять, надышаться ею. И сейчас она была здесь. Спокойная, отрешённая, сидела на брёвнышке, взгляд её тонул в реке, спина сгорбленная, поникшая – плохо ей, невыносимо плохо моей девчонке.

«Господи, за что? За что ей такое? – сжалось сердце подруги. – Больно! как больно! - мне больно, а ей каково? Защитить, заслонить бы – да уже поздно… Теперь только утишить, убаюкать боль. – Боль подружки передалась ей. Родная она ей, очень родная. Всю жизнь вместе, а как похоронила Вера мать – а  с похоронами все помогали: соседи, друзья, просто знакомые - можно сказать, перебралась к Вере - не Вера из дома, а она к ней в дом. Дала немного поплакать – погоревать – не чурбан же она, понимает, а потом сразу: «Вера, давай печку побелим да половики на речку стаскаем, а?» - И очнулась Вера, видит – жизнь не остановилась, значит, надо жить.
 
Вот и приросли тогда друг к другу, роднее родных стали. Только увидит, бывало,  Наденька – плохо,  уж так плохо её подружке: пригорюнилась, тоска, боль в глазах, и тут же: «Давай пельменей настряпаем!» - вроде, ничего особенного, а отошла девчонка, уже стряпает, лепит пельмени, а вместе с ними лепит свою жизнь.
Да, иногда приходилось хитрить.

- Верунь, за черёмухой бы сходить, а? – Или.- Грибов, говорят,  в лесу видимо- невидимо! – И тащила Веру в лес, на речку, просто на природу, ибо знала – только там отдыхает её душа и только там ей будет легче.

И оживала Вера потихонечку, расправляла свои крылышки.
И учиться её уговорила – сама поехала и её утянула. И опять рядом – одну квартиру сняли, ели-пели вместе, тянули друг дружку. Родители Нади страшно жалели девчонку. Везли им продукты – ешьте, пейте! Соседки частенько – то баночку варенья или огурцов там, ещё чего, а то и отрез какой – на, увези девчонке. Поддержка это большая Вере, поддержка и радость – не одна она, думают о ней люди, думают и жалеют. Так и выучились они, работают – одна на телеграфе, другая – в  конторе бухгалтером. Вот уж на ноги стала девчонка, обвыклась, да и заработок свой. Стала жить одна. И всё равно вместе они, думы одни – как жить дальше? что ждёт впереди?

Смешались планы Веры. Жестокость вторглась в её жизнь. И это случилось тогда, когда она только-только почувствовала себя женщиной.

«Родная моя! Как больно тебе!» - подошла, села рядом, обняла… И прорвались у Веры слёзы – рвётся, плачет душа – потоки слёз, море слёз. А Надя рада: поплачь, поплачь, родная, тебе будет легче. – А в сердце зло. – Да как он мог... как он мог обидеть её?… Она ж итак обижена. О, Господи, помоги! Помоги ей подняться! – теперь уже к Богу обращается она, у него просит защиты – чтоб дал силы её подружке, чтоб поднялась она, опять поднялась…

***
Долго сидели подруги на берегу.
Как две зорьки, как две вербушки – склонились над водой и молчат. Не надо сейчас слов – только душа говорит, только сердце – другое ж сердце слушает и вбирает в себя слова – слова, идущие из души.

А парень поодаль стоял. Любовался всё на девчат. Любовался да радовался за Веру. И уже знал – выстоит девчонка, теперь уже выстоит. И сейчас, верно, думает – как жить? А раз думает – будет жить!

И пошёл парень своей дорогой. Всё, что мог, он сделал, остальное сделает эта девчонка, ну а самое главное сделает жизнь.
Она - самая мудрая…
***

Так бы и не узнали в городе о позоре Веры – но опять же он, опять же этот подлец предал её.
Злость душила его. Он-то ждал другого – что перебесится девчонка да оттает, пойдёт за ним – а куда, дескать, ей, порченой? И ещё на одно надеялся Михаил – вдруг да забеременеет? – Вот чего жаждал он, вот о чём молил – тут бы уж точно никуда не делась – мало ли девчат так замуж попадают?

Плохо же он знал Веру – не такой она породы, чтоб, пусть и беременной, отдаться этому подонку. Но Бог хоть этим миловал её – всё прошло бесследно. И Михаил понял это. Как вскинула она голову, как впилась взглядом в него – что, уел, да? – И ещё наглее взгляд.- Этот номер у тебя не прошёл! тут ты дал сбой!

Ему б отстать: ведь своё-то он взял. Так нет, взыграла кровь: не унимаешься? – и я не уймусь! Вот тогда-то и поделился он с кем-то из ребят, что переспал с Веркой и что дорога там давно проторена, и, хвалясь тем, что Верка в этом деле «бой-баба» и что после той ночи чуть не на шею вешалась – возьми меня замуж!- а он, мол, ни в какую.
- Да и зачем мне она такая нужна-то? Подстилка! Переспать – это можно, она что надо, а вот жениться – ни-ни! – откровенничал он.

Кто верил ему, кто нет, но жизнь Веры была испорчена. К ней хуже стали относиться парни. Одни чуть не в лицо говорили, что не мешало бы с нею переспать, другие при ней судили о девушках, у которых ничего чистого и святого нет, которым лишь бы не продешевить. И она понимала, что говорят о ней, бесилась, мучилась, злилась, но ничем не могла себя защитить. Казалось, весь мир говорит о ней, все считают её сучкой и подстилкой. Не хотелось выходить из дома, видеть никого не хотелось – даже подруги, что так участливо отнеслись к её беде да и сейчас понимали её, были, вроде, лишними – и они словно укор ей – ведь о них так не говорят, они чистые…

Никак не могла простить себе такого позора – и это больше всего мучило её. «Каждый человек должен сам отвечать за свои поступки, и нечего тут ругать других, как нечего искать виноватых в своей беде. Зачем пила? Ведь не хотела, а пила? Зачем поддалась на его трёп? Гордыня взыграла?- вот именно гордыня – не возьмёшь, мол, меня! Не поддамся тебе! А он оказался хитрее – именно на этом и взял! И сыграл именно на гордыне: напоил и взял, бесчувственную, и теперь, конечно, празднует победу. А она - хоть и ерохорится: я не твоя! я с тобой не была! – потерпела поражение.
 
Не могла Вера смириться со своим поражением, как не могла примириться с подлостью его. Чтоб взять силой? – это не укладывалось у неё в голове. Как это можно? с человеком? с живым человеком?

Представляла, как он упивался ею: раздевал, любовался её голым телом, мял её груди, бёдра. Ведь не сразу же он приступил к действию – дал себе насладиться ею,- и только представив это – его самодовольное лицо, глаза, горящие от страсти, руки, шарящие по её телу, жадные, липкие,- её начинала бить дрожь. Ненавидела его, ненавидела себя, весь мир, казалось, ненавидела, - что не стал на её защиту, что позволил надругаться над нею. И особенно ненавидела подруг – на кого ж опереться, если не на подруг? кому доверить себя - если не им? Но, оказывается, и им нельзя довериться. Никому довериться нельзя! - вот к такому выводу пришла Вера. Но это были только догадки – до конца всё осмыслила она потом, спустя много времени – когда набила ещё не одну шишку.

А пока в душе её было только зло – зло и обида – и ненависть к себе. Не могла она принять себя такую, примириться с собой не могла. И однажды, доведённая до отчаяния, решилась на крайнее. Ночью подошла к реке и долго смотрелась  в неё, мучая себя и представляя, как она будет опускаться на дно, потом, набухнув, поднимется на поверхность, и люди, пришедшие утром за водой, отпрянут, испугавшись её распущенных по воде волос, будто расчёсанных водою. «Господи, что я делаю? Сумасшедшая!»- ей жалко станет себя, нестерпимо жаль свою молодость, и она отпрянет от реки, и убежит прочь, и потом долго будет бояться воды, будто чувствую в ней смерть свою.

   ***

В тот же вечер, будто назло всем, Вера будет заигрывать с парнями, и когда один из них, к счастью, тот, кто больше всех нравился ей, предложит её проводить, она охотно, со смехом  согласится. Вера понимает, зачем он идёт с ней, не только понимает – сама манит, сама ждёт этого – узнать, наконец, что это такое,  а то люди уже в проститутки её записали, а она даже не знает, что значит спать с мужиком.

Они одни в ночи. Он обнимает её, нежно прижимает к себе, и Вера, чувствуя его нетерпение, не отталкивает его – сама прижимается к нему своим сильным горячим телом.
Как они дошли до её дома - не помнит. И вот уже его губы ласкают её, руки обвиваются вокруг её стана, и весь он дрожит от страшного желания. Радуется она – что раздевает её, снимает всё. А вот раздевается сам, швыряя,  куда попало брюки, рубашку, вот полетели и плавки – и он, голый, перед нею. Но как же он хорош! – стыдно, а она смотрит на него, глаз не может оторвать – ведь это первый мужчина, которому она отдаётся сама, его она должна запомнить, его она видеть должна. А он любуется ею – только миг, а охватил всю, и ещё сильнее страсть, горит весь, нет сил у парня. А она не противится ему, отдаётся во власть его страсти и отдаётся легко – самой до безумия хочется этого, даже тело свело судорогой.

Долго не могли они насытиться друг другом. Только отпрянут, отдохнут чуть, и опять руки тянутся, глаза ищут, и вот опять сплелись, опять сладко стонет она, а он на вершине блаженства – как хорошо-то! как сладко-то с ней!

Потом, счастливые и опустошённые, лежат рядышком, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой – до того измучила их любовь. Нет, не жалеет Вера, что пошла с ним – радовалась: у неё есть мужчина! Прижималась к нему – так хотелось прижаться, вновь почувствовать его, и сладко стонало сердце – так ей было хорошо! Забыты обиды – ничего нет, только ночь и они, они и эта прекрасная ночь. И никогда бы она не кончалась – вот какие думы теперь у неё – да и у него, видимо, тоже.

Он отстраняется на миг, с улыбкой глядит на неё.
- А ты действительно «ого-го», не зря про тебя говорят!

И померк свет – будто сердце пронзили насквозь, в самоё сердце вонзилась боль. А ведь только оттаяла, только отошла. «Господи, за что? За что мне это? Ведь было так сладко… ведь было так хорошо… А теперь?... опять доказывать, опять защищаться… сколько же можно… сколько же можно…»
И опять: «Нет, не поддамся я вам! Ни за что не поддамся!»

Вскочила с кровати – волосы распущены, глаза горят – тигрица, да и только!
- Нет, никто не может про меня так сказать! Никто, слышишь! – уже заходится плачем она.
Теперь уже ему страшно – за эти слова, за боль, что плеснул ей в душу. А она не может остановиться – прорвалась душа, невыносимо больше терпеть эту боль, носить эту боль – вот она и прёт наружу, прёт и прёт. – Никто меня не трогал, кроме него, подлюки этой… И он меня силой взял. Если б я была трезвой – да,  в этом моя вина, что позволила себя напоить – он бы никогда меня не взял! Никогда! Слышишь, никогда! – Плакала душа, мяла её нестерпимая боль,  а сердце будто сжато в тисках – заходится, задыхается от боли, обидой исходит сердце. – Да как вы можете? Как можете так со мной? За что?- исторгает сердце слова. Губы же говорят другое.- И с тобой я пошла, чтобы успокоить себя – просто невыносимо было слушать, как вы позорите меня, ни в чём не повинную. Ведь  я даже не знала, как это происходит, он меня чуть не мёртвую взял, а вы травите меня.  Мне очень захотелось испытать то, чем вы меня так мучили. Вы уже знали, что я «ого-го» -  я же себя не знала, да и вас тоже. – Её голос немного успокаивался, но слова лились, лились. – А ты давно мне нравился, потому и пошла с тобой и, сознаюсь, мне было хорошо - тебе, думаю, тоже. И если б ты не сказал этих слов,  я б ещё встречалась с тобой. – Глаза её вновь наполнились слезами, болью, горечью.- Но теперь я не хочу тебя видеть, слышишь, не хочу! И хоть знаю, что меня будет тянуть к тебе, что буду мучиться ночами, вспоминая твои ласки – я к тебе больше не приду! Ты сам растоптал себя! – Улыбнулась. - Можешь всем говорить, что спал со мной, можешь рассказывать подробности нашей ночи – это твоё дело, - меня же ты больше не увидишь! Никогда!

Видела она - уже не рад парень, корит себя, и уже шептались слова – может, не надо так строго? Может, надо простить? Но – нет и нет – это ей заказано! Простишь его – накажешь себя, а сейчас она должны быть ещё более гордой! Потому и сказала, с вызовом:
- А теперь уходи!

И ему ничего не оставалось, как встать и уйти. И как он корил себя – за эти необдуманные слова, и она, видя это, уже корила себя. Хотелось встать и окликнуть его в окно – и он бы вернулся,- но гордость пересилила, да что-то внутри шептало – не надо этого, не надо…
Больше они не встречались. Хотя много раз видела Вера направленный на неё взгляд. Нет, она должна остыть, прийти в себя, привыкнуть к себе, уже новой, научиться жить по-новому. А там будет видно.

И ещё она приказала себе, просто приказала: «Ни за что себя не корить! Не было ничего, у меня ничего не было, и мне не за что себя корить!»- так она повторяла день в день, час в час – пока не успокоилась, пока не настроила себя на новую жизнь – без боли и обид…
Теперь она точно знала – человек должен сам заботиться о себе и только сам защищать себя, думать о себе, ибо надеяться ему больше не на кого. И ей стало легче – она стала сильнее, ибо взяла на себя ответственность – за себя, за свою жизнь, и почувствовала, что справится с этой задачей.

С парнями Вера больше не встречалась – просто жила, просто дышала, просто наслаждалась жизнью, теплом, и просто ждала – вот-вот наступит день, когда она встретит того, единственного, и встретит его обновлённой, ещё более сильной и ещё более притягательной…

***

Одно не учла Вера. Парни - это парни, есть люди намного страшнее парней. И это женщины – те, что больше других должны понимать тебя, больше других переживать – она попала на язык к женщинам,  а уж эти создания долго будут молоть тебя и мямлить, жалости в них нет ни на йоту. О, что только не говорили они про неё, в каких только грехах не обвиняли! Каждый день обрастал новыми подробностями – она и парней уже к себе тащит, и вытворят с ними чёрт знает что, и мужики-то женатые чуть ли не все у неё перебывали – дверь там открыта всем, и старому, и молодому. В конце концов, так заврались тётки, что уже не могли вспомнить, что говорили вчера, ну а раз не могли – сочиняли снова.
И уже как на чудовище глядели они на неё – чудовище, что породили сами, что создали в своём воображении – от скуки да от злости, от зависти -  к молодости её, к красоте, к  цвету её. Не отлюбили, не домучили когда-то себя, вот и мучают теперь других – чужую жизнь на языках держат, ею живут, а уж как ей там, этой жизни, об этом не думают – им бы своё взять.

Вот таким «страдальцам за чужую судьбу» и попалась на язык Вера. Дошло и до матери Саши – хоть они и жили далеко от Веры, но и до них докатилась эта весть, и там узнали о позорной жизни её. Да и в лицо та уже знала Веру -  в тот момент, когда рассказывала о ней одна сердобольная кумушка, Вера проходила мимо – гордая, красивая, и обе женщины так и впились в неё взглядом.

Даже дома Анна не могла успокоиться – и сейчас видела эту девку, а вот и слова той бабы: «Со всеми, считай, перепробовала, да и что тут говорить – сучка она и есть сучка, ей всё  одно – мужик с ней аль парень!»

И сыну,  как бы между прочим,  рассказала о ней. Он ещё ей:
- Да ты что, мама? Я-то тут при чём?
А она - уже зло:
- А вот при том! Со всеми гуляй, слова не скажу, но если узнаю, что с ней,- прокляну!

     ***

И вот рассказ, вернее, исповедь, закончен. Вера подняла свой взор на Сашу. И, увидев тоску в его глазах, потупилась, губы дрогнули в мучительной улыбке, и она, ни слова не сказав, быстро накинула пальто и убежала. И он не стал её задерживать – надо было побыть одному. Слишком тяжёл рассказ, чтобы сразу решиться  - что-то сказать и тем более что-то сделать. Им обоим надо время – чтоб обдумать, поразмыслить, и чтобы, не дай Бог, не обидеть друг друга – нечаянным словом иль взглядом. Да, тут надо время.

Ну, Александр, думай и решай – от этого решения зависит и твоя судьба, и судьба этой девчонки. Трудная у неё жизнь, и в твоих силах сделать её легче. Но и сделать её труднее, и намного труднее,- тоже в твоих силах. Её уже измяла жизнь, измяла жестоко – возьми и изомни ещё – зато заступишься за себя, сам будешь чистым. Первое: сделать её жизнь легче – намного труднее, но именно к этому – ещё во время её рассказа – готовило его сердце. Потому-то и не решишь разом – тут надо думать и думать.

И если б Вера была у него одна! Но есть ещё мать. И обеих жаль. И обеим надо помочь – помочь увидеть друг друга, уже другими глазами, глазами не ненависти – любви, увидеть и понять, понять и простить, -  а это большая работа, и её должен сделать именно он.
Но ему чуть легче сейчас. Он знал Верину жизнь, лучше знал её, да и то, как она относится к своей жизни,  к той и  к новой, ему тоже ведомо.

Теперь только разложить всё по полочкам своей души, вжиться в эти слова, принять их, как когда-то принял Веру, и жить дальше. Жить со своей Верой и с верой в их будущее.
А  сейчас ему тяжело. Ещё во время её рассказа мучило его чувство неловкости, даже вины перед этой девушкой – это чувство не покидало его и сейчас.

Но откуда ж ему было знать, что Вера – та самая девушка, которой пугала его мать. Хотя какая – «та самая»? Это мать, да и другие женщины видели в ней такую, для них она была сучкой, и вот теперь, когда он узнал девушку по-настоящему, познал её судьбу, ему сделалось страшно. Он понял, что защищать её будет очень трудно, а что он будет её защищать – это он  тоже понял. И страшно то, что защищать её придётся, во-первых, от матери. Вот кто самый главный их враг, вот с кем предстоит вступить в борьбу – да что предстоит, он уже вступил в неё,  в эту борьбу. Ведь не отшатнулся же он от девушки, когда понял, что это именно та, о ком так «пеклась» его мать. Наоборот, отшатнулся, но от матери – от неё бежали они, как от чего-то враждебного, готового сломать их. И это уже был вызов, и знал он, мать ему этого не простит. Но как же он был рад, что вступил в эту борьбу, что не оттолкнул Веру – вот если б оттолкнул… Матери он докажет, что был прав. Это, в конце концов, его жизнь, и он вправе распоряжаться ею по своему усмотрению. А если б он оттолкнул Веру – была бы беда. Во-первых, никогда бы не узнал её настоящей жизни – не станет же она напрашиваться рассказать всё о себе, притом, если он сам же удрал от неё? Во-вторых, она, скорее всего, не стала б с ним больше встречаться – ведь слабаков женщины не больно-то жалуют – скорее, смеются над ними. Ну а в-третьих, даже если б он и подошёл, и она пошла бы с ним, всё было б уже не так – растеряли б они самое дорогое, что копилось днями и ночами, что теплилось, грелось в их душах - свои чувства растеряли б они, свою зарождающую любовь. Вот почему он был рад, что хоть этого не сделал - не оттолкнул Веру, не пошёл на поводу у матери - а ведь, признаться, испугался, и ещё как испугался,- но, только взглянул в глаза Веры – муку прочёл в них, а где мука, там есть сердце – разве ж можно растоптать, уничтожить его?

С матерью будет тяжело. Сейчас ей ничего не докажешь – в этом он был уверен. Ведь для неё эта девчонка – исчадие ада, и даже не трудись доказывать обратное – только сделаешь хуже. Но и отступиться от Веры,  как бы мать не хотела, он не мог. Он просто не мог предать её чистые чувства, не мог предать свою любовь. А что он полюбил эту девушку, было так же ясно, как то, что мать сделает всё, чтобы разлучить их. «Что ж, будем бороться!»- душа приняла эти слова и ответила вздохом – да, будем бороться…

Но как же он ругал мать.
«Ох уж эти женщины! Из любого простого дела раздуют Бог весть что! Любое нечаянно брошенное слово оплетут такими подробностями, что и самим станет страшно от них, не то, что другим. И ничем их не проймёшь! Попробуй, убеди женщину, только что сочинившую очередную сплетню, в том, что она врёт – она тебе же наплюёт в глаза, и докажи, что она не права. Ох уж это чёртово семя! Сколько горя они доставили, сколько огорчения молодым. И сколько ещё доставят! Сколько любящих сердец разошлось только потому, что между ними стали вот такие «защитники правды». И что они суются в чужую жизнь? Почему им не запретят этого? И сами, что они думают сами? Или не были молоды? Или не ходила про них злая сплетня? Да нет такой девушки и такого парня  на свете, про кого не говорили бы в молодости! Только о парнях говорят мало – им, вроде,  и разрешается всё, зато, если попалась на язык девушка – так расчешут, и самим страшно станет, не то, что ей…»
И тут же он ругал себя.

«И я тоже хорош! Почему так сразу согласился с матерью? Почему не стал на защиту девушки, когда мать поносила её? Ах, я ж не знал её, для меня она была ничем – зачем же заступаться за это ничто? И я, вроде, соглашался с матерью – ну, пусть не соглашался, но ведь молчал же, молчал,  хотя вовсе не знал этой девушки, не знал жизни её. Какие всё же мы эгоисты! Смеёмся, когда душа другого обливается слезами, ничуть не возмущаемся, когда другую, быть может, более чистую душу, распяли и измываются над нею. Нет, мы даже не эгоисты – мы посторонние, жестокосердные людишки, которым наплевать, когда мучают или мучаются другие – лишь бы не трогали нас! Но уж затронь нас – как мы возмутимся! Что? вы? меня? – да я вас! Почему же мы не можем так же возмутиться и так же ощетиниться, когда обижают другого, пусть и незнакомого человека? Почему наша душа молчит? Почему - ни угрызения совести, ни проблеск человеческого участия – не трогают нашу душу?
Бездушные мы люди, и чем лучше и богаче живём, тем черствее и эгоистичнее делаемся. Неужто ж придёт время, когда мы сможем пройти мимо случившейся на наших глазах трагедии, и ни одна жилка не встрепенётся на нашем лице, ни один мускул не дрогнет от такого безобразия? А может, уже пришло то время?

«Да, - невольно улыбнулся Саша, - вон в какие дебри я залез. Философствую тут,  а жизни- то, выходит, совсем не знаю».
Но на душе стало спокойней.

И ещё одно очень радовало Сашу. То, что он ничуть не ругал Веру. Во время  рассказа в его сердце не поселилось ни чувства отвращения, ни даже чувства ревности к её мужчинам. Им не было тут места. Да и к кому ревновать? – к тому, что отнял у неё честь? – так это пошло и бесчеловечно, ведь он видел из её рассказа, видел и чувствовал, что она ненавидела его до того, а теперь, после случившегося, ещё больше, до крайности ненавидит. К тому - второму? Нет, и к нему не ревновал её Александр, хотя ему было немного больно, когда она говорила, что ей с этим парнем было хорошо. Он понял, почему она пошла на это – люди довели её, как доводили тысячи и тысячи девушек, не таких сильных и гордых, и девушки превращались в посмешище, ибо у них отнимали не только честь, но и имя. Да, люди довели Веру, люди же и дали понять, кем она будет - если продолжит эту жизнь.

И уже радовался он за свою подружку. «Нет, она очень умная и очень сильная!»
И ещё больше радовался тому, что  в своих отношениях они не дошли до близости – если б дошли, было бы намного сложнее. Их встречи были чистыми, волнующими. Он видел, как ей было хорошо – это оживала её душа, она опять чувствовала себя девушкой, чистой и прекрасной – оттого и радовалась, оттого и цвели её глаза. И рад он был, что сдержался, что не обидел её – будто шептал кто внутри: подожди! не тронь её, не тронь! И он слушался этого голоса, да по правде и сам не хотел торопиться – это к ним ещё придёт, а  вот чистого, светлого – уже не будет. Те отношения, конечно, прекрасны, но намного сложнее – потому и не торопился он переходить эту черту. Видел, чувствовал – не готова она к этому, пугалась даже, когда посильнее прижимал, и это радовало его, радовало и отрезвляло.

И теперь он бесконечно рад, что они чисты друг перед другом. Ему легче  её видеть, легче верить ей, ну а то, что ей с тем парнем было хорошо, тоже радовало - значит, не ледышка, значит, и с ним будет хорошо.

Понимал он и то, что их время опять откладывается – ну и не беда,- главное, они больше знают друг друга и больше понимают.

И только тут его кольнуло – а что с Верой? куда она ушла? и с чем? что затаила против него? – обиду? боль? а может, и  то, и другое?.. «Надо завтра же идти к ней и успокоить её,- решил Саша. И тут же подумал. - А почему не сегодня? – И сам же ответил.- Нет, сегодня не надо. Пусть успокоится, придёт в себя, пусть ещё раз всё переживёт, чтоб больше к этому не возвращаться».

Одно он знал, просто чувствовал – всё у них будет хорошо. Ещё роднее стала Вера, ещё дороже – после слов её, после исповеди.

«Ладно, хоть мать на работе – перебесится, выгонит зло, а там и поговорим»,- с этими мыслями он и уснул.

      ***

Рано радовалась Вера. Вот оно, счастье! Вот он, покой! Вот он, мужчина, который понимает её! Только стала забываться, только стала отходить – и опять как в омут, и опять страшно, и опять нечем жить.

«Неужели он отторг меня? Неужели не понял?»- мысли эти бились в мозгу и не давали покоя. Уже ругала себя, что так поспешно ушла – надо было пересидеть, дождаться его слов, тогда было бы легче. А вот  его глаза – пустые, тоска в них, и опять – нет, верно я поступила, что ушла – не дожидаться же, как подачки, его слов. Да и что он мог сказать? Если и сам ещё ничего не знает.

«Господи, неужели ещё не кончились мои муки? – страшно-то как, больно-то как! И кому скажешь? кто заступится? – некому говорить и заступиться тоже некому…»
И тут же другая мысль: «Да как я могла…. О Саше так…нет, нельзя… он за меня, за меня он.-  Вспомнила, как тащил её от матери, просто тащил по улице, как слушал её, ни словом не перебивая. – Нет, он неравнодушен ко мне, к моему горю – иначе не стал бы слушать, иначе ему было бы наплевать».

И вроде забывалась своя боль – о нём думала, тревожилась за него. Как он там? что думает? чего ждёт? А с Саши перескакивала на его мать – ведь, как ни крути, один клубок, запутались так, что не распутать. Но больше всего она пугалась матери - вот кто её враг, вот кто стоит у них на пути – да, именно у них.

«Что же обо мне думает его мать, если на улице, при всех, так сказала сыну? - мысль эта не давала покоя – до того она была страшна – хотелось её обойти, не трогать её,- но как обойти, если она главная? как обойти, если с любой тропы опять сворачиваешь на неё? Нет уж, лучше сейчас проработать её – взять вот так смело и на стол: разложить её по косточкам, что там в ней, чтоб самой не пугаться. А вдруг да окажется, и не так уж она страшна? а вдруг да и тут найдётся выход? – безвыходных ситуаций нет, так говорят умные люди». – И она стала раскладывать эту мысль, не боясь её, наоборот,- смелее, смелее – чтобы увидеть всё – всю ситуацию, а увидев, найти выход.

«Значит, я для неё страшилище? Даже больше - демона она увидела во мне – вон как испугалась,- распутывала она клубок мыслей. – А с демоном, конечно, не только гулять – рядом находиться нельзя. Да, я для неё демон – видно, и сюда дошли слухи, и до ушей этой женщины дошли сплетни обо мне, притом, в страшных красках кто-то расписал, чуть ли не дьяволом преподнёс меня. – Так, так, уже что-то есть! – распутывается клубок. Теперь смелее! Смелее! – Конечно, понятна её реакция, понятно и то, как ненавидит она меня.- И тут же вызов – себе, вызов - ей. – А почему я так испугалась? почему трепещу перед нею? перед собой трепещу? Я что, украла у неё что-то украла?... сына? – Упали силы – не осилила она эту женщину, не смогла перебороть. И опять та же боль – да сколько ж можно?... измываться, смеяться? сколько ж можно меня топтать?»

Ходила по комнате Вера – по той, где когда-то распяли её, и уже ненавидела эту комнату – ненавидела и любила, опять ненавидела и ещё больше любила. Это её дом, её кровный дом – где прошло её детство, где она была счастлива – счастлива и защищена. И где она прощалась с родителями. Та боль – куда выше. По сравнению с этой та боль - святая. Оттого и дорог дом, оттого и не может его не любить.

И за тот случай она не может ненавидеть этот дом – и дом, и себя. Ведь не сдалась она, не покорилась тогда – не покорится и теперь – устала только, себя отстаивать устала, незащищённой жить устала. Ведь отчего Михаил полез к ней? отчего взял её? – всё оттого же, защиты нет у неё,  а была б защита, был бы отец жив иль даже мама – не случилось бы с ней этой беды, никогда б не случилось…Да и случилось… пусть бы случилось,  с кем не бывает? – мать отогрела б её, поняла и спасла – спасла б и защитила – ото всех слов, ото всех мук.

А теперь, кто защитит её теперь? Саша? – возможно. – Вспомнила, как уходила от него - слова не сказал. И опять – хотелось бы верить, что защитит, но опять страшно – там мать, а тут какая-то девчонка…

Какие только мысли не лезли в голову. То верила – Саша будет на её стороне, то пугалась – а вдруг да нет? а то, устав от всяких мыслей, посылала всех к чёрту.
 
Одно знала Вера – если и Саша набросится на неё, ей просто не выдержать. Сломается она, точно сломается, людям верить, доверять перестанет совсем…


     ***

Но как же не хватало ей матери – не хватало всегда, а сейчас, в столь трудный час – тем более. «Господи, ну почему ты забрал её так рано? Почему не пожалел меня: ведь мне так плохо без неё, невыносимо плохо. Пусть бы она была больна, пусть бы только лежала – всё равно легче, в тысячу раз легче. Только б глаза подняла, только б взглядом повела да качнула головой, приободряя, и было бы легче, а то никого, в  целом свете никого – это же невыносимо! невыносимо, Господи!»

Невольно мысль её вернулась в тот день, когда она прощалась с матерью. Отец умер раньше. Если бы кто сказал ей тогда, что отец уйдёт первым, она бы не поверила. Он был здоровым, сильным – бревно мог на плечах нести. А мать болела давно, таяла с каждым годом. Вот за неё-то страшно боялась Вера – боялась остаться без матери, боялась лишиться столь любимого человека. Они оба грели её – отец своей силой, защитой, а мать лаской, любовью своею. Нет, они оба её любили, и отец не меньше – но больше к маме тянулась душа, ближе она была дочери.

«Мама! Мамочка!» - живой увидела мать, той, что ещё жила – тихая она была, кроткая, а уж ласковая – так бы весь свет и обогрела. Всегда замечала, когда ей плохо – ещё ничего не скажешь и виду не подашь,  а она уж знает. «Что, доченька, стряслось?»- именно стряслось – не случилось – и сразу как-то легче. Только и ответишь: «Да, ничего, мама, всё в порядке», - и как-то отойдёт боль, ведь права мама, ничего не стряслось, просто обидели чуть.

Да, отец тогда был здоровее мамы, а тут как-то разом стал жаловаться на боли в боку. Но так, вроде ничего страшного. А оказалось – страшно, и даже очень. За два месяца не стало отца, унесла его проклятая болезнь.

А тут и мама засобиралась. Пока отец был жив, крепилась, не позволяла себе сдаваться, а ушёл он – и будто силы её унёс. Только на полгода и пережила она мужа своего. Без его поддержки, без его смеха, вселяющего в душу радость, без него самого, такого сильного, она враз сникла, потухла. У неё уже не было силы бороться с болезнью, и хотя кощунственно так думать по отношению к матери, но вроде и желания не было бороться, не было желания продлить дни жизни, просто не было желания жить без него. Это Вера хорошо видела. Даже злилась за это на мать и страшно ревновала её к мёртвому отцу. И бесилась – оттого, что она, дочь, не может, так же, как отец, зажечь мать, не дать погаснуть в ней искре надежды, не может заставить её жить – хотя бы для неё, для дочери.

Вера видела, что и мать мучается  тем же. Сколько раз замечала она, как лицо матери, глядевшей каким-то потусторонним взглядом, делалось вдруг беспомощным, виноватым. Она будто заранее просила прощения у дочери – за свою смерть и за то, что оставляет её совершенно одну. И больно об этом вспоминать, но Вера иногда даже хотела, молила скорой материной смерти. Ибо до предела была измучена ожиданием этого страшного дня. В её мозгу, ещё не окрепшем после смерти отца, поселилась и не гасла одна-единственная мысль: «смерть, смерть», и потому ей казалось, что после смерти матери эта мысль, страшная, даже жуткая, наконец-то покинет её, и она будет жить – пусть плохо, одиноко, но будет жить. Она корила, ругала себя за эту мысль, хлестала себя по щекам, и опять же мысленно, не смея сказать вслух, просила прощенья у матери. И мать, казалось, понимала её. Смотрела своим, будто бы уже остановившимся взглядом, и говорила: «Ничего, доченька, ничего». И Вере становилось совсем худо от этих слов. «Мамочка, прости!»- наклонялась над матерью, и слёзы, солёные и жгучие, падали на материнское лицо. «Ничего, доченька, ничего», - опять успокаивала её мать беспомощным и слабым голосом, и Вере было ещё больше жаль мать и страшно жаль себя, ведь знала она – мать готовит её к концу.
И вот настал тот роковой день, и Вера сразу почувствовала это. Ещё утром, едва она проснулась, в голову пришла страшная мысль – «сегодня умрёт мама», и мысль эта уже не покидала её ни на миг. И хоть мать чувствовала себя по-старому, и её лицо и даже глаза оставались такими же, Вера явно чувствовала, что сегодня, именно сегодня случится то страшное, о чём они всё это время думали, о чём молили и чего боялись.

Но день проходил, угасала длинная заря, а в матери по-прежнему не виделось никакой перемены – ни тревоги, ни обречённости, сопутствующей всем смертям, не читалось на её лице. И Вера начала успокаиваться. Торопила стрелки часов, чтобы они поскорее прошли последние часы этого страшного дня – страшного от напряжения, от ожидания неотвратимого. Но стрелки не торопились – они просто не умеют, да и не хотят: ни торопиться, ни отставать – тикают и тикают себе, отсчитывая секунды и минуты нашей жизни, и дела им нет до того, как люди мучаются, глядя на них. Да и что с них спросишь – они бездушны: заведи – идут, останови – будут стоять и опять слова не скажут. И Вера озлилась на часы, даже хотела в них чем-то запустить, но вовремя опомнилась, боясь, что мать поймёт её тревогу; перевела взгляд на неё и, не увидев ничего страшного, совсем успокоилась.

Но успокаивала она себя рано. Не прошло и получаса, как мать позвала её к себе.
- Доченька, подойди ко мне,- вроде простые слова, но от них так и повеяло смертным холодом. И Вере стало страшно, её просто заморозили эти, казалось бы, обыденные слова, приковали к полу, не было сил сдвинуться с места.
- Ну, что же ты, дочка? -  с обидой произнесла мать. И Вера заставила себя сделать эти три шага.
- Сядь ко мне, доченька, посиди со мной,- попросила мать, И Вера, хоть ей было очень страшно, опустилась на краешек постели.

Посидели немного молча. Вера с опущенной головой, будто боясь взглянуть  в глаза матери и прочесть в них смертную тоску. К тому же, чувствуя себя виноватой – вот она, молода и здорова, а мать умирает. И ничем нельзя ей помочь,  нельзя даже закричать – пользы не будет, нельзя ни запретить, ни отдалить – хотя бы на день - тот час,  к которому шли они столько лет. А мать, молча, разглядывала её, стараясь вдоволь наглядеться на своё чадо. Она тоже чувствовала себя виноватой перед дочерью, перед этой ещё не девушкой, но уже и не девочкой, виноватой, возможно, тем, что не боролась с болезнью, что позволила той так быстро забрать у неё силы и теперь забирающей последние вздохи. Вера остаётся совсем одна. «Что ждёт её дочь? Как встретит она завтрашний день?»- мысль эта пронеслась в угасающем мозгу матери и тут же потухла, так как она с болью и тоской подумала, что для неё завтрашнего дня уже не будет – сегодня её последний день, последний, последний… И она, как недавно Вера, с тоскою уставилась на часы, но встретив их холодный металлический взгляд, отвела глаза и направила их к окну, и даже за окно, где догорал её последний день - сквозь шторы видны были блики зари.

«Как страшно умирать в ночь, без солнца», - тоскливо подумала она. Захотелось хоть на минуту увидеть зарю, её последние лучи, чтоб запечатлеть это всё в памяти, чтоб все оставшиеся минуты заря стояла перед глазами.

- Дочушка, подвези меня к окну. Быстрее подвези! – боясь, что, не дождавшись её, заря погаснет, простонала мать. И Вера быстро выполнила её просьбу.

И вот они уже возле окна.
- Приподними меня повыше!- опять просит мать.- Да развесь окно! Стащи эти проклятые шторы! Я хочу видеть её… мою зарю! – снова простонала она. Дыхание уже едва билось в ней, и Вера, поняв её, с силой дёрнула шторы, и окно вмиг осветилось.

- Вот …хорошо… Смотри, Вера, заря!.. Моя заря!... как красиво…спасибо тебе… заря… спасибо!..- сквозь слёзы улыбнулась мать угасающей заре и тут же приказала.- А теперь… быстро завесь… окно… Я не хочу… видеть ночь, я… боюсь её… И увези меня отсюда… скорее увези!..- боясь, что заря потухнет до того, как её увезут, торопила мать.

Вера мгновенно завесила окно, отвезла кровать на прежнее место, и мать успокоилась.
- Ну, вот и ладно… вот и ладно… Заря со мной…моя заря…- чуть слышно проговорила мать и, казалось, задремала.

Но вот открыла глаза, взгляд её, опустошённый, неясный, коснулся Веры.
- Ты прости меня, дочка, за всё прости. – По лицу матери катились слёзы, слова давались с трудом. – Знаю…тебе будет… трудно. Одна скажу: тянись… к добрым людям… и бойся завистливых, злых… Не бойся …голода, нужды – это пройдёт …бойся плохих людей… не доверяйся им… Не верь на слово… ни одному мужику, пока…. не поймёшь… сердца его… пока не ус…лышишь… его стук, а услышишь… отдайся этому человеку… и ни о чём… не жалей… такой не… предаст… А что ты выживешь… не сломишься… в это я верю…. сильная ты у меня… как отец…
Улыбка осветила лицо матери, и знала Вера: уже не к ней – к мужу обращается она, ему посылает прощальную улыбку. И опять болью окинуло сердце – его мать любила больше. Но не заревновала, порадовалась – той светлой любви, что соединяла родителей многие годы. Знала она – и теперь мать торопится к нему, и её оставляет ради него –  сил нет жить без него, мочи нет.
 
И её одарила мать улыбкой – за то, что простила, за то, что поняла…
Блестели глаза матери, но вот и этот блеск потух, глаза скользили по комнате, порой подолгу останавливаясь на каком-то предмете. И Вера поняла, что мать прощается со всем тем, что сопутствовало ей в жизни, что было частицей её жизни, и прощается навсегда. Нестерпимо жаль стало мать,  а ещё больше себя - ведь мать уходит,  а она остаётся, а  с чем? Чуть не взвыла от бессилия что-либо изменить в неумолимом беге времени, сожравшем уже столько жизней и сейчас дожирающем её мать. И сколько ни ждала она этой минуты, она застала её врасплох. Никаких, вроде, перемен не чувствовалось в матери, так же тихо лежала, тяжко вздыхала, и в сумраке надвигавшейся ночи едва видна её голова из-под тонкого одеяла, - но отчего-то страшно было смотреть в её сторону, будто сердца уже коснулся леденящий холод смерти.

Умерла мать спокойно. Только повернула к Вере лицо, долго глядела на неё, потом как-то вздохнула очень уж тяжело, даже жалобно, и простонала: «Прости, доча…»,- голова её откинулась, и мать затихла…

      ***

Видно, очень плохо было на душе у Веры, если в такую минуту вспомнила мать, если у мёртвой просит поддержки. Может, в первый раз почувствовала себя одинокой и беспомощной. Захотелось кому-то выплакаться, излить своё горе.

«Мамочка, спаси меня! мамочка! - плакало сердце, плакала душа.- Как мне плохо одной, как мне плохо! Некому меня ни защитить, ни обогреть. Помоги мне, мамочка, помоги!» - молила Вера, обращая свой взор на портрет, висевший на стене. С портрета глядели на дочь весёлые мамины глаза (такой она была в молодости). И -  о, Господи! – эти слова! – «Всё будет хорошо!» – Комок сжал горло. - Мамочка! Родная! Услышала меня! – Взгляд матери не отпускает. И вот опять.- «Доченька, всё будет хорошо! Всё будет хорошо!»

«Господи!  Что это? То ли привиделось, то ли наваждение какое? – Но, что бы то ни было, ей стало легче. Твёрдость появилась в груди, сердце наполнилось силой. Уже по-иному взглянула на портрет – проникновенным добрым взглядом и прямо в глаза матери. И почти шёпотом ответила: «Спасибо, мама Я постараюсь быть сильной!»

И ещё твёрже на душе. Распрямились плечи, спокойно дышит грудь. Образ – чудесный, дивный – в сердце её, и не портрет уже – живая мать, трепетная и живая. Гладит сердце её, дышит в глаза, обволакивает душу теплом и светом, ласкает её. Тепло разливается по телу, тепло и радость.«Мамочка! Спасибо тебе! Спасибо, родная! – И ведь легче ей, вот и просятся из сердца слова. – Уж теперь я точно стану сильной! Уж теперь я не отступлю! Ни за что не отступлю!»

А ведь готова была отступить, почти готова. Ох уж эти матери! Даже мёртвые помогают, даже мёртвые жалеют своих детей. А как же! кто ж защитит их? кто ж поможет?
Здорово помогла ей мать. Окрылила. Вытянула их пучины боли и тоски. А мысли опять неслись к Саше – как он? что с ним? Но тут вспомнила, как уходила от него, и он не только не проводил, но и слова не сказал, и тоска сжала сердце.

«Неужто и он как все? Такой же циник? Что ж тогда думать о других, если и он такой? Почему промолчал? Почему? Уж лучше бы отругал, чем так – просто промолчать. – И тут её мысли приняли иной оборот. – А может, не стоило ему всё рассказывать? Просто бы сказать, что случилась беда, а подробно ни о чём не говорить? – И опять не соглашалась с собой. – Нет, так было бы хуже. Ведь сейчас, зная всё, он не мучается неведением, не видит в своём воспалённом мозгу картины одну страшнее другой. И мне намного легче: груз, давивший меня, свалился с души, опросталась душа, очистилась. А о том, придёт он или нет, можно не думать. Тут ответ один: если настоящий человек, если понимает, что такое горе, и умеет не только выслушать, но и понять, простить, тогда придёт и ни разу не вспомнит о моих бедах; ну а если осуждает меня и не прощает, а только жалеет, тогда лучше пусть вообще не приходит. Жалость мне не нужна, она претит мне, унижает меня – или принять такую, как есть, или отойти – иного не дано»

И как-то уютнее стало от этих мыслей. Будто прибавилось силы. Вздохнула свободно, улыбнулась себе – ничего, Верунь, одолеем и это! Одолеем, не дрейфь! – Перевернулась (в сотой, видно, раз) на другой бок, натянула одеяло на голову и уснула…

    ***

Тяжёлым был этот день. Тяжёлым для Саши, для Веры, но, верно, самым тяжёлым он был для Анны. Кое-как доползла до цеха, включила станок – думай - не думай, надо работать! Да и надеялась забыться в работе. Ан, нет, не забывается. Мгновение, когда она натолкнулась на эту парочку, стояло в глазах матери. Сверлит детальки, будто сердце сверлит своё.
«Надо же, будто предчувствовала это - предостерегала его», - в сотый раз в голове  возникала эта мысль, и она пугала, опустошала. Успокаивала себя: «Всё будет нормально, он просто не знал о ней,  а узнав её получше, разузнав все её делишки, конечно же, откажется от неё. – И тут же пугалась.- А вдруг не откажется? Вдруг да жалко станет её? Или…- Об этом «или» лучше не думать и не брать это на мысль, и всё же бралось, проскальзывала эта мысль. – Или… он уже переспал с нею?… Нет, как страшно-то, от одной мысли страшно… это же омут… омут для сына и для  меня…»

И уже торопила время. Скорей бы конец смены, скорей бы домой, к сыну, узнать, расспросить – что и как? Думы его узнать – как он? что он надумал с этой?
Нет, и работать не могла, не осилила смену. Подошла к мастеру – благо, женщина, только и сказала: «Не могу больше, домой надо, отпусти». Поняла, отпустила, только пожалела – стряслось что-то, так бы она не просилась. Но  в душу лезть не стала – надо будет, сама скажет. Дотронулась до плеча:  «Иди, Аня, иди».

     ***

Немного опоздала Анна. Сын уже уснул. Не станешь же его будить, чтобы спросить - как ты думаешь поступить с этой дрянью? или уже поступил?

«Ничего,- успокаивала себя, - он дома, а это уже хорошо. Ведь раньше в это время его дома  не застанешь. – От этой мысли опять недоброе ворохнулось в душе. – Где- то же он был это время и что-то делал? – Но она прогнала плохие мысли. Не надо об этом, пока не надо, а утром – утром всё выясним».

Кое-как промучила ночь. Сколько раз вставала, на цыпочках шла в комнату сына – взглянуть: здесь он? нет? И успокаивалась – тут, тут мой мальчик, спит сладко, умиротворённо. Любовалась сыном – большой, здоровый, вон, раскинулся во всю кровать, места ему мало. – И опять. - Да что б какая-то замухрышка завладела моим сыном? - ну, нет, этого никогда не будет! - Успокаивалась, опять уходила к себе и даже забывалась на несколько минут, но вот будто шилом толкали в бок - разом просыпалась, и тут же навязчивая мысль – а вдруг да не послушает? вдруг да станет на дыбы? – И опять было страшно,  опять вставала с постели, шла к сыну – взглянуть на него, сквозь сон задать ему вопрос, сквозь сон же услышать ответ, какой требовался ей. Подходила, глядела, спрашивала, и вроде отвечал сын, и вроде успокаивалась душа – опять брела к себе, ложилась и вроде засыпала на несколько минут,  а там опять думы, думы, думы…
«Нет, он понял меня,  а если нет – поймёт. Всё расскажу: что люди говорят, что сама думаю, и он поймёт.- И уже ругала себя.- Почему не проверила, с кем встречается сын? Ведь он говорил, что познакомился с девушкой, потом сказал, что она очень хорошая – вот я и успокоилась – эта «хорошая» сбило меня с толку, усыпило бдительность. Нет, надо было проверить – мало ли что он говорит, да проверить быстрее – пока он не привязался к ней. А теперь придётся рвать с корнем. – И опять пугалась.- А если не оторвать? Если уже прикипел к ней? Они ведь, девки, вон какие! – И уже приказывала себя.- Я не я буду, если не оттащу своего сыночка от этой дряни! С утра же начну разговор, не медля ни минуты! Да, такие дела надо делать с ходу!»

И мать немного успокоилась, решив, что утром, после их пусть и нелёгкого разговора, всё образуется.

   ***

Но утром,  увидев сына, выходящего с полотенцем через плечо из ванной комнаты, куда он прошёл незамеченным ею (тоже, видно, на цыпочках!), Анна по виду сына поняла, что успокаивала себя рано и что разговор, что намечала она, будет не только трудным, но и долгим.  И неизвестно ещё, кто в нём одержит верх. Но заранее сдаваться она не собиралась и, чтобы не мучить себя, решила, не откладывая, начать этот трудный для обоих разговор.

- Ну, что, сыночек, будешь делать? – с ходу спросила она, выходя из кухни, где готовила завтрак, и загораживая сыну дорогу.
- О чём ты, мама? – будто не понимая, недоумённо пожал плечами сын и хотел идти дальше. Но окрик матери остановил его.

- Стой! Ни с места! Вот так!-  Сын остановился, воззрился на неё. А она продолжала.- Так, значит, ты, сынок, ничего не ведаешь? Так я тебя поняла? – подбоченилась мать.

- Ну, о чём ты, мама?- снова пытался уйти от разговора сын, и его внешнее спокойствие совсем разозлило мать.

- Ах, ты не знаешь – о чём?! – повысила она голос.- Так я сейчас тебе напомню! – Вскинулась вся, глаза сверкают – бой начался.  – С кем это ты вчера так обнимался, а?

- Как с кем? С девушкой. И мы не обнимались, а просто шли, обнявшись,- спокойно ответил сын, но это спокойствие взбесило мать – ей показалось, что сын издевается над нею.

- Ах, просто шли, обнявшись? – уже кипела Анна – нет, надо же, он ещё и насмехается над нею! – Ох, вы, милые мои! – Голос её повысился, стал резким, вызывающим.- А кто ж она, уж прости меня, сыночек,  есть, если ты ходишь с нею в обнимку?

- Как кто? Невеста,- невинно пожал плечами сын. Он намеренно вывел это слово – чтоб легче было разговаривать, чтоб мать сразу поняла, как он настроен. Но, видимо, переборщил – надо было как-то помягче. Но его тоже взбесило - то, что мать смеётся над ним и его чувствами и что распоряжается им по своему усмотрению. Вот и вылетело это слово – чтоб защитить: и себя, и Веру. Ведь чувствовал он - это только начало, дальше будет куда хуже и дальше уже не о нём – о Вере пойдёт речь, а уж тут «сладких» эпитетов не избежать - потому сразу поставил заслон – пусть перебесится мать, озлится – лишь бы лишних слов не бросала – слов, способных отдалить их друг от друга.

Но мать уже кипела.
- Невеста?! – аж подскочила от этого слова. - Невеста? Я тебе покажу невесту! Я тебе покажу, век помнить будешь! Где это ты её откопал? – воззрилась мать на сына. Она вся дрожала: никак не ожидала этого - чтобы вот так, с ходу, сын обезоружил её. Нет, она не сдастся. И сына не отдаст этой… И, уже не помня себя, закричала. – Не бывать этому! Не бывать, слышишь?!

- Но, мама, ты не знаешь её,- пытался выгородить Веру сын. Хватался за слова, искал нужные – чтоб успокоить мать, чтоб Веру защитить. – Она была вечером у меня…

О, лучше б он этих слов не говорил! Этого выдержать мать уже не могла.
- Была тут?! Эта  дрянь была тут?!

Разговора не получилось. Просто они с разных позиций подходили к нему: сын - защитить свою любовь, девушку свою защитить, ну а мать, наоборот, его, себя защитить от этой девушки. Потому и натолкнулись на отпор – оба.

А если по правде, то сын не очень надеялся на благоприятный исход дела. Знал свою мать – долго она горит, время и время надо, чтобы перебесилась, чтобы  выгорело всё зло.
Но и он не собирался сдаваться – её зло сыграло против неё же. Ещё точно не знал, что будет делать дальше, но одно знал верно – Веру он в обиду не даст. И ещё одно дело надо сделать, очень нужное дело…

А пока? – пока надо идти на работу. И это уже хорошо – уйти из дома, уйти от разговора, который неизвестно до чего бы довёл и его, и мать. Даже не стал завтракать, оделся и вышел…

Бесись, мать, проклинай весь свет. Никто тебя не слышит, никто не поймёт тебя. – А ты-то поняла? захотела понять?

     ***

Вера встретила этот день более спокойно. Главное она сделала – рассказала Саше всю свою жизнь. Теперь решать ему. Просто отстранила от себя тоску, боль не допускала до сердца. Не было её вины, чиста она, а  раз нет вины – и горевать не о чем. Жить надо, жить.
Прибралась в доме, позавтракала и на работу. А работала Вера на телеграфе. Интересная работа. Ведь она соединяла людей. То парень звонит девушке, то муж соскучился по жене, то идут деловые переговоры – главное, она нужна этим людям, оттого и горда, оттого радостно сияют глаза – навстречу каждом человеку.

Здесь некогда грустить, предаваться тоске тоже времени нет. Весь день люди, и все спешат – только успевай соединять да делать запросы. И телеграммы тоже на ней - а как же, это тоже связь: истомился  парень, а говорить о своих чувствах по телефону ещё боится – вот и спешит весточку подать, напомнить о себе. Опять же деловые телеграммы, а бывают и страшные – и это жизнь, и от этого спрятаться нельзя.

Но сегодня, как по заказу,- только радостные телеграммы, только счастливые переговоры.
К концу смены устала. Но вместе с усталостью пришло и иное чувство – чувство облегчения, чувство любви. Будто приподняло её - над собой, над этими людьми, парила она в облаках – так хорошо, так радостно на душе. И знала Вера - то было предвестьем счастья.

   ***

А вот и само счастье! Только пришла с работы, наскоро приготовила обед: отварила рис да нажарила котлет, благо, фарш был готов, вскипятила чай, села за стол – и будто поманило к окну.
Отодвинула шторку, выглянула, и сердце радостно зашлось – по дороге, прямо к её дому, шёл Саша…
   ***

… Он лежал в постели, радостный и тревожный после хмельной ночи. Любовался своей женщиной, объятой предутренним сном, и одна только дума, одна только мысль была на устах - нет, я самый счастливый человек на свете – ведь я обладаю таким сокровищем!
Обиды на неё совершенно не было. Вера так страстно и  в то же время так стыдливо отдалась ему, что у него даже не возникло мысли, что она до него была с кем-то другим, и он знал – если эта мысль не возникла сейчас, то уже не возникнет никогда.

« Ты – моя, и только моя!» - шептали его губы, лаская её, и она чувствовала, что говорит он правду, что он действительно принял её такой, какая она есть, и не желает и не хочет лучшей и другой. И она благодарна была ему за это. Всю силу своей любви отдала ему в эту ночь, всю страсть истосковавшегося по любви сердца, и он, не знавший до этого такого блаженства, забыл обо всём, всё затмила любовь.

Ночь прошла как в угаре. И вот теперь она, измученная, но такая счастливая, спит, раскинувшись на горячей постели, и сладкая улыбка блуждает на её лице, а он, взбудораженный этой ночью и событиями минувшего дня, не может уснуть. Нет, он не жалеет об этом. В такое утро ему просто не хочется спать, он снова и снова вспоминает, как вчера пришёл в этот дом…

Ещё утром, придя на работу, он не думал, что придёт сюда. Во-первых, надо было уладить одно дело, и это занимало все его мысли. Полсмены всё же отработал. А работал он в отделе, просто так уйти было неудобно, а отпрашиваться не хотелось – ведь тогда надо назвать причину. А причина касалась только его- его и Веры. Порадовался только, что перерыв у него на час позже, чем у того человека, на которого у него был настрой. Тот – рабочий, начинали они раньше, и перерыв у них был на час раньше, следовательно, сейчас он должен быть на своём рабочем месте.

И был – на своём месте. Стоял в конторке у наждака, затачивал деталь. Александр подошёл, выключил наждак, а когда Михаил (конечно же, это был он) резко обернулся и уже открыл рот, чтобы отругать того, кто над ним так подшутил, схватил за грудки и зашептал:

- Запомни, падаль, ты с Верой никогда никаких дел не имел! – Глаза Александра буравили Михаила, голос срывался. – Понял? Как  трепался  в тот раз  про неё, так и теперь будешь трепаться, только по- иному. Ты с нею не был, ясно тебе? Слышишь?

- Слышу, слышу! Да нужна она мне…

- А вот об этом лучше не надо!- Тряхнул парня, надавил – тот спиной в наждак, ещё раз - уже сильнее, и сник парень.

- Да не был я с ней, с этой дурой…- боль вонзилась в спину, аж до груди достала – нет, с этим парнем лучше не шутить…

- Вот - вот, об этом и другим скажешь.- Ещё крепче прижал к наждаку.- А если ещё взглядом или словом заденешь её - убью! Точно убью!

«Убьёт»,- только и смог подумать Михаил, когда руки парня разжались.
И уже не рад он был, что трепался тогда. Уже второй раз бьют, а ждать третьего?- нет уж, лучше быть слизняком, лучше признаться всем, что врал тогда, иначе… Нет, лучше не попадаться этому парню на глаза… Только  и подумал: «Ну и Верка, ну и девка, и этого околдовала, и этот уже сходит с ума…- Зависть кольнула.- Только этот счастливый, от него не бегает она…»

И вот, когда шёл от Михаила, задела Александра дикая мысль: а не уйти ли к Вере? Сначала усмехнулся – ничего, мол, себе мыслишка,  а потом вжился в неё, и уже – а что? это ж выход из положения!

Вторую половину смену он отработал в приподнятом настроении. Мысль, родившаяся подспудно, не только не отступала,- завладевала им всё больше и больше. «Действительно, это выход. И матери дадим время одуматься да поутихнуть, да и Веру, главное, приподниму – уйду к ней и буду жить, и пусть только кто попробует тронуть её, пусть только попробует!»

Жалко ему было девчонку, да и шли уже к этому – что же, из-за бабских сплетен да причуд матери и счастливыми не быть?- Ну, нет – их дело сплетни травить,  а наше дело – жить.
Идя с работы, всё же посмотрел в сторону своего дома – может, всё-таки  сюда? Вспомнил глаза матери, её крик - нет, только туда! – и ещё быстрее зашагал в сторону посёлка. Теперь ему было всё равно – что о них будут говорить,  даже что будет говорить о них его мать. Он свой выбор сделал. Это был первый, но самый верный и самый решительный шаг. Дальше будет легче.

И так, с улыбкой на лице, радостный и приподнятый  – от своего сумасшедшего решения,  Александр без стука вошёл в Верин дом.

- Ну, что, Вера, принимай своего мужа! Я пришёл навсегда! – просто сказал он и бросил шапку на табурет, стоящий у двери. И так лучились его глаза, такой радостью горело его лицо, что Вера забыла обо всём: и о тревожной ночи, и столь же тревожный думах, и кинулась ему навстречу.

- Родной мой, родной мой…- больше слов не находилось, да они и не были нужны – всё сказали эти два слова.

Потом она кормила его обедом, поила чаем, и он ел и пил. Но чувствовал он себя как-то скованно, и Вера понимала его, ведь и она, хоть и держалась, не подавала виду, но тоже едва-едва. От дум о том, что ждёт их ночью,  у неё просто подкашивались ноги: она ждала и  боялась этой ночи. Что она принесёт – радость или разочарование?

Разрядила обстановку подружка Веры – Надя. Она забежала на минутку – поболтать с Верой, но, увидев у неё гостя, смешалась и хотела бежать назад, однако Вера ухватилась за неё.
 
- Нет-нет, Надюша, проходи! Посиди с нами, поговори,- уговаривала она подругу, с мольбой глядя в глаза, и та поняла, что должна остаться, чтобы помочь  влюблённым. Пили чай, говорили: так, ни о чём, играли в карты- опять же чтобы убить время. Незаметно прошёл вечер, Надя засобиралась домой. Вера вышла её  проводить в сенцы. Надя на миг прижалась к ней и шепнула: «Счастья тебе, подружка!»- и тут же выскочила из сеней, боясь, что Вера начнёт у неё просить совета или что-то в этом роде. Тут она не советчик - тут решать им самим. Да и что решать, когда уже всё решено. Вон оно, решение, сидит за столом, ждёт свою судьбу.  Невольно Надя взглянула в окно: парень сидел у стола,  потом резко встал и прошёл к двери. И Надя убыстрила шаги – прочь от этого дома! всё прочь! Ещё раз пожелала подружке большого счастья. «Ты заслужила его, родная!»- слова эти сказало её сердце.

***

И вот они остались одни. Вера убирала со стола, тихонечко гремела посудой на маленькой кухоньке, а Саша курил, сидя у окна на табурете. Ещё когда Вера выходила проводить подругу, он не вытерпел, пошёл было к двери, чтобы сразу схватить её, едва она войдёт. Но вернулся - боялся испугать. Но тут уже не выдержал - в конце концов, мужик он или нет? да и ей, что ли, начинать? – влетел на кухню, бросил окурок в печку и, повернув её резко к себе, сказал:

- Да хватит нам наконец-то мучить себя! Ведь ты сейчас упадёшь от дум своих, я ж вижу, ты  чуть не умираешь, глядя на постель!

Вера испугалась его резкого тона, но, взглянув ему в глаза, поняла его и мысленно поблагодарила за эти слова. Действительно, она уже сходила с ума.

- Ну что, успокоилась?- уже нежно спросил он и прижал её к себе. И, Боже ж мой, как ей стало хорошо! Сколько ждала она этого мига, и он пришёл. Вот он, её мужчина, что понимает её. Вот  её радость, её боль – сердце его рядом, стучит как молоточек, будто говоря – твой я, твой! - И я твоя – вторит её сердечко. Самая сладкая минута!
Он не торопил её: понимал – ей надо надышаться им, породниться с ним. Да и ему сладко- вот она, его женщина, прижалась, будто приросла к нему – и так бы на всю жизнь.
Поднял её голову, отыскал глаза, посмотрел в них.

- Ничего не бойся, только ничего не бойся. Если уж я пришёл к тебе, то отсюда не уйду и тебя никогда не обижу.

Ещё сильнее прижал к себе, а вот и губы слились в жарком поцелуе, и она тут же вспомнила и обрадовалась, что дверь заперта и что без стука сюда никто не войдёт. И всё же немного испугалась, когда его руки страстно зашарили по её телу.

- Ведь ещё рано, а  вдруг кто придёт… - пыталась отстраниться она. Он понимал её - ей было страшно. Это была её третья попытка, и две из них закончились плачевно – оттого дрожит она, оттого не может решиться. А он, наоборот, хочет, чтобы скорей это произошло, чтоб успокоилась она  и, наконец, поверила в него. Потому и шепчет, продолжая её целовать:

- Никто сюда не придёт, хорошая моя! Твоя подружка просто никого сюда не пустит. У тебя ж золотая подружка! – Бережно и нежно взял её на руки, перенёс на кровать, и уже хотел было выключить свет, чтоб она так не смущалась. Но Вера остановила его.
- Нет, нет, подожди! Я сейчас!- Соскочила с кровати. – Я хочу, чтоб всё было нормально, по-человечески.

Согнала его, быстро расправила постель, потом -  видно, и этого ей показалось мало – стащила пододеяльник, простыню, наволочки, схватила всё это и исчезла в сенях. Принесла свежий, совершенно новый комплект – бельё нежное-нежное, кружевное, застелила аккуратно постель, взбила подушки, ещё раз придирчиво осмотрела всё это, осталась довольна – и тут же сказала:

- Ты раздевайся, ложись, я сейчас! – И это уже была другая Вера. Спокойная, домовитая, уверенная в себе. Даже подмигнула ему – видно, слова его дошли до сердца, и теперь уже она действует как хозяйка, как жена. Не мог нарадоваться на неё Александр. Любовался её руками – как она с любовью стелет постель, расправляя все складочки, оглаживая, лаская - руками, взглядом, любовался ею – в простеньком халатике, а как хороша! Волосы её чудные – а у неё чудные светлые волосы, мягкие что пух и длинные – до поясницы, застёгнутые в хвост – и этот хвост то туда, то сюда – то на одну сторону спины, то на другую, а то и на грудь упадёт. Фигурка, обтянутая халатиком, тоже дивно хороша! И это всё его, и он бесконечно любит всё это! Его женщина! Первая, о которой он думает с такой нежностью, и первая, которую он назвал своею. Да, это его женщина!

А женщина  опять шебуршит в сенцах – и вот уже зашла, неся что-то в руках. Забежала на кухню, зашуршала одеждой – подойти б да схватить её, голенькую, а сейчас она именно голенькая! да в охапку, да на постель! Но нельзя: хочет по-человечески – пусть. И это тоже радует, наполняет нежностью и ещё больше волнует. Он давно, с первого раза, обратил внимание на сундучок в её маленьких чистеньких сенцах - вот  в этом сундучке, видимо, её приданое,  к нему-то она и бегала дважды. И он, в какой уже раз, пожалел её и порадовался за неё. В пятнадцать лет остаться сиротой, а это как раз тот возраст, когда так необходимы участие и поддержка, когда так нужны сочувствие и просто совет взрослого опытного человека, ведь это самый тяжёлый и самый рискованный возраст, самый неудержимый. Как легко в этом возрасте упасть и не подняться, как легко сломаться и даже умереть,- но Вера победила в своих испытаниях, выстояла, и хоть иные старались очернить её, облить грязью её чистое тело, смешать с грязью её душу, у них ничего не вышло. К ней просто не пристаёт грязь! Вот это-то и радовало Сашу. «Да она чище всех чистых!» - с нежностью подумал он. Он горд был за свою женщину, горд тем, что он и только он может назвать её своей женой. «А ведь она могла меня оттолкнуть! – с ужасом подумал Саша.- Ведь я вчера даже ничего ей не сказал. Но она, видно, поняла меня, умница моя, как и я понял её».

И вот она явилась пред ним – стыдливая и гордая своей красотой. Да, теперь она знала, что красива –  такой мужчина пришёл к ней, глаз не может отвести. Светло-голубая ночная сорочка из тончайшего шёлка, отороченная нежнейшим кружевом, будто созданная для того, чтоб пленять, вся фигурка видна – восхитительная фигурка! А эти распущенные волосы, что  волнами покрыли плечи, грудь, это же божество, это же кладезь красоты! И вся она, как солнышко, ясная, чистая. И эта женщина идёт к нему – гордая, прекрасная, стыдливая чуть-чуть, несёт ему себя на подносе любви. И - о блаженство ночи!- нет сил у парня – сорвался с постели, чтобы не дать ей сделать лишних шагов  под его любующимся взглядом, чтоб не зарделась, не застыдилась она – не упустить этого момента – пока она горит, пока ещё держит себя. А может, его просто толкнула страсть, с бешеной силой взыгравшая при виде такой очаровательницы.

Подлетел, схватил на руки и уже целует, целует её - в эту чудную шейку, в ещё более чудные волосы, и уже не владеет собой,  губы его нежно, с восхищением шепчут: «Боже, как ты хороша! Как же ты хороша, моя женщина!» И сердце замирает у неё от гордости за себя, за свою нерастраченную красоту. Как хочется бросить её на кровать и просто впиться в неё – так страстно он её желал! Но с нею так нельзя, и это он прекрасно понимал - с нею надо бережно, нежно, чтоб не обидеть и, не дай Бог, не унизить её. Но Вера поняла его, поняла его нетерпение, его страсть, и как же она горда – ведь это она разожгла парня, она причина его страсти – и уже сама обняла, целует, ласкает любимого – женщина проснулась в ней, неудержимая, страстная – прочь все преграды! прочь все заслоны! – мы хотим любить! и мы будем любить!

О, что это была за ночь! Дивная и прекрасная! А она-то ещё жалела тогда, что с нею так поступили – и Михаил, и тот парень… обижалась, что её назвали «ого-го». А ведь они попали в точку – она действительно «ого-го», Любила, целовала, обжигала страстью, звала глазами, руками, дарила себя и поглощала его – глядела и не могла наглядеться – как он хорош! о, как он хорош! И опять любила, опять хотела любви – ответной, горячей, страстной.

И Саша сходил с ума. Тысячу раз благодарил Веру, что не сдалась Михаилу, миллион раз благодарил того парня, что оттолкнул, обидел её, и опять же благодарил её – ведь это не они – она отталкивала их, значит, они были не по душе, значит, она ждала и хотела другого. И теперь эта женщина принадлежит ему. Женщина- богиня! Женщина - мечта! О, как же он любил её, любовью своей благодаря за то, что пошла за ним, что доверилась ему.
Вот что делает с нами жизнь! За один миг может всё так перевернуть, что потом только удивляться будешь – как это всё случилось? Да, иногда лишь минута требуется на то, чтобы жизнь пошла по другому руслу. Так случилось и с Сашей. Хотя, может, и не так. Ведь он уже сам шёл к Вере,  с каждым днём приближая минуту, когда будешь иным, женатым человеком. И не его вина, что их минута наступила раньше – тут вмешалась сама жизнь, и он на неё не в обиде – вот оно, сокровище,- рядом! – чего ещё желать?

    ***

Сын оказался прозорливцем. А скорее, прозорливцем оказалась его судьба. Она подтолкнула Сашу к домику Веры. «Иди, там твоё место!» - и это был единственно правильный выход. Он защитил и себя, и Веру, и сразу поставил все точки над «i».

Не его вина, что мать не дала ему высказаться, не его вина, что мать стала поперёк дороги. Он шёл  к ней с добром,  а если не увидела  добра – значит, пока слепа.
Но верил сын - прозреет мать. Откроет глаза и уже по-иному увидит свет, и на них с Верой поглядит иными глазами. Только надо помочь ей. И он ей поможет…

   ***

Нет, мать потихоньку сдавалась. Ещё противилась себе, ещё, на чём свет стоит, ругала Веру, но уже сдавалась. И уже ругала себя – что не послушала сына, не дала ему объяснить ситуацию.

И как жаль, что они с сыном в разных сменах – опять почти сутки мучиться и ждать, чтоб поговорить с ним.

Но как он её поддел! «Невеста!» да «к свадьбе!» - это ж вызов ей – оттого, что не хочет его слушать, оттого, что не хочет их понять. «Вдруг он опять у неё… или она у нас… а что, была раз, теперь не страшно…»- мысли эти просто раздирали Анну, мучили дома, не отступали и на работе. Всю смену подмывало отпроситься у мастера и сходить домой, чтобы убедиться – дома сын или нет, но всякий раз она удерживала себя от столь поспешного шага, ибо знала - сын не простит ей этого. Он сразу поймёт, зачем она пришла домой в неурочный час,  а поняв, озлится на неё, а ей не хотелось, чтобы сын злился. Теперь уже не хотелось…

Кое-как отстояла смену. От страшных, тревожащих душу предчувствий щемило сердце, и сдавливало грудь, голова налилась свинцовой тяжестью, и хоть она тысячу раз уже твердила себе: «О, Господи, да что ж я так мучаю себя, ведь это ж не смертельно… всё перемелется, всё будет хорошо»,- но окончательно успокоиться не могла. Одна мысль перетягивала все другие – скорей бы домой! скорей бы домой!

И вот она идёт домой. Идёт, как обычно, не одна, а  со своими соседями. Они, как всегда, о чём-то беседуют, с какими-то вопросами обращаются и к ней, и она, как в забытьи, машет головой – дескать, понимаю, слушаю вас. Сердце же её далеко от них, мозг сверлит одна-единственная мысль: дома или нет? дома или нет?- и от этой мысли никуда не деться.
Наконец-то пришла. Тихонечко открыла дверь, вошла и первым делом посмотрела на вешалку: дома ли выходное пальто сына и новая шапка, которую он надевает только гулять, и сердце её радостно трепещет - дома! Чужой одежды тоже нет - и это ещё больше обрадовало Анну. В сладком изнеможении опускается тут же, в прихожей, на трюмо, тёплая волна обволакивает, будто укачивает её.

Она одна растила сына, одной достались заботы, хлопоты о нём. С мужем разошлись, едва сыну исполнилось пять лет. Пил он страшно, и когда поняла, что его уже не поднять, да и не хотел он подниматься – просто ушла: лучше одной растить дитя, чем с таким мужем. Вот и боялась страшно за сына – один он  у неё, как красно солнышко один, как бы не обидели,  как бы не насмеялись над ним. Радовалась – повзрослел её сын, стал мужчиной, и ещё больше боялась за него, за его судьбу.

Захотелось посмотреть на сына, на лице его прочесть ответ – что он собирается делать  с этой девушкой? Ведь он тоже думал всё это время, думал и решал – что ж он решил? Так мучительно ждать до утра. Тихонечко встала, сбросила пальто, стащила с головы шапку и прошла в комнату сына.

«Но почему так тихо?»- глаза ещё не привыкли к темноте, но эта тишина… На ощупь нашла выключатель, яркий свет, и взгляд её, устремлённый на постель сына, вдруг побледнел, поник, голову сдавило страшным обручем: сына на постели не было. Кровать стояла не разобранная, и ничто в комнате не говорило, что сын после работы был здесь. «Он у неё! Он опять у неё!» - мысль эта была страшной - как пережить её, как превозмочь?
Подошла к постели и повалилась на неё, не в силах сладить с собой и своею болью. Долго  каталась мать  по кровати, дико выла и обливала постель сына слезами боли и отчаяния: боли - оттого, что сын ушёл от неё,  а отчаяния – что она не могла этому помешать.
И всё же Анна заставила себя встать. Поправила постель и ушла в свою комнату. Не хотелось, чтобы сын застал её в слезах. Она ещё верила, что сын придёт. «Сейчас он придёт и всё расскажет… А пока надо поспать… мне просто надо поспать…»
Но уснуть ей  не удалось. Мозг, лихорадочно работающий над большой и трудной задачей – с чего начать и как вести разговор с сыном, просто не давал ей уснуть. И ещё больше не давало уснуть отсутствие сына. Она не знала, что делать – то ли ждать, то ли бежать и вытащить его оттуда.

«Нет, надо ждать, надо ещё раз поговорить с ним, а там будет видно. Да, надо ждать». И мать заставила себя успокоиться, даже немного забылась. Ей снилось море, ярко-голубое, а по нему лодка плывёт, и  в этой лодке они с сыном плывут. Он держит её голову на коленях и гладит её волосы,  а она, довольная, улыбается от счастья. И так красиво кругом: солнце яркое- яркое, водная синь, чайки летят над водою, перекликаясь между собой. И так привольно и радостно на сердце, душа просто поёт от блаженства.

Очнулась Анна и, вспомнив сон, сначала улыбнулась, но потом испугалась. Ведь вода снится к воле, а то, что они радостно обнимались - к разлуке. И в первый раз она не поверила сну. «К разлуке? Бред! Какая у нас может быть разлука, если мы только что встретились – полгода прошло, как сын пришёл из армии. Нет, это всё пустяки! – успокаивала она себя. - Никакой разлуки не будет! Сын от меня никогда не уйдёт!» А сердце уже боялось, пугалась душа, и опять мать молила: «Да когда ж кончится эта ночь? Когда ж кончится эта пытка?»

    ***

А сын уже шёл к матери. Опередить её, чтоб не ринулась на поиски, чтоб не наделала шуму. Но больше всего боялся Александр, как бы не пошла она к Вере на работу и не устроила там скандал. Не нужен им шум, да и скандал не нужен.

И вот он дома. Усмехнулся – теперь уже не дома! Знал, что жить они будут не здесь, а  у Веры, а сюда будут приходить в гости. Опять усмехнулся - если, конечно, их будут тут ждать. Но уже толкалось в груди – будут! будут! И это прибавляло ему силы – для разговора с матерью.

Они оба шли к этому разговору, и оба знали – от этого разговора зависит их жизнь – как поговорят, как поймут друг друга, так и жить будут дальше – или друзьями, если постараются понять, если в сердце друг друга сумеют заглянуть, или врагами – если не захотят понять. Но какое страшное слово – враги, нет, они с матерью не могут быть врагами, пусть им трудно сейчас, пусть оба страдают, но они поймут друг друга, ей Богу, поймут! Вера встала на их пути – девчонка, для него ставшая всем: радостью, болью, самой судьбой. Для матери же она – исчадие ада, порочная и необузданная, а надо найти середину: убрать, стереть с Веры всё ненужное, наносное и представить её матери такой, какая она есть – чистой и светлой.

И это должен сделать только он. Только он может примирить этих женщин, сотворить из них родню. Да поможет  ему любовь! Да поможет ему Бог!

Переступил порог,  а дальше страшно – что там? с чем ждут его? какие слова приготовили для них? Но идти надо, и быстрее – чтоб не увидела мать его смятения, чтоб не поняла, как боится сын своего дома.

Мать была на кухне. И оттого уже хорошо. Будто и не уходил вчера, будто и не было вчерашнего разговора – трудного для обоих.

- Мама! – позвал сын, и мать пошла навстречу.

- Ты был у неё? – вздох в её голосе, вздох и мольба – не мучь меня, расскажи, всё расскажи, сынок. Лицо бледное, руки опущены – не спала всю ночь, мучилась, родная. Но готовит завтрак, ждёт сына. И порадовался сын – значит, не так всё плохо, значит, можно поговорить.

- Да, мама, я был у Веры. – Тоже вздохнул, положил шапку на полку, повернулся к матери и, глядя ей в глаза, сказал. – Ей всех тяжелее, мама, сейчас.
И осеклась мать. Слово не может сказать. Нутром почувствовала девчонку. А тут и своё - как сварилась тогда  девчонка от слов её, как подкосились ноги её. И всё равно ждала, ещё больше ждала - что дальше скажет сын, чем оправдает свою ( Боже, уже свою!) девчонку? Уже иные чувства в глазах  матери - её ты защищаешь, а я? Я остаюсь одна…
Её глаза метались: то боль в них - за девчонку боль, то ярость - ты за неё, а я, что будет со мной?  Сын понял мать, как мать понимала сына – только первое слово должно быть от него, он заварил эту кашу, ему и расхлёбывать.

- Мама! Я знаю, ты нас поймёшь. – И опять боль в глазах, опять мука – не  пересилить матери эту боль, да и надо ли?

И мать поняла его. Поняла и пожалела. Её ему жаль, меня жаль, а сам-то, сам-то извёлся весь…

Нет, не хотела уже мать ругаться. Злые слова она выбросила в ночь, в тишину,  а добрые ещё не родились. Просто мать ждёт, что скажет ей сын. Устала она, от этой ночи устала. И страшно рада, что сын пришёл. Если пришёл - всё будет в порядке. Они итак уже измучили друг друга.

Смотрит сын в глаза матери – одиночество  в них, тоска, ещё не ушёл сын совсем, а ей уже плохо, ещё не сказал ничего, а глаза её плачут, ждут расставания. «Родная, спасибо тебе за всё!» - душою благодарит сын. Но вслух не говорит этих слов – сейчас нужны другие, сейчас о Вере должна идти речь, -  а эти слова и ещё много-много – ласковых, нежных – он скажет матери потом. Он будет говорить их всю жизнь – благодарить за то, что поняла, за то, что увидела его боль, за то, что откликнулась на его боль своею болью.

Положил руки на плечи матери. И тихо так, спокойно:
- Не мучь себя, родная. И не брани зря девушку – право же, не за что её бранить.

- Не за что? – ласка сына, голос его, спокойный, уверенный,- неужели ж я зря мучилась? неужели ж не так всё страшно? – Немного оттаяла. Но вот опять.- Как - не за что? Люди-то, вон, что про неё говорят!

- Говорят,- значит стоит этого. Про нестоящих не говорят, мама.,- всё так же спокойно отвечал сын. И чтобы совсем успокоить мать, ещё нежнее добавил. – Им, мама, говорить, а нам, хорошая моя, жить.- Немного помолчал и уже твёрже.- Вера мне всё рассказала – всю свою жизнь. Надругались над нею, мама. Жизнь надругалась, оставив сначала без отца, а потом и без матери. А там и ещё один поддонок подоспел – такого натворил над девушкой, что чуть жизни себя не лишила. Да ещё и наплёл на неё с три короба. И всё оттого, что, даже порченой, отказалась с ним жить. – Волнуется сын – и сам ещё не может прийти в себя после рассказа Веры,  а тут до матери надо донести, и так донести – чтоб поняла и по-женски пожалела девчонку. Но если любишь и если хочешь защитить, слова придут,- вот они, рвутся из сердца.- Не гордячка она, мама. Гордячки нос дерут от своей внешней красоты,  а заглянешь внутрь – пустота.  У Веры же внутренняя красота, чистота души, страдание души. И характер у неё сильный. И  вся она очень славная, добрая, такие не предают. За это и люблю её. И ты её полюбишь, родная.

Не всё ещё сказал сын. Главные слова – впереди. Любых слов ждала мать. Но эти…

- Мама, я никогда раньше не думал о Боге. А сейчас я благодарю его за эту женщину, за встречу  с ней. Я будто вырос, другим стал…-  Слёзы в глазах сына. Не пустые слёзы. То горит душа, радостью, счастьем пылают глаза. Мать - на его стороне,- тут не обманешь – любящее сердце видит насквозь. Вон, и у неё слезинка дрожит. Потому и попросил. – Только не обижай её, словом даже не обижай. - Опять плачут глаза сына – мука в них, боль. – Не вынести ей этого… И мне не вынести, мама.

О, Господи, что сталось тут с матерью. Слова сына, голос его, дрожащий, срывающийся,- полонили её. А вот и девчонка пред глазами – тонкая, пугливая. И растопили они сердце матери, - а сын и знал, что растопят – прекрасная у него мать, надеялся он не неё, знал - поймёт она их,  а раз поймёт – пойдёт навстречу. Вздохнула мать, опустила руки,  а вот и слёзы из глаз – уже жалеет девчонку, по-женски, по-матерински жалеет. Кому же, как не женщине, понять другую, пусть и более молодую женщину? Кому ж ещё ведомо сердце её? Загорелась мать, душа плачет, горит, прощенья мысленно просит у девчонки. И уже радуется за сына, за сердце его - что увидел в девчонке боль, что не оттолкнул.

- Прости, сынок,- только и сказала сыну. Но как легко-то стало, обоим легко. А сколько радости  в глазах – плачут материнские глаза, но и в них радость, такая радость, что тонут в ней глаза сына.

- Всё хорошо, мама! Всё хорошо, родная моя! – И его полонила радость – ещё больше любит мать, восхищается ею. И за Веру свою радуется парень, радуется и ждёт – донести скорее ей эту радость, радостную весть преподнести – что поняла её мать, поняла и приняла. Но и мать жалко. Не может он так быстро уйти – она заслужила, чтоб сын побыл с нею, убаюкал её боль. Пусть уже не рядом – просто в одном доме. Подмигнул по-мальчишески матери – мол, так держать! - и пошёл в свою комнату.

И долго ещё стояла мать посреди прихожей, будто позабыв обо всём. Образ девушки стоял пред глазами. Говорила с нею мать, прощенья просила и ласкала её – как родную, как свою дочь…

А вот и сын вышел из комнаты – на работу надо,  а ещё скорее – к Вере своей. Положил руку на плечо матери.
- Пойдём, мама, завтракать.

А она ему:
- Измучалась, чай, девчонка. Веди, веди её скорее сюда! - Вздохнула, взглянула в глаза сына.- А я её не обижу.

- Знаю, мама, что не обидишь. Иначе б ничего не сказал. Да и не пришёл бы сюда. Просто остался б у неё, и всё. – Взглянул в глаза – слеза там, живая слеза.- Хорошая ты у меня, мама! – Прижал к себе – как больную, слабую, - а ей так хорошо, так сладко. И гордость поднимает мать – что вырастила достойного человека, что воспитала в сыне настоящего мужчину.

А сердце уже ждёт девчонку – обогреть, отогреть – намаялась, сердечная - без матери-то не сладко, ох, не сладко без матери-то…

- Сегодня я приду с Верой,- просто сказал сын. И опять подмигнул – уже в дверях.- Так что готовь ужин на троих, мама.- Почувствовал, что ещё чего-то ждёт мать, и добавил.- А там уж подумаем, где и как нам жить.

     ***

Решилась судьба Веры. Водила, водила её по ухабам и вывела к хорошим людям. Да потому, что сама хорошая - судьбу ведь не обманешь. Вот так!


***    ***    ***   ***   ***

1998г. п. Салым. ХМАО- ЮГРА.
Любовь Сокол, член Союза российских писателей.