Деревенский диптих

Вознесение с бидоном без молока


               

Смотрю в окно: на дороге показалась толстая хромая баба.В руке у нее бидон. Черт побери, опять она несет мне молоко! Так и есть. Ко мне идет. Ее собака улеглась на крыльце, а Нюська вошла и застыла у порога. На ней неизвестного цвета прорезиненный плащ, голова повязана старым дырявым платком, но волосы все равно выбиваются и свисают прядями. На ногах — галоши, и на них наползают съехавшие грязные чулки.


Я сурово говорю ей:

— Проходи, садись.
 

Она садится на лавку у стола, ставит бидон на пол, молча, стесненно улыбается. Я злюсь.


— Нюся! Я ведь тебе сказала вчера: не надо мне столько молока! И если надо будет, я сама приду. Сказала?

— Ну возьмите.


— Ты думаешь, я миллионерша городская, деньги девать некуда? Ты же знаешь, все мои сейчас в городе. Кто его пить будет?

— Возьмите, банок нету, на землю его, что ли, выливать?

— Иди сходи к другим дачникам. Может, Валя купит?

— Да я уже ходила. Им не надо. Пожалуйста, возьмите.

— И мне не надо. Нет.

Она упрямо сидит и время от времени канючит:

— Возьмите.
 
Я сердито вожусь по хозяйству, но уже понимаю: сдамся. Проходит десять минут.

— Ладно. На, бери десятку. Но завтра, смотри, не приходи. Не возьму.

— Спасибо.

Нюська улыбается беззубым ртом, деликатно прикрывая его углом платка. Я переливаю молоко в трехлитровую банку, даю Нюське деньги, и она уходит. Я смотрю в окно, как она ковыляет по дороге. Собака плетется за ней. Навстречу им — Степан. Он останавливается, поворачивает, идет вместе с женой. Флакончик спиртового лосьона стоит двадцать рублей. Десятка, наверно, у Степана есть. Троица уходит вдаль...

Нюська, как и ее муж, Степан — горькая пьяница. В запое, а это обычно бывает, когда Степан получает пенсию, их единственный доход, — они забывают о корове, и та, бедная, сутками мычит, голодная и недоеная, в коровнике. Но с коровой Нюське повезло: попалась такая, что быстро восстанавливается после экстремальной житухи и снова раздаивается как ни в чем не бывало.

У Нюськи и Степана есть дочь, ясноглазая и веселая девочка, но она живет с бабушкой в соседней деревне. Бабка, однажды разозлившись, подала на алименты, и теперь со Степановой пенсии высчитывают. Рассказывали, что, когда Нюське пришло время рожать эту самую дочку, ее отвели в больницу (тогда в деревне еще была больница), но она испугалась и удрала, пошла пить с мужиками на бревнах у магазина. Но от родов не отвертишься и не сбежишь: пришла санитарка, обматерила и повела рожать.

Раньше у Степана была другая жена. но умерла, и он женился на Нюське. Он мне, пьяный, хвалился:

— У меня жена молодая, красивая!

Сам он маленький, лысый, невидный мужик. Не скажу, что и Нюська красавица: глаза, правда, большие, голубые, безмятежные, но рот лучше не открывать, зубы растут через одного. В деревне у них все такие. Да и то сказать: где их лечить? Нижняя губа у Нюськи выпячена вперед, как у обиженного ребенка. Толста Степанова жена до безобразия: что спереди, что сбоку - одна ширина. Ногам тяжело носить такой вес, они больные, опухшие, не лезут ни в какую обувь. Но Нюська и не ищет обувку краше: обычно на ней галоши или резиновые сапоги. Нюська, скажем прямо, небрежна. Единственное, что она блюдет в чистоте, если трезва — это вымя своей коровы. Сказывается профессиональный навык, героиня моя — доярка, теперь уже бывшая. Выгнали за пьянку, а теперь уже и фермы нету, коровы повывелись.

Я однажды видела, как Степан лупил на асфальте, посреди дороги, свою молодую и красивую. Он свирепо замахивался на Нюську лопатой, держа ее за самый конец черенка. Лезвие лопаты оказывалось над Нюськиной головой ... вот еще чуть-чуть - и раскроит черепушку надвое. Но нет, Степан делал плавное движение, лопата любя огибала Нюськины телеса, останавливалась пониже спины, отходила в сторону для размаха, наконец, мягко стукала Нюську по пышному заду и снова взлетала вверх. А она стояла не шелохнувшись, расставив ноги и втянув голову в плечи. Руки Нюська подняла вверх, но не закрывала ими голову, а сложила кулаки и прижала их к подбородку.


У своего дома стояла Берова Нина с хворостиной, поджидала корову. От колодца с полными ведрами шел Николай Степанович. У грядок копалась другая соседка, Анна Андреевна. Никто не бросился спасать Нюську от погибели, знали — не погибнет.

Я прошла мимо и уже около магазина оглянулась: маленький Степан все так же поднимал и опускал лопату, а Нюська покорно и виновато подставляла свой зад. Потом Степан сосредоточенно таскал в баню дрова, а Нюська стояла и безучастно наблюдала за его работой.

Вечером ко мне зашла Берова Нина поделиться новостями: оказывается, Степан, вернувшись с рыбалки, застукал Нюську с Жоркой Ивановым. Наказав неверную супругу, Степан истопил баню и приказал Нюське смыть с себя грех, иначе в дом не пустит. Она, конечно, подчинилась.

Но Нюську дела постельные мало волновали. Где найти денег - вот в чем главный вопрос бытия. Однажды весной, когда деревня готовилась к посадке картофеля, Нюська и жена конюха, Люська Семенова, вошли в дом соседки Нины Беровой, доившей в это время корову и украли из-под кровати мешок пророщенной на семена картошки. Украли и пропили, понятно. Вот тогда Нина Берова рассердилась и написала заявление в милицию. На Степана. С Люськи да Нюськи что взять? Степан испугался, что его посадят, а эту школу он уже проходил когда-то в жизни - и оплатил из пенсии грех беспробудных красавиц.

Самый длинный, самый лютый в деревне — осенний картофельный запой. Степан и Нюська начинают копать картошку первыми. Прямо с огорода мешок картошки перетаскивается в тележку и отвозится к Рите-продавщице. Та дает за него две бутылки водки и две пачки “Примы”. Позже, когда ее завалят картошкой, она снизит цену, будет давать одну бутылку - но и на это согласны односельчане.

День идет за днем, вокруг сияет золотая осень, удивительный простор открывается с длинной деревенской улицы. Налево посмотришь — сверкает за склоном река, дальше, за рекой — пожелтевшие и до сих пор нескошенные луга, немыслимой красоты лес, уходящий к горизонту, и дымка над ним... Направо посмотришь - огороды, за ними - стога сена на лугах, еще дальше - лес невозможной красоты и дали, необъятные дали... Здесь должны рождаться только поэты, но не рождается никто. Прямо посмотришь - деревенская улица-дорога. По дороге бредут трое: Нюська и Степан с трудом толкают тачку с двумя мешками картошки, а собака трусит рядом и налегке.  В первые дни запоя  Степан бодро бегает с тачкой один,  но силы падают. Через несколько дней муж и жена уже не смогут выйти из дома. А сердобольные соседи на что? Люська Семенова за стопку водки и выкопает картошку, и отвезет ее к Рите. А когда забудет поделиться водкой с хозяевами картошки - те и не заметят этого.

Так обычно бывает в сентябре. А сейчас еще рано копать. Пенсия давно пропита.Продать, кроме молока, нечего. Вчера Нюське повезло, и она продала молоко не только мне, но и еще одним дачникам. Хватило на флакон “Трои”. Для двоих этого, конечно, мало, поэтому Нюська выпила все одна, за баней, соврав Степану, что деньги за молоко отдадут завтра.

... Я возилась у морковной грядки и увидела знакомые галоши со спущенными драными чулками. Выпрямилась - рядом стоит Нюська. С бидоном!

— Побойся Бога! — гневно начала я.

— Если бы Бог был, — неожиданно многословно ответила Нюська, — он бы дал мне опохмелиться.

Я открыла рот, чтобы сказать ей,сказать ей... И застыла: Нюська вместе со своим бидоном, грузная, неповоротливая Нюська, растопырив руки, медленно и важно взмыла вверх!

Ее собака засуетилась и залаяла внизу, на земле, а рядом со мной, задрав голову, стоял подошедший Степан. Он растерянно спросил Нюську:

— Куда ты?

А она взлетала вверх молча, не выпуская из рук бидона — молоко уже успело вылиться на мою морковь, — и впервые в жизни глядела на мир сверху вниз. Концы платка развевались как пионерский галстук. Лицо ее было безмятежно. Она поднималась все выше и становилась все меньше, вот уже стала точкой в небе ... и исчезла. Вместе с бидоном. Он пригодится, если Бог даст ей опохмелиться.
               
               

               
Татьянин день в августе

               

Нюська вознеслась на небо опохмеляться (а может, черти ее унесли), но мы-то остались. Поахали, поговорили и стали жить дальше.Степан сдал свою корову на мясо и пропивал вырученные деньги. А они немалые, за день не управишься. Полдеревни помогало-выручало, входили-выходили, а он сидел пьяный и все плакал. По улетевшей Нюське. Соседка Берова Нина, держа в руках полную стопку, утешала:

— Ничего, Степан. Найдем тебе бабу получше Нюськи.  Вон, хоть Валька-герой.

— Не надо мне Вальку! Мне надо Нюсю.

Любовь. Горе.

... Мы с Таней, моей подругой, готовили себе ужин — жареные грибы с картошкой, как обычно. Таня, взглянув в окно, сообщила:

— Тетя Таня идет. Если к нам, выставлю флакончик. Она ставила, сейчас моя очередь.

Я не возражаю. Как и Таня, я отношусь к тете Тане с симпатией. Да и поговорить с ней интересно. Она тем временем выруливает к нашему крыльцу.

— Точно. К нам.

Походка у нее забавная: руки расставлены в стороны, а ноги семенят мелкими шажками. Издалека можно узнать. Она стучит в дверь, и мы хором кричим:

— Входите!

На тете Тане — плюшевый полушубок, темная юбка. На голове цветастый платок, на ногах — желтые туфли. Десять лет я приезжаю в деревню и десять лет вижу этот наряд.

Мы усаживаем гостью. Таня хлопочет, переливает содержимое флакона “Трои” в бутылку из под водки, доливает воды, добавляет сироп красной смородины. Пробует, причмокивает:

— Вкусно!

Я морщусь. Таня резонно замечает:

— А что еще может быть по карману двум пенсионеркам, правда, тетя Таня?

Тетя Таня смеется в приятном предвкушении, открыв младенчески беззубый рот. Глаза у нее тоже детские: голубые, совсем как две ягодки-голубички. У ее внучки Светы — точно такие же. Улыбка у нее не только беззубая, но и совершенно беззлобная. Зная, сколько всякого ей пришлось хлебнуть в жизни, мы часто удивляемся ее доброжелательности.

Разливаю по стопкам я. У меня глазомер, признаваемый обеими Татьянами. Они выпили по первой, и Таня начала опустошать сковородку.Тетя Таня оторвала перышко лука и стала старательно жевать беззубыми деснами. Я давно заметила: деревенские в гостях стесняются есть, вроде как стыдно объедать хозяев, а, кроме того, не закусывают сознательно, чтобы питье сильней пробрало.

— Нина, давай выпей вместе с нами, — ради приличия говорит обычные слова тетя Таня.

И я, как обычно, отвечаю:

— Не хочу. И не буду.

— Да. А я вот все пью. Одну баржу водки уже выпила, вторую начала.

Тетя Таня, в отличие от многих других деревенских баб, выезжавших разве что на лесозаготовки, повидала мир. И на войне была - дошла, вернее, доехала на своем грузовике до Восточной Пруссии. Да и после войны беспутный муж сорвал семью с места: продали дом, поехали с пятью детьми на родину Ивана.

Я спрашиваю:

— Тетя Таня, а почему вы снова сюда вернулись? Не прижились на Смоленщине?

— Ванька совсем дурной стал. Разве можно было с ним жить? Он бы меня убил. Один раз тащил за косу по полу...

— Кого? Вас? — ахает Таня.

— Ну да, тащил — и вырвал. Косу-то. Вместе с кожей. Вон, шрам остался. Жорка такой же, весь в отца. Я хотела тогда аборт сделать — куда, их уже четверо было, а Ванька бить стал: “Значит, не от меня!”. Я и оставила. Вот и родился второй такой же Ванька. Урод.

— А Иван — Вы не знаете, жив он сейчас?

— Не знаю. Писали мне, посадили его, порезал кто-то, а потом не знаю.

Тетя Таня живет с младшим сыном, сорокалетним Жоркой, тем самым “уродом”. Жорка белобрысый, волосы всегда всклокочены, будто в ужасе стоят на голове. Под носом — рыжие усы. Во рту — почти всегда цигарка. Сигареты ему покупает мать, с пенсии. В деревне вообще любой здоровый мужик зарабатывает втрое меньше любой старушки-пенсионерки. Никто этого не стыдится.Привыкли.

Денег нет, но Жорка пьян всегда, при малейшей возможности. Обычно на нем грязная спецовка, но один раз он меня удивил. Он тогда ходил по деревне по домам — видимо, хотелось покрасоваться, и занесло его, пьяного, в мой дом. На нем был неглаженный, из сундука, новый серый костюм с залежалыми складками, синяя нарядная рубашка и зеленый, на резинке, застегивающийся сзади на шее галстук, надетый  спьяну обратной стороной наверх. Ноги — босые. Ботинок, достойных богатого наряда, у Жорки не было. На ступнях ног — татуировки. На левой — “Они топтали”, на правой — “Каракумы”. Это армейские штучки. А в Каракумах Жорка не был. Потоптался тогда Жорка у порога, прошел к столу, попросил прикурить, с форсом поднес спичку к сигарете, кивнул в знак благодарности, и гордо удалился — в соседний дом, повторить процедуру.

— Тетя Таня, — спрашивает Таня после второй стопки, — а почему Вы на фронт пошли? Разве не страшно было?

— Как не страшно? Страшно. Мобилизовали, вот и пошла.

— Разве женщин брали? Я думала, если только добровольцы...

— Как не брали? Меня вот взяли. Пришла повестка — и все. Сначала в городе на шофера учили, а потом на фронт отправили.
 
Пенсию ветерана войны тетя Таня начала получать только этим летом. Каких-то бумаг не оказалось в райвоенкомате, а писать в город тете Тане и в голову не приходило, пока один из сыновей, не совсем отпочковавшийся Васька, не надоумил. И Васька, и его жена Надя, и их дочь Света отрывали половину от тетитаниной пенсии и кровно были заинтересованы в ее увеличении.

... Мимо дома, по дороге, бок о бок, пробежали три собаки. Мы, по деревенской привычке, фиксируем событие:

— Степкина собака. А другие чьи?

— Интересно, как они сговорились погулять вместе? И куда бегут?

Тетя Таня недовольно заметила:

— Нахальничать стали. Говорят, Степкина собака у Сидоровых курицу задушила. Надо Степану сказать, чтобы убил ее. Это ведь раз начала разбойничать — не остановишь.

Дворняга, не подозревая козней, бодро побежала с друзьями дальше. Наверное, в гости. Я спрашиваю:

— Тетя Таня, Вам всяко приходилось жить. А когда лучше всего было? Легче?

Она, не задумываясь, отвечает решительно:

— До тридцать второго года, до коллективизации. Мы хорошо жили. Две коровы, три лошади, овцы. У всех так было, в деревне все богатые были. Много золота было: и сережки, и посуда, и самовары золотые...

Мы с Таней сомневаемся, что у крестьян были золотые самовары, но помалкиваем.

— А потом англичане приплыли на корабле и давай менять ситцевые платки на золото...Ну вот, в тридцать втором мама не захотела в колхоз идти, и нам за это такой налог велели заплатить! Мама не смогла. У нас все и забрали.

— Кто?

— Пришли и забрали. Все унесли и увезли. Мне тогда десять лет было. Я помню, очень жалко стало будильника. Я его схватила, побежала во двор и бросила в траву. Она высокая, крапива росла там. Искали они будильник, да так и не нашли... Зима настала, а нам есть нечего. Мама послала меня к своему брату в другую деревню. Ночью разбудила и отправила.

— Почему ночью? Зимой? Ребенка?

— Чтоб никто не увидел. Если б сама пошла — сразу бы поняли, куда и зачем. Дядя Паша конюхом там был в колхозе. Узнали бы, что единоличникам помогает — м-м-м! — качает головой тетя Таня. — Вот я и пошла. Страшно, темно. Холодно! Прихожу — у них дома тетя Надя. Она была хорошая, говорит: “Таня! Ты вся замерзла!” Взяла меня на руки и на печку подняла. Я лежу, греюсь и слышу: дядя Паша пришел. Спрашивает тетю Надю: “Зачем Таня пришла?” — “У них есть нечего”. Дядя Паша пошел, принес мешочек овса. Дал мне и сказал: “Беги домой. Быстро, пока темно”. И я побежала... А дома мама сидела в темноте, меня дожидалась.
 
Мы с Таней молча переглядываемся. Тетя Таня говорит:

— Мы долго этот овес ели. Мама из него суп варила. Каждому из нас доставалось по поллитровой банке в день.

Она оглядывает мой дом:

— Раньше в Вашем доме жили тетка Татьяна и ее сестра Людмила. Она, Татьяна-то, позже ослепла, а тогда еще все видела. Они богатые были и не жадные. Всегда подавали нам, когда мы к ним приходили.

— Кто - мы?

— Тетя моя с дочкой и я. Мы всю зиму ходили просить по деревням. А так бы умерли с голоду.

— А где же вы зимой-то ночевали?

— К людям просились. Зайдем в дом и просим: “Пустите переночевать”, а нам говорят: “Самим места нету”, а мы говорим: “Да мы здесь, на полу, у порога. Лишь бы не на улице”. Пускали.

Таня, не дождавшись меня, сама разлила по стопкам.

— Давай выпьем, тетя Таня!

Тетя Таня развеселилась. Вспомнила:

— Когда на Смоленщине жили, повезла я Ваську в Ленинград, в училище поступать. А там близко от вокзала — магазин. В деревне-то пусто. Я туда, за продуктами. Да и побежала через дорогу, где нельзя. Милиционер свистит, подбежал, ругается. А я дурочкой прикинулась, говорю: “Я деревенская, в городе в первый раз в жизни”. Он меня под ручку и повел. Васька увидел — чуть не упал!

Фронтовичка тетя Таня, добравшаяся в войну аж до города Инстенбурга, весело рассмеялась. Потом смолкла, посидела пять минут молча... и подозрительно спросила у Тани:

— Ты кто?

Таня вздохнула:

— Ну все. Пора спать. Тетя Таня! Вы у нас! У Нины! Давайте поспите немного.

Тетя Таня соглашается, мы помогаем ей снять ее желтые туфли и укладываем на диване, но знаем, что это ненадолго. Через полчаса растрепанная голова приподнимается над подушкой:

— Где я?

— Здесь, у Нины.

— Ниночка, милая, помоги, проводи.

Уговаривать остаться и ночевать бесполезно. Я послушно помогаю ей встать, снова надеть туфли. Мы выходим в сени, потом на крыльцо. Уже стемнело. Август все-таки. Крыльцо мое — помост без перил. С него ведут прямо и вниз четыре ступеньки. А у тети Тани ступеньки ведут прямо с крыльца влево, и она по многолетней привычке решила спускаться с моего крыльца как со своего. Я заметила ее маневр в сторону и ухватилась, не давая ей упасть с крыльца. И напрасно, потому что тетя Таня упряма, но осторожна. Она шарит ногой ступеньку. Не нащупывает. Тогда она садится, не слушая меня, на крыльцо, и свешивает ноги вниз. Ступеньки нет. Она переворачивается на живот и свешивает за борт обе ноги в желтых туфлях.  Поболтала ими в воздухе.  Нет ступеньки!  В недоумении она вскарабкивается обратно.Я помогаю ей подняться, веду прямо, на свои ступеньки, потом на дорогу, на асфальт.

Бредем мы с ней по дороге. Темно. Фонари в деревне давно не горят. А над головой — бездонное черное небо. Налево посмотришь — там, где днем линия горизонта — марево огней над городом. Слава Богу, а может, черт побери, он так далеко. Направо взглянешь — ковшик Большой Медведицы наклонился и высыпал на небо горсть блесток. Прямо посмотришь — впереди у дороги дом тети Тани. Окошки светятся. Жорка дома.

— Ниночка, милая. Он меня будет бить. Зайди со мной.

Заходим. Жорка лежит на полу лицом вниз. Труп?! Нет, заслышав стук хлопнувшей двери, встает. Он пьян, но настроен мирно. Бить не будет.

— Маман! Опять? Иди ложись давай. Нина, здравствуй.

— Ты кто? — спрашивает его мать.

Жорка смеется:

— Да это же я, твой сын.

— ***дин-гадин-негодяин! — торжественно провозглашает тетя Таня.

— Ну вот, снова началось. Одно и то же. Иди давай спать.

— Отойди! — зычно, голосом прапорщика рявкает тетя Таня, но спать укладывается. Я снова помогаю ей снять туфли и облегченно вздыхаю. Все в порядке. Можно идти домой. На всякий случай говорю Жорке, уже в который раз:

— Не обижай мать. Ты вообще должен ее на руках носить, пылинки сдувать. Помрет — и ты сдохнешь. С голоду.

— Не в том дело, Нина. Мне все мужики говорят: “Твоя мать такую пенсию получает, а ты трезвый ходишь!”

...
 
Дома Таня уже помыла посуду и улеглась спать. Я последовала ее примеру. Легла и уже начала задремывать, как вдруг слышу — тихие шаги. Не поворачиваю головы. Таня, наверное, в туалет выйти хочет. Остановилась у моей кровати. Нагнулась и вглядывается в мое лицо. Это не Таня! Сердце мое бешено заколотилось. Это старуха со страшными, красными, незрячими глазами! Она бормочет и силится что-то разглядеть на моем лице. Я узнаю прежнюю хозяйку дома, тетку Татьяну, о которой сегодня вспоминала тетя Таня. Ее фотография в старой раме лежит в другой половине дома. Выбросить или сжечь ее я не посмела, но и повесить на стену — не хотелось.

Я лежу, затаив дыхание. “Нет, не тронет она меня. Я ее мертвый дом оживила. Сама, небось, знает, что тут было после смерти ее сына. А сейчас вон — печь теплая, крыша больше не протекает. Все чисто. И цело. Половики сожгла — так их не отстирать было”, — думаю я.

Старуха сама себе кивает головой, как бы соглашаясь с моими мыслями и неслышно отходит. Хлопнула дверь. Ушла...

... Утром, как обычно, собираемся с Таней в лес — приходит тетя Таня.

— А я уже сбегала к Рите за “Троей”. Таня, давай опохмелимся.

Та в ужасе:

— Нет! Ни за что!

— Ну тогда я сама выпью стопку.

И выпивает. Ее круглое лицо в мелких морщинках расплывается в улыбке. А что же ты ждал от тети Тани, читатель? Что она тоже улетит на небо опохмеляться? Да она и в Бога-то не верит...

Вечером, вернувшись из леса, мы с Таней узнали, что сгорел Степкин дом. Превратился в дым и ушел в небо. А с домом сгорел Степка. Они вместе улетели к Нюське. А корова там не нужна. Зачем там корова?
 

                январь 2001 - январь 2002