Минус 43 по Цельсию

В конце концов, имеет человек право хоть один день в три-четыре месяца иметь отвратительный характер?! Хоть один день не быть приветливым и любезным? А то ведь если быть все время паинькой, и с тоски сдохнешь.

Сегодня Сашка имеет отвратительный характер. Сегодня он злится на весь мир. Злится на своего друга Генку, из-за которого им не досталось в столовой картошки; злится на главного геолога, пославшего Сашку на участок в такой трескучий мороз; злится на свою спутницу – молодую (чересчур молодую) техника-геолога, которую дали ему в помощники. Даже на себя злится Сашка – зачем, дурак, распределился в эту проклятую геологию?! Вон другие ребята, Сашкины однокурсники, разлетелись по геодезическим предприятиям да проектным институтам – сидят себе сейчас в конторах да потихоньку насчитывают на «Электрониках», камералят. А если кто и в поле, так не как Сашка, не за две сотни. Ох как проклинает себя Сашка сейчас за то, что не остался он при институте. Оставляли ведь дурака!

…Мороз не просто морозит – больно делает. Носом дышать нельзя – щиплет так, что слезы сами собой текут из глаз. И Сашка неглубоко дышит ртом, сквозь зубы пропускает морозный воздух. Снег под ногами рассыпается с сухим звоном – «зш-ш-иг, зш-ш-иг». Минус сорок три градуса. Солнце, едва поднявшееся над горизонтом, словно задернуто калькой – лениво освещает белоснежную степь с обглоданными ветром сопками и, похожими на спичечные коробки, с торчащими вертикально мачтами, буровыми. Хорошо хоть, что нет ветра – при этих минус сорока трех даже слабый ветерок заморозит кого угодно.

А Сашка идет, утопая большущими валенками в снегу, загребает его полами полушубка и злится. Мог бы ведь он отказаться от поездки на участок. Из принципа. Не положено в такой мороз работать с теодолитом! Только до минус сорока! А сегодня минус сорок три. Да и теодолит у Сашки не какой-нибудь там Т-30 или Т5к, а Т2-секундник. Сунуть бы главному геологу инструкцию под нос – смотри! А там черным по-белому: «от -40С до +45С». И не поехал бы Сашка. Никто бы не заставил. Сам Козловский, министр геологии, не заставил бы. Так ведь нет – Сашка рад стараться! Мало в прошлом году ноги поморозил… К обеду им уже координаты этих скважин выдай! В управление их повезут. Дудки вам, а не координаты! Вот развернется сейчас Сашка да пойдет на штольню, к горнякам в бытовку, греться да чай с сухарями пить. А управление перетопчется. А то пусть и совсем провалятся все: и главный геолог, и скважины, и управление, и…

Не заметил Сашка прошлогоднего шурфа и ухнулся в него по самый пояс, провалился. Был бы один – куда ни шло, а то ведь сзади эта идет «Помощник! Помощничек!. И зачем женщин вообще в поле берут? Одна морока с ними – ни ящики с керном сами перетаскать не могут, ни… Да что там говорить! Взять хотя бы эту – помощницу. На улице мороз, высморкаешься – пальцы смерзаются, а она на участок в сапожках и пальто собралась. Точно на прогулку по сочинскому пляжу. Пришлось ей Андрюхины валенки и полушубок дать – хорошо, хоть сам он сейчас в отгулах.

…Сашка, сняв с плеч коробку с теодолитом и штатив, выкарабкивается из шурфа. Конечно, так и есть, полные валенки снега. Хочешь не хочешь, надо переобуваться, иначе без ног останешься. Сашка садится на отвал, переобувается. Помощник, ее зовут Олей, стоит рядом, молчит, шмыгает носом. На плече у нее Сашкина полевая сумка.

А вообще-то она девчонка ничего. И симпатичная. Только Сашки почему-то стесняется – краснеет, когда он в их комнату заходит, замолкает сразу. И Сашке в ее присутствии не по себе – неловкий он становится, слова умного не скажет. А ведь неглупый парень. В отделе говорят, что они друг к другу неравнодушны. А Сашка просто не признается сам себе, что эта девчонка ему нравится. Нравится с того самого дня, как он её увидел. Уже около месяца.

…Сашка переобулся, пошли. Они идут молча, он впереди, она сзади, по его следу. Перепрыгивают через канавы, взбираются на отвалы. Вот и первая скважина, которую им предстоит отнаблюдать. Сашка, все так же молча, сняв рукавицы, устанавливает над ней штатив. Мороз сразу же хватает за пальцы, забирается по рукавам до самых подмышек. И свитер не помогает. Прикрутив теодолит, Сашка начинает греть руки – засовывает их за воротник, к шее. Ох, какие они холодные, Сашку на мгновение пробирает озноб. Ну вот, вроде отошли немного. Он берет у Оли сумку, достает полевой журнал, кротко и сурово объясняет ей, где записывать значения углов. Она внимательно слушает, кивает. Сашка чувствует, что она его побаивается, и злится еще больше. Чего ей объяснять, геодезию-то в техникуме проходила, небось? Практика у них была – сама должна знать.

Захотелось курить. Ладно, сейчас открутит Сашка обратную засечку и закурит. Он выводит уровень, затем, снова нагрев руки, наводит трубу теодолита на пункт, ловит в биссектор длинный шест, подгоняет лимб и берет первый отчет. Сашка не наблюдает – священнодействует. Он не терпит в работе спешки и неаккуратности. Вдох, Сашка наводит визир на следующий пункт, микрометренными винтами вгоняет его в биссектор, берет отсчет, запоминает его, и лишь отстранившись от трубы, выдыхает в сторону и диктует: «Сорок три – пятнадцать – двадцать семь». Дышать в то время, когда смотришь в окуляр и берешь отсчет, нельзя – оптика запотеет. Из правого глаза у Сашки обильно текут слезы – когда работаешь с теодолитом зимой – это обычное дело, моргать не приходится и глаз обморозиться не хочет – вот и плачет бедолага-геодезист или топограф, сам того не желая.

Сашка замыкает первый полуприем. Как там? Три секунды. Отлично. Можно погреться. Сашка снова засовывает руки за воротник, Оля, сунув карандаш и журнал в карман, следует его примеру. Сашке это почему-то не нравится и, успокоенный было немного работой, он снова чувствует необъяснимое раздражение. А Оля стоит, постукивая огромными валенками один о другой., и ее широко раскрытые глаза растерянно смотрят то на бочку из-под солярки, оставленную буровиками, то на торчащие стрелами соломинки чия. Иногда она робко, украдкой взглядывает на Сашку, но ответный взгляд его, сердитый, почти что злой, смущает и пугает ее.

Сашка снова подходит к теодолиту, а Оля поспешно раскрывает журнал – неотогревшимися, непослушными руками – и готовится записывать. И опять Сашка отрывисто и четко выговаривает: «Двести семнадцать – полста один – полста пять». Когда он передвигается, чтобы взять предпоследний отчет, валенок его, эта теплая, но громоздкая обувь, задевает ножку штатива. Как назло! Сашке так хочется выругаться вслух, но он все же сдерживается и, называя себя в душе сибирским валенком (а он и вправду родом из Сибири), начинает снова гонять пузырек уровня подъемными винтами. А пузырек этот сегодня необычно большой, длинный. Физика – при охлаждении тела… Вот и спирт в уровне остался до предела, оставив воздуху больше места.

Погоняв уровень, Сашка снова греется, растирает щеки и нос. Оля делает то же самое, и это начинает просто бесить Сашку. Он отворачивается, чтобы не видеть ее, она понимает это и сникает совсем. Да, ей нравится этот молчаливый, суровый, с какой-то угрюмой аккуратностью делающий свое дело человек. Более того, она любит его. В этом она призналась не только себе, но и своей подруге, с которой они живут в одной комнате итээровского общежития. И ей сейчас очень больно от того, что он не хочет на нее смотреть. Так больно, просто заплакать охота. Но нет, она не будет плакать, еще чего не хватало.

И снова Сашка диктует отчеты, снова Оля, шмыгая носом (как это не нравится Сашке, хотя сам-то он шмыгает не меньше), непослушной от мороза рукой, записывает не совсем понятные ей числа в полевой журнал. Если бы кто знал, как у нее мерзнут ноги! Ведь она носит тридцать шестой размер, а эти валенки, наверно, размер на сорок второй. К тому же она совсем не умеет наворачивать портянки и сейчас они сбились, и мороз сковывает ее маленькие ступни с каждой минутой больнее и больнее.
Наконец-то Сашка заканчивает наблюдение, берет у нее журнал и что-то считает. А она стоит, дышит на руки, трет их и шевелит пальцами ног, вернее, пытается шевелить ими, потому что они уже с трудом слушаются ее.

 Сашка, отогрев руки, упаковывает теодолит, складывает штатив и, набросив  ремни на плечи, ничего не говоря спутнице, трогается дальше. Оля покорно шагает за ним. Ноги ее мерзнут сильней и сильней. Скоро она уже не будет их чувствовать. Но она ни за что не скажет Сашке об этом. И вдруг детский страх заползает в ее душу. А вдруг она отморозит ноги? Отморозит так, что их придется ампутировать? Что она будет делать? Ведь ей только восемнадцать. И Оля, напуганная своим предположением, решается окликнуть Сашку. Он оборачивается, выслушивает ее смущенный лепет и, злой, злой до такой степени, что, кажется, готов бросить ее здесь же, заставляет сесть. Она послушно садится, он стягивает с ее ноги валенки, снимает носки и, увидев ее побелевшие, уже слегка примороженные ноги, начинает растирать их. Он яростно возвращает эти маленькие ноги к жизни и так же яростно говорит Оле все, что думает о глупых девчонках, которые, не подумав, выбрали профессию геолога, забили себе голову идиотской романтикой. Ничего, говорит он, они хлебнут романтики, они через полгода будут сыты этой романтикой до отрыжки, их снова потянет к мамам, в благоустроенные квартиры. Им надоест летом глотать песок, спасаться от ночной духоты под мокрыми простынями и пить теплую соленую волу, от которой минимум три часа в сутки они будут проводить в уютном домике с буквами «М» и «Ж». Им надоест просыпаться зимой одетыми, в холодном вагончике, и умываться снегом, потому что вода в умывальнике и чайнике превратилась в лед. О. Сашка-то знает, чем кончаются подобные романтичные истории! Они кончаются браком с молодым красивым буровиком, получающим хорошие деньги,  хорошо обставленной квартиркой в городе, двумя, а то и темя детьми и воспоминаниями о поле, воспоминаниями, которые хотят быть кучей воспоминаний. Дескать, и мы пахали!

…Да, Сашка высказал все, что думает о глупых девчонках, забивших себе головы идиотской романтикой и после восьми классов поступивших в геологоразведочный техникум. А Оля слушала, не возражая, и только голова ее клонилась все ниже и ниже. А Сашка уже разувается, снимает свои портянки и, не слушая возражений «глупой девчонки», сам обувает ее.

И вот он снова шагает  по снежной целине, и снова снег рассыпается под его ногами – «зш-ш-ш, зш-ш-ш». Он слышит за своей спиной знакомое пошмыгивание и начинает злиться уже на себя. Нашел на ком зло сорвать, дурак! Чем же она-то виновата? И он, чувствуя, что Оле нелегко поспевать за ним, убавляет шаг. А пошмыгивание все чаще и чаще. Странно как-то. Он оборачивается и от неожиданности останавливается. Оля бредет следом, опустив голову, по ее щекам стекают крупные слезы. Нет, это не от боли! И не от мороза. И острая жалость к этому маленькому, послушно идущему за ним, человеку пронзает Сашкино сердце. Ох, какой же он дурак! Ну разве не дурак он? Ну не дурак ли?

Оля останавливается, отворачивает лицо, пытаясь скрыть от Сашки слезы. А он снимает с плеч инструмент и подходит к ней. Она немного испугана, она не понимает, что он задумал. Сашка берет ее за плечи и заглядывает ей в лицо. Крупная слеза срывается с ее густых каштановых ресниц. Ну надо же – каштановые ресницы. Он только сейчас это заметил. И только сейчас он признался себе в том, что давно уже любит эту маленькую девчонку с каштановыми волосами и каштановыми ненакрашенными ресницами. И Сашка, уверенный в том, что имеет на это право, нежно взял двумя руками голову той, что вдруг стала ему бесконечно дорога, и осторожно, губами снял с ее лица слезинку. А Оля, будто бы и не удивившись этому, сцепила свои руки у него на шее и, робко улыбаясь, смотрит в глаза этому сердитому человеку. И откуда только берутся у Сашки ласковые слова? Он ли это? Минуту назад он казался страшным и недоступным, а сейчас неуверенно выговаривает слова прощения и обещает, что никогда больше не обидит свою единственную и любимую.
Ну и какая же тут работа? Нельзя работать в такой мороз. Не положено, и все тут. И два счастливых, обретших друг друга человека шагают к дороге, ведущей в вахтовый поселок партии. По пути в лагерь их догоняет вахтовка, которая должна забрать их с участка. Но шофер с удивлением видит, что Сашка машет ему рукой – езжай, мол. Водитель недоумевает, еще сколько-то времени едет рядом, но идущие по дороге не обращают на машину внимания, и он, переключив скорость, нажимает на акселератор.

Сегодня минус сорок три. По Цельсию. А по дороге идут два счастливых человека. Им тепло. У них горячие сердца, которые соединила горячая любовь. Они не замерзнут. Ведь до жилья им идти всего шесть километров. Всего шесть. Разве это много? Ведь им предстоит пройти вместе куда больше.

                Декабрь 1984