jichan

Jikhan»


      Называть имя этого господина было бы лишним, так же как и предавать его каким-либо описаниям, но столь дивная история заслуживала того, чтобы выжить в сутолоке происходящего движения обыкновенного безумия.
  В тот день К. особо утомился, ибо заказ в этот день был невероятно велик. Заказчики уже с утра в каком-то неясном треволнении, которое К. тут же подметил, выдали множество наказаний и условий, коих ему необходимо было выполнить. Триста вязанок хвороста к пяти часам вечера непременно должны были лежать на своем постоянном месте, куда наш бедный К. изо дня в день носил назначенное количество хвороста. Надежды его были самыми лучшими, ибо он считал, что  хворост, которым он жил, практически, всю свою жизнь, был предназначен на обогревание  города. И бывало, в особо темные, понурые вечера, когда К. брел через весь город домой, он обязательно заглядывал в окна лежащих по пути домов, и находил там суетливых хозяюшек, так и снующих подле пылающего очага.
В эти моменты сердце его тут же наливалось таким же теплом, как и то, что излучал из очагов заготовленный его руками хворост.  завораживающе он приглядывался в окна тех домов, где возле какой-либо тучной, дородной бабенки-мамы бегала толпа ребятишек, грея свои ручки и пронырливо заглядывая в кастрюльки, обдающие жаром, возле очага.
После чего К. ещё с большим усердием, рано поутру, уже любовно складывал хворост в огромные узлы.  Но, похоже, что пора вернуться к тому моменту, когда герой наш возвращался особо утомленный, ведь триста вязанок хвороста больше никак иначе не напрашиваются о них отозваться…  Боль в спине была невыносима, отчего он, казалось, преодолевал невероятные пытки, волоча свои ноги, и, то неясное недомогание, застывшее на лице К. обращало внимание всех встречавшихся по пути людей , отчего он, мгновенно потупив взор,  ускорял шаг, перебирая мозолистые пальцы в карманах куртки. 
Хлесткие тяжелые капли отчеканивали свою барабанную дробь по изможденному телу бредущего К., которого вместе с этим настигло какое-то беспредельное, безграничное уныние и опустошающая тоска, так ненавистная ему, что казалось, он мог вынести даже тревогу, порой выводящую его из постоянного повседневного равновесия, сбивая с ног, но в то же время, наделяя его какими-то новыми, дотоле так необходимыми ему силами.   Повседневность, охватившая его, несомненно, притупила тот острый и неповторимый вкус к бытию, и подключать сознание в деятельность, коей он изо дня в день занимался, не было никакой надобности. Придать своё занятие какой-то определенной оценке он бы  не сумел, ибо это было определено, казалось, свыше, и одобренный людьми, которые нуждались в его труде, он ещё больше прилагал усилия для достижения светлой цели – дарить людям тепло, подобно Прометею. Да, и заготавливать вязанки хвороста порой оказывалось не столь печальным занятием, каким может показаться на первый, как он считал невооружённый взгляд, но, в действительности, по своей первичности самый истинный. Всё новое вызывало в нем отвращение и тошноту, ибо это не входило в его привычную занятость, а порой даже нагло могло помешать этому. В хранилищах памяти четко были определены и расставлены по свои местам окружающие К. предметы и явления. Так, что в своей повседневности он отнюдь не находил заскорузлую скабрезную повседневность, должное, так все и должно быть и никак иначе. Он уже предпочел бы умереть, нежели что-то менять. Так было, есть и будет.
Безумно уставший и совершенно промокший вернулся он домой. Весь день он был окутан  своими  воспоминаниями. Утраченным былым временем, так прочно засевшим в его голове -  былым, порой судорожно всплывающим в памяти, спазматически сжимая горло, стискивающим все существо бедолаги К. в какое-то слепое недовольство и бунт, глухой и кроткий бунт времени, неумолимому времени, несправедливому времени, ужасающему и всевластному времени.  по возвращении домой К. охватила какая-то смутная и абсолютно неясная тревога, продолжавшаяся на протяжении всего пребывания его дома, только, когда он выбежал в поле и жадно глотнул поток свежего воздуха, в голове на секунду только воцарилась некая ясность, но что-то постороннее, так резко ворвавшееся в размеренное духовное состояние К., заставляло лишь насторожиться. Мокрая от дождя одежда липким холодком окутала его  тело, обратный путь оказался более сложным и тернистым, но  К., несмотря, ни на что брел и брел, то и дело, оскальзываясь на  глинистой дороге, ведущей от его дома к площади. Да, именно туда он и направлялся, подхлестываемый тревогой и каким-то исступленным неугомонным желанием придти на то место, куда он каждый свой день неустанно приносил заготовленный хворост. Вязкая и непонятная темнота будто бы подыгрывала  всем неурядицам, преследующим безнадегу К., все более сгущался туман, непременный спутник мелкого, едва моросящего, омерзительного дождя и К. уже ободрал себе все брюки, а вместе с тем и колени. Оскальзываясь, забивая в ногти рук комья глины, он продолжал свой путь. Было ощущение того, о, всесильное ощущение, которое в сою очередь организует мысль, преследовало ощущение того, что он знает, что ждет его там, он бы непременно вернулся, и все бы шло свои надежным чередом, в силу своей привычности и проверенности.  Но в тоже время его будто бы что-то погоняло вперед, перебарывающее все препятствия.

Ещё издали К. заметил неладное: город уже издали нес запах некой истерии и беспокойства, постепенно охватывающей и его, уверенно и твердо. Впервые он видел  площадь в столь поздний час. В нерабочее время он и носу не казал из своего дома, и необыкновенность обстановки и обстоятельств по началу очень испугали его, ведь, как известно, К. отвращало все новое, и это было отнюдь не исключением.
     В окнах, дёргаясь, играли блики от затопившего площадь огненного сгустка, который находился в центре площади. Там горел костёр, обложенный вокруг вязанками хвороста, который заготовил наш К. гудела толпа, свист, хохот,  плачь, крики, толчея , царившая повсюду. В этой необычайной человеческой сутолоке, он находил в  глазах каждого игривые блики того огромного костра, воздвигнутого в самом центре площади.  Толпа неистовствовала. Разъяренная и обезумевшая, она всем своим безумным и до абсурдности нелепым потоком стремилась туда, к центру . А взгляд нашего, словно одуревшего К., был прикован на хворост, так любовно связанный его же руками. А сейчас этот хворост полыхал, почти, до самого неба, обдавая жаром всю площадь, отчего возбужденные лица людей делались ещё красней. Так обомлев,  он смотрел только туда, куда были устремлены взгляды многих, а точнее всех. Раздув ноздри от напряжения,  К. пробирался к костру, словно паук, преодолевающий все щербатости своей же паутины, он преодолевал многоголосую людскую толпу, стеной представшую пред ним. Плотной непреодолимой стеной встали человеческие тела и озлобленные лица, ощерившиеся в какой-то неясной улыбке и вопле, заполнившим всю площадь, добрые простолюдины, для которых, как, казалось, К. посвятил всю свою жизнь, таская хворост. И чем ближе он подходил, тем явственней мы наблюдали в глазах его отражение мечущейся женской фигуры, утонувшей в извивающемся пламени огня, обдающего  жаром и одновременно холодом. Никогда ещё ему не было так холодно от огня, холодно и больно. В тиски заковала горечь и разочарование. Полыхавшие на его щеках слезы, зеркально отточено отражали огонь, охвативший, казалось, всю площадь.
       Противостоять тому слепому и коварному отчаянию не было сил. В безумной поспешности, сбиваясь со всех ног, он пробирался к злосчастному хворосту, любовно связанному в вязанки и обложенному теперь вокруг женского тела, которое стало будто бы прозрачным, бесплотным. Лица её было плохо видно, а языки пламени, казалось, поглотили её, словно расцветающий бутон цветка, закрывающийся и надежно прячущий в себе тельце жертвы.  И впервые безнадега К. проникся неистовым состраданием, но сделать ничего не мог. Не ведая, он лишь поспособствовал этому, а от этого становилось ещё горше, пламя все больше и больше разрасталось, а народ все более ликовал в неком волнении, заглушая этот страшный, ни с чем несравнимый, болезненный крик женщины, предсмертный крик.  Черный густой дым заволок небо, стаскивая естественную синеву немым трагическим покровом, безнадежный, несчастный не нашел ничего, кроме как скорей убежать от объятого его ужаса. Восвояси… бежать, закрыв глаза, обнаружив в голове застывшие линии мечущейся фигуры. Жадно выискивал наш К. в запахе земли что-то, что способно было перебить резкий запах смерти, напрасно это было искать и в воздухе, будто бы пропитанном дымом. Небо отказалось быть чистым. Страх боялся отступать. Боль устала искать силу воздержания.