14. Как я не стала учёной дамой

К О Г Д А   Р Е К И   Т Е К Л И   В   Г О Р У




ВОСПОМИНАНИЯ О ТОМ, ЧЕГО МНОГИЕ НЕ ЗАМЕТИЛИ

Роман-эссе



                М.А. Булгаков говорил,
                что он ненавидит редакторов,
                и будет ненавидеть их всю жизнь.
                Не все редакторы одинаковы.
                Анатолию Яковлевичу  Загороднему,
                моему первому учителю в редакторской работе,
                посвящаю.
                Автор





 
                КАК Я НЕ СТАЛА УЧЁНОЙ ДАМОЙ



Кроме сборника Габита Мусрепова я выпускала книги русскоязычных казахов:  Бахытжана Момыш-улы, автора из Уральска Энгельса Габбасова, декана факультета журналистики КазГУ Марата Барманкулова и немца Герольда Бельгера, критика, выросшего в Казахстане, отлично знавшего три языка: русский, немецкий и казахский. Его книга и называлась соответственно «Мотивы трёх струн». Работа с каждым из этих писателей была интересной, эмоциональной, запоминающейся. Также «моим» автором некоторое время был и киргизский писатель Чингиз Айтматов.


Роман Чингиза Айтматова «Плаха» выходил экспресс-методом. Тот же, как и при издании романа «Новое назначение» А. Бека, «молниеносный» проект, те же сроки, и та же запредельная недоступность автора. Но Бек – умерший классик, а Айтматов был жив и готовился вступить или уже вступил в новую для него должность российского посла в Швейцарии. Кажется, этот классик общался только с кем-то из Госкомиздата, даже не с директором Саином Муратбековым. Хотя мне очень хотелось пообщаться с писателем, которого я любила ещё со школьной скамьи, ещё с его повести «Тополёк мой в красной косынке». Любила его произведения и моя мама, и как-то мне повезло купить его толстую-претолстую книгу, которую я подарила маме в день рождения. С того момента прошло очень много времени, уже нет в живых моей мамочки, но книга, которую  ей тогда я подписала, так и стоит в шкафу старого родительского дома, порядком потрёпанная.

Очень хотелось увидеть вживую любимого писателя. Но книгу печатали с готовых фотоформ другого издательства. Это означало, что работы с автором не будет. И никаких изменений делать никто не будет. Только в исключительных случаях, при явных несуразицах можно вносить изменения. Я добросовестно читала корректуру и подписывала листы в свет.  Хотя, умудренная опытом работы с Бахытжаном Момыш-улы, я жаждала спросить у автора, почему публикуется журнальный вариант его романа. Я надолго запомнила, как негодовал Бахытжан, когда ему предложили издать  журнальный вариант его романа «Когда ты рядом».

Чингиз Айтматов для меня был недоступен, как снежные вершины гор, окружавших Алма-Ату. Книга вышла, издательство рассчиталось с автором по договору, который с ним был заключен. При этом никто и никогда не ставил нас, коллектив, издававший книгу, сколько и когда автор получит свой гонорар. А нас это и  не интересовало: зачем считать деньги в чужом кармане. Только директор издательства да бухгалтерия всегда были в курсе, кому и сколько выплачивалось. Я спокойно уехала в Воронеж, а спустя некоторое время наш младший редактор Алёна Швыдко прислала мне письмо. С некоторой долей злорадства она мне поведала следующее:

«На днях разыгралась буря по поводу выпущенного тобой Ч. Айтматова. Книга-то вышла урезанная, да гонорар автор получил сполна за 34 п. л. [печатных листа], две с лишком тысячи переплатили, и отдавать их он отказывается. Лихорадочно ищут теперь виновного. Благодари бога, что тебя здесь уже нет, а то бы угодила в долговую яму, вряд ли бы наскребла такую сумму».

Это дословная цитата. Алёна всегда была немного ядовитым человеком. У неё рано не стало матери, воспитывала её в основном бабушка, отец её, кажется, был журналист. И я всегда поражалась её жёсткости. Внешне она была просто красавица, как-то ухитрялась одеваться по моде и вполне прилично: дешёвых вещей у неё почти не было. Посмотришь на неё – просто божий одуванчик. Но мне довелось ближе с нею познакомиться, и я ценю это знакомство, поскольку мне приятна искренность людская. Но такое знакомство и позволяет мне сказать, что Алёна не даст себя в обиду ни при каких обстоятельствах. А это и хорошо. Она рано стала жёстко отвечать на наш несовершенный мир.  Это значит, что наивной и доверчивой она никогда не была. Молодец!

С «Плахой», насколько я помню, как раз и было обязанностью младшего редактора считать объём произведения. Меня озадачило письмо Алёны. Этот объём считали ещё в предыдущем издательстве, откуда были взяты готовые формы. И она должна была знать об этом, поэтому писать мне такое «злорадное» письмо не стоило. Я тут была ни при чём.

Думаю, что ещё в предшествующем издании произошёл этот подлог: вместо полной рукописи взяли журнальный вариант, да так и запустили его дальше. А писатель предполагал, что ему оплачивается весь объём его романа. По-хорошему, тут крайний и есть редактор. Но я не представляю, как бы я смогла вмешаться в этот процесс. Издательство по производственной необходимости воспользовалось готовыми формами. Для того чтобы я, как редактор, поняла, что эти готовые формы не соответствуют полному объёму авторской версии романа, я, как минимум, должна была иметь и полный вариант и журнальный, чтобы могла предостеречь производственников, что они не те формы взяли. Но никаких вариантов не было. Мне принесли уже корректуру, которую даже сверять было не с чем.

Полагаю, что кто-то захотел издать роман автора, только предложив ему договор. Автор, подумав, согласился, но не догадался предоставить свой вариант рукописи. А тот, кто решил его издать, дал задание редакции добыть оригинал. Редактор пошёл простым путём, даже не догадываясь, что могут быть неприятности: он взял два экземпляра журнала и сделал расклейку. Затем роман был выпущен, объём никто не пересчитывал в предыдущем издательстве и оплатили столько, сколько было в договоре. У нас эти «готовые формы» решили пересчитать, оказалось, что это не тот объём, на который был заключён договор.

Мои действия, как редактора этой книги должны быть такими. Сначала бы я должна была смотреть договор, о каком объёме идёт речь. Затем я должна была дать задание младшему редактору считать объём, чтобы убедиться, что это правильно. А тут оказалось бы неправильно, потому что был сокращённый вариант. И я должна была «лечь на рельсы»: либо требовать полный объём, что повлекло бы новую вёрстку и затягивание производственного процесса минимум на полгода, что, конечно же, не считалось бы уже экспресс-изданием. Либо добиваться изменения объёма в договоре, что в принципе было невозможно. Автор мог бы отказаться от издания, и тогда вся книга стояла бы под вопросом. Издательство не получило бы прибыли.

Вот к какой суете приводит первоначальная ошибка одного редактора и не умение директора, идущего на заключение договора, всё держать под контролем, полагаясь только на убеждение автора. Формально виновен редактор, но условия таковы, что исправить такую ошибку было бы невозможно, поскольку в издательстве была порочная практика «заламывания шапок» перед маститыми авторами.

В поезде  «Алма-Ата – Москва», я всякий раз вспоминала знаменитого писателя. Он ведь не летает самолётом, а ездит только поездом. В своих черновиках я нашла запись об одной такой поездке. На память приходят отдельные эпизоды, но целиком картину восстановить уже невозможно.

           Из черновиков:


Бедная скудная земля. Дома людей похожи на эти склепы, только там нет окон…
Уныл пейзаж за окном: пустыня, солончаки – ничего. Почти как  на Боралы-Буранном. (Кажется, мы его проехали...  Айтматов всегда ездит здесь, …я сказала Женечке, чтобы он прочёл «И дольше века длится день»). По обочинам дороги встречались могильники. Если Кзыл-Орда старинная столица казахов (а их [захоронений] здесь больше всего и было), то следует предположить, как стары эти захоронения, не считая явно новых…»


Тот пробел в общении с живым классиком Чингизом Айтматовым был частично компенсирован работой с казахским русскоязычным писателем Энгельсом Габбасовым. Его проза очень мне напоминала айтматовскую. Жил он в то время в Уральске, когда приезжал в издательство, то непременно заходил к нам в редакцию поздороваться. С ним было приятно работать: простота, уважение, отсутствие амбиций – это всегда располагает людей по-доброму. С ним мы выпустили две книги.

Из коллекции:

Одну из них «Маленький мальчик и двое мужчин» Энгельс Габбасович подписал кратко, без лишних слов, но душевно: «Екатерине Ивановне – от всей души! Э. Габбасов, 27.10.86».

Мне всегда была важна книга, над которой я работала. Если писатель дарит её и делает интересную надпись, то это дорогого стоило. Таких книг в моей библиотеке много.

Даже названия его повестей: «Одно дерево на всю степь», «Зелёный лист на белом снегу», «В то лето и эту зиму» также длины, многозначны и поэтичны, как у Айтматова. Похожесть изображаемых этносов также напоминает язык и стиль Айтматова. Но подражательности, а тем более мелкотемья в творчестве Габбасова я не обнаружила.

         Кстати:

В сентябре 2007 года, когда я отдыхала в санатории имени Сеченова в Ессентуках, я пристрастно обращала внимание на восточные луноликие лица, в надежде рассмотреть в них своих знакомцев из Казахстана. На вечере отдыха меня очень удивила одна казашка, которая изумительно пела национальные песни. Голос был чистый, сильный, свободный. Звуки песни в самом деле напоминали и соловья, и степной колокольчик, и переливы горной речки Весновки... Я спросила её, занимается ли она профессионально пением. Это было её хобби, а сама она работает экономистом. Но женщина была не из Алма-Аты, из Уральска. Обещала передать Энгельсу Габбасову от меня привет. Но это, скорее, только дань вежливости…

Издание книг русскоязычных казахских авторов было интересно тем, что я могла соприкасаться с казахскими традициями и обычаями, отраженными в их произведениях. Но сотрудничество с Маратом Карибаевичем Барманкуловым у меня вызвало совсем иные ассоциации, которые живо напомнили мне любимый мой московский государственный университет, родной факультет журналистики и «свою» кафедру радио и телевидения. Еще до поступления на факультет журналистики МГУ, школьницей я часто читала профессиональный журнал «Журналист», который мне очень нравился.  Я прочитывала его от корки до корки и хорошо разбиралась в проблемах современной журналистики, получала некоторые знания, впоследствии мне так пригодившиеся во время обучения в Московском университете имени М.В. Ломоносова. Одним из постоянных авторов этого издания был Марат Барманкулов.  Я запомнила это имя.  И вдруг, в тематическом плане издательства я увидела аннотацию на его повесть «Горный инженер».  Конечно же, я взяла рукопись этого автора себе и стала над нею работать.

На встречах с ним мы долго беседовали о нашей с ним Альма-матер – кафедре телевидения и радиовещания журфака МГУ.  Оказывается, он там в своё время учился в аспирантуре.  Много говорили о преподавателях, о декане Ясене Николаевиче Засурском.  Казалось, что нашим воспоминаниям не будет конца. Мне было интересно знать, что было на факультете до того, как я туда поступила, а Марату был интересен мой рассказ о моем курсе.  Наверное, он понял, что я не забыла основы радиожурналистики, потому что предложил мне вести семинары у студентов журфака КазГУ.

Я была польщена и очень обрадовалась такому предложению. У меня образовался некоторый застой в моей жизни: брачные узы едва-едва держались, бесконечные простуды маленьких моих детей меня уже одолели совсем, карьерного роста почти никакого не было. Я как-то случайно встретила Гулю Тайжанову, бывшую однокашницу по МГУ, которая училась на два курса ниже меня.  Она работала в издательстве «Казахстан», защитила диссертацию.  Меня подзадорила:

–  А ты, почему не пишешь труды? Уже бы давно стала кандидатом наук.

И предложение декана факультета оказалось весьма кстати. Я робко высказала сомнение по поводу того, что смогу ли я без аспирантуры вести семинары.

У Бараманкулова всё решалось просто и быстро. Он часто ездил в Москву, в МГУ всегда встречался с профессором Засурским.  Перед очередной поездкой он отправил меня в приемную комиссию для сдачи документов.  Затем на заседании кафедры утвердили мне научного руководителя, и я стала соискательницей.  До сих пор лежит в моем архиве документ – выписка из приказа по Казахскому Ордена Трудового Красного Знамени Государственного университета им. С.М.  Кирова от 04 ноября 1982 г. № 3-3050, в которой говорится:

«Мосину Е.И. –  зачислить соискателем для сдачи кандидатских экзаменов и написания диссертации по теме «Против информационного империализма» при кафедре телевидения и радиовещания с 20.10.82 г. до 20.10.1985 г. Научным руководителем назначить канд. филол.  наук, доц. Барманкулова М.К.  Основание: заявление тов.  Мосиной Е.И., согласие зав.  каф.»  Подписи, печать.  Заверено.

В одном из блокнотов читаю записи о впечатлениях от первого занятия и некоторые соображения.

«1984 год, 13 октября (суббота).  Первое занятие в университете со студентами.  Ещё вчера я звонила на кафедру, узнавала, что? когда? и как? Меня успокоила Жанат: «Ещё не скоро».  А сегодня утром позвонила за два часа до занятий. Кто-то заболел, надо заменить. Но ведь я без подготовки! Все позабыла. Да и дома много дел. Ведь суббота.  Согласилась. В вихре вальса стала собираться, спешно искала книги, судорожно их хватала, раскрывала, пробегала строчки глазами –  и ничто не шло на ум. А только мысль одна: что я им скажу? А самое главное – кто они? Равнодушные и тупые, или пижонистые всезнайки, молчуны? Или такие, как мои юниановцы –  доверчивые, любознательные, доброжелательные. Ехала в троллейбусе, и опять эти вопросы: что сказать и кто они...
Хотела по пути прочитать что-нибудь полезное. Вытащила книгу из сумки и рукой махнула. Второпях прихватила не то, что надо было, какой-то «Телетеатр». Зачем мне это сейчас?  Все равно на ум не идет ничего.
Приехала. На кафедре меня начали напутствовать: «Что-нибудь расскажи об МГУ, радиожурналистике, практике...» И я пошла искать своих студентов и аудиторию. Пришла раньше них.  Сидела и ждала. Наконец, они собрались. Не все, а половина ожидаемых – 8 человек.
Проговорила я с ними весь час, прихватив и перерыв. Никакого волнения не было. Симпатичные, добрые, неравнодушные, отзывчивые. Они мне очень помогли. Так и прошло мое первое занятие».

Также сохранился и конспект на скорую руку, и даже списки присутствующих.  Судя по этому конспекту, речь шла о профессии радиожурналиста. Хотя тогда она как-то «сникла» на фоне теле- и газетной журналистики. Каналов общедоступных, кроме «Маяка» и первой программе, почти и не было. Но нас в университете преподаватели учили, что лучшей профессии нет в журналистике как радиорепортер. Спецкурс у нас вела Вера Соколовская, которую я слышу и сейчас иногда на радио «России», спустя 25 лет после нашего выпуска. Встречи с классиком советского радиовещания и основателем династии радио- и тележурналистов Аркадием Ревенко запомнились мне с его коронной фразы: «Работать на радио радостно». И это я тоже должна была передать студентам, которые смотрели на меня с любопытством и ожиданием открытий.

«Что для вас радио? Если случайность, то это и косноязычие, и серость, и горе корреспондента, а каково тому, кто его слушает? И о путях профессиональных: если идти торной тропой, то вряд ли что-либо новое скажешь. Пути у радиожурналиста могут проходить и там, где до него никто не ходил. Шире надо смотреть. Ведь мы – глаза и уши народа, который хочет знать о себе всё до мелочей».

Также я говорила им о важности чувства уверенности в магнитофоне, с которым работаешь, об умении «разговорить» собеседника: «Не спешите задавать самые главные вопросы сразу, побеседуйте с человеком перед микрофоном, он сам и раскроется». О своём опыте рассказывала, как делала радиопередачи, какие были у меня промахи.

Студенты с интересом слушали, что я им говорила  об учёбе на журфаке в МГУ, и о кафедре радиожурналистики, и своим вниманием меня очень ободряли. На следующее занятие уже пришли все, кто был в этой группе. Они мне напоминали моих «юниановцев», которые были у меня, когда я училась в десятом классе моей родной шестой школы в Калаче. Это был юнкоровский клуб «Юниана», созданный мной после прочтения книги о Елене Ширман, ростовской поэтессе, руководившей таким же клубом ещё до войны.

В течение трёх лет я должна была сдать кандидатский минимум и написать диссертацию, которая была посвящена современному информационному империализму.  В Москве Марат Карибаевич получил одобрение и утверждение этой темы у самого Ясена Николаевича Засурского, декана факультета журналистики МГУ, при чём, как Барманкулов мне объяснил, такое бывало редко, чтобы тему признали сразу интересной и редкой.

Правда, до этого у меня были несколько иные планы и мечты.  Поскольку я в Алма-Ате была очень несчастлива в браке, и всегда ощущала одиночество вдвоём с мужем, без поддержки родных и близких мне там делать было нечего. Ни хорошие соседи, ни закадычные подруги, ни многочисленные добрые знакомые, ни даже любимая работа от душевного одиночества не спасали.  Было желание уехать от всего, что тяготило, и сменить обстановку. Гуля Тайжанова подала мне интересную идею с аспирантурой, и я уже стала строить планы: как уеду в Москву, вернусь в свой любимый университет, который мне всегда снился, а тогда – особенно часто. Пока я мечтала, наводила справки, появился М. Барманкулов, и мои планы в отношении аспирантуры были скорректированы.

На работе мне дали разрешение отлучаться на час в неделю, чтобы вести семинары.  Я обнаружила в своих бумагах даже  заявление директору издательства «Жазушы» С.М.  Муратбекову, где я прошу «разрешения на преподавательскую работу (1 час в неделю) в КазГУ по специальности, связанной с темой моего кандидатского сочинения».

Кроме моей подписи, на заявлении ещё стоят четыре: зава редакцией, зама главного  редактора, главного редактора и, наконец, директора. Отчего оно у меня хранилось? Наверное, для того, чтобы в любой момент я могла оправдать своё отсутствие на работе. Хотя я этим никогда не злоупотребляла. Из-за болезней детей, а потом и своих, я и так много пропускала. 

Ах, как крылаты были мои замыслы! Но как всё прозаично происходило в жизни.  Начиналась осень, холода, дети простуживались в детсаду, сначала заболевала младшая, дочь Алина, за ней – сын Саша, а после них – я. И так месяц за месяцем – до самого тепла. На лекции по философии ходить я не могла, а преподаватель был строг и всем «прогульщикам» обещал несдачу минимума. Его слова мной воспринимались всерьёз, и я прекращала свои посещения, надеясь, что со следующего первого сентября  не пропущу ни одного занятия. Наступал сентябрь, и всё повторялось: простуды детей, мои болезни… Я даже работу по редактированию книг делала дома. Конечно, старалась, чтобы никто не чувствовал моего отсутствия, делала объёмы, гораздо больше всех нормативов, существовавших для издания книг...

В общем, учёной дамы из меня не получилось. Возможно, я не приложила всего максимума своих усилий, чтобы сдать тот злополучный кандидатский минимум.


ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ. "А ЛЕСТНИЦА, ОСТАНЕТСЯ ЛЬ ПУСТА?.." http://www.proza.ru/2012/03/19/303