последнее про лиса. написанное липкими руками

Как подтаявшее мороженое мы покрывались нежной сливочной пенкой. Почти растекались двумя лужицами на постельном белье. Одеяло, конечно, было сброшено. В темноте белели наши худые тела. Каждая пора, казалось, источает пар, сочится потом и жиром. Раскаленная комната заполнялась нашим дыханием, почти не слышным через духоту этой ночи.
Неподвижно лежали и пялились в потолок. Думали друг о друге. О конце, который вот-вот должен настать… Вздыхали глубоко, грудные клетки вверх – вниз. Еще одна порция углекислоты. Еще душнее и жарче. Все еще думали друг о друге. О словах, которые надо сказать, но жара отняла все силы. Влажная простыня начинала постепенно остывать, становилось немного легче. Но эта липкость… этот еле ощутимый (но ты ведь знаешь – он есть!) налет на коже. Пленка. Дымка вокруг тебя и меня.
И в голове все время почему-то крутилось:
– Я твой извечный гарпастум…
Ну что ж, «играй моей головой, как играли в поло афганцы»…
И почти одновременно переворачиваемся на животы. Простыня прилипает, скукоживается неудобными складками, нет сил расправить. Как умирающие на суше киты, мы тяжело дышим, закатываем глаза, не можем преодолеть собственную статику. Мы предчувствуем скорый конец, но не осталось энергии на последний рывок, прыжок со скалы. Мы тихо и грузно умираем на берегу. Такие лишние и совершенно инопланетные в этом пейзаже.
Неожиданно, так непривычно и непостижимо сейчас ты начинаешь двигаться. Движение – что-то из ряда вон выходящее для этого места и этого времени. Как вой сирены, как удар током, наконец, как кубик льда на моей спине – твоя ладонь. Так тяжело под ней. Дыхание еще больше замедляется и в глазах появляется непослушная рябь.
Ты медленно, почти недвижимо гладишь мою спину. Гладишь меня. Задерживаешься на шее, путешествуешь с плеча на плечо, бесконечно растягиваешься на позвоночнике и там… ниже… где сконцентрировался я весь, там, где уже не щекотно, где бьется под кожей беспокойный комочек, пульсирует кровь, трепещет какой-то неведомый нерв… Ты привстаешь (диван недовольно скрипит под твоим телом) и садишься на меня сверху. Так липко и горячо, почти ожоги на бедрах от твоих ног, траектория ладоней твоих очерчена волдырями и струпьями. Широко раскрытым ртом ты целуешь мою шею, слизываешь соленую влагу, оставляешь слюну. Язык твой спускается ниже по позвонкам – на каждом еще чуть-чуть, еще крупинка соли… Ты сам спускаешься вниз, руки уже на пояснице, жадно хватают мою обожженную почти безответную плоть – только редкий стон под тобой говорит: продолжай, не останавливайся, это то, что сейчас необходимо. Тебе и мне. Нам.
Ты добрался до копчика и… ниже. Язык работает быстрей, слюны все больше… Я холодею от пота. Наконец, я чувствую то, чего больше всего хочу: цепочка на твоей шее, закинутая на спину, слетает вперед и серебряное распятие оказывается у самой цели, где-то почти внутри меня. Ноги мои напрягаются, тело мое ждет этой мгновенной боли, этого поражения, грома и молнии. Мои бедра поднимаются навстречу твоему рту, твоим пальцам. На поясницу падает несколько капель твоего пота. Обильного и холодного…
В самом конце, когда запахи становятся гуще и душнее, когда воздух максимально сперт и обезкислороден, когда стихают мои крики, когда в горле настолько сухо, что больно даже хрипеть, я слышу твой вымученный полукрик–полувой, ты стараешься подавить его, но получается так дико, так по-звериному, страшно и погранично, как на пороге смерти. Ты падаешь не меня. Мы намертво склеены нашими выделениями. Кажется, нам не суждено разделить наши тела, не нарушив целостности их, не порвав кожи, не разбавив пот и сперму еще и кровью…
Мы тяжело дышим в темноте (ты – мне на ухо, я – в скомканную промокшую подушку), неподвижно умираем в раскаленной июльской ночи. Мы знаем, что это конец, что это в последний раз. Мы не хотим разъединять наши тела, нам надо продлить это умирание, чтобы в конце стало противно, чтобы потом не сожалеть, а вспоминать с брезгливостью, с отвращением чувствовать несуществующий пот на коже, соль на языке, сперму на животе и бедрах, терпкий, опьяняющий аромат разложения…
Еле отдышавшись, мы пьяные встаем и, шатаясь, идем в ванную смыть всю эту грязь.