Плитка шоколада

Правильно говорят, что чем старше человек, тем больше тянет его к воспоминаниям юности, которая для каждого из нас остаётся самой прекрасной порой жизни. У нас возникает  страстное желание встретиться с теми, о ком так проникновенно написал Расул Гамзатов:

«И теперь я всех вас видеть жажду,
Некогда любившие меня!
Мною не прощенные однажды,
Или не простившие меня...»

Так произошло и со мной. Было это давно, сразу после войны, когда я училась во Львовском государственном университете. Время было голодное, трудное. Но молодость брала своё. Мы были жизнерадостными, весёлыми, твёрдо уверенные в том, что все лучшее ещё впереди. Обделенные войной, довольствовались малым абсолютно во всём. Считали за счастье съесть небольшое пирожное после получения стипендии в уютном кафе на улице Академической, оказывались на седьмом небе, когда удавалось скопить несколько рублей на новые чулки. А что уже говорить об остальном?
Существовало тогда у нас еще не потерянное качество бережного отношения к людям, подаренное нам суровой войной. Мы старались не огорчать друг друга не только делами, но и словом, помогать нуждающимся по мере своих сил, не проходить мимо, когда товарищ попадал в беду. И нам казалось, что несмотря ни на что, наша жизнь прекрасна.
Однажды промозглым осенним вечером я добралась  в тряском трамвае до станции Клепарово, откуда отправлялся мой поезд в Яворов, где жили мои родители и сёстры. Шёл снег с дождем. Было знобко. А у меня, как на зло, прохудились еще в нескольких местах старые резиновые боты. Ноги мои давно промокли, как и войлочный берет, еженедельно стираемый мною и натягиваемый на тарелку ради «формы».
В руках у меня был маленький дермантиновый чемоданчик со сломанным замком и поэтому перевязанный поперёк тонкой бечёвкой. В нём находились мои конспекты по политэкономии, а также маленький кулёчек с дешёвыми конфетами «подушечками» — мой подарок семье к чаю.
Купив билет, я пробралась вглубь станционного зала, где было теплее, и устроилась на жёсткой скамье в ожидании поезда. Тепло подействовало на меня, и я вскоре задремала. Очнулась я оттого, что рядом со мною кто-то сел. Открыв глаза, я увидела возле себя молодого сержанта в грубой солдатской шинели, которая была такой же мокрой, как и моё пальто. Паренёк внимательно посмотрел на меня. А я, смущенная его взглядом, покраснела и отвернулась в сторону, не забыв при этом придвинуть к себе чемодан. «Не бойтесь — ваш чемодан мне не нужен!» — раздался приятный низкий голос. Я повернула голову к говорившему и встретила ясные, светлые глаза под армейской пилоткой, надвинутой на чистый, совсем не загорелый лоб. «А мне нечего бояться, — ответила я. — В чемодане ничего ценного нет!» «Ну и прекрасно! — проговорил юноша. — А так как поезда ждать еще, вероятно, долго, давайте разговаривать: быстрее время пройдёт. Итак, куда вы едете? Я, кстати, в Верещицу. А вы?» «Я домой, в Яворов». «Жаль, что нам не пути», — сказал сержант и окинул меня внимательным взглядом. И хотя слова юноши были вполне доброжелательными, я почему-то смутилась и спрятала свои ноги в прохудившихся ботах под скамейку,
Поставила на колени, чтобы скрыть свои заштопанные чулки, злополучный чемодан. «Да оставьте вы свой чемоданчик в покое! Я же сказал, что не имею на него вида, — проговорил сержант. — Не вор я и не проходимец!»
Мы разговорились. Я рассказала, что учусь в университете, на филфаке. Учиться трудно, но интересно. Добавила, что дома большая семья, поэтому приходится жить исключительно на стипендию, умудряясь выкраивать себе что-то на одежду. Несмотря на трудности, духом на падаю, так как верю, что все перемелется — и мука будет.
Сержант рассказал мне, что родом из-под Полтавы, что родителей у него нет: отец погиб на фронте, а мать с тремя младшими братьями погибла при бомбёжке в загоревшемся доме. У нас же все просто: школа, армия, фронт, два тяжёлых ранения, госпиталь и снова служба.
Когда сержант рассказывал о себе, я невольно отмечала грамотность и логичность его речи, разумность в комментариях. При этом мне удалось рассмотреть его лицо: обыкновенное, некрасивое, но очень обаятельное. До прибытия поезда на Яворов оставалось совсем немного, когда сержант встал и, извинившись, попросил разрешения отлучиться на несколько минут. Такая галантность в то время удивила меня, А когда он поднялся со скамейки, я увидела, что юноша невысок ростом, однако аккуратен и строен, несмотря на еле заметную хромоту.
Вскоре послышался гудок подходящего к перрону поезда. Я встала, взяв в руки свой видавший виды чемодан. И в это время появился он. «Я — Николай! Николай Головко! — проговорил он, протягивая мне плитку шоколада «Гвардейский». — А вы? Кто вы?». Я поспешно назвала себя, не решаясь взять шоколад — мне никто в жизни  не делал подобных подарков. «Не смущайтесь! Берите! Ехать долго — погрызёте на досуге, — сказал он шутя. — Идёмте! Я провожу вас». Когда мы подошли к поезду, Николай, теперь уже смутившись сам, произнёс: « Если можно, скажите мне ваш адрес, я напишу! Может, придется ещё встретиться...» Тронутая его вниманием, я быстро   нацарапала в его записной книжке свой львовский адрес. «Счастливого пути» — пожелал он. «До свидания!»,— твёрдо уверенная в том, что последующая встреча состоится, ответила я. Из окна вагона я видела, как Николай, стоя на перроне под моросящим дождем, долго махал мне рукой...
А шоколад я привезла догмой и рассказала обо всем маме. И та, держа в руке плитку шоколада в яркой красной с золотом обертке, сказала: «А парень-то, видно, очень добрый. Наверное, последние деньги потратил: где их ему, солдату, больше взять?» От этих слов в моей душе возникло какое-то жалостливо-щемящее чувство. И я дала себе слово обязательно ответить Николаю, если он напишет. И не ответила...
А он прислал три письма,  в последнем из которых были такие слова: «Вы мне так и не написали. Почему? Чем же я обидел вас?» Тогда этим словам я не придала большого значения, закружившись в суете жизни, хотя и запомнила их навсегда. И лишь спустя годы, я с внутренней болью осознала, что по своему легкомыслию обидела хорошего человека, который так душевно и бережно отнесся ко мне, тогда к обыкновенной, ничем не примечательной девчонке в старых прохудившихся ботах и с убогим чемоданчиком в руке... И сейчас мне хотелось бы  увидеть Николая, чтобы сказать ему запоздавшее одно  единственное слово: «Прости!»