Братья

        Невезучим был Колька, невезучим. Полтора года было, нянька, деревенская девчонка, недосмотрела, схватил Колька с края стола кружку и на себя потянул, а в кружке - только что вскипевшее молоко... Без глаза остался. Вырос, да не очень-то бы и вырос и стал маленьким, черным мужичком, волосы всклокоченные, борода растрепанная. Весь какой-то грязный, зачуханный... Носил то, что находил при разборке домов. Шабашил он так, прирабатывал. Звали его, когда старый дом надо было разобрать на дрова. Грязная и хлопотная работа, Бог знает, каким мусором, тряпьем и рваньем набиты углы этих полуразвалившихся изб. Вытащит Колька зимнее пальто полувековой давности, со следами гнили, плесени, битое молью, отряхнет и тащит к хозяину.

        - Отдашь?

        - Да забирай, господи!

        Так и бродил Колька по деревне по асфальту: в старом черном пальто, в  видавших виды брюках, да в галошах на босу ногу. Один глаз настороженно зыркает по сторонам, другой, стеклянный, неподвижно смотрит вперед.

        Жил он с матерью и с братом. Брат шебутной, да и дурак. Колька старше на несколько лет, но ему часто доставалось от младшего тумаков да пинков за просто так, без всякой вины колькиной, от безмозглого жоркиного  куражу. Однажды Колька чистил картошку и получил очередной такой пинок в спину.

        - А ну, сыкун вонючий, что расселся, проваливай на крыльцо!

        Колька уже привык к тому, что его сыкуном называют, да и было за что: давно уже детство кончилось, а по утрам он непременно просыпался в мокрых штанах и на мокрой фуфайке, хорошо хоть, - на теплой печке... А и что здесь сделаешь, кому пожалуешься? Вроде бы и сам виноват, да ведь и  не виноват, само так получалось. Сегодня Колька старался, мать пьяная спала, ничего не сварила, вот и решил он задобрить Жорку, картошки сварить к его приходу. А получил пинок в спину. Колька, сам не зная  почему, повернулся к брату лицом и молча ткнул его ножом, тем самым, что картошку чистил. Так пырнул, что «скорую» пришлось вызывать. Жорку увезли в больницу, а Кольку - в следственный изолятор. После суда - в зону. Два  года получил. У Жорки рана раньше зажила, месяца не прошло, как он вусмерть пьяный уже валялся, как обычно, на своих полатях. Скребла его немножко совесть, скребла. Понимал Жорка, что из-за него брата посадили.

         Мать их, Татьяна Иванова, Кольку своего незадачливого жалела, потому что ...жалела и все тут. Посылки в зону посылала, дважды сама к нему  туда ездила.

         Кольку и в зоне многие презирали за то, что в постель мочился. Загнали его в дальний угол, огородили от всех, чтобы меньше воняло. А ему так и лучше было, спокойнее. Сидел там, да помалкивал. Оставили его в покое. Душой отдыхал, сил набирался перед свободой и новыми жоркиными побоями. Домой ведь поедет, куда еще-то, кому он нужен? Вот уж и срок кончается. А дома - мать и брат. Мать-то ждет, он знает, и жалеет его, он чувствует. А Жорка-то как? Тоска брала  Кольку. И охота домой, и страх берет.

         Вернулся... Мать, конечно, за бутылкой побежала, заняла денег у дачников. Жорка сидит мрачный, рожа опухшая с похмелья, только курит сигареты одну за другой. Колька не вытерпел, попросил одну. Жорка отрезал:

         -Свои надо иметь.

         Забыл он, что сам своих  не имеет, мать с пенсии покупает  ему месячный запас. Но тут  и Татьяна с бутылкой прибежала  и сигареты Кольке принесла. Даже конфет, карамелек, по случаю праздника купила. Гулять так гулять.

         Зажили по-прежнему. Мать пила, Жорка пил, Колька, когда что зарабатывал, сразу пропивал. Пил не дома, ходил в нижний конец деревни к Матвею. Тот тоже недавно вернулся из лагеря, сидел за убийство. Они, бывшие зеки, чувствовали теперь на свободе свое некое братство, особенность свою, и легче им было переносить вместе настороженность людскую. Притерпелся Матвей к Кольке. А если бы в одном лагере сидели, он бы в колькин угол не сунулся, нет. А так - привык даже к тому, что от Кольки всегда мочой попахивало. Сидят, водку пьют, молчат. Если водки нет, чифир пьют, молчат. Если чифира нет - просто сидят, курят и молчат. А если сигарет нету, Колька идет по соседям спрашивать: может, еще какой старый дом разобрать на дрова? Так я - пожалуйста. В совхозе, как Жорка, нет смысла работать, там уж несколько лет денег не платят.

          И Жорка тоже жил как обычно, о муках совести и думать забыл. Что тут думать? Нету, нету житья от них! Этот Колька-недоносок с печки на него  глазом своим сверкает когда надо и не надо и молчит, сволочь. Одна вонь от него и больше ничего. Мать, как пенсию получает, из дому убегает, прячется по соседям, там и пьет, пока  пенсия не кончится. Называет его ****ин-Гадин-Негодяин. А Жорке на что бутылку купить? Мужики совхозные над ним смеются:

         -Ну ты даешь!  У тебя мать - ветеран  войны, пенсию какую получает, а ты трезвый ходишь!

         Жорка шел по деревне, искал мать. Если у соседей за столом находил - просто присоединялся к компании как свой. На людях можно было из матери на бутылку вытрясти на общее дело, и не на одну. Если дома находил - ну тут уж  держись! После одного его пинка в живот мать в райбольницу попала, в гинекологическое отделение. Выпала из нее матка, вот так. Но сына своего, Жорку, мать не выдала, в тюрьму не сдала. И от операции отказалась: боялась, пока она в больнице валяется, Жорка Кольку убьет, а она все-ж таки между ними как могла заслонкой была. И вернулась домой. Просто  больше ни с кем, ни с соседками, ни с племянницами вместе в бане не мылась, всегда одна.

         Таня видела давно: Жорка - копия своего отца, Ваньки-мучителя, от которого она сбежала  с пятью сыновьями. Да, пока он в соседней деревне гулял у своей родни, они собрались все и уехали назад, домой. Хоть и дом был продан, не вернешь. Вернулись вот в эту комнатку, оставшуюся от родительского дома. Один сын в армии  погиб, давно, в стройбате, еще при социализме. Самый  старший, Сашка. Он был не от Ваньки, от другого, первого мужа. Хороший парень был, самый лучший из сыновей. И погиб.  Командир полка опасался, что она на него в суд подаст. А чего подавать? Судьба  у Сашки такая оказалась. Привезла его домой, на деревенское кладбище... Второй сын - Колька, безответный молчальник... Третий, Андрей, несколько лет назад умер у жены в городе, в ванне. Лежит сейчас на городском кладбище. Что там случилось на самом деле - Бог  знает. Не хочет мать плохо думать о жене сына, хоть все деревенские ей уши прожужжали, мол, это она, она виновата, что Андрюха помер.

         Сашка рядом похоронен. На Троицу  всегда можно сходить, посидеть у могилы. Возле Сашки лежит танина мать, раскулаченная единоличница. Когда в тридцатых от голода пропадали, мать отправила Таню со своей сестрой  побираться по деревням. Таня с теткой  и ее малой дочкой тогда до Кирова почти дошли. Пешком, через все деревни по пути. Летом идти хорошо, а зимой-то холодно. Ночевали, бывало, в стогах сена, если никто на ночевку не пустит, но  чаще пускали на порог, хоть и неохотно, добрые люди. У дверей на полу спали, вповалку. Хорошо! На улице-то хуже, мороз. Таня привыкла к такой жизни. Немытая неделями, грязная, зато - живая. Давали кусочки  по деревням, опять же неохотно, но давали. Не померли ведь с голоду. И в войну выжила. Претензии к жизни у Тани были совсем небольшими, не ждала она от жизни многого. И дети не удались, но что делать, какие получились. Жорка, бывает, напьется, из дому вытолкает. Ночью, зимой, ему все равно. А Таня потом часами по дороге ходит. Куда ночью пойдешь? Стыдно людей. К соседке, подружке Лиде - к той пошла бы, да она  на беду глухая совсем, не услышит ее стука. Татьяна один раз  не выдержала холода и в стог залезла, что рядом с домом. Детство вспомнила. Ничего, живая.

          И Колька такой же, не просил у жизни ничего, знал - не даст. Мужику уже сорок восемь, а бабы у него никогда не было и уж не будет. Жорка, тот другой. Напьется и волочит в дом деревенскую ****ушку Машку, кто только с ней не  спал. Затащит ее к себе на полати, прямо над ее, татьяниной кроватью. Всю ночь пыхтят, труха с досок на нее летит. Пускай. Что потом делать, если не женится, не уходит из дому? Беда, что Кольку обижает. И убить может, он - может, он же весь в отца своего, Ваньку-дурака. И правда дурак, не разрешил тогда аборт сделать, зачем ей пятый сын, уж четверо было? Бить стал, за косы по полу таскал. Оставила - и родился второй такой  Ванька. Урод.

          На него посмотришь: с виду совсем не чудовище. Тоже, как и  Колька, росточка небольшого, волосы взъерошены, торчком стоят на голове. Мужик как и все, обыкновенный. Разговорчивый. Глядит на людей доброжелательно, глаз не отводит.

          Колька терпел-терпел братские побои, а потом взял, да ушел в старый пустой дом, жить. Стояла там койка, тряпье какое-то валялось. Можно ночевать, можно. Вот только печки нет, упала  печка. И на улице мороз крепчает. На следующий день мать пошла посмотреть: где там  Колька, живой? Живой, только вот обморозился сильно. Увезли в больницу, правую руку выше локтя оттяпали, левую еле спасли. А на ноге, на бедре, осталась незаживающая рана. Оказалось, туберкулез тюремный в Кольке сидел, не давал затянуться ране. Что тут скажешь? Невезучий Колька. Но тут  райбольница  ему инвалидность  дала, да еще и в город отправила, в тубдиспансер. Он прожил там почти год, самый счастливый год в своей жизни. Без руки остался, зато в тепле, в сытости, дров  не таскать, воды не носить. Раз в месяц приезжала мать, привозила смену чистого белья, гостинцы, когда морковь с грядки, когда кулек карамелек, печенье. И пенсию колькину привозила. Чем не жизнь? В палате все такие же, все зеки бывшие. Одна беда объединяла - туберкулез. Сам Колька об этом не очень-то задумывался, ну его, туберкулез, вот рана болит, это да. Санитарки своих беспокойных пациентов за грязь ругали, да они только отмахивались, смеялись. Колька среди них свой был. И никто не называл его сыкуном. От боли в ноге появилась у него бессонница, а не спишь, не обмочишься.

         ... Татьяна приехала в город навестить сына. Колька, как всегда, обрадовался, похромал навстречу. Посидели, поговорили. Потом Колька отнес передачку в палату, пошел проводить мать до автобуса. Купил ей обратный билет, а в киоске рядышком - бутылку лимонада и флакон «Трояра», спиртового лосьона, а на самом деле - безакцизного алкоголя. Пусть мать порадуется, у нее завтра день рождения, семьдесят девять лет. Татьяна и правда была довольна: не забыл Колька про ее день, не пожалел денег из своей пенсии истратить матери на подарок. Приятно. Больше-то никто не вспомнит. Вечером, может, племянница забежит после дойки, так ведь она сама ждать будет, когда тетка бутылку выставит. В автобусе, пока ехала, пить не стала, неудобно, а и зря, как оказалось. Флакончик плохо был закрыт, почти все содержимое вылилось. Татьяна не сразу заметила, а когда заметила, уж поздно было. Домой принесла только бутылку газировки. Жорка с недоумением на нее уставился:
 
          -Ты что, на лимонад перешла? Лучше бы одеколон купила, столько же стоит.

          -Отойди! - рявкнула  Татьяна, - не твое! Хочу  -  и пью лимонад!

          Жорка выматюгался от души и вышел на  крыльцо. Где взять денег-то? Где  денег-то взять? Колькину пенсию мать так спрячет - не найдешь, а свою - напьется, так и ему, Жорке, кое-что перепадало. А сейчас что делать? Жорка сплюнул и зашагал на другой конец деревни.

          Таня не смерти боялась. Пожила уже, хватит. Боялась: вот, помрет, а с  Колькой что? Выпишут, ведь выпишут его скоро, врачиха сказала. Убьет его Жорка, сколько раз уж было - мог убить, если б не Татьяна.
 
          ... Но вот и пришла та черная полоса. Вернулся Колька из города. Жорка его побил. Колька назад, в город, стал проситься обратно в больницу, да ведь и рана  до сих пор не зажила. Не взяли. Поехал домой. Приехал - мать опять избитая, хоть и не жалуется. Опять плохо дышит, с трудом. Увидела Кольку:

          -Сиди, ничего. Я схожу за бутылкой. Ветеранам опять добавку к пенсии дали. Сейчас принесу.

          Оделась и ушла. Ждал Колька, лег на материну кровать отдохнуть. Без руки-то теперь  на печку трудно забираться, да и нога мешает, болит. Что-то быстро он стал уставать...

          Очнулся от шума, оттого, что соседи мать в дом заносят. Умерла на своем крыльце Татьяна. Пока заметили, - кругом сугробы и ни души, мало кто ходит по деревне зимой, - уж поздно, - умерла Таня. А  рядом  на ступеньках, в сумке,- две бутылки водки. Успела принести на помин души.

          Оставила мать Кольку без своей защиты. Не стало единственного человека в мире, который его любил, не было второго такого. Ни братья, ни женщина какая, да и так просто, ни один человек, никто и никогда не взглянул на Кольку по-доброму. Все отшатывались от этого темного одноглазого  маленького и страшноватого человечка.

          Жорка в день смерти матери руки отморозил, валялся пьяный около фермы. Ни тычка Кольке дать, ни могилы матери выкопать. Но ничего, соседи помогли, у нас любят помочь на похоронах. Похоронили, все честь по чести.

          Две недели прошли, руки брата стали  заживать... Подался Колька в райцентр к другому младшему брату, к Пашке. Тот был в запое, жена его - тоже. Они, как обычно, на Кольку наорали, в дом не пустили, послали его подальше и все. Колька и пошел. Пришел на водокачку райцентровскую и сел на крылечко. Надеялся погреться там  у знакомых, а - замок. Сел - и уснул. Подошла к нему мать, взяла за правую, отпиленную на операции руку  и сказала:

          -Хватит уже здесь. Пошли со мной.

          ... Утром нашли его мертвого, скрюченного. Потом с трудом  разогнули, чтобы в гроб положить. Привез его в деревню Пашка, бросил Жорке:
 
          -Сам хорони.

          И уехал обратно, пропивать полученные за брата гробовые. Никогда ему  Жорка этого не простит. Похоронили, опять-таки, соседи. По-людски, не как собаку, все честь по чести. Рядом с матерью, и тоже крест поставили добрые люди.

          Теперь  они все рядом: убитый в стройбате Сашка, раскулаченная бабка, ее дочь, ветеран войны Таня Иванова  и одноглазый сыкун Колька. А над ними деревянные кресты, да сосны рядом шумят. Хорошее место у деревенского кладбища - песочек, а вокруг - сосновый бор. Чего еще желать человеку? Нечего желать. А может, Жорку ждут?  Есть еще свободное местечко рядом.


Июль - август  2002 г.