Моей матери
Кочубей
Федоре Романовне,
которой было суждено
было жить в трёх
столетиях, посвящаю.
Роман Цвык встал рано – ещё солнце не всходило, звёзды мерцали. Воз своим сломленным дышлом повернулся вниз. Надо ехать пахать за Ветров овраг. Кончается бабье лето, а поле после ржи ещё не вспахано под зябь. Кто пашет после Ивана Богослова, тот не стоит доброго слова.
Собирался Роман молча. Свет не зажигали, потому что жена уже растопила печь, и по хате мелькали светлые пятна. Весёлое пламя билось об своды, освещало посудную горку, оживала позолота на образах.
На полу стояли две лохани: в одной запаренная с вечера сечка с мякиной – завтрак для коровы, а для свиньи – лоханка поменьше. В ней – толчёная варёная картошка с примесью отрубей, свекольной ботвы и кожуры.
Ещё святой Михаил не приехал на белом коне (так называют в селе первый снег), но на босую ногу идти пахать уже холодно. Роман молча пристраивал к своим ногам лапти-лычаки, сплетённые из липовой коры. Правильно обуться в такие лапти, завернуть онучи, перевязать поволоками – целая наука, которая передавалась от деда и прадеда.
- Роман! – несмела начала разговор жена Мария, - возможно, я сегодня буду родить. Мне страшно, долго не задерживайся.
- Не задерживайся… Что я брошу коней и воз с плугом и побегу, потому что ты будешь родить? Если что… позови Полозянку. Мария ждала от мужа не столько спасения, сколько ласкового слова. Но…
Это впервые. Роды – не шутка. Сколько женщин умерло во время родов. Но Роман то ли не умел, то ли нарочно напускал на себя суровость, он и сам не знал, да и знать не очень-то хотел. Что баба, ей бы ласкаться к мужу. Беременность, роды – это бабьи дела. Хотя Роман ещё никогда не был отцом, но хозяйский гонор лез из него, как сорняк из земли.
Светало, когда Роман выехал со двора. А теперь уже солнце поднялось к обеду, седой туман поднялся высоко вверх и превратился в облака. Последнюю борозду вспахал и, уставший, перепряг лошадей из плуга в телегу.
Когда Роман вернулся домой, во дворе застал соседку бабу Полозянку.
- Заходи в хату! Пока ты, Роман, ниву пахал, к тебе гость наведался. Радуйся, отец, девка - в хату.
- Девка! – подумал Роман, - вот ещё чего не хватало! Девка. Не могла сына.
- Роман, – обессиленная и измученная молвила Мария, - не гневи Бога. Радуйся, что всё обошлось… А что девушка, это ничего. Будет мне помощница. А сынов я тебе ещё нарожу.
Роман хмурился. Он не мог предвидеть, что новорождённой судьба подарит сто один год жизни.
Следующий год начал двадцатое столетие. Он вошёл в село Ступно незаметно. Год, как год. Но наступила новая эпоха. Она внесёт много изменений, будут радости и такие лихолетья, которые не припоминали наши деды и прадеды.
Село Ступно Здолбуновского уезда Волынской губернии затерялось в самом глухом углу, где граничили Волынь, Тернопольщина и Подолия.
Поп Агафангел, который обо всех и обо всём знает, не раз утверждал прихожанам, что Ступно находится в центре Европы. Возможно, это так. Но ему следовало добавить, это был центр европейской глуши. В Ступно столетия ползли медленно, и вековые обычаи сохранялись очень хорошо. Недалеко от Ступно, полдня езды, города Дубно, Острог и Кременец. Они сохраняют историческую славу тех мест, там расцветала культура, были битвы с татаро-монголами, с польской шляхтой. Словом, гомонила Украина, и её гомон доносился до забытой богом земли, изрытой оврагами. Она напоминает лицо старо бабушки – морщины, овраги да овражки.
Село Ступно – это объединение семи селений, которые приютились на семи пологих горах. Среди садов, грабовых рощ прилепились продолговатые хаты в сруб с крохотными оконцами да высокими крышами, крытыми стрехою. Средину крыши венчает маленькая крыша, которая укрывает дымоход от дождей.
В такой хате родилась девушка.
Когда её понесли к кресту, батюшка, не долго думая, открыл святцы и нашёл имя византийской святой – Феодоры. В метрической записи имя было записано через фиту – как буква О, внутри перечёркнутая чёрточкой
Об этом Федора никогда в жизни не знала, потому что ей никогда не приходилось сидеть за партой. Лишь на пятидесятом году дети научили читать, а писать могла лишь печатными буквами. Но не будем забегать вперёд, ещё успеем.
Ступновсая сельская мова не могла одолеть такое имя, как Феодора. Как повелось, Федору звали Хтодорою – так удобнее.
Каких только имён не было в нашем селе! Никому в голову не приходило, что большинство из них – имена книжные и прибыли они из далёких стран. И такое простое и родное имя, как Иван – книжное и пришлое. Ксенофонт стал Сынофоном, Иустин – Устымом, Юстиния – Устей, Агрипиния – Горпыной. Если родители приносили к кресту с хорошим волочильным (подарком), то священник , возможно, наречёт «нашим» именем Васыль, Петро, Иван, Мария, Ганна. Но какие они наши?
Роман Ильич Цвык, который впервые стал отцом, был крестьянином среднего достатка. На Рождество и на Пасху имел белый хлеб, разговлялся колбасой и пирогами с сыром. Раз в год продавал на ярмарке подсвинка, а потому водились деньги на то, чтобы купить соли, спичек, керосина. Роман даже имел деньги на то, чтобы в воскресенье, или там у какой другой праздник купить кружку пива, за ней поговорить с мужиками о сельских делах, он мог даже поговорить о святом писании. О политике не говорил, потому что чувствовал, что это даже слово опасное, за политику кое-кто даже в тюрьме сидит.
Хотя Роман считал себя зажиточным, но он не позволял себе тратиться на хлеб или сало. А поэтому, когда он собирался в Здолбунов на ярмарок, Мария с Романового разрешения доставала из бодни краюху сала, клала её между двумя ломтями хлеба и всё это завязывала в полотняный вышитый платок.
Когда отец возвращался с ярмарки, куски хлеба, которые оставались недоеденными, отдавали дочурке Хтодорке. По старинному обычаю рассказывает небылицы, как он ехал лесом, встретил зайца, а он нёс хлеб, завязанный в платочек, своим зайчатам. Дальше: рассказ о том, как отец выпросил для доньки несколько кусочков. После таких рассказов чёрствый, холодный с мороза хлеб казался вкуснее пряников. Всё же отец иногда привозил медунку – медовый пряник в виде барашка или овечки.
Хтодорка, хоть и мала, сразу догадывалась, что отец байки рассказывает. И всё же приятно. «Заячий хлеб» точно такой, как на столе под скатертью, да платочек она хорошо знает – его мама вышивала. Платочек никакой он не заячий, а мамин. Но девочка хотела чудо, вот оно.
Не долго ей пришлось быть единственной и ненаглядной. Хтодоре и трёх лет не исполнилось, как у неё появилась живая кукла – сестричка Ульяна. Теперь она не успевала играть с куклой, которую мама пошила из тряпочек. Здесь в люльке улыбалась, а чаще плакала живая кукла. У неё была сестричка. От радости она её качала, когда надо и когда не надо.
Отец Роман был темнее тучи.
- Вторая девка. Подрастут – они же моё хозяйство растянут. Каждой по десятине дай. А без десятины кто ж возьмёт? Были б сыновья, другое дело, наследники. Хотя и они подрастут – поделятся, покромсают землю на маленькие кусочки.
Безземелье пугало, будоражило воображение Романа и поэтому, или по каким-нибудь другим причинам, или из-за угрозы обеднеть, к девочкам своим относился пренебрежительно. Редко своих «дивок» брал отец на руки. А разве они виновны в том, что родились девочками?
После барщины землю поделили среди крестьян. В Ступно -наделы небольшие – по семь десятин и не больше. Поля – на склонах гор, иногда перерезаны глубокими оврагами. Романов отец Илья поделился со своим братом Павлом. С каждым поколением наделы мельчают, да ещё и дочки грабят хозяйство: дай посаг (приданое). Земли подзолистые, серые, как мыши. Не унавозишь их, не жди урожая – его не будет.
Хозяин без лошади – пропащий человек. Хороший хозяин держит пару лошадей. Плуги, бороны, телеги – всё для парного тягла. Но многие крестьяне имели возможность держать только одного коня. Вся обработка земли, езда – совместно с соседом. А поэтому половина рабочего времени – без коня – нужно отдавать его для работы у соседа. А конной работы много: вспашка, боронование, один раз на два – три дня нужно привезти бочку воды из центра села, потому что на горе колодца нет. Да не перечтёшь, где только конь не работает.
Роман твёрдо решил: пусть без куска хлеба останусь, а коня буду держать. И держал. А на тех семи десятинах нужно для коня овса посеять, а также клевера или вики, а ещё и для коровы… Говорят: дети без отца – полусироты, а без коровы – круглые сироты.
После Рождества в мясопуст для крестьян наступает пора отдыха, если её отдыхом можно назвать. Мужчины, когда подадут корма скоту, собираются в какой-нибудь хате на посиделки. Без жён не обходится. Они хватают свои прялки и кудели и – бегом за мужьями. Прялки вращаются медленно, так же медленно тянется разговор хозяев. Сначала перебирают слухи о том, что в мире делается. Об этом говорят медленно, лениво. Разговор оживает, когда идёт речь о том, кто на ком женился или если чья-нибудь жена в гречку скакнула. Обо всём идёт речь, но обязательно заканчивается разговор о том, что лучше сеять после пшеницы: рожь или ячмень. А об этом никто так точно не скажет, как Петро Кравец. Он самый старый и самый опытный среди всех мужчин околотка. Они к его советам прислушивались. Особенно прислушивался молодой хозяин Роман. Он мотал на ус: навоз надо вывозить под картошку и то до конца мясопуста. Всю эту работу нужно сделать немедленно. Пока сойдёт снег, навоз должен перегореть и тогда уже его запахивать.
Вечно этого навоза не хватает. А под пшеницу? От и думай-гадай. Везде его нужно!
Мужчины не только свои поля знают, но и соседские. Советы иногда не сходятся, и, в конце-концов, будет так, как скажет дед Петро. Хотя бывает, что и он ошибается. Год на год не приходится.
На ступновских землях нужно уметь распределить севообороты. Первую порцию навоза получает картошка, пшеница и конопля. На второй год, пока земля ещё не совсем постная, там сеют рожь, ячмень, клевер. Больше всех обижен овёс. После овса уже ничто не растёт. Где же этого навоза взять? Сколько его за год натопчет конь, корова, свинья, тёлка, овцы? Каждый день хозяин подстилает солому так, чтобы было сухо, и чтобы скотина лежала, как на перине. Однако и соломы не хватает. Лучшая прямая отборная солома – околот идёт на изготовление снопков, которыми кроют крыши домов, сараев и клунь. Клуня - это такая хозяйственная постройка, которая состоит из трёх частей. Посредине – ток, его пол – утрамбованная глина. На току молотят цепом. В остальное время там ставят телегу. По обе стороны тока – засеки. В одном – снопы пшеницы, ржи, ячменя, овса. В другом – сено, клевер, вика, солома. Овсяная и ячневая солома – это корм для скота. Когда бывает бескормица, то дают скоту сечку из пшеничной или ржаной соломы. Но это у крайних случаях.
У Романа было семь десятин земли. Но они были разбросаны везде: и в пойме недалеко от речки Збытынки –самая плодородная земля, и под горкою, где одна глина да камешки. На семь десятин девять полей. У каждого поля своё название –урочище, или кому когда-то принадлежало это поле. Максимово поле. Почему оно так называется, никто не знает и никто не помнит, кто такой был Максим.
Каждое поле хозяин знал, как своих детей. С каждым из них разговаривал, как с живым существом. Хозяин навещал поля не только летом в воскресенье, когда работать грех, но и зимой. Нужно посмотреть, укрыты ли снегом озимые. За каждое из них просил у Господа-Бога дождя, чтобы зимой намело побольше снега, чтобы солнце грело, но и не сожгло.
Моё поле! Что-то ласкало душу лишь при одном воспоминании о нём. Рано утром в воскресенье, когда нельзя ни косить, ни пахать, Роман идёт в поле не дорогами, а тропинками напрямик. То седая рожь зацепит рубашку своим колоском, то ослепит глаза рыжик своим ярким жёлтым цветом, белая гречиха встретит медовыми запахами, гордая пшеница ещё держит свои колоски прямо вверх, как будто хочет похвалиться своею стройною красотой, налитостью восковым зерном.
Повеет ветер, и волна пойдёт по ржаным полям, по пшенице, склонит свои колосья колючий ячмень, зашелестит пугливый овёс.
Наплывёт большое ослепительно белое кучевое облако, притихнут поля. Но туча прошла, и они снова оживают, выплясывают, волнуются, словно море – разноцветное море.
В такие минуты Роман, одинокий, намурлыкивает песни, так и хочется ему обнять весь мир, смеяться, скакать, как мальчишка. Но мысли, что он хозяин, повелитель своей Марии, отец двух дочерей, сдерживали его, успокаивали. И Роман опять делался таким, как всегда, хмурым, горделивым и даже презрительным.
И не дай Бог, Роман заметит, что чья-нибудь корова потравила посев. Пастуху-раззяве лучше на Романовы глаза не попадаться! Вся кровь кидается в лицо…Того и гляди – Роман лопнет от гнева.
Моё! В этом ощущении и счастье, и горе, и радость, и гнев. Когда Роман гневается, почему-то у него чешется подбородок, и он задирает голову вверх, словно хочет её опрокинуть на спину, чешет подбородок, словно там, в рыжих волосах запуталась эта проклятущая злость. Почесался и, словно туча прошла, и солнышко блеснуло, и опять Роман готов целовать родную ниву.
Нигде так, как в селе, сохраняется седая старина. И в этой сохранённой старине подрастала девочка Хтодора. Она пришла на свет. Всё так удивительно, и всё так непонятно. Иногда о таком спрашивает у родителей, что они ответить не могут и на всякие выспрашивания, бывало, мать Мария отвечает: «А Бог його, дочко, знае. Так бог дав».
Романова хата была в конце улицы, на которой селились Цвыки. Улица, или околоток назывался цвыковским. Сразу за хатой – садок, копанка-яма, в которой собирается талая и дождевая вода. Копанка обсажена вербами. Дальше, за садом, сбегают поля. Они, прогибаясь, поднимаются на новый пригорок, а там, за ним – овражек, который впадает в глубокий Ляшуковский овраг.
Овраги позарастали грабовым лесом, в котором изредка встречается ясень или явор. Местами на пригорке среди кустов, в густой траве стеснительно выползает земляника, как жар. Синие колокольчики, как те колокола, что на нашей колокольне. А почему они синие? А почему маленькие? И так почему? Почему? Почему?
Как в большую реку впадает много речек и ручьёв, так и Великий Ляшуковский овраг со всех направлений принимал к себе бесчисленное множество оврагов и овражков. В них таились злые и добрые духи, а то и лиса, ёж, барсук и другая дичь.
Когда случается летний ливень, или ранней весной тает снег, в Ляшуковский овраг стекается мутная вода, она несёт глину, камни, иногда большие валуны. Вода бурлит на водопадах, то в тихих заводях останавливается, то опять оживает, чтобы остановиться на равнине, не спеша влить свои грязные воды в кристально чистые воды небольшой речки Збытынки.
Мать предупреждала Хтодорку:
- В Маску не ходи!
- Почему?
- Не ходи и всё!
- Почему?
- Почему-почему? Заладила… Ты ещё мала, спрашивать. Ни шагу туда ногой.
Больше она от матери ничего не добилась. Только со временем она от соседских детей узнала: среди белого дня из кустов овражка, который называется Маска, появляется «оно», лицо девушки, глаза светятся, мяукает по-кошачьи. В незапамятные времена в этом овражке повесилась девушка. Парень обещал сосватать, а потом обманул: бросил. Вот она наложила на себя руки. Бог не принял её душу на небо. С того времени она тут бродит. Как увидит кого-нибудь из людей в овражке, так и выходит, смотрит и молчит, а потом начинает мяукать. Так просится в дом приблудный котёнок.
Следы пошлого не давали покоя маленькой любознательной девочке.
- Что было, когда меня не было?
- Всё было, только тебя не было, - объясняет мать.
- И хата была, и вы, мама, с отцом были?
- Были.
- А вы, мама, были маленькой?
- Была.
- А что было, когда вас не было?
- Были дедушка Павло и бабушка Акулина.
Любознательный детский ум не мог, никак не мог сообразить, как это так: ни отца, ни матери, а только дед и баба. Ей казалось – всё, что её окружает: хата, родные, деревья – всё было всегда. Так она со временем привыкала к мысли о том, что прошлое было иным, оно всегда менялось – проходило, поэтому оно и называется прошлым.
Названия урочищ выползали из прошлого и сейчас не понятно, почему они такие. Например, за развилкой дорог Семёна Ковтуна поле. На нём нет никаких домов, лишь колосится пшеница, а называется Торговица. По другую сторону дороги поле Протеребы. Кто тут торговал? Что здесь теребили?
Никому в голову не приходило, что этот маленький кусочек земли был местом для торговли. Возможно здесь был многолюдный город, или село, тут собирались на ярмарок. Всё могло быть.
Протеребы – наверно здесь, где сейчас поле, был густой лес, и его прореживали - теребили.
У матери Марии хлопот много: и корова, и свиньи, и в огороде надо прополоть, сварить на завтрак, обед и ужин. А тут она ходит следом и всё выспрашивает.
Малое дитё может спросить о том, над чем взрослый никогда не задумывается.
- Мама! А почему околоток называется Мироны.
- Не знаю, отстань!
А в Миронов фамилия Колбаса?
- Нет, это прозвище. Ты никогда их так не обзывай.
- А какая у них фамилия?
- Бобрык.
Так почему же они тогда Мироны?
- Кто его знает. Может, у них прадед был Мирон.
- А кто такой прадед?
- Отец деда.
- А почему нас Цвыков называют пупаями? Что у нас большие пупы?
- Нет. Пупы у нас, как у всех. Цвыки всегда были бедными, ходили в драных сорочках. У них иногда пупы выглядывали. Пот и назвали вначале голопупыми, а потом – пупаями.
- А у меня пуп не выглядывает?
- Всё равно тебя будут обзывать пупаихой.
Мария хоть и была постоянно занята, всё равно терпеливо объясняла то, что могла объяснить.
- А почему нашу горку называют городищем? Что, на ней город стоял? – спрашивала Хтодорка.
- Город – не город, всё же расскажу тебе, как моя бабушка рассказывала. О, то было давным-давно. На этой горке стояла церковь. К ней по каменным кручам поднималась тропинка. Одна девушка из Ступно в воскресенье утром пошла босиком к обедне и сбила себе палец в кровь. Бедная от боли рассердилась и сказала: «То через эту проклятую церковь, чтоб она в землю вошла!» Под землёй что-то застучало, задрожало. Церковь вошла в землю. На этом месте образовалась глубокая яма, заполненная вонючей водой. Со временем вода высохла, яма сравнялась. Но говорят, на Пасху надо на горке прислонить ухо к земле и можно услыхать, как звонят колокола.
Хтодорка бегала туда, прикладывала ухо к земле, но ничего не слыхала - в ушах раздавался сиплый свист, словно сырые дрова в печке горят. Возможно, слышались эти таинственные подземные колокола.
Эти народные предания слыхал и я. Со временем я заинтересовался и расспросил в Дубновском историко-краеведческом музее у научного сотрудника. Он впервые от меня услышал эту легенду. Всё же он мне показал карту. Недалеко от Ступно археологи отметили расположение старого городища. Раскопок там никто не проводил и гора по сей день сохраняет свою тайну.
И вообще в этих краях много тайн. Почему и когда там поселились люди с татарскими фамилиями: Кочубей, Махобей, Караим. А урочища? Татарское… Султановка…
Любознательность Хтодорки поражала соседей.
- Такэ малэ, але треба йий всэ знати.
Николая Морозюка забирали на гапонскую войну. Все плакали, как на смерть провожали. Но никому в голову не приходило поинтересоваться, кто такие - гапонцы. Хтодорка поинтересовалась. Фёдор Кислашко допускал, что это те люди, которые происходят от своей прабабки Гапки. Вот и произошли от неё гапонцы. Фёдору Кислашко никто во всяком случае не возражал, потому что он считался очень грамотным человеком: даже на церковно-славянском псалтырь читал, понимал даже то, что под титлами. Не сложно было втолковать своим соседям: раз страну населяют сплошные гапонцы, то название её _ Гапония, а может быть и Япония, кто его знает.
Коли стала Хтодорка подрастать, поинтересовалась, почему родное село называется Ступно. При чём тут ступа? Что в этом селе ступы делали, что ли?
Мать, как могла, рассказала. Как рассказывают старые люди, давным-давно через эти края проходили лютые завоеватели татаро-монголы. Шли они на Кремянец. Село располагается на семи горах, и лишь центр, где протекает речка Збытынка, напоминает дно ступы.
Татары шли долиной, растянувшись длинной чередой. На горе Боковой запылал костёр. Это был сигнал о начале решительного штурма. На врагов посыпался град камней с высоких гор.
Басурманов толкли, как в ступе. Так объясняют происхождение названия села Ступно. Возможно, было всё иначе, кто его знает?
В село приехал посланец из како-то американской страны, что и запомнить трудно – Парагвая. Он рассазывал на нашей мове, потому как когда-то переехал туда из Галиции. Земли, говорит он, бери, сколько можешь обработать, земля чёрная, как галка, даже под пшеницу не нужно навоза. Навоз даже на мусор выбрасывают.
Далёкий родственник Романа Ивол Цвык отважился на далёкую дорогу и, возможно, навеки. Нужно бежать на край света, потому что на полудесятине земли семью не накормишь. Уже в те времена многодетные семьи делились. Бывало, одно поле кроили вдоль на семь, или восемь полос. Поле становилось таким узким, что на нём не вмещалась борона, она при бороновании зализала на межи и на соседское поле то слева, то справа. Часты были случаи, когда старший брат, а то и средний при дележе хозяйства получал такой маленький пай, что на прожитьё её не хватало, не говоря о том, что ещё надо держать корову или коня. Вот и шли безземельные в батраки, в город на заработки, а чаще всего шли наниматься в карьеры простыми камнеломами.
Сосед и родственник Ивол Цвык с молодою женой решили поискать счастья в чужих краях. Прощались навеки. Знали хорошо, что расстаются навсегда. Проводы напоминали похороны. Люди хотя и живые, но они канут в забвенье чужбины и ни тела, ни их души не вернутся в места, где жили деды и прадеды. Под ноги коням кидали цветы, ветки клёна и вишни. На повозке небогатые пожитки, колёса медленно разрезали густую и липучую дорожную грязь, поскрипывала телега, поп кропил водой весь народ и благословенным жестом осенял тех смельчаков, которые сорвались с насиженного места.
Дьяк Иван Кортович, он же – учитель церковно-приходской школы, он же – руководитель любительского хора, затянул песню. Тоска протиснулась среди тех, которые обречены вовек делить нужду здесь, и тех, кто отважился, пусть на смерть на чужбине, но не мириться с тем, что есть. Хай гирше, абы инше!
Чуеш, братэ мий
Товарышу мий!
Видлитають сирым шнуром
Журавли у вырий.
Мерехтыть в очах
Бескинечный шлях.
Гынэ, гинэ у Дунаи
Свитло журавля.
Клычуть: кру-кру-кру.
В чужини помру.
Заки море перелечу,
Крылонька зитру!
Кру-кру-кру…
Все затихли, словно всем неожиданно кто-то ударил по голове, словно кто-то уста запечатал, лишь долго в голове слышалось: кру-кру-кру…
Это был смелый поступок, потому что ступенцы привыкли селиться радом с родителями, как яблока, возле яблони.
С незапамятных времён жил на Соковице Илья, а ещё проще – Ляш. Возле него поселились сыновья, внуки правнуки. Весь околоток так и называется Ляшуки. Для всех ляшуков Илья был таким же патриархом, как Авраам для древних евреев.
Кроме Ляшуков на хуторе Соковица было несколько кланов Кочубеев. Собственно, Кочубеями их называл староста, пристав, урядник, батюшка. На самом деле Кочубеи имели разные прозвища. Так сказать, Кочубеи были разного сорта. Наш клан – Ковтун – Кочубей – все Кочубеи, которые происходили от некого Ковтуна, человека у которого волос на голове превратился в войлок – ковтун. Наверное, предку такая простая вещь, как гребешок, была неведома.
Ковтуны селились рядышком на двух длинных и прямых улицах, и этот околоток – часть хутора так и называется Ковтуны. Возможно, наш предок был аккуратным, зачесанным на пробор. Но злые языки… Прилепят прозвище, веками не избавишься. На Соковице были и другие Кочубеи: Кочубеи-Капитулы, Кочубеи-Шабасы, Кочубеи-Красницкие. Возможно, в этом была необходимость использовать фамилию и прозвище. Кочубеев развелось много, а их как-то надо различать.
Иногда прозвище так приживалось, что фамилию порой забывали. Петро Когут иногда удивлённо смотрел на батюшку, когда тот обращался: господин Хаврук. Он себя уже считал Когутом, что по-польски значит – петух. Были на Соковице два клана Домашуков. Одних почему-то прозывали Зоями, а другим прилепили такое прозвище, написал бы, да редактор не пропустит.
- Роман, сходи на Низ к Давидюкам, купи соли, да долго не задерживайся – надо скотине корма задавать.
Короткий, заснеженный предрождественский день, как сиротское счастье, не успел рассвести, а уже опять начинает хмуриться, чтобы начать медленно смеркаться. По всем углам Романовой хаты сумерки из них так и не выходили – продолжали дремать. Лампада перед Спасом едва теплилась, будто она хотела зажмуриться и поспать. Сонливость одолевала и Романа – отца двух дочерей. В глазах – отблески лампадки – искорки. Так у него глаза блестят, когда он раздражён. Нос горбинкой. Он ею гордился – уродзоный шляхтич Цвык, а не какой-то там зачуханый Ковтун. Борода – лопатой, округло постриженная. Поведёт своим взором поверх рыжей бороды – что-то презрительное, въедливое… Гонор, одним словом, пан - лапти да мужицкий кафтан.
- Захотелось жене хрена. Хоть среди зимы поди, и накопай. В такую погоду грех даже собаку на двор выгонять, а ты меня, как пса приблудного гонишь. Ишь, матка-боска соли захотела.
- Ну, то не ходи. Будем обедать несолёным, - ответила Мария. Она за матку-боску не обиделась, потому что знала: так Роман её шуточно обожествляет. В этих краях известна икона Матка Боска Ченстоховская.
Мария по праву заслуживала звания не только матки-боски, но и великомученицы. Характер у Романа вздорный, как этот чирей, который выскочил, покраснел, но не нарвал. И, не дай Бог, дотронутся к нему. Тогда беды не оберёшься.
Мария стояла у печи, сложив руки под запаской. Действительно, что-то божественное было в её стати. Чуть склонённая голова, голубые глаза, немного заострённый нос, могучий стан и сильные руки. Уголки губ слегка опущены вниз – мало приходилось улыбаться. Её фигуру дополняли тёмно-красные бусы. Рукава сорочки вышиты «крестиком» красными и чёрными нитками. Такая сдержанность цветов передавалась от её матери, бабушки, а, возможно, от далёких предков. Такая же цветовая сдержанность на иконе матки-боски. И Романово ворчанье о матке-боске значило всё: и незлобную мужнину шутку, и как колкую иронию.
На Низ – центр села – идти недалеко. Версту – не больше. Но это вам не по ровной дороге, а через овраг, провал, опять на пригорок, а потом вниз.
На Низу, или в Селе – центре села – хат мало. А так - церковь Ивана Богослова, сельская управа, церковно-приходская школа, лавка, кабак, кузница и, главное, колодец с журавлём. Возле него постоянно стоит в очереди несколько телег с бочками. В кабаке, лавке, в кузнице и возле колодца можно услышать все новости, а также и сплетни. Здесь встречаются люди, которые живут на семи горах: Соковица, Лазори, Бокова, Капитулы, Лыщуны, Дмытри и Самойлюкы.
- Слыхал, Семён Лёнчишин, что в Михалышине хата под горой, так осенью сына женил.
- И у кого он взял?
- А на Дмытрах у Гальдюков у Спиридона внучку. Помнишь, его хата за Боцановским овражком стоит?
- Что-то не припоминаю.
- Ну, Спиридон, который женился на Одарке из Лыщунов – дочери Ивана Бобрыка, у которого прозвище Козолуп. Припомнил?
- Не, не припомнил. Так женил, говоришь?
- Женил.
- И какое приданое взял?
- Кузьково поле, которое под Залюбовкой. Где-то с десятина… Но не верится, что он сможет это поле получить. Там же у Спиридона кроме внучки, которую выдал, ещё четыре парубка-онука.
- Так не возьмёт приданое, говоришь?
- Наверное, нет, а возможно и возьмёт.
Ничего, что два ступновца с разных гор толком ничего не понял, кто на ком женился и какое приданое пообещано жениху. Зато при таких обстоятельствах новость превращается в слух, который обрастает всё новыми и новыми подробностями. И когда он обойдёт по всем семи горам и возвратится к нашим собеседникам, то они послушают, почешут затылки и скажут: «Ну и ну!»
Роман долго и нехотя одевался. Но куда денешься? Без соли нет дела. Нужно идти. По такому случаю обувал не лапти, а в яловые сапоги, в которых он ходит в церковь. Цвыков пупаями обзывают, то нужно одеться так, чтобы всем было завидно.
Колючий ветер запутался в овечьей шапке и рыжей бороде. С горы было спускаться скользко. Такая пурга. Армяк, который сохранился ещё с парубоцких времён, не согревал Романа. Домотканое сукно – подкладки – никакой. Осторожно, чтобы не соскользнуть с кручи, сапог он ставил бочком. Не раз по этим местам случалось ходить. Бывало, не раз в этом месте кубарем скатывался вниз. А сейчас он был осторожный.
День пасмурный, снег не белый, а какой-то серый, мокрый. Туман, слякоть. На этом фоне мысли Романовы были серые.
Мария уже вторую девку родила. Какая с них, девок, радость. Выкормишь, и отдашь, да ещё и землю с собой заберут. А сам, хоть на паперть – с протянутой рукой. Нет сыновей, нет утешения и надежды. С такими мыслями Роман очутился в Селе, перешагнул порог лавки.
Лавочница Федоровичка с гонором и подчёркнуто говорила по-русски, чтобы подчеркнуть, что она мужикам необразованным не пара.
- Што изволите купувать?
- Соль.
- Вам первого или второго сорту?
- Лишь бы солёная была.
- Второго – дешевле.
- Давайте второго.
Федоровичка начала взвешивать такие грязные комки, глаза б не смотрели. Но Роман сдержал себя, а то дядьки из Капитулов глаза вытаращили. Сейчас начнут насмешки стоить.
- Что это вы, Роман, покупаете? Наверное, кабана закололи, сало будете солить?
- Какое тут сало? Разве не знаешь, что в Филиппов пост свиней не колют?
- Хе, откуда ему знать? У него в хлеву не свиньи, а сквозняки гуляют,- начал разговор Влас из Лыщунов. Он был падкий на самовосхваление. Свет такого бахвала не видал. О нём по селу байки ходили. Говорят, бывало, в страду, когда соседи уже старый хлеб давно поели, а нового ещё не намолотили, Власова жена (такая же бахвалка) напечёт белых пшеничных коржей, завяжет их в дырявый платок, надаёт малому тумаков и пошлёт, чтобы он отнёс их отцу, который работает на поле. Власиха увидит куму и начнёт:
- Ото уже избалована дытына! Белыми коржами в будний день объелся, а плачет, как будто голодный.
- Ой, что вы, кума, говорите? У вас даже в страду белые кожи не выводятся.
- Ещё бы! Мука высшего сорта, вальцована. Мой Влас аж в Брочевицу ездил на мельницу. Там длинную очередь выстоял, зато имеем муку, хоть пасху пеки. Ой, кумочка, теперь у нас такие достатки, так всего и вся…Только птичьего молока не достаёт. Пампушки с чесноком и с салом, картофельники с постным маслом, а это вчера сделала налистники с вишнями, пирожки с сыром!..
Все эти байки Роман давно и не раз слыхал, но хорошо помнил: Влас, не будь он Власом, чтобы не побахвалиться.
- Вот, вы знаете, Роман, как моя жена напечёт мазуриков…
- Знаю, знаю, перебил его Роман. – Ты их тоже завяжешь в дырявый платок, пронесёшь по селу, чтобы сквозь дырки их было видно всем людям.
- Что у меня платки дырявые?
- Дырявые, - подзадоривал Роман. Ещё дома у него настроение было испорчено, а тут ещё Влас подвернулся…
- Да ты, пупай, знаешь, кто ты такой? Да у тебя пасха из ржаной муки бывает.
- А у тебя… а у тебя, - тут у Романа не нашлось тех слов, чтобы расквитаться с нахалом.
Кто-то неожиданно вмешался и прекратил ссору.
- Хватит ссориться, пошли, хлопцы, пиво пить. В шинок привезли бочку мирогощанского.
Роман, который отличался бережливостью, а как некоторым казалось - скупостью, с деньгами расставался очень тяжело, но на этот раз ему не хотелось ударить лицом в грязь перед этим хвастуном.
Ему было не по себе, что он, Роман Цвык, может запросто любому сделать «притыку» (критику), а тут не нашёлся, что бы такого язвительного сказать этому нахалу.
Пошли. В шинку во тьме против керосиновой лампы – сновали силуэты сельских мужиков.
- Что будете пить? – спросил шинкарь.
- Пиво.
- Да какое в чёрта пиво в такую холодрыгу?- вмешался Роман, - Ты нам, молодка, казёнки поставь, да какого-нибудь огурца подай.
Ему очень хотелось доказать, кто из них голодранец. Так оно и случилось, у Власа в кармане лишь копейки звенят. Он смутился. Это Роману и нужно было. Он, когда покупал соль, разменял десятирублёвую ассигнацию. Его потешало, как Влас незаметно в темноте пятился из шинка.
Роман, знай наших, степенно и великодушно пригласил всех к столу.
- Садитесь! Я фундую! – это значило, что Роман за всех будет рассчитываться.
После первой разговор пошёл о погоде, об озимых, которые как будто бы хорошо снегом покрыло, о будущем урожае – снег вот как сыплет. Даст Бог, будет много воды. Дальше – больше. После горилки пошло мирогощанское пиво. Теперь уже говорили все. Языки развязались.
Роман очень хотел какую-нибудь шпильку сунуть, пусть не задаётся. Тут он ему опять о дырявом платке, мол, нарочно понаделал дырок, чтобы сквозь них было видно белые коржи. Эта байка о коржах давным-давно была известна всему селу и стала притчей во языцех. Влас, хоть и на Романов кошт пьёт, не обращает внимания и не теряется: свои насмешки носит не в кармане, а на кончике языка.
- Так, говоришь, у меня платок дырявый… А ты - партач! Одних девок только строжешь, не то, что у меня – одни сыновья.
В хмельной Романовой голове словно поднялась буря, на мгновение потемнело в глазах, крепко сжались зубы, кулак стал, как дубинка, лицо воспламенилось. Мгновение и торчком в самую переносицу заехал изо всех сил. Влас попятился и впал посреди шинка. Поднялся. Роман, который без остатка выпустил пар, уже не был готов дальше драться. Однако Влас схватил со стола пивную кружку и угодил Роману по голове.
Роман схватился за голову, но под пальцами текло что-то липкое и тёплое. Это была кровь. Роман набросился на Власа. Но было поздно. Вступились мужики, встали между забияками. Влас во тьме исчез, а Роман ещё повертелся немного у кабака и поплёлся домой оскорблённый. Болела голова, в груди душила злоба. Было досадно.
- За моё жито, то ещё и меня бито! Зачем он мне сдался? Хвастает? Пусть себе хвастает! Так нет…
Роман доплёлся домой, когда уже совсем стемнело. Мария лампу не зажигала, жаль керосин тратить. В печи горело, и пламя кидало свои отблески на лаву, лоханки, на посудную горку. Роман заметил, что уже корове и лошади подано, потому что в лоханках заготовлены свежие и незапаренные корма.
- Где ты до сих пор шлялся? Некому скоту кома задать. Ты думаешь, что у меня восемь рук. И печь, и дети, и скот, и куры. А ты только и знаешь, что по кабакам таскаешься.
Но Роман, и слова не вымолвив, набросился на Марию. Та сила, которую должен был выплеснуть на этого гадкого Власа, пришлась на спину и на голову жены. Романа подгоняла обида, как хворостина подгоняет стаю гусей. В Романовой окровавленной голове ещё сидели Власовы насмешки о девчатах. И теперь вина пала на Марию.
Она знала Романа. Когда он пьяный, лучше под руку не попадайся и убегай быстрее на печь. Теперь, спрятавшись за дымоходом, плакала и причитала:
- А чтоб тебя било об дорогу, как ты меня бьёшь. Я целый день кручусь, работаю, не разгибаясь, а ты вместо доброго слова кулаки распускаешь. Чтоб тебя била лихоманка. Руки распускаешь, чтоб тебе их покорчило…
У Марии закончился запас проклятий, а из Романа вышел тот, что не при хате будь упомянут, наступила тишина. Роман по привычке опрокинул назад голову, чтобы почесать свой кадык, но почувствовал, что голова пошла кругом. Волосы слиплись густой и клейкой кровью, хотя из домашних никто этого не видел. Из печки лениво мелькал свет. Дети уже спали. На печке ещё долго всхлипывала Мария.
Не так донимала боль от мужниных тумаков, как теснила сердце обида. Мария знала с детства, что мужья бьют своих жён и что это обычное дело, ум оправдывает, а сердце не может смириться. Выдали замуж за нелюбого. Где Бокова, а где Соковица. Так далеко, что со двора и не видно. До самого сватовства и в глаза Романа не видела, даже в церкви не приходилось видеть.
Пришли сваты – на чердаке спряталась. Отец Павло нашёл, привёл в хату. Засватали. Куда было деваться. Сватов можно б и гарбузом угостить, а где уверенность, что ещё другие сваты от другого жениха придут. Бывает и такое: девушка запривередничает, откажет сватам, а так, смотришь, в девках так и состарится до седых волос.
Покорилась Мария. Не первая – не последняя. Надо выходить. А что нелюбый… Да и как будто бы никто не приглянулся. В её воображении был како-то казак из песни: чернобровый, в вышитой сорочке, губы, как вишенки, глаза, как черешенки, в смушковой заломленой шапке и обязательно сабля на боку, в руках поводья вороного коня. Таких в Ступно не было, не таким был и Роман. Сельский парубок, постриженный под горшок, рыжеватая борода и усы.
И боль, и обида постепенно, как эта туча постепенно рассеивалась, девчата на нарах затихли, недалеко от них упал и уснул Роман, одетый, в сапогах.
Уже и первые петухи пропели, в окнах посерело. Мария не спала. Она себя жалела. Почему такая судьба? Одна мысль перескакивала на другую, как синица с ветки на ветку. И утешением для неё были песни. В них она находила то, о чём думала, что беспокоило. Наконец, тихо-тихонечко, еле подавая голос, запела.
Это было не пение, а шёпот или мысли о себе, о той девушке, которая хочет пожаловаться родителям на свою судьбу:
Чы я в лузи нэ калына булла,
Чы я в батька нэ дытына булла.
Взялы мэне поламалы,
Та в снопочкы повязалы –
Така доля моя.
Или замужняя женщина, которая хочет родителям весточку подать:
Ой, визьму я з рожи квитку,
Та й пущу на воду.
Плывы, плывы, з рожи квитко,
Аж до мого роду.
Плывлы, плывла з рожи квитка,
Та й на пориг стала.
Выйшла маты воду браты,
Ту квитку впизнала.
Ой, чого ты моя доню,
Така Марна стала,
Ой, що твоя з рожи квитка
На води зивяла.
.
Мария проснулась и испугалась. Божечки, в окнах совсем светло. Нужно печь растапливать. Все обсядут, и всем дай кушать: мужу, детям, свиньям, корове.
Начинается однообразная и заученная ежедневная бабья работа. Мария кочергой разгребла вчерашний жар, приложила пакли и раздула огонь.
Радостные «зайчики» забегали по стенам, по потолку, замелькали своей позолотой образа на божничке. Хтодорка спала на нарах рядом с отцом. На её личике светилась улыбка, как у ангелочка.
- Досталось мне за девчат! Дурак он, разве он не видит, какие красавицы растут, как куклы.
Любуясь доченькой, перевела взгляд на своего дебошира. И только сейчас увидела искалеченную Романову голову. Волосы слиплись. Запёкшаяся кровь была везде: на голове, на лице и на широкой рыжей бороде.
Куда девалась обида? Ей стало жаль Романа, начала его будить, но он во сне стонал, с кем-то ругался. Еле добудилась. Любый - нелюбый, а родной. И в этом слове «родной» коренилось нечто священное. Милый – сердцем призванный, родной – Богом данный.
В среднем горшке закипела вода. Мария нашла чистую полотняную тряпочку, промыла рану, перевязала и не стала расспрашивать: кто и что – после сам расскажет. Роман сегодня не тот дебошир, каким он был вчера. Сегодня он покорный. Мария ходила за капустой с огурцами в погреб, то и не забыла принести рассола.
Она настолько подобрела, что не пустила мужа в хлев – сама управилась.
Со временем рана зажила, лишь остался шрам на всю макушку полукругом, как молодой месяц отпечаток пивной кружки.
Заживали раны не только на голове, а и на руках и ногах. Сколько их было – не перечесть. То ножом палец, бывало, порежет, то воз с сеном опрокинулся, вилы проткнули икру, то топором что-то тесал- тесал – да чуть коленку не стесал. И это всё заживало. Поливали раны керосином, а больше – никаких лекарств. Вот когда роман наступил на доску, из которой торчал ржавый гвоздь, это была беда. Думали – калекой станет. Но и это несчастье обошло другой дорогой.
Искалеченный или нет, а работа не знает пощады. И работа не какая-нибудь, и навоз вывозить на поле, ходить за плугом и за бороной… А лекарства какие? Подорожник. Вот и всё. Но как-то обошлось. Заживали раны и на сердце. И ругань, и драка – всё заканчивалось миром. Милые бранятся – только тешатся.
Были и семейные радости.
Через год Мария обрадовала Романа. Родился первый сын. Назвали его Андреем. Это случилось на святого Андрея Первозванного. На следующий год и ещё один мальчик. Когда принесли к кресту, отец Агафангел что-то долго рылся в святцах и назвал Климом.
Теперь уже Роман стал задирать свою бороду ещё выше. Жаль, что как-то не случается встретиться с этим хвастуном Власом. Роман – отец двух сыновей. Он сам стал степенным, и соседи к нему относились с большим почтением. Говорили: «Роман – не босяк, крепкий хозяин, отец двух сыновей». Дочери не в счёт.
Хотя Роман исправно ходил к исповеди и к причастию, но, как говорят: «Сколько не прихожу в церковь, а там пасхи святят». Роман все же приходил и на Рождество, и на Троицу, а, особенно, на Ивана Богослова – престольный праздник. Сам молился и детям не позволял, чтобы бывало сели завтракать, не прочитав «Отче наш», или, не помолившись, легли спать.
Однако в Романовой набожности было что-то не от веры, а от привычки. Погонит, бывало, корову на выпас до росы. Ещё солнце не взошло, дома не успел помолиться, то делает это в поле возле коровы. «Отче наш иже еси на небеси – чтоб тебя за печень дёргало, что ты дёргаешь?- яко твое есть царствие – а чтобы тебя волки съели, куда ты лезешь? – хлеб наш насущный даждь нам днесь и оставь нам долги наши, яко же и мы оставляем должников наших». Но в этом он не усматривал какое-либо святотатство, потому что была необходимость обратиться к Богу с молитвой, и корову предупредить, чтобы корова не потравила чужое поле.
Как-то отец Агафангел обратил внимание на молодого селянина, который растёт, как бурьян при дороге, а дела церковные его мало интересуют. «Труды праведные» сельского священника не пропали даром. Роман – примерный отец (так о нём думают соседи), примерный хозяин. А почему б его не сделать примерным прихожанином.
Через некоторое время Агафангел стал его величать Романом Ильичём. Теперь он – братчик прихода. Ему во время крестного хода поручают нести хоругвь святого Пантлеймона. На Пасху, Рождество или другой большой праздник братчики по обе стороны от аналоя выстраиваются в два ряда. В каждого из них - большая «братская» свечка, как черенок лопаты. Двенадцать свечек пылает в руках степенных и набожных Братчиков, как у Иисуса двенадцать апостолов.
Это же какой почёт! Двенадцать на всё село удостоены такой чести!
Как только назначили Романа братчиком, он решил срочно сделать свою свечку. Отвёз в Здолбунов на ярмарок два пуда ржи, накупил воску жёлтого, как желток яйца. Надо было сделать такую свечку, чтобы была самая лучшая. Два дня трудился над ней свечной мастер Илья Шонюк. Он славился своим мастерством на десять приходов. А Роману, хорошему соседу постарался на славу. Снизу до верху обвивала лента, которая заканчивалась бантиком.
Теперь Роман стоял в церкви, словно аршин проглотил. Бывало, стоит, не пошевельнётся, лишь только поправит фитиль – снимет нагар, и снова замирает. Его рыжая борода, освещённая свечкой, совсем становится золотой.
Мария с женской стороны церкви посматривает на своего мужа, душа тешится: «Мой Роман…» Соковицкие молодки завидуют Марии. Вот - золотой человек. Он действительно выглядел золотым.
Раньше в хате хотя и висело зеркало, так же как и иконы наряженное рушником, но редко кто в него заглядывал. Теперь, перед тем, как идти в церковь, Роман аккуратно расчёсывал свою бороду и усы густым гребешком. Волосы свои причёсывал назад, что было тогда непривычно и очень модно. Так только паны причесывались. Но Роман не хотел светить на всю церковь своим розовым шрамом отпечатком пивной кружки. Таким знаком отличия в церкви не хвастают. Все соседи хорошо помнили, как Роману во время пьянки голову разбили. А теперь он стоит, как Николай Угодник.
В семье Романа, как и во всякой порядочной христианской семье, детей учили молитвам. Отец или мать произносит несколько слов молитвы, а ребёнок повторяет. Дети, пока не помолятся и не умоются, не имеют права садиться за стол завтракать. А есть хочется! А тут взрослые заняты. В печи шкварчит сало с луком в глубокой чугунной сковородке – рыночке. Запахи вкусной еды дразнят детей. Вот они ходят за матерью или отцом.
- Помолите меня!
- Погоди!
- Ну, помолите меня, я есть хочу!
А тем временем мать приносит из погреба огурцы с капустой. Картошку отцедили уже на лоханку с половой. По хате распространяется приятный запах варёной картошки в мундирах. Дети рвутся к завтраку, но пока не помолятся Богу, к еде не дотронутся. Вот отец Роман, который вернулся из хлева от скота, начинает детей «молить». Повторяйте:
- Господи, Иисусе Христе…
- Господи, Сусе Христе…
- Молитвою твоею ради…
- Молитвою твоею рады… Папа, а кто молитвою радый.
- Цыц. Повторяйте за мной. Кладите крест на лоб, на живот, на правое плечо, потом на левое. Как ты пальцы держишь, как прутья. Складывай пальцы так, словно ты хочешь взять щепотку соли! Так кладите крест и повторяйте: святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас. Так три раза.
Когда дошло до молитвы: «Боже милостивый, будем мя грешным» отец показывает, как надо сложить кулачок и прикладывать к груди после каждого слова.
- Да не бухай кулаком в грудь, бестолковая. Что ты бьёшь, как в бубен? Ласково проси у боженьки милости, чтобы он простил грехи.
Дети послушно выполняли всё, что заставлял отец. Они глаз не сводили с главной иконы – Спаса, который смотрел детям прямо в глаза, поднятая рука его с благословенным жестом. Дети пытались сложить пальцы, как у боженьки, но ничего не получалось. Отец заметил шалости.
- Так не надо делать. Только бог может нас благословлять. Он всё видит, наказывает и милует. Это он пальцами показывает, что за ваши шалости пока что милует. Не гневите Бога, не накличьте кары господней.
На иконе только и было изображения, что лицо и благословляющая рука, остальное – оклад из блестящей фольги. Икона находится в специальном футляре под стеклом, который называется киотом.
Дети помолились, умылись. На столе появляется чугунок с вареной картошкой, в глубокой миске огурцы с квашеной капустой. Всё это полито конопляным или рыжиковым маслом. Рядом на столе – сковородка с тушёным луком с салом.
Такой завтрак почти весь год не меняется. Не всегда бывает сало, исчезает и постное масло, но картошка и квашеная капуста не исчезали никогда, даже когда кончался хлеб. А он исчезал где-то после Троицы и появлялся с нового урожая, в конце Петрового поста.
Позавтракав, дети гоняют по нарам. Когда начинает холодать, забираются на печь. Там можно полежать, погреться.
То, что в Ступно называется пол, ничего общего с полом не имеет. О поле также никто ничего не слыхал. То, что под ногами, называется просто – земля, а точнее: утрамбованная глина. Чтобы грязь не налипала, её посыпают песочком, иногда стелят солому. Полом, поликом называется лежанка, нары. Все старинные хаты – однокомнатные, поставлены окнами на юг. Северная и восточная стены – без окон. От восточной, или покутней, вдоль северной стены вплоть до печи тянется полик, или пол. На специальных подмостках лежат длинные доски. Им столько же лет, сколько и хате. Доски почернелые, замусоленные. Здесь и родились, и влюблялись, встречали старость и умирали люди нескольких поколений.
Размеры пола во всех хатах почти одинаковые. На нём могла бы разместиться семья даже в двадцать человек.
Детям бегать босиком по земле, холодно, да и грязь под ногами. Поэтому они играют на полике, или полу. Днём он исполнял роль площадки для игр. А на ночь – это была громадная общая кровать. Иногда была семейка, как в этой песне:
Як у нашого Омелька
Нэвэлыка симейка.
Тилькы вин та вона,
Та старый и стара
И два дядьки чубати,
И дви титки носати,
И два парубки вусати,
И дви дивки в намисти,
И дви ляльки в колысци,
Ще й лежыть билля мене,
Той, що ходить до мене.
На день постель скатывают к стене. А на ночь на полу, раскатывался мат, сплетенный из прямой соломы. Он покрывался рядном. Такими же ряднами укрывались, но они зимой не грели, поэтому поверх них укрывались верхней одеждой, чаще тулупами – кожухами. Восточная или покутняя стена имеет иконостас. В красном углу или покутье находится главная икона – Спаса. Перед Спасом всегда висит лампадка, которую зажигают в особо торжественные праздники. Рядом слева – Пресвятая Богородица – Матерь Божья с младенцем. Остальные иконы у каждого хозяина могут отличаться, но существовала неписанная иерархия. Слева от Богородицы – Николай Угодник, он охраняет дом от напасти и скот от болезни.
«Щоб хватало до нового врожаю хлиба, купи образ Борыса и Глиба» - говорится в украинской пословице. Во многих хатах можно увидеть икону «Неопалуемая Купина» В центре – Матерь Божья с младенцем и лестницей. По всем четырём углам символы евангелистов в виде птиц и животных. Эту икону держали, чтобы не случился пожар. В народе её называли противопожарной. Иконостас завершают жития святых и, наконец, Почаевская Божья матерь, которая спасла лавру от нападения басурманов. Когда возникают боли в животе, молятся Великомученице Варваре.
Все иконы даже в бедной семье оформлены вышитыми рушниками – полотенцами. Каждая девушка, как только она научилась вышивать, берётся за рушники для икон, а потом вышивает себе сорочку, наволочки.
Если девушка идёт замуж за любимого, то после сватанья до свадьбы вышивает для своего жениха свадебную сорочку.
Чужие дети растут быстро. Но когда родители ежедневно в работе и заботе, то и свои вырастают незаметно. На голову Хтодорки свалилось много забот. Она ведь старшая в семье. Не пришлось ей в куклы поиграть.
Это младшая сестричка – Улька – Ульяна – стала для неё куклой. Хтодора очень рано научилась пеленать, с ложки кашей кормить, мух отгонять, и, чтобы не плакала, качать люльку.
Когда Улька только умела ползать, то ещё не столько было забот, а как стала ходить, того и гляди!.. Улька чуть к свинье не залезла. А ещё мать дала наказ, чтобы телёнка, который привязан, сывороткой напоить, курам дать, наседку с цыплятами выпустить, но посматривать, как бы коршун не налетел. Уже двух цыплят недосчитались. Неожиданно появляется среди двора, наседка своих деток – под крыло, а уже, если какой цыплёнок зазевается, мигом окажется в когтях хищника.
Отец Роман сделал для Хтодорки качели. К яблоне привязал две верёвки, внизу – круглое полено. Хтодорке хочется покачаться. Тут же к яблоне подвешена люлька, сестричка засыпает. Но мухи… Глаза выедают. Улька плачет, а мухи, как нанялись, лезут в глаза, обседают губки, щёчки. А телёнок – такой прожорливый, всё мычит и мычит. Надо ему бросить буряковой ботвы. А где же наседка? Что-то не видно. Ага! Вот она где! – расположилась в огороде со своими жёлтыми детками среди тыквы. Пусть ходит, лишь бы только огурцы не поклевала.
Уже и солнце под обед. Улька уснула, а у самой - глаза слипаются, спать хочется, но нельзя, на ней – хата, то есть хозяйство.
Так было заведено: как только дети переставали ползать, а начинали ходить, они уже что-то делали, за что-то отвечали. А поиграть хочется, да и поспать в тенёчке… Но среди бела дня спать, какой срам!.. Хтодорка встала до восхода солнца. Какой там встала? Её разбудили, потому что надо молиться, умываться, завтракать и приступать к хозяйству, пока родители в поле.
А утро? Самое беспокойное время в селе. После ночной тишины, словно надоело всем молчать. Корова – её выгоняют в стадо, надо же со своими подружками-коровами поздороваться. Ну, помычала бы себе тихонечко. Так нет! Как труба, зарычит – хлев весь дрожит. Петух своим курам напоминает, что уже вот-вот солнце встаёт – надрывает горло. А куры проснулись и требуют у хозяйки: дай-дай-дай. В этом утреннем гомоне всех перекрывает свинья. Она грызет загородку и, словно ей кто-то воткнул пику в грудь, визжит, как будто с жизнью прощается. Кот, на что уже спокойный и ласковый, а также о себе напоминает. Только увидит, что хозяйка взялась за подойник, не отстанет, пока корову доят, пока молоко цедят и пока ему в черепушку не нальют. Мерин, застоявшись в хлеву, насмешливо заржал, как бы хотел сказать всем постояльцам: у, какие вы все бестолковые, шумные, ну, прямо срам – и-га-га-га.
И разве могла бы спать Хтодорка в таком гомоне?
Подоив корову, Мария становится у печи, как кузнец в кузнице, исправно хватается то за один инструмент, то за другой. А тут в углу возле печи их целый набор: кочерга, рогач, шесток, помело – соломенный веник, деревянная лопата. В печке трещат дрова, булькает в казанах кипяток, вода выплеснулась на раскалённый под – шипит пар. Роман уселся среди двора – косу отбивает. Вот такое скопище звуков в Ступно называют гармыдэр, и в этом слове заключается всё бурчанье, визжанье, рычанье и мычанье.
Эта суета, которая закручивает хозяина, хозяйку, их детей и скот и всю живность в единый вихрь и называется жизнь. Именно в такую жизнь вошла, вросла маленькая сельская девочка Федора – по-простонародному – Хтодора.
Так в этот жизненный круговорот входили и дедушки, и бабушки, и все те, кто на сельском кладбище уже покоятся без имени и без креста – время стёрло. Всё истлело, но их жизнь, которую они прожили, наверное, была, примерно такой же. Печь, хата, скот, дети, поле и так от века и до века. Тяжёлая судьба крестьянских детей. Всё время они в работе, за что-нибудь отвечают, что-то надо… и за что-то могут быть наказаны.
И лишь воскресенье, или какой-нибудь праздник, когда работать грешно, - то уже детям настоящий рай.
К удивлению – их утром никто не будит, спи себе до обеда, пока не начнут тебя жрать голодные мухи. В такие дни родители дома на хозяйстве, в поле работать нельзя.
Мать управляется возле печи молча, ходит на цыпочках, чтобы детей не побудить. Ради праздника Мария всегда заводила пшеничное тесто, чтобы испечь детям пирожки с творогом или ватрушки с фасолей и маком.
Выспавшись, Хтодорка идёт помогать матери управляться с тестом. Особенно ей нравилось смазывать пирожки, которые ещё всходят перед тем, как сажать их в печь. Вот она пучком гусиных перьев покрывает тесто взболтанным яйцом. Когда мать вынимает пирожки из печи, Хтодорка вспрыскивает их водой и укрывает полотняным полотенцем – рушником.
В такие дни Хтодорку никто не принуждал к работе. Работа замещала игру.
Иные дети, играя, лепят из грязи пирожки и на солнце их пекут. А у Хтодорки игра и работа – всё вместе. Мать скалкой раскатывает большой корж, всё время стол посыпает мукой, чтобы тесто к нему не прилипало. Хтодорке доверили стаканом кругляшки делать. Остатки мать опять месила и раскатывала новый корж.
На кругляшках Хтодорка раскладывает творог, размешанный с сырым яйцом, и все заготовки раскладываю на противне. Это будут вкусные ватрушки, как их у нас называют мазурики. Почему их так называют, никто не знает. Возможно, так догадались делать поляки – мазуры.
Дрова тем временем в печи догорали. Угольки покрывались серым налётом. Мать исправно сгребла кочергой жар к переднему краю – к своду, посадила противень с пирожками на деревянную лопату и отправила всё это в печь.
Чтобы пирожки зарумянились, надо челюсть закрыть заслонкой. Заслонка может тут же загореться, а поэтому Мария её хорошо смочила водой.
Выпечка пирожков для Хтодоры было каким-то таинством, сказкой. Хотелось посмотреть, как они там, в печи сидят, но мать не позволяла.
- Не открывай, дай им подрумяниться.
- Когда можно будет открыть?
- Не знаю. Я сама почувствую, что пора.
- А когда узнаете, что пора?
- Не знаю. Но скажу. Как только пора придёт, я печь открою и тебя позову.
Мария действительно не знала, когда пора. Часов в селе не было, но невидимые часы были внутри каждой хозяйки.
А тем временем в хате – запахи, голова кругом. Хтодорка снуёт под ногами. Терпение надрывается.
Наконец! Мгновение, и той же лопатой Мария ловко вынимает противень, ставит его на лавку. Она смачивает золотистые пирожки водой, накрывает противень рушником. Так пирожки должны отдохнуть от адской жары. Ради святого воскресенья семью ожидает пшённая каша с молоком.
Приходится пожалеть читателя-горожанина, которому не пришлось в жизни попробовать это чудо кулинарии. Каша, которая сварена на газплите, так не похожа на ту сельскую, ни в какое сравнение не идёт с той кашей, которая дозрела в печи. (Да что тут сравнивать, никакое сравнение не поможет представить, что оно за чудо). Такую кашу нужно хоть раз в жизни поесть. Возможно, по той причине родилась пословица: мало каши ел. Этим самим, наверное, хотят сказать, что ты ничего в жизни не видел, ничего не пробовал, и вообще, ты ещё молод, у тебя мамино молоко на губах не обсохло и … «мало каши ел».
Сначала каша варится в глиняном горшке, каких с полдюжины толпится в печке у огня. Каша закипает. На молоке собирается пенка. Она вот-вот готова лопнуть и тогда молоко прольётся на черень – под. Но этого не случится. Хозяйка с шестом в руках зорко следит за тем, что происходит в печи. Мигом отодвинет горшок от огня, шапка пенки оседает, а каша неспешно млеет.
Уже в печи дрова погорели, давно сварилась картошка, вскипел кипяток в большом казане, и им запарили сечку и полову для скота, а два горшка с борщом и с кашей млеют, томятся. Жар сгребают в правых угол печки и туда поближе к догорающим углям придвигают горшки с борщом и кашей. До этого молоко выкипело, поэтому его доливают по самые края. Так к обеду пшено и молоко превратятся в нечто неописуемое, золотое, ароматное с невообразимым вкусом. Не знаю, чем там, в раю кормят, но, наверное, такой каши там не дадут.
Сельская печь! О ней в сказках рассказывают. А как же? Она способна творить чудеса. Её матушкой-кормилицей величают.
А тем временем на каше образовалась золотистая корочка. Уже солнце поднялось так высоко, что его свет из окон на лавку заглядывает, а каша продолжает изнемогать, нежится. Она неторопливо готовится к тому, чтобы люди, теряя головы, на неё набрасывались с ложками.
Аромат, который исходит из горшка, плывёт под своды, попадает прямо в дымоход, а там уже разносится по всей цвыковской округе. Знали все: у Марии Романихи каша добрая скипела!
Дети выспались вдоволь. Уже давно полились, умылись и ради святого воскресенья все надели свежие сорочки.
Семья торжественно садится за стол. Обед в воскресенье – это не только время, когда все домашние собирались, чтобы наполнить свои утробы. Обед. В нём есть нечто таинственно-священное.
Отец Роман запрокинул назад голову, чтобы почесать подбородок. Он в такую минуту не налюбуется своим величием. Ведь в семье ему все подвластны. Никто не смеет ему возразить. Он степенно задвигается по лавке за стол за стол до самого покутья – священного угла, под святым образом Спаса. Он и сам был, словно божество: благообразный, смиренный и к тому же суровый, и что самое главное – всевидящий. Мария садится за стол с краю, потому что в каждую минуту может появиться необходимость соскочить и поодаль, что понадобится.
Со временем у Романа семья увеличивалась. Почти каждый год кумы носили к кресту. Теперь уже пошли парни: Андрей, Клим, Пылып (Филипп), Иван и опять девочка – Параска. И, наконец, как говорят, выскребок – Ничипор (Никифор). Семья возрастала, но обычаи и порядок соблюдались неукоснительно.
С покутней стены садились по старшинству. По левую руку от отца садился Андрей, затем Клим и так все остальные. Даже, если собиралась семейка в десять человек, на столе была лишь одна глубокая глиняная миска для капустняка – щей, или для каши. Но кашу по обыкновению подавали в горшке. Каждый копал своей ложкой ямку в каше напротив себя со своей стороны. Нарушитель мог схлопотать ложкой по лбу. Оно не столь больно, но позорно – раздаётся всеобщий хохот - и это больней всего. А нарушителей Роману приходилось наказывать, когда на стол Мария подавала большой горшок – макитру с картошкой с салом. На белом фоне толчёной картошки красовались золотистые шкварки. У малышей возникал соблазн залезть на «чужую» территорию и захватить оттуда вкусную шкварку.
Хлеб - всегда на столе и нож – возле него. Но отрезать краюху можно только с разрешения отца.
А тем временем семья доедала кашу. Она так быстро исчезает, что дети ещё долго запускали свои ложки в горшок, но напрасно, он был пуст. А жаль! Такая была славная каша!
Только теперь доходила очередь до мазуриков. Каждый после каши должен облизать ложку, потому что к мазурикам будет подана сушина из яблок и груш – компот.
Поели. Отец встал – за ним вся семья, прочитали молитву – благодарность Богу, что он насытил чрева наши.
Детей клонит ко сну. Хтодорка зевнула, и тут же поймала сердитый взгляд отца, она моментально это заметила, и перекрестила рот.
Обеденная трапеза даже зимой редко когда заканчивается отдыхом. Скот не даст поспать. Лошадь ржёт. Корова вкрадчиво начинает мычать, свинья – ох и противное животное! – визжит нахально, а потом – жалостно.
Крестьянин – вековечный невольник. Роман гордится, что он - хозяин. Да какой он хозяин? Он батрак у скота, у хозяйства, у земли.
Всё это угнетает его, но он без хозяйства, без земли и семьи другой жизни не представляет, да и не ищет его.
После праздничного обеда, если это летом, Роман через овраги, тропинками пробирается к своему полю, чтобы посмотреть, как что растёт, не потравил ли кто своим скотом. А в поле в это время обязательно с кем-нибудь встретится и словом перекинется.
- Помогай, Бог!
- Живите здоровы!
- На ярмарке не были?
- Нет, не был.
- Жаль, а то я хотел спросить, в цене ли скот. Хочу тёлку продать.
- Грицко Спиридонов, тот, что Гапку из Лыщунов взял, так он говорил, Лукаш Свербляновский в прошлое воскресенье ездил в Мизоч. Говорит – скот дешёвый, а вот селёдка, чёрт побери, да соль дорожают.
Так по дороге течёт разговор и переливается. Начнётся со скота да ярмарки, а потом на что только не перейдёт! Даже и на сплетню! Дойдёт она до мужиков в таком виде, что режь на части, но такой не придумаешь. Поговорят среди чистого поля два приятеля, к чепухе приплетут такую дурь, что уже, казалось бы, конец. Так нет! Через некоторое время эта сплетня, обойдя всё село кругом, возвращается как чистая правда. Роман возвращался домой доволен. Поля в порядке, повстречался с людьми, поговорил – на душе легче.
Хтодора жила и подрастала и тем счастлива была. Другой жизни не знала, а поэтому чего-нибудь такого необычного и не желала. Она и не замечала своего счастья, как не замечают воздух. Всё, что вокруг неё: родители, дом, скот, садок, тёмные и прохладные рощи в оврагах были такие милые, родные и привычные. Человек, наверно тогда счастливый, когда не знает, чего ему недостаёт. Не знала, что такое школьная парта, и была счастлива.
Не опомнилась Хтодорка, как ей исполнилось двенадцать лет. Не за горами девичество. А там – замуж выдадут. А за кого?
Что-то в этом слове «выдадут» было пугающее. С ним по соседству слова «предадут», «отдадут», «продадут». Отдадут, как рекрута в армию, или вора в тюрьму. Или отдадут, как будто невесту взяли у кого-то подержали родители у себя, а после отдали, как ненужную вещь.
И всё же, пугайся – не пугайся, но без этого не обойтись. Страшнее, когда всех разберут, поотдают замуж, а ты останешься никем не замеченная. Хуже женщине, которая до старости лет в девках осталась. Её в селе за человека не считают. Даже в церкви дальше «бабинца» не пускают.
Хтодорка не могла себя представить замужней женщиной, но знала, что это неизбежно. А ещё так много успеть постигнуть, всему научиться: прясть, ткать полотно, уметь шить не только женскую одежду, но и мужскую. А какая девушка не умеет вышивать крестиком?
Старшие девушки, как соберутся в праздник на улице, то поют песни о любви, о милом чернобровом, о горькой доле замужней женщины. А весёлые и остроумные песни высмеивают девушку, которая не умеет ни шить, ни прясть, ни носить воду.
Современные телезрители видят красочность изображения песенной тематики из далёкого прошлого. Девушка в вышитой сорочке, в ленточках, голова наряжена веночком из цветов, разноцветная запаска, красные черевички. Льётся песня: «Нэсэ Галя воду, коромысло гнэться». Мы любуемся красочной картиной и не вдумываемся над тем, что на девичьи плечи с малых лет судьба взвалила такой непомерный груз – два ведра воды весом в полтора пуда. Или:
Чорноморэць, матинко
Чорноморэць
Вывив мэнэ босую
На морозэць
Вывив мэнэ босую
Та й пытаэ,
Чы е мороз, дивчыно,
Чы нэ мае.
Ой, нэ мае морозу –
Тилькы роса,
А я молодэнькая
Стою боса.
Воспетое в песнях живописное коромысло с двумя вёдрами досталось и Хтодоре. Ежедневно надо из Села принести два ведра воды. Поэтому сохранилась привычка у ступенцев: почерпнул из кадушки кружку воды, попил, а остатки опять в кадушку вылил. Каждый знает, с каким трудом приходится добывать эту воду. А ещё случается: девушка несёт воду на коромысле, взбирается на кручу, с неба дождь моросит, капли дождя стекают за воротник. Девушка поскальзывается, вёдра катятся вниз. Приходится всё начинать сначала. Не всегда удаётся привозить воду бочкой. А двух вёдер на хозяйство на всё хозяйство не хватает. Выльет девушка воду в кадку и опять идёт в Село.
Нас удивляют старинные украинские вышивки. А их вышивали девушки, не сидя у окна, как это рисуют современные художники. Гонит девушка корову на росу, следит за ней, чтобы она, не дай Бог, не потравила чужое поле. И в эти минуты девушка успевает крестик за крестиком красной ниткой вышивать цветы, а чёрной – листочки да веточки.
Уже взрослая, опытная вышивальница берётся вышивать гладью. Для этого надо иметь заполочь – специальные нитки разных цветов. А ещё девушка должна уметь шить. Портных нанимали лишь тогда, когда шили что-либо из фабричной материи – мануфактуры. Портной поселялся в доме, обшивал семью целую неделю или дольше. Однако из домашнего полотна девушки и замужние женщины шили руками всё: и верхнюю, и нижнюю одежду.
Хтодора в свои двенадцать лет с конопляной пряжей справлялась от начала до конца. Она осторожно, чтобы не вытоптать, матерную коноплю, выдёргивала плосконь – цветущие стебли. Стелила их покосом на траве. Через некоторое время конопля высыхает, под дождями и утренними росами сереет. После отлежавшуюся плосконь сушит и вяжет в снопочки.
Матерную – семенную коноплю выбирают попозже, когда созреют семена. Её вначале отец Роман цепом обмолачивает, а Хтодорка снопочки носит к речке, там их топит и, чтобы их водой не снесло, закрепляет ко дну ветками. Так проходит две недели и матерна тоже готова. Снопки ставят вдоль речки – там они стоя, пока не высохнут. После этого Хтодорка принимается коноплю тереть. А для этого применяется нехитрый станок, который называется терныца. Хтодора так, бывало, примется бить коноплю, что костра летит по обе стороны. В её руках остаётся седая пряжа. Но в ней есть ещё остатки костры, некоторые пряди взлохмачены. Пряжу вычёсывают, вычесы называются паклею, а прямая пряжа – кужелем.
Неуклюжее конопляное лыко в руках Хтодорки превращается в гладкие пряди, которые напоминают девичью косу.
Всё лето, кроме того, что надо управляться около скотины, доить корову, стирать бельё, готовить еду, присматривать за цыплятами, нянчить младших братиков и сестричек, полоть грядки, жать, молодая девушка или женщина всё лето готовит на зиму пряжу – кужель. Кужель часто выматывал силы женщины, поэтому не удивительно, что о нём в песнях пели
с пренебрежением:
Кужелю, кужелю,
Прясты я нэ здужаю
Или:
Кыну кужиль на полыцю,
Сама выйду на вулыцю.
Нэхай мыши кужиль трублять,
Нэхай мэнэ хлопци люблять.
Кужиль не даёт покоя женщине и зимой. Наступает Филиппов пост. Короткие дни, длинные ночи. Поле спит под снегом. Отсыпаются и мужчины. Не до сна только женщинам.
В отдельных домах по очереди они собираются на вечорницы. Если муж ревнивый, то он одну свою молодушку не отпустит. Сам идёт. Где девушки – там и хлопцы. Но собираться замужним женщинам и девчатам вот так, как говорят «на посиделки», нельзя. Надо работать. И такая работа для них - прядение на коловоротке – прялке. Только женщины из бедных семей ещё по-старинному прядут веретеном, но им много не напрядёшь. Девушка или замужняя женщина без коловоротка – всё равно, что мужчина без коня.
Коловороток для девушки – лучший подарок родителей. Если уже имеет коловороток, то считай – она невеста, она уже не «дытына», на неё уже засматриваются парубки.
Роман заказал коловороток для Хтодорки у самого лучшего мастера. Хоть он и брал дорого, но делал не просто прялку, а «лялечку», любо – дорого посмотреть. Все столбики, спицы колеса, да и само колесо – всё точёное на токарном станке. Девушку украшает веночек, разноцветная запаска, вышитая сорочка, монисто, но вся эта красота не полная без коловоротка.
Нестор Домашук был тем человеком, который из неуклюжего березового полена в присутствии босоногих сопатых детей делал сказку. Каждый столбик, каждая деталь содержит десятки, а то и больше разных узоров. Вот точёная форма груши плавно переходит в величавый продолговатый бокал, всё это перебито рядом острых или закруглённых колёсиков. На каждом узоре – красная полоса, окантованная чёрной краской.
Роман мог гордиться. В церкви стоит самая величавая и самая красивая братская свечка. Сейчас у его старшей доченьки – коловороток, который всем коловороткам – коловороток.
На вечорницы девушки и молодые женщины каждая приходит со своим коловоротком. На длинной лавке от покутья до посудницы рассаживаются пряхи. Что – то вечорницы… не столько напрядёшь, как дома, но здесь можно и на людей посмотреть и себя показать.
Парубки, бывалые и чересчур смелые, мостятся возле девушек. «Помогают» им. То шнур скинет, то колесо затормозит или ещё какую-нибудь «пакость» сделает. Но пусть пакостит на зависть подружке – у неё нет ухажёра.
В печи горят дрова, пламя освещает отдельными пятнами стены, лица девчат, кудели. Тени мигали и очаровывали всех. Особенно, когда хлопцы рассказывали сказки и всякую такую небывальщину: то видели, как покойного Овэрка душа, как голубица, сидела на черешне; или как что-то пугает в Ветровом овраге; или о бабе, которая перехитрила чёрта; или о попе, который ходил к молодушке, а его муж застукал.
В первый выход на вечерницы Хтодоркиного коловоротка никто из парней и не заприметил. То ли было в хате темно, то ли ещё Хтодорка не интересовалась – она ещё казалась малявкой. Возвратилась домой – чуть не плакала. Но её успокоила мать.
- Не печалься, дочка. Ещё всего изведаешь, а сейчас никто не скажет, с какой стороны придёт твой суженый.
Мария погладила дочурку по голове, а потом сложила руки под запаской – это была её любимая привычка. Задумалась и по её щеке прокатилась слеза. Быстро смахнула каплю и снова спрятала руки там же под запаской.
Это была слеза сладкая, слеза радости. Её, Марии, самая старшенькая дочка уже начинает невеститься. Её счастье, что отец справил такой чудесный коловороток. Мария только мечтала такой же иметь, а так всю жизнь пряла веретеном. Да и прясть в девичестве приходилось при лучине. Сейчас – плошка. А в прошлом году Роман с ярмарки привёз керосиновую лампу. Как зажжёт, так свет - на всю хату. Однако Роман не баловал семью, позволял керосинкой пользоваться только в воскресенье, или в большие церковные праздники.
В селе без коровы – дети сироты. Хозяин без коня - не хозяин, а так себе – батрак. У всех побирается, у всех занимает, у всех за питание отрабатывает, никто его за человека не принимает. Не удивительно, что Роман может и сам недоесть, но для коня мерку овса добудет.
Конь в хозяйстве, как человек. В отличие от всякой другой скотины – самый добрый, самый умный и самый преданный своему хозяину. Конь не будет пить лишь бы какую воду, только или с речки – проточную, или из колодца. Да и колодезную слишком холодную не будет пить.
Особенно следят, чтобы не напоить коня холодной водой, когда он, бывало, вспотеет от тяжёлой работы. Присмотр за конём – это обязанность старшего сына в семье, но старшей в Романовой – Хтодорка. Она Гнедого пасла и поила, и уделяла ему больше внимания, чем меньшей сестрёнке Ульяне. Бывал, ведёт Гнедого в Село на водопой, поводья не держит. Гнедой следом идёт за ней. Вокруг: везде искушение, то ли поле с вкусным клевером, то ли вкусная сладкая ботва кормовой свеклы. Что уж говорить об овсяном поле, которое манит, искушает… Гнедой только глазом поведёт, захрапит, но себя сдержит.
Он ходит за Хтодоркой не только по полевым дорогам, но и узенькими тропками среди посевов и не допустит потравы. Это такая конская благодарность за доверие и ласку. А ласку он любил, как кот.
Когда Гнедой пьёт воду, смотришь и любуешься. Как бы ни мучила его жажда, он степенно, с чувством собственного достоинства подойдёт к речке или потянется к ведру, понюхает, пырхнет и, целуя водное зеркало, начинает сосать. В такую минуту его не трогай, он ничего не видит и не слышит. Пока не напьётся, не оторвётся от водяной глади.
Хтодорка усвоила: поишь коня – разнуздай его. Послушный Гнедой после водопоя, хоть и противно ему это делать, раскрывает рот, чтоб закусить холодную железную уздечку. Перед тем, как взять её в рот, Гнедой разомкнёт губы и осклабит свои громадные зубы, тогда Хтодорке каждый раз кажется, что он вот – вот расхохочется.
Каждый конь, как и человек, отличается своим поведением. Об этом она хорошо знала. Совсем иначе ведёт себя Буланый, которого занимают у соседа Михайла Кравца.
Я вам должен объяснить, почему у соседа нужно позычать коня - одалживать. В наших краях вся конная тяга парная, то ли у телеги, то ли у плуга или бороны – всё парное. Соседи работают совместно и через день чередуются: сегодня, скажем, работает Роман, завтра – Михайла. Такой обычай был везде и всегда. Объединялись соседи, которые жили в мире, или братья, которые поделились, или тесть и зять.
Конь сызмала привыкал к своей роли коренного (правостороннего) и подручного, который всегда с левой стороны.
Сельские дети, среди которых не каждому приходилось сидеть за партой и осилить грамоту, к удивлению, хорошо и быстро осваивали науку муштрования коней. Хтодорка крикнет коню: «Примись!», и он, медленно, со шляхетским гонором, подходит к телеге, становится возле дышла со своей стороны и покорно ждёт, пока наденут на него сбрую. Бывает, что ошибочно коней запрягут, поменяв их местами. Езды не будет!
Тычутся кони, как слепые котята.
Ранней весной под вечер отец возвратился с пахоты домой. Лошади измученные, голодные. Он на дышле повесил опалку, такой громадный полотняный кошелёк для корма. В нём был сухой клевер, овсяная и ячневая солома, а на самом дне опалка – самая конская вкуснятина – мерка овса. Это была награда за работу – пахоту. Как покормишь, так и попашешь. Большой грех чужую скотину обделить в кормах, поэтому её возвращают соседу накормленной и напоенной.
- Хтодорка! Кони поедят, распряжёшь, Буланого отведёшь домой. Скажешь: он накормленный и напоенный.
- Хорошо, тату!
Хтодорка мигом распрягла коней, Гнедого отвела в хлев, а на Буланого накинула уздечку, подвела к телеге и оттуда она забралась на спину Буланого. Всадница держалась то за поводья, то за гриву. Сначала конь плавно спускался в долину, повернул на знакомую тропинку, по которой уже несколько лет ходит ежедневно. И в миг что-то с ним случилось. Начал гонять туда-сюда, брыкаться. Как клубочек маленькая Хтодорка оказалась под ногами коня.
Михайлиха увидела – конь в пшенице, а поблизости полуживая Романова девочка – Хтодорка. Взяла её на плечи и донесла во двор соседа.
Долго, наверное, с неделю Хтодорка не показывала никаких признаков жизни. Глазами смотрела, но они были, словно, стеклянные – пустые и неподвижные. Приводили бабу-ворожею. Маленькая, сгорбленная старушка. Что-то своим беззубым ртом шептала, из бутылочки святой водой брызгала. Над пламенем головешки сжигала сухие травы – ничего не помогало.
Роман чесал свою рыжую бороду, сновал туда-сюда по хате, Мария неподвижно подолгу стояла возле больной девочки. Бабка-ворожка велела снять икону Варвары Великомученицы. Святая неподвижно смотрела на неподвижное лицо девочки.
- Как умрёт, она на том свете будет ангелочком, - начал, было, Роман.
- А, на тэбэ лыха годына! О чём ты говоришь? Живую уже хоронишь! Будет жить! Моё сердце чует! Сердце матери не соврёт. Езжай в Панталию за фершелом! – к удивлению, всегда покорная и молчаливая Мария заговорила. Она была похожа на птицу, у которой птенчик выпал из гнезда.
- Да не приедет он.
- Тогда вези её! Вези! Чего остолбенел?
В другой раз Роман не потерпел бы такой тон. Но он был в растерянности, и жена подсказывала, где можно найти ту соломинку, за которую можно ухватиться.
Есть надежда – фершал!
Роман выстелил повозку ароматным сеном, покрыл рядном, положили подушки, укрыли кожухом и – в дорогу. Долго Роман ехал. Сначала спустился в Село, потом по ложбине вдоль речки Стубэлки и доехал, наконец, до Гирныкив – села, где горы кончаются и начинаются поля. Сколько глазом окинешь – ровно, хоть яйцо покати. Как на ладони, извивается речка Иква, и на одном из её колен раскинулся город Дубно.
Так ещё ровными полевыми дорогами вёз свою дочурку, немощную без памяти, пока солнце стало клониться под вечер. Приехали в село – длинная одна улица, с обеих сторон – хаты. Крестьяне показали, где найти фельдшера – после церкви будет стоять хата под черепицею, то после неё надо миновать хату с соломенной стрехою, а за нею будет хата под жестью – там фершал.
Фельдшер – клином бородка, очки-пенсне – расспросил всё досконально, приложил к уху такую странную трубочку, через неё прислушивался, что делается у Хтодорки в груди. Он расспросил всё. Откуда. Удивился, что так издалека с высоких гор приехали. По всему видно, что он был человек с сердцем, об оплате ничего не сказал.
- Девочка жить будет, но недельку ей нужен покой, наложим гипс. Кто за ней будет ухаживать?
- Я.
- Какая из вас сиделка!? Привозите жену.
- А как она хозяйство бросит?
- Не об этом думаете.
На другой день Мария сидела возле дочери. Теперь Хтодорка кисло улыбнулась маме, попросила пить.
Прошло десять дней, кончалось лечение. Приехал Роман, он не хотел оставаться в долгу, с фуры ссадил подсвинка и погнал в загородку. Там за ногу привязал его к забору.
Фельдшер сквозь очки посмотрел во двор, заметил хрюшку и улыбнулся. Но удовлетворение его было не только в этом: он добился победы – не отдал девочку в руки смерти. А каждая его победа распространяет ему славу опытного врача. Его слава прокатится не только по полевым краям, а и по всему нагорью, которое тянется на восток аж до Острога.
- Будет жить ваша доченька. Как тебя звать?
- Хтодорка.
- Федора, значит! Ещё с месяц полежишь в этом гипсовом корыте. Будешь выходить замуж, не забудь пригласить на свадьбу, голубоглазая.
Так в этом гипсовом корыте родители привезли домой свою дочь. Словно туча отступила, словно солнце сильнее стало светить. Беда украдкой, медленно вышла со двора и исчезла. О том, что случилось с Хтодоркой на Соковице, знали все, но мало кто знал, что у девочки повреждён копчик и время от времени нарывает. Кто возьмёт замуж калеку?
Соседские женщины-сплетницы, от которых ни одну новость не спрячешь, прикусывали языки – боялись бога. Над чужими болячками смеяться нельзя – а то ещё не такими господь наградит. А так хотелось языком почесать! Однако все под богом ходим и не известно, что каждого из нас ожидает.
Перед Троицей Хтодорка сама занесла гипсовое корыто на чердак, в нём ещё долгие годы хранили лук и чеснок.
Когда копчик нарывал, Хтодорка никому не жаловалась, даже родителям. Это была глубокая тайна. На селе молодые люди хвалятся лишь здоровьем, а болячками – старые. Повседневная работа не щадила, а тут – нестерпимая боль. Так Хтодорка на всю жизнь научилась улыбаться даже тогда, когда от боли хочется сжать зубы. Домашняя работа всегда неотступно стоит перед тобой. Делай её и ни когда-нибудь, а немедленно, сейчас.
Проходили годы. Хтодорке уже пятнадцать. Где-то на масленицу на Цвыках показались незнакомые люди. В серых свитках, длинных до пят, полы не подрубленные. Шапки – ведро не ведро, а что-то такое, чего свет не видал. За плечами винтовка. От взрослых Хтодорка узнала, что это - москали. На высокой Лебединой горе собираются копать окопы. Что это такое, Хтодорке тоже было новинкой.
Соседние ребята бегали на гору к москалям, чтобы посмотреть на эти окопы, а оказалось, что они копали ямы в каменистой земле. Лопата не лезла, приходилось камешек за камешком доставать из-под ног. Малышам было удивительно, как это они так воюют: вместо того, чтобы из винтовки делать бах-бах или саблей туда – сюда махать, копают ямы и где? На самом высоком месте.
Это дети между собой так наивно рассуждали. Роман знал всё хорошо. Линия фронта протянулась от Бродов до Дубно, а там где-то – до Полесья. В Ступно копают окопы на случай, если австрияк прорвёт фронт, чтобы закрепиться на склонах ступновских гор.
Пять солдат назначены на постой к Роману Цвыку. Не всем Цвыкам досталась такая честь. Хозяин ходил по двору важно, при встрече с военными прикладывал руку к своей бараньей папахе – отдавал честь. Ради гостей в хате на земле Роман постелил пшеничную солому. На ужин солдатам наварили ведерный казан картошки. Мария принесла из погреба квашеной капусты с огурцами.
На другой день Марии с соседкой Одаркой было о чём поговорить.
- Ты знаешь, кума, какие они смешные. Свитки длинные до пят, не отороченные, называются шинели.
- Убогие! Что ты с них возьмёшь,- ответила Одарка.
- Были б в постолах, то всё как-то не так убогими выглядели. А то в ботинках, а вместо онуч лытки обвязаны какими-то лентами – обмотками называют.
- А я что говорю? Беднота. Злыдни.
- А как говорят? Язык ломают. Не скажет хлиб, а хлеб. Или на картоплю говорят картошка.
Гости переночевали на соломе и были очень довольны, как будто спали на перине. Хотя солдаты объяснялись по-русски, но было всё понятно, что им часто приходилось спать в окопах на холодной земле, а на этот раз почувствовали себя, как в гостях у тёщи.
Хтодора не сводила глаз с этих странных людей. Всё было удивительно, необычно и смешно. Каждый солдат носит с собой ложку и миску, которая так чудно называется «котелок». Особенно Хтодорку удивлял язык. Разговаривают как будто бы по-нашему, но как-то словно нарочно, всё коверкают, словно нарочно хотят похвастать, что они ещё умеют так странно говорить. Не скажет «що», а что, а бодай вам типун на язык.
Но были слова возмутительные. Ну, зачем обзывают хату таким срамотным словом «изба»?
Со временем привыкали к солдатам, и их язык был не так уж противным, ведь некоторые слова люди слыхали от попа Агафангела.
Прошла неделя, а солдаты всё ходили каждый день на Лебедеву гору и копали уже не отдельные ямы, а рвы – траншеи, как они их называли.
Вт тогда-то Роман и Мария убедились: война – это не только стрельба, но и тяжёлая ежедневная работа. С каждым днём привыкали ко всему необычному. А самое главное – солдаты – это такие же крестьяне, они оставили дома свои семьи. Не по своей воле здесь роют чужую землю – заставили.
- Обидно! Копаешь – копаешь окоп, а с собой не возьмёшь. Приходишь на новое место, а тут команда: «Окопаться!» Вечерами после ужина солдаты рассказывали о своей родине, каждый о своей. Чудно было слышать рассказы о неведомых краях, иной жизни и обычаях. У каждого из них где-то там под Брянском, или на Дону есть своя любимая, семья, мать и отец. Все они ждут его возвращения домой живого, непокалеченного.
Хтодорке казалось, что там, за синим горизонтом, за Гурбенской горой, где сливается синее небо с сизой землёй, заканчивается свет. А солдатские рассказы этот свет расширяли, заселяли неизвестными людьми, невиданными полями, горами и лесами.
А ещё эти незнакомые люди принесли песни, которые здесь никто не слыхал. Песня про казака донского, которому цыганка нагадала: поедет венчаться – обрушится мост. Особенно Хтодорке запомнилась песня, которая хоть и на русском языке, но так понятна и мила:
Миленький ты мой, возьми меня с собой,
Там в краю далёком буду тебе женой.
Милая моя, взял бы я тебя.
Там, в краю далёком, есть у меня жена.
Эта песня длинная- предлинная человек ни при каких условиях не согласен взять с собой девушку.
Не все москали разговаривали на московской мове. Среди них был полтавчанин - Иван Петраченко. Разговаривал он как будто бы по-нашему, но как-то не так, как говорят в Ступно. Как-то мягче, ласковее, певуче. Но Хтодорку удивляло, когда он слово «галушка» говорил, то она, словно во рту у него сидит и мешает правильно сказать это слово.
Иван Петраченко тосковал по родному дому. Он говорил, что на родной Полтавщине и хаты не такие – белые, как комки снега, нет гор. Ровно всё, как на столе. Высокие стройные тополя, широкие левады. А девушка!.. Она его ждёт. О ней он мог рассказывать без устали. А когда, бывало, загрустит, начинает протяжную песню про какую-то иную войну, которая вынырнула из прошлого. Упоминаются горы и какой-то неизвестный Кавказ. А остальное – всё о сегодняшнем.
Прощайтэ, горы, прощай Кавказ,
Прощай, дивчыно, в останний раз.
Прощай, дивчыно, бо я вжэ йду.
Благословыла мать на вийну.
Лэтила куля через гору
Та й пораныла у грудь мою.
Та й пораныла у грудь мою.
Сам добре знав я – по смерть иду.
Прощайте горы, прощай Кавказ,
Прощай, дивчыно, в останний раз.
В одно утро, как пошли солдаты копать окопы, да так и не вернулись. Куда их перебросили, кто его знает. Такая доля солдатская. А в памяти всей семьи остались люди из других краёв, с иным языком, другими обычаями.
Прошли десятки лет, а на Лебедевой и Лысой горах, на Городище, на всех буграх, которые сторожат Збытынскую Долину, ещё долго сохранялись окопы. Так они и не понадобились. И в представлении селян Первая мировая война сохранилась в виде двух картин – люди в длинных до пят шинелях и череда траншей; никаких орудийных выстрелов, обозов и лазаретов. Всё это было вне представления ступновцев. Позиции от Дубно откатились куда-то далеко на Запад.
Ещё вспоминали ступновцы, как готовились они бежать на восток от войны, и с тех пор поселилось в селе слово «беженец».
Роман, уже было, вытянул из коморы сундук, но на телегу его так и не успел закинуть. Пришли слухи – австрияк отступает. Роман сказал:
- Из большой тучи не всегда бывает дождь. Слава Богу, обошлось.
И ещё прошёл год. Хтодорка, как говорят, «вошла в пору».
Молодость взяла своё. Болячка всё реже напоминала о себе.
После рождественских праздников начинаются сватанья и свадьбы. Парубки говорят: «Хрэст в воду – я на пидводу». Имеется в виду свадебный поезд подвод.
Уже на Цвыки надвигались вечерние сумерки, в некоторых хатах подслеповато мерцал свет. Через Маску, по тропинке к Романовой хате, степенно с рушником и буханкой хлеба шли дядьки Семён и Яков Ковтуны. Во дворе почти в один голос проговорили:
- Панэ господару, дозвольтэ до вашои хаты завитаты, хлибом-силью почастуваты!
- Заходите, гости дорогие, - пригласил Роман.
Сели на лаве с краю стола и, как водится, пошёл степенный разговор об охотнике, который ходил на охоту. Охотника звали Зосимом. Ходил он за куницей по полям, по оврагам и овражкам, и исчезла она. Но они, дядьки Зосима, по пороше стали следить-выслеживать. Вот след довёл через Маску к Романовой хате. Именно здесь – куница - красная девица. Красный молодец Зосим велел эту куницу поймать да в его светлицу доставить.
- Почему же он сам за куницей не пришёл? То ли лапти себе не сплёл, или штаны не пошил, что дядей послал? – спросил Роман, как обычай велит.
- Лапти у него лыковые, онучи с китайки, поволоки – шелковые, но он такой шляхетный пан, что ради такой мелочи нас послал.
- Ну, что ж, садитесь к столу. Хлеб-соль принимаем, доброго слова не чураемся. Садитесь к столу. У порога дорогих гостей не намерены принимать.
Тут на столе появилось сало, огурцы, даже хороший кусок селёдки, рюмки. А полока – полбутылки горилки принесли сваты.
Хтодора знала эти присказки о кунице. Знала, что рано или поздно придут сваты, но чтобы так рано… Ещё и не нагулялась в девичестве. Спряталась на печке и оттуда даже голову не высовывала. Она затаила дыхание. Вот оно это родное место на печке, где она играла черепушками, из тряпок вязала куклы, качала их. А теперь замуж в чужой дом, за чужого мужчину – ужас!
А тем временем сваты и родители выпили по рюмке казёнки, потом стали говорить тихо без всяких заученных прибауток. Хтодорке слёзы глаза застилали, душила в груди обида. Родные отец и мать, как заговорщики, хотят избавиться от родной дытыны. Что она им сделала плохого? То ли в хозяйстве не помогала? То ли долго спала, или слишком много ела? Как это можно идти в чужую хату, где чужой парень?
- Да Зосим ещё мал, какой из него жених?
- Малый подрастёт. Большой не может стать малым.
- Подрастёт, тогда пусть присылает сватов, - сказал Роман и одновременно мотнул головой, словно хотел согнать с носа надоедливую муху.
- Вы же сами хорошо знаете, - снизив голос, доказывал умеренный родной дядя жениха Яков Ковтун, - он живёт при бабе Ярыне. Сколько ей Бог отпустил века – мы не знаем. Не дай Бог, преставится, а племянников жалко. А Иван совсем мал. Нужно женщину в хату. Ведь некому присматривать. Не дожил Антон, чтобы женить хоть старшего.
- Так вы пришли дочку сватать, или служанку нанимать?
- Погоди, погоди! Не горячись. У тебя детей вон сколько! Сегодня мы пришли старшую сватать, то и радуйся, а если завтра никто не придёт? Что тогда?
- Сколько ни на есть, все мои, со всеми справлюсь, на паперть с протянутой рукой не пойдут и батраками не будут.
- Не спеши, не горячись! Дай сказать! – успокаивал Яков. – Посуди, Роман. Мы твоей дочери добра желаем. Хозяйство - не обедневшее. Скот – корова, конь, свиньи – всё есть. Земля есть. А что малые… подрастут и полюбятся. Вон у тебя сколько сыновей. Как начнёшь делить свои десятины, то негде будет лапоть поставить. Похваляешься, что твои сыновья не пойдут в батраки. Не зарекайся. Сегодня почти в каждой семье такая беда может случиться. У всех безземелье, как беда за плечами. Вон сколько на Соковице детей наплодилось, а земля прибавилась? Нет. Так почему же ты хвалишься: не пойдут в батраки. Не в батраки, так в город, или в Америку, как Ивол.
Роман горячился и готов был не только «дать гарбуза», но и спустить сватов с высокого крыльца. Нахалы! Но, стиснув зубы, промолчал. Нечем крыть. Тут хоть скачи, хоть плачь.
- Он прав, - подумал Роман, но дальше об этом не хотел говорить. Он перевёл разговор об озимых, да о скоте и плавно разговор перекинулся на сельские новости и слухи. Разговор, как не крутился вокруг да около, всё равно он вернулся к главному.
- Так за кого я должен свою дочь отдать? За Зосима? Да он ещё ребёнок, даже лошадями править не умеет. Ему ещё телят пасти, а не к плугу становиться.
Тут вмешался молчаливый Семён.
- Знатца, так! Если бы он был не сирота, то мы бы и не спешили. А подрастёт, станет парубком, кто его знает, что у него будет на мысли. Возможно, и пройдёт мимо вашей хаты. Теперь родные дети и то родителей не слушаются, не то, что сирота. Знатца, пока он поперёк лавки, мы его можем скрутить.
- Вы его скрутите, а я дочку, как дурочку, должен выпихнуть, и не знаешь, каким он станет, когда подрастёт.
- Знатца, так! Вашей девушке нечего бояться. Пошла бы она в другую семью, там её поедом ела бы свекруха. Будут до того ругаться, пока друг дружке глаза не выцарапает. А тут, знатца, сразу станет хозяйкой, потому что бабушка не станет к ней придираться. Не придётся свекрухе угождать.
Роман, словно объезженный конь, который бегает, брыкается, пока не выбьется из сил, а потом успокаивается. Так и он теперь осел, замолчал. Молчали все, только на печке всхлипывала Хтодорка, и та затихла. Под печкой запел сверчок. Лампа начала коптеть, Мария прикрутила фитиль.
Семён косился на рюмку, он не против пропустить ещё по одному, но нелёгкий разговор завязался в такой тугой узел, что и без горькой горько. Теперь Яков начал уговаривать.
- Не в какое-нибудь далёкое село. А то на Соковице. А ковтуновские поля – урожайные. Не то, что цвыковские - кручи и суглинки. Вы, Роман, хорошо знаете, какая земелька в Протеребах, в Дубровке хоть на ломоть хлеба ножом мажь.
Роман знал эти поля и на них с завистью посматривал. Он колебался. И так плохо, и так нехорошо.
Хтодорку охватил страх. Всё так неожиданно. Она знала, что когда-нибудь её засватают. Не было у неё на примете ни одного соковицкого парубка, который бы тронул её сердце. Страх переходил в колебания. А что, если сваты больше не придут, и так бывает. А, не дай Бог, останусь на всю жизнь в девках, как эта Хрыстя Когутова. Хоть бы и так, но могли же её спросить, желает ли она. Так нет! Идёт торговля. Продают её, мамину старшенькую, любимицу. А мать молчит. А что мать? Её тоже не спрашивают. А если бы и спросили, то согласилась бы отдать. Никто не спрашивает, знакома ли с женихом или нет, мил или не мил, всё равно. Идет речь о том, как бы её Хтодорку поставить, чтобы она ухаживала за скотом. Всё о возах, телятах, боронах, плугах, горшках да упряжи.
Зосима, хоть он и живёт на Соковице, видела не больше, как два раза за всю жизнь. Маленький, курносый, квёлый мальчик. Однажды она его видела, как он журавлём наливал воду в бочку, а второй раз встретилась с ним на Лебедевой дороге. Он, стоя в возе, правил лошадьми, как настоящий хозяин. Низенький, чуть выше полудрабка, курносый, краснощёкий, на правой щеке – большой шрам – отметина конского копыта.
Увидев, что навстречу идет девочка и ведёт корову, рукавом вытер нос и подхлестнул лошадей. А когда поравнялся, лукавой улыбкой поприветствовал девочку и ударил кнутом Хтодорчкину корову. Та отпрянула в сторону, но повод пастушка из рук не выпустила.
- Тоже мне, недоросток ковтуновский!
Но Зосим эту колкость не расслышал, потому что он проехал, и след пыль покрыла.
А сейчас сваты торгуются. Хтодорка отнеслась к сватанью, как к чему-то неизбежному. Рано или поздно – отдадут, и никуда не денешься. Знала и то, что не всё так сбудется, как обещают сваты. Как в этой песне поётся:
Прыйшлы старостоньк, сталы говорыты:
Будеш, як та пава, за мыленькым жыты.
Мария, как положено жене степенного хозяина, не встревала. Стояла возле печи, слушала, сложив руки на животе. Она слушала то Романа, то сватов. Каждый из них говорил правду, только правда у каждого была своя.
Разговор заплетался в одну косу. Все споры, разгоревшись, тут же гасли. Куда деваться? Хочешь – не хочешь, век возле себя девку держать грешно, но и отдавать жаль. А что незнакомые - познакомятся. Поженятся, привыкнут, полюбятся. Все так. Роману сосватали Марию – живи. А вот теперь она стала родной.
- Роман, говорите, сватов присылать или нет? Если гарбуза приготовите, мы, Кочубеи, вам, Цвыкам, никогда этого не простим. Пусть даже придётся идти в тюрьму.
- Ой, тюрьму! У меня гарбузы хорошие уродились, но девку спросим, что она надумала, вот и посмотрим, с чем будут возвращаться сваты: с рушниками, или с гарбузами. А тюрьму – оставь. На то мы сегодня и распили сговор. Сейчас спросим невесту. Хтодора! Выгляни с печи! Что, засылать сватов?
- Засылать.
Гости ушли. В хате, как говорится, Тихон родился. Все молчали. Молчала и Хтодорка. Ляпнула, а теперь сожалеет. Был у неё на примете парень – Семён из Миронов. Весь – чёрный, усы – чёрные, глаза – карие. Пасли как-то коров в Ляшуковском овраге. Издали на него поглядывала, но не решалась с ним заговорить. А пришлёт ли он своих сватов – неизвестно.
- Пойду за Зосима. Семёна тоже женят и не спросят, на ком ему жениться, - так размышляла Хтодорка.
В хате потушили свет. Настала тишина. Только под печью пел свою песню сверчок – шесть раз подаст голос, а потом замрёт. Одумается и снова шесть раз: цвир-цвир-цвир-цвир-цвир-цвир.
Хтодора в памяти любила перебирать песни, которые часто пела за коловоротком. Особенно те, в которых отражалась её судьба и они созвучны её настроению.
Тэчэ риченька, нэвэлыченька.
Скочу – пэрэскочу.
Ой, виддай мэнэ, моя матинко,
За кого я схочу.
Песни меняли одна другую.
Попав, копав крыныченьку
Недиленьку – дви.
Засватав я дивчыноньку
Людям – не соби.
А вжэ з теи крыныченьки
Орлы воду пьють.
А вже мою дивчыноньку
До шлюбу ведуть.
Ой, жал, жаль
Мени буде,
Визьмуть ии люды,
Моя не будэ.
Як прывэзли до церковци
Тепер ты моя
Вона стала, видказала,
Нэ првда твоя.
Ой, жаль нэпомалу,
Любыв дивчыну змалу
Любыв дивчыну змалу
Моя нэ будэ.
Хтодора в воображении рисовала, как Семён копает колодец, как его обступили орлы, чтобы попить кристально чистой водицы. А потом она представила, как она будет стоять с Зосимом в церкви на рушнике, а Семён будет рядом и будет её уговаривать, чтобы она не выходила замуж.
Ой, жаль, жаль мени будэ,
Визьмуть ии люды…
Хтодора уснула. Во сне какие-то дядьки со взлохмаченными бородами хватают её за руки, ведут к старому деду, он вырывается. Ему рушником связывают руки. Потом её и деда связывают верёвками и кидают в сани.
Прошла неделя. Как будто ничего и не было. Семён стал забываться, и мечты о нём исчезли, как утренний туман, когда солнце подогревает. Под вечер, когда стало смеркаться, напрямик через Маску шли те же дядьки Семё и Яков Ковтуны и с ними Михаил Кравец. На этот раз все трое были перевязаны длинными рушниками – намитками. Вот это было уже ясно, теперь уже после сговора – настоящая свадьба. Рушники у сватов с такими вышивками, каких давно никто не видел – от прадедов. Да и одеты в гуньки - вышитые кожухи. Сзади, ниже пояса, овчина собрана в сборки, как бабья юбка. На полах и на рукавах вышитые шерстяными крашеными нитками розовые цветы. К шапкам прикреплено по красной бумажной розе. Знакомые ковтуновские дядьки как будто бы вышли из вертепа.
Гуньки носили не лишь бы так. Только – на сватанье. Редко их вытаскивали на свет божий. Постоянное их место - на самом дне сундука.
Семён – старший сват – шествовал впереди. У него в руках – большая свадебная буханка ржаного хлеба, в которую воткнута «ризка» - палка, украшенная искусственными бумажными цветами и лентами. «Меньшие сваты» несли палицы, на которых по одному цветку и по две ленточки. На буханке – крохотная бочечка – солонка. Все трое сватов (к удивлению!) в сапогах, не в лаптях. У Якова - малый церковный колокольчик. Им он оглашал всю округу - идут сваты. Нужно сказать – колокольчик несли ради обычая, потому что женщины разносят слухи быстрее молнии.
Сзади за сватами, вдогонку, бежал мальчишка. Куцак – свитка до колен из домотканого сукна, на голове – папаха. Тоже – в сапогах, обильно смазанных дёгтем. Тоже перевязан рушником, но коротким. По всему было видно – жених. На парубка он не был похож, на круглом личике еле пробивался пушок, шрам на правой щеке, курносый, глаза серые где – то далеко спрятаны, потому что веки постоянно прищуривались.
Дошли до двора. Церковный колокольчик огласил предвечернюю тишину, залаяли собаки по всей цвиковской округе.
Семён начал:
- Пан хозяин! Позвольте хлеб – соль принять и прохожих людей в хату пустить, потому что так замёрзли, что и переночевать негде.
- Милости просим, дорогие путешественники! Хлеб-соль принимаем, доброго слова не чураемся.
Вошли в хату, сели на скамью под образами. Жених решил сесть на лавке ближе к порогу. Но то ли у Романа Цвыка была лавка слишком высокая, то ли у жениха ноги короткие, потому что на неё пришлось взбираться как на коня.
Невесте не гоже уже на печи прятаться, её место – у печи, рядом с ухватом. Стесняясь, она колупает на печи побелку. А стесняться приходится. Чужой парень пришёл, дядьки глаз не сводят. Знай, расхваливают!
Сваты завели разговор с Романом:
- Наш покупатель – ваш товар.
Когда стали торговаться, перестали невесту подхваливать, а, наоборот, чтоб цену сбить, начали всякие изъяны выискивать.
- Говорят, что ваша дочка слепа на правый глаз. Иди-ка сюда к свету, мы на тебя посмотрим.
Хтодору будто бы плёткой стегнули. Да как они смеют об этом говорить? Нарочно не подошла к лампе, улыбнулась, ещё и подморгнула.
- Ты смотри – не слепая. А говорят, кривая на одну ногу.
Хтодорка, как пава, прошлась по хате.
- Так, славная дивка! Но чего только не наговорят. И зубов будто бы нет.
- Как это нет! – взяла буханку, откусила кусок. – Что вы, как цыган коня покупал – в зубы заглядывал. У меня не только зубы есть. Летом много гарбузов насеяла. Так вам может Гарбузовых семечек или ещё что?
- Ох, сердце с перцем. От девка! – хвалили сваты и перестали её трогать. А и в самом деле, такая девка вынесет гарбуз на дорогу – ославит на всё село. И, главное, родители не смогут дочку остановить.
Сваты видят, что, как говорят, «передали кутье мёда», повернули разговор другим боком.
- Вот мы шли, - начал сват Яков,- через поля, через леса, овраги и буераки, искали куницу – красную девицу. Но на распутье попался нам маленький приблудный мальчишка, без штанов, верёвкой подпоясан, Мы его привели домой, так-сяк одели, свитку рушником подпоясали, а мальчишка и говорит: "Найдите и мне куницу - красную девицу!" Мы его с собой взяли и к вам привели. Покажись, Зосим! Зосим, покажись!
Сваты к жениху, а он с холода, пригревшись на лавке, задремал. Кое-как раскутырхали. Очнувшись, не улыбнулся – засиял. Все также улыбнулись.
- Так вот! Пан-хозяин, будем товар покупать и перейдём к сговору. Согласен ли, пан Роман, дочку отдать за доброго молодца Зосима?
- Согласен. Но что скажет хозяйка?
- Согласна ли дочку отдать, пани-матка Мария?
- Согласна. Но что дочка скажет?
- Согласна ли, красная панночка, за молодого казака Зосима выйти замуж?
А что было делать: надо покориться родителям, а особенно судьбе. А, может быть, он Богом данный, судьбою суженый. Может, он заменит мне отца-матерь и станет самым родным. Пусть будет так. Покорилась девица, покорилась.
- Согласие! – провозгласили все сваты и родители.
- Тогда даём за ваш товар задаток. Не золотыми, не серебряными, а мужицкими деньгами медными.
Мария медные деньги прияла и сказала:
- Это вы нам переплатили. Даём вам сдачу гарбузовыми семечками.
- За гарбузки спасибо, но гарбузовую кашу не употребляем. Не просите, не возьмём.
По обычаю сваты до последней минуты не знают, чем сватанье закончится: или гарбузами или рушниками.
Хтодора подала знак матери. Та сняла икону Богородицы, благословила сватов. Невеста перевязала сватов своими рушниками. Теперь они, как генералы, перевязанные крест-накрест, садятся за стол и «пропивают молодую», а заодно, не спеша, договариваются о свадьбе. Вопреки обычаю, договорились сделать проводы к венцу, а у Зосима никакой свадьбы не делать. Сирота – люди простят.
Как положено, дяди Семён и Яков на второй день после сватанья пошли к отцу Агафангелу. Долго пришлось ждать, пока примет их поп. Батрак Зой позвал их в хату. Священник уже был одет в чёрное одеяние, на голове – фиолетовая шапка – камелавк.
Отец Агафангел – настоятель церкви Ивана Богослова – человек за тридцать. Надо сказать, что борода не украшала лицо степенного священнослужителя. Редкая щетинка кое-как прикрывала бледный подбородок. Как говорят в таких случаях: волосок за волоском по подбородку гоняется. Не отличался отец Агафангел могучим басом, как у благочинного, - запоёт, - свечи гаснут, а борода чёрная и густая, как лопата, закрывает могучую грудь. Наоборот, Агафангел тщедушный, гнусавый, пел тоненьким голоском. Но, несмотря на все эти недостатки, прихожане его уважали и именно в его фигуре представляли всех святых великомучеников и угодников Божьих.
Отец Агафангел служил в этом приходе недавно, однако, знал всех прихожан, кто кому приходится по родству, и даже помнит тех, которые приходят в церковь только на исповедь и когда пасху святят.
На его глазах расширялось ступновское кладбище, а потому хорошо знал, кто и где погребён и кому читает заупокойную молитву. Но больше всего он следил за тем, чтобы не вступали в брак пары, близкие по крови. Это у господ женились на кузенах. У Агафангела с этим было строго.
Дяди были уверены, что будет всё горазд. Ведь Цвыки и Кочубеи-Ковтуны, хоть с давних времен селились на Соковице, но никогда не были в родстве. Однако Агафангел достал большую книгу, у которой обложки были украшены бархатом свекольного цвета. Видно, книга была старая – по краям бархат стёрся и местами - пятна от воска. Как выяснилось, это метрическая книга, в которую записывают всех, кто родился и крестился при церкви Ивана Богослова. Долго искал отец Агафангел. Наконец, нашёл: Зосим – сын Антона Герасимовича Ковтуна-Кочубея родился в 1900 году господнем, о чём и сделана метрическая запись.
Дядьки долго стояли молча у порога, переминаясь с ноги на ногу, и лишь нарушало тишину их подшмыгивание носами.
- Подходите ко мне, прихожане, через два года. Невесту в шестнадцать лет – да, жениха – нет. Это святотатство.
- Что же нам делать, святой отец? После смерти Антона и его жены остались сироты. Старшему – Зосиму – шестнадцать, младшему – Ивану – десять. Не дай Бог, старенькая бабушка Ирина представится, сироты останутся беспомощными. А у них – хозяйство. Нужна хозяйка.
- Берите опекунство.
- Да какие, в чёрта, из нас опекуны. Прости господи, прости душу мою грешную, в сердцах ещё и не такое скажешь. У меня – шестеро, да и у Якова, сами понимаете, столько ж.
- Езжайте к архиерею в Почаев. И то грех ему придётся взять на свою преосвященную душу. За такой грех придётся долго и усердно вымаливать у Господа Бога всемилостивое прощение.
- Это, знатца, надо дать хорошую взятку, напрямую ляпнул Семён.
- Не богохульствуй, прихожанин. Се промысел Божий, не нам с вами рассуждать о делах преосвященных, пастырях духовных. Ступновцы хорошо знали своего священника. Когда он начинает своим тоненьким гнусавым голосочком говорить о промысле Божьем, то было понятно, что за этими словесами кроется корысть. Дай и просто в рай.
Дядьки ещё постояли у порога, почесали затылки и притихли. Молчал и отец Агафангел. Хоть бы намекнул, сколько Богу будет угодно, чтобы архиерей дело сделал и со двора не прогнал. Яков, который был грамотней и псалтырь умел читать, стал выспрашивать у попа - сколько.
- Пан-отче, если подсвинка эдак пудов на два, то грехи можно было б замолить?- пошёл напрямик Яков.
- Богохульствуешь, мирянин!
- А всё же?
- Думаю, да.
Дядьки шли домой довольные тем, что им удалось у попа выспросить о таком щепетильном деле. О том, что взятку нужно дать, они и так знали, но в каком размере…
Столько света нужно ехать, а там вдруг им покажется мало.
Что ж, подсвинок у Зосима есть. Нужно собираться в дорогу. Не ближний свет – три дня туда и три – назад. Это, считай, на неделю. Семёновна и Яковлевна готовили своих мужей в далёкую дорогу аж на целую неделю. Напекли коржей, натушили горшок солёного мяса, положили по краюхе сала, по две буханки ржаного хлеба. Не забыли взять две головки чеснока.
К саням привязали ещё и маленькие санки – гринджолята. На них сложили сено, клевер и полмешка овса. Хоть и ехали не в пустыню, а всё же взяли с собой жбан студёной колодезной воды.
Рано, до восхода солнца дядьки двинулись в далёкий путь. Через тын выглянул и Зосим.
- Смотри тут, Зосимка, за хозяйством и нашим тут помогай, - наказывал старший дядька Семен.
Если из Соковицы от Антона Кравца посмотреть в ясную погоду посмотреть на юго-запад, то за синими лесами, на самом горизонте можно увидеть еле заметный силуэт Почаевской лавры. Такой маленький, как гвоздик.
Далёкий Почаев известен многим ступновцам. Почти в каждой семье есть взрослый человек, который бы ходил в Почаев паломничать. Считалось, что Бог прощает все грехи не только тому, кто пешком ходил в святую лавру, но и всей его семье.
С гор далеко видно. Но, как говорят: далеко выдыты, да далеко дыбаты.
От Антона Кравца – далёкие края, как на ладони. Ближе всего: соседние горы – ступновские хутора. Слева – Лыщуны, с пологой горы сбегают их хатки к оврагу. Правее на самом хребте стоят хаты Капитулов. Здесь поселились Кочубеи-Капитулы. Хоть Лыщуны и Капитулы – не ближний свет – за речкой Збытынкой, всё же можно различить, где стены хаты, а где стреха. За Лыщунами и Капитулами начинается полоса, сначала зелёно-синяя, потом – синяя и заканчивается – голубой. И вот на самом краю, где сливается небо с землёй, еле заметны очертания гор. На юге – гора Бона, которая возвысилась над старинным городом Кременец. Это та Бона, о которой ходят легенды. Рассказывают, хан Батый вырвался из Ступно, собрал отряды, которые шли другими путями, и решил приступом взять Кременец. Горожане взобрались на Бону, тут же была военная дружина Кременецкого княжества.
Хан Батый приказал своей коннице с разбега подняться на вершину горы, но кони начали падать. Кременчане облили склоны водой. Гора превратилась в неприступную ледяную крепость. Батый приказал войскам спешиться, но они безуспешно пытались взобраться наверх и неуклюже скатывались вниз. Врагов засыпали камнями и стрелами.
Так и не смог грозный Батый одолеть небольшую горстку кременчан, в обход пошёл дальше на запад.
И если в ясную погоду всмотреться за горизонт, правее от Боны – Почаевская Лавра – святыня всей Западной Украины. В Почаеве – высшее духовенство края.
Семён не считал себя уже молодым, на бороде и висках серебрилась седина, но так далеко никогда не ездил. Два дня путешествует, а до Почаева ещё не доехал. Бывало, поедет на ярмарку в Дубно или Здолбунов, поторгует – и в тот же день домой. Но чтоб так: три дня - туда, три дня – назад! Такое не случалось, это неслыханное путешествие!
Кони бодро бежали сначала между грабовыми, а потом – между сосновыми лесами и лишь в низинах путешественников встречал тёмный ольшаник. От Кременца до Почаева встречались поля, леса и перелески.
Наконец, на горе наши ступновские путешественники увидели чудо. Высоченная церковь с каменной оградой, а поблизости ещё церковь, церковки, часовни, большие дома, даже такие: хата на хате – в два этажа. Такое чудо в Ступно не увидишь.
Прежде всего, дядьки расспросили, где находится консистория. Так их научил отец Агафангел – искать консисторию. Оказалось – это длинная- предлинная хата, покрытая жестью, которая покрашена в зелёный цвет. В конце крыши – небольшой церковный куполок в виде луковицы. На его верхушке – крест.
Дядек удивила такая невиданная хата. Внутри – длинная дорога, а по обе стороны – двери, двери, двери… Чудно как-то!
Яков сунулся в первые попавшиеся и спросил:
- Мне к архирею.
- Так тебе сразу архиерея. По каком делу?
Семён рассказал, как мог. Начал с деда, а потом о родителях, которые поумирали.
- Говори по делу,- перебил Семёна человек в чёрной рясе, но без шапки.
- А какое дело. Надо сироту-племянника женить, а ему – шестнадцать лет, наш поп говорит, мал ещё.
- Нельзя. Тут греха наберёшься, а знаете, мужики, сколько молебствий надо будет заказать, чтобы господь простил все прегрешения?
Но Семён не имел подхода, говорил прямо, без этого позакудыкивания.
- Вы можете не сомневаться, мы люди честные, привезли подсвинка пуда на два.
Человек в чёрном привёл ещё одного с козлиной бородою. Он в коротком кафтане, из-под которого выглядывала чёрная ряса, на голове - чёрная, как колокольня, шапка, на ней – крестик. Видно, что это человек степенный.
- Так что вы хотели? – спросил он.
Яков не стал развозить, как на лопате, а всё – коротко. Родители поумирали, остались сироты, Они сиротам дядьями приходятся. Старшего надо женить, а то ведь хозяйство
- Откуда вы?
- Ой, издалека! Из Здолбуновского уезда, что на Волыни. Мы ехали, ехали – три дня, по дороге подсвинка кормили, да уже и корма кончились, не знаем, чем кормить.
- Да что вы мне про подсвинка. Вы не о том.
- А как же не о том, о том! А как же? Мы ж люди серьёзные и за так, задарма не хотим. Нам бы попасть к архирею.
Помолчав, чиновник в рясе попросил подождать его на улице, возле своих саней, и исчез.
Яков и Семен переступали с ноги на ногу. Было сыро, холод пробирал до косточек. Кони засунули свои морды в опалок, так и норовили, чтобы добраться до лакомства – овса. На подсанках лежала свинья. Она уже не кричала и не визжала – она смирилась со своей свинской судьбою. Но не могли успокоиться Яков и Семён. Они проклинали себя, что не умеют такие дела проворачивать. Другое дело – пахать, косить, цепом махать. Вся беда в том, что как-то нескладно рассказывали, всё запутали. Даже не сказали, что для отца Агафангела нужна бумага.
Вскоре появился знакомый чиновник.
- Так это и есть тот подсвинок, о котором вы говорили?
- Да, да!
-А что же вы так издеваетесь над животинкою? Вы посмотрите, вся нога посинела, верёвка въелась в ногу. Заведите её в сарай, да отвяжите.
Свинья, словно поняла, что о ней идёт речь, жалобно завизжала так, что внутри всё похолодело.
- Вот что, православные, езжайте со мной вот к этому дому, где во дворе растёт высокая груша.
Мужики въехали во двор, свинью завели в хлев, отвязали верёвку.
- Приняли свинью, - облегчённо шёпотом сказал Яков, - значит, будет всё в порядке.
В конторе на корявой бумаге гусиным пером писарь долго выводил колечки, крючки палочки. Перо, играясь, задорно соскочит вниз, сделает какие-то кренделя, а потом поднимется вверх над строчкой и найдёт себе простор, чтобы погулять. Яков, хоть и умел читать печатное, такие завитушки с крючками разобрать не мог.
Очарованные ступновцы глаз не сводили с писаря, который исправно водил пером по бумаге, и все расспрашивал, привезли ли выписку из церковной метрической записи, какого года рождения Зосим. На такие вопросы мужикам трудно было ответить, но хорошо помнили, что у брата Антона родился первенец на второй неделе Большого поста, то ли на Алексия, то ли на Явдохи. А вот в каком году – убей – не помнят.
Писарь улыбался. Мужики такие степенные, однако, бестолковые. Метрическая выписка была, в ней отец Агафангел всё точно указал.
- Ещё подождите меня на улице.
Некоторое время мужики переминались с ноги на ногу и, наконец, дождались своего. В их руках было разрешение. Та же самая бумага, которую делал писарь, но на ней был поставлен крестик и ещё вверх и вниз – такие кренделя, что и не поймёшь, чего тут только не понакручено.
- Всё. Это архиерейское разрешение передадите настоятелю храма Иоанна Богослова Агафангелу Воину. А чтобы Господь простил наши и ваши прегрешения, закажите молебен. Можете ехать домой.
Возвращались с облегчением на сердце, было легче без поклажи – свиньи.
- А как же свинья, - наивно интересовался Семён, - подумают, что мы её забыли, ещё бросятся за нами вдогонку?
- Не бойся, не бросятся.
Яков хоть был моложе, но больше соображал. Он улыбнулся в бороду. Это же надо: дали взятку, тут и комар носа не подточит. Свинью подсунули, как будто бы нечаянно забыли. Когда наши путешественники вернулись домой, вся Соковица начала подготовку к свадьбе.
Зосимовы дружки – свадебное начальство из парубков готовило «молодого» к свадьбе. Нужно семь подвод, и не лишь бы каких, а самых лучших на всю Соковицу, с отменной упряжью, с бубенцами. Коней и сбрую нужно украсить бумажными ленточками. А что за свадьба без бубенцов? Свадебный поезд едет, словно музыка играет.
Подружки молодой собираются на вечерницы, чтобы выучить свадебные песни. Некоторые из них – это заготовки, в которые вставляются имена молодых. Например:
Першая квитонько,
Молодый Зосымэ!
Другая квитонько,
Молода Хтодоро!
А дальше следует песня о боярине, который встретил голубку сизокрылую, или паву.
На свадьбе исполнялись все вытребеньки, как этого требовал обычай, который передавался от деда-прадеда. Не смотря на то, что молодой был совсем молодой – дитя, да ещё и круглый сирота, дядьки пытались упростить обычай, но он оказался сильнее воли родственников, против установившихся правил ничего не поделаешь, поэтому на свадьбе у Зосима было всё, как у людей.
Ещё в субботу, молодой с восковым белым цветком на вышитой сорочке с дружками на свадебной разукрашенной подводе, едет к невесте – везёт ей подарок – каравай. Эта часть свадьбы так и называется – каравай. Громадная буханка белого хлеб, испечённого в макитре – большом конусообразном горшке. Весь каравай украшен бумажными цветами, конфетами и пряниками. По центру - воткнута ризка - палка, от которой отходят проволочные ветки, на них также – бумажные цветы.
В узком переулке хлопцы встречают каравай. Нужно откупиться. Задача возницы - вырваться и оставить ни с чем встречающих. Он должен показать мастерство управления лошадьми. Но есть условие: кони не должны наступить на ржаные колосья, которые специально разбрасывают на дороге, как препятствие. Не дай Бог такому случиться – это несчастье молодым на всю жизнь! Бывает, что это свадебное игрище доходит и до драки. Но на всякий случай у возницы за пазухой – полока – полбутылки горилки, или медные деньги. Если уж проиграл, не упрямься – плати, но на хлеб святой не наезжай.
И на Зосимовой свадьбе обошлось миром. Бутылка и рюмка пошли по кругу – всем достанется. Молодому ни-ни!
В воскресенье, после того, как подадут корма скотине, по селу мчатся свадебные подводы. Бубенцы на конях звенят, хлопцы и девчата распевают свадебные песни. Все: стар и млад, собираются во дворе молодой. Сейчас приедет молодой приглашать свою невесту, чтобы ехать к венцу.
Зосим, хоть и ростом мал, в детском возрасте, но он исполнял обряд, как его старшие обучили. Как приехал во двор, слез с воза и громко произнёс: «Тату и мамо! Позвольте вашу королеву, вашу дочь Хтодору к венцу пригласить!»
Роман и Мария с высокого порога отвечают: «Почему так рано приехал? Наша принцесса не привыкла так рано вставать. Её подружки ещё одевают, шелковую косу заплетают!»
- А я – не гордый! Могу и подождать, но со двора выеду только Хтодорой и мне одна дорога: только - к венцу.
Вышла Хтодор, как куколка: в веночке, ленточках, короткая свитка, запаска и сапожки. Рядом с ней – свадебный отец, подружки. Навстречу – Зосим. Взял её за руку и посадил на повозку невесты, потом сел на свою. Роман и Мария с иконой Божьей Матери обошли все подводы, посыпали пшеницей и благословили в дорогу.
Венчанье проводилось, как положено: венечные короны держали дружки над головами, связывали руки молодой и молодого вышитым рушником и так связанных обводили вокруг аналоя. Исайю пели. Но всё же дьяк Кортович учудил. Клирос находился слева от аналоя. На отгороженном возвышении пел хор под управлением Кортовича.
Отец Агафангел тоненьким гнусавым голосом читает молитвы, как и положено во время венчального обряда, а хор подхватывает: «Подай, Господи!», или «Тебе, Господи!», или «Слава, тебе Боже!»
Во время венчания набожность наших соковичан, что там говорить, - не та, что на страстную пятницу. Вот такая шуточность напала даже на нашего дьяка Кортовича, непревзойдённого руководителя церковного хора. Хор поет: «Подай, Господи!» Кортович с клироса протягивает к парням папиросную бумажку, ему насыпают табачок и в это время хор должен петь: «Тебе, Господи!» И в завершение Кортович показывает готовую свёрнутую папироску, а хор: «Слава тебе, Боже!»
Рассказывают, что досталось на орехи за эту выходку. Слухи дошли до благочинного. Он пообещал потешника отлучить от церкви и добавил, отныне будет петь не на клиросе, а в оврагах возле коровы. Пришлось пересмешнику и на колени стать, лишь бы выпросить прощение. Не будь Кортович талантливый дирижёр, остался бы без работы и дьяковского земельного надела, а это уже для всей семьи - конец. Спасло его ещё и то, что в такое глухое село не так-то просто пригласить человека на такую должность.
Приходской хор тоже болел за Кортовича. Сельские мужики, которые не только нот не знали, крестиком расписывались, а как пели! На шесть гласов.
Свадьба у Романа было хоть и не очень богатое, но всё по обычаю. Как говорится, всё, как у людей.
Хтодора уезжала к своему законному мужу из родного дома. Подружки посадили её на подушке и так понесли к подводе, как царицу. На фуре, на другой подушке справа сидел Зосим, хозяин, заступник и повелитель.
Свадебный поезд двинулся. Бубенцы на лошадях зазвенели, а подружки затянули прощальную свадебную песню.
Бувайтэ здорови, дубови порогы,
Там, дэ походжалы мои били ногы.
Там, дэ походжалы, нэ будуть ходыты,
Кого вирно люблю, нэ буду любыты.
По всей дороге от Цвыков до Ковтунов разносились песни главным образом о том, что кончилось девичество, что молодой навек расплетут косу и повяжут платок, что их подружка Хтодора едет на чужую чужбину от отца и матери. Свадебные песни напоминали и о том, что молодая будет не раз бита нагаечкой – плёткой.
Ты кытаечко, ты нагаечко,
У сим шталтив выта!
Ой, будэш, будэш, ты Хтодорочко,
Сим раз на день быта.
Ой, китаечко, ой нагаечко,
Чом ты так змарнила?
Ой, звывалася, обвывалася,
Биля твого тила.
Пэрэзва – это наиболее весёлая часть свадьбы. Молодой привёз жену в свой дом. Гости дарят подарки. Семён и Яков, Зосимовы дядьки, очень не хотели делать пэрэзву, но никуда не денешься. Пэрэзву из свадьбы нельзя выбросить, как слово из песни.
Молодая плачет, и плачут её подружки, что кончилось девичество. Бывает, что в этом случае молодая не плачет. Её спрашивают: «Почему ты не плачешь?» Она отвечает: «Хай плачэ той, хто мэнэ бэрэ».
Однако Хтодора плакала горькими слезами. Весь день как во сне. И только сейчас она поняла, что девичество не успело начаться, как неожиданно закончилось. Всего два раза была на вечорницах с коловоротком, а на улицу, где собирались танцевать, не пришлось сходить ни разу.
По обычаю молодая привозила на свадьбу большой горшок кислой тушеной капусты. Под неё пели свадебную капустницу:
Тлуста, капуста
Сикла Хтодорка капусту.
Сикла ии шаткивныцэю,
Буде дивка молодыцэю.
На пэрэзве идёт соревнование между командами молодой и молодого. Для этого существуют десятки свадебных песен, в которых высмеивают родню молодого и молодой.
Зосимова свадьба оценивалась «так себе». Эта оценка средняя, так как на пэрэзви не подрались. Была и другая причина. После того как новобрачные побывают наедине в коморе, сорочку молодой надевали на грабли и обносили вокруг двора, припевая и приплясывая. На этот раз восстал дядька Семён, он же был главным распорядителем – свадебным отцом.
- Вы что уже совсем с ума посходили? Воны щэ диты! Глаза ваши бесстыжие!
Такая затея посажённого отца не понравилась гостям. Он должен с ними льстиво обходиться. Так не принято. Но этот обычай после Зосимовой стал нарушаться во многих случаях, а потом совсем исчез.
И всё же гости отыгрались на другой день, в понедельник, когда молодушке приносят завтрак.
Свадебные гости пригласили хозяйку к столу. Об этом завтраке всем известно и к нему готовятся загодя. Молодая хозяйка должна показать свой характер. Пусть делают всё, что только им в голову придёт, но горилки не давать и не угощать. Гостям позволено проказничать до тех пор, пока не настоят на своём.
На завтрак молодушке подали в решете полову, перемешанную с натёртой кормовой свёклой. В тарелке – пучок сена. Стали молодушку привязывать верёвкой к столу. В глиняной миске поставили «сметану» - гашёную известь. Хтодора всё терпит, не ест.
- Не буду есть!
- Почему?
- А где хлеб?
Гости замялись. Наконец, догадались – на столе появился огромный камень.
- А чем же вы будете угощать?
Вот об этом они и не подумали. Принесли воды в кружке.
- Как вы молодую угощаете?
Нужно было думать и быстро соображать, чтобы было остроумно и похоже. Кто-то всё-таки догадался. Внесли ступу – она внешне похожа на рюмку – из горшка влили туда компот.
Чего только ни вытворяли! Хтодора не сдавалась: магарыч не ставила, Тогда они начали толочь кутью в ступе, в которой уже был налит компот. Он брызгал на потолок, стены и на всех гостей.
- Пусть будет по-вашему! Зосим, угощай гостей. Но я должна увидеть, умеют ли они убирать в хате. В тот же миг закипела работа, даже тряпкой вытерли стены. Потолок так уж и будет в пятнах, пока перед пасхой, в чистый четверг не наступит очередь белить хату. На столе появилось две бутылки горилки.
В это время пришли дядьки. Надо и с них содрать магарыч. Во дворе появилось две тачки. В одну посадили Семёна, в другую – Якова. Снег ещё не сошёл, какое тут катанье на тачке? Но они настырно продолжали эту затею до тех пор, пока не добились своего. Ещё две бутылки казёнки появилось на столе.
За столом теперь собрались свадебные гости, молодожёны, Семён и Яков. Чарка пошла по кругу. Все славили молодушку: покорная, но показала свой характер. Одним словом – сердце с перцем. А когда гости вышли из дому, повезли домой на тачке Кондрата Бебка, по Соковице разносилась песня « Ой, наступила та Чорная хмара».
Гости ушли, а в хате «Тихон родился». Зосим и Хтодора – чужие, незнакомые, оба оторопели: не знают, о чём говорить, как начинать новую жизнь.
Бабушка Ярына, измученная многолюдьем, сидя на полу, дремала. Так и просидели до обеда, пока не настала пора давать корм скоту. Работа, хлопоты нарушили тишину и стеснительность. Именно в работе и началось привыкание. Управившись со скотом, пообедав, Хтодора оглянулась вокруг, где ей придётся жить. Такая же печь, такая же большая длинная хата, хоть возом разворачивайся, на полике, правда, не так. Только три бугорочка – три собранные постели. Не то, что у отца. Там уже большая семья и на лежанке целый ряд подушек с собранными постелями. Пол из таких же залоснённых досок, Каким людям они давали приют на протяжении столетий, Хтодора не знала. Рассказывали, что дед Герасим помнил барщину, умер молодым. А до него в хате была большая семья. Где они? Кто они? Никто не знает.
- Кто тут до меня жил? – раздумывала Хтодора,- наверное, тут души их запрятались за молчаливыми образами. Вот и закончилось моё девичество, ещё и не успев начаться. А сейчас родители меня выпихнули на чужбину. Чужая бабушка, чужая хата, да и мальчишка – чужой.
Стала тихо-тихо напевать песню.
Чы я в лузи нэ калына булла,
Чы я в батька нэ дытына булла.
Взялы мэнэ поломалы
И в пучэчкы повязалы –
Така доля моя.
За столом сидел муж, опершись подбородком на руку. Он молчал. Не знал, о чём с молодушкой говорить. Обоим в глаза заглядывала будущность – непонятная, тревожная. Зосим был сирота. А теперь осиротела и Хтодора.
Потом Хтодора оделась, не спрашивая разрешения у мужа, лесочками, через овражки напрямик пришла на Цвики к родному дому. Переступила порог, упала на колени перед матерью и горько заплакала.
- То ли я, мамочка родненькая, за скотом не присматривала, - причитала она, - или детей не нянчила, или я была непослушная? За что вы меня в чужую хату выпихнули? Я боюсь там жить. В чужом доме я никогда не ночевала. Мама! Заберите меня обратно.
- Успокойся, дочка. Привыкнешь. Со всеми так. Такая наша судьба. Нужно кориться. Привыкнешь. А чтобы домой – срам, какой! Люди осудят. Люби Ярыну. Я её знаю. Хорошая женщина, мухи не обидит. Доверяйся ей, как родной матери.
В хате появился отец Роман.
- Чего пришла? Марш домой! Чтоб я тебя здесь не видел. Только через неделю имеешь право появиться у родителей. Ты что, обычай не уважаешь?
Кровь у Романа кинулась к лицу, даже глаза покраснели. Он опрокинул по привычке голову назад, почесал подбородок. Хтодора хорошо знала – это признак того, что отец сильно сердитый.
- Иди домой. Муж хватится тебя искать (такое непривычное слово «муж», вот этот недоросль – муж!) Покорись! Иди!
- Не пойду!
- Ты уже пошла. Ты вышла. Понимаешь? Вышла замуж. У нас ты – ломоть отрезанный, и всё.
- Не пойду, не могу.
- Ты уже перед богом жена.
Тем временем во дворе промелькнула фигура мальчишки. Это был Зосим.
Он забрал Хтодору. Она ещё долго по дороге всхлипывала, а потом совсем успокоилась. А, успокоившись, сама себе сказала: «Всё. Теперь я окончательно ухожу с родительского двора. Иду замуж».
Так они стали жить. О любви, о которой в песнях поётся, не было и речи. Просто жалели друг друга. Хтодора осиротела, потому что родители отдали. Зосим и так сирота. Не сразу чужие стали близкими, а близкие родными. И такими родными, что на всю жизнь.
Шёл 1916 год. В глухое, Богом забытое село Ступно мировые слухи доходили редко и медленно. Те москали, которые копали окопы, куда-то девались. Оставили о себе воспоминания и глубокие траншеи на склонах высоких ступновских гор. Значит, не понадобились. Говорили, что австрияки отступили от Дубно. Война отошла куда-то далеко, а в селе жизнь шла своим чередом: пахали, сеяли, косили, жали – опять сеяли.
Зосим, хоть и малый ростом парень, но ни в чём не уступал женатым мужикам.
Как заправский хозяин, он, стоя в возе, правил лошадьми. При въезде в улицу обязательно погонял лошадей так, что они мчались вскачь.
Женившись, Зосим стал чувствовать, что подрос немного и в плечах раздался, а особенно перенимал у своих дядей ту степенность, которая была свойственна Кочубеям. Весь околоток знал их хоть и небогатыми, зато хозяйственными. У Кочубеев вспахано и посеяно не раньше и не позже, а именно тогда, когда подошёл срок. Во ржи у них нет цветов куколя и васильков. Они своё поле не украшают такими цветами. Пусть они цветут на меже, а не на хозяйском поле.
Ярына Герасимиха обогрела сердце молодой хозяйки. Она почувствовала, что уже и умирать не страшно, Зосим при такой жене не пропадёт. Он уже стоит на телеге обеими ногами, когда правит лошадьми. Но и не только… Он становился прочно обеими ногами на земле – становился хозяином.
Зосим ходил за плугом уверенно, широко расставив ноги. Не известно, где и у кого он научился так исправно сеять. Левой ногой ступит – сыпнёт зерно сквозь пальцы, правой ступит – зерно захватит горстью, и так шаг за шагом зёрна равномерно ложатся на свежевспаханную землю. А взойдут посевы – не поле, а бархатный ковёр, ровный и густой.
У сельских парней – своя житейская мудрость. И неизвестно, откуда она берётся. Даже сирота Зосим знал и умел очень много. У вспашки – своя премудрость, у боронования – своя. А сколько надо иметь мастерства, чтобы сложить на возе сено большим стогом, увязать его бастрыком, да ещё привезти его, не опрокинуться на дороге, которая идёт под косогором, или не застрять в глубокой и вязкой луже.
У сельских детей – своя арифметика и своя каллиграфия, и совсем иные аттестаты зрелости. И вот на такой аттестат сдал Зосим. Он стал хозяином, за что и уважал его весь ковтуновский околоток.
Ни Зосим, ни Хтодора не сидели за школьными партами и умели написать крестик. Но пусть любой грамотный попробует связать сноп при помощи бирюльки, или косить грабками, или пахать плугом так, чтобы вожжами даже и не пользоваться. Надо уметь спокойно с лошадьми разговаривать, говорить, куда им идти и они сами пойдут. Или взять, к примеру, цеп, которым молотят зерно. Не умеешь - лоб разобьёшь.
В свои шестнадцать лет хорошо знал шорное дело. Неумело сшитая шлея, или там другая часть упряжи искалечит конягу. У крестьянина могут быть неудачно завязаны бечевой лапти, но, не дай Бог, хозяин неправильно подтянул подпругу, или неправильно надеты парные вожжи – засмеют, осудят.
Прядут не только женщины. В хозяйстве нужны бечёвки, пута, верёвки. А всё это делает мужчина из пакли. Зимой ему некогда отлёживаться на полу или печке. Круглый год – работа. Зосим был готов к самостоятельному хозяйствованию и умел всё делать не хуже родительских сынков.
Почаёвская консистория не выдала ему в своё время документ о совершеннолетии. Мозолистые руки были его своеобразным аттестатом зрелости, а печатью – шрам на правой щеке в виде церковнославянской ижицы. Он отпечатался бледным знаком на румяном лице. Несколько лет назад случилась беда. Гнедой заступил постромок. Взрослый, опытный крестьянин никогда не подойдёт к лошади саду и не притронется к задней ноге – опасно! Знает об этом и Зосим, за эту науку имеет отметину на всю жизнь, а мог и погибнуть.
У многих крестьян я видел отметины опасного ремесла землепашца.
Говорят, что шрамы украшают мужчину. Да преминет любого такое украшение! А для Зосима – это горькая память о его сиротстве. Некому было за руку вывести его во взрослую жизнь. До всего приходилось доходить своим умом через набитые шишки и шрамы.
Пришёл 1917 год. Он остался в памяти, как начало «свободы». В чём эта «свобода» состояла, ступенцы не понимали. Но дошли слухи: царя сбросили.
Дядька Семён пришёл к Зосиму и сказал:
- Знатца, так! Царя скинули.
- Как скинули?
Семен залез на лавку. Среди образов был и портрет царя Николая. Он его снял и бросил на землю. В Хтодорином воображении именно так и представлялось, как показал дядя Семён: подняли с трона и скинули. Хтодора никак не могла представить, как это так можно взять и кинуть на землю святыню. Она Николая- царя и Николая Угодника принимала за одного святого.
«Слобода» - это слово воспринимали по-разному. Была радость, что куда-то девалось старое начальство, а нового нет. Никто налоги не собирает. Гуляй, делай, что хочешь. Так чувствуют себя дети, когда их родители одних оставляют дома. Можно гонять, озорничать, даже драться – никто ничего не скажет. Но со временем заметили крестьяне, что «свобода» - это своеволие, произвол, незащищённость. Ходили по хатам какие-то люди, забирали сало, яйцо, требовали денег. Они поговаривали: «Что твоё – то моё, а что моё, то не твоё».
В лесах под Майданом появилась большая банда. Налетят разбойники, заберут кабанчика, или корову, да ещё и муки пару мешков прихватят.
На ночь собак с цепи спускали. А появится в селе какой-нибудь незнакомый человек, тут все настороже.
«Свобода», но для кого она «свобода»? Крестьянин в большей свободе не нуждался. Он был свободен от начальства. Уплатил налоги, и никому к тебе нет дела.
Крестьянин себя свободным не считал. Он и так – подневольный: скот, земля, работа во дворе и в хате – неволя. Но от этой неволи никто не освободит, потому что эта каторга – добровольная и на всю жизнь.
Доходили слухи, что в мире делается. Австрияки и москали воевали-воевали, а потом один к другому со своей горилкой ходить в гости. Догостевались до того, что те и другие решили разбегаться по домам.
Но вот немец как будто рванул на Украину и захватил Киев.
Ступно, которое затерялось в горах и лесах, все обходили, и казалось, что история тоже сторонится этих глухих мест.
Ранней весной, когда ещё и снег не сошёл, но талая вода на дорогах превратилась мутную жижу, надо было Зосиму ехать к источнику по воду. На Ковтунах колодца нет, а на коромысле носить воду очень далеко. Её возили от источника только бочкой.
Надо объяснить – за соседним селом Махобеи у пригорка глубокого местного оврага бьет ключ. К нему приставили дощатые лотки, по которым ручьём льётся и ниспадает с высоты кристально чистая холодная вода. Если задним ходом подъехать на телеге с бочкой, да в неё поставить ведерную лейку, то без затруднений бочка наполнится родниковой водой.
Молодая хозяйка Хтодора надумала печь хлеб. С вечера завела в дижке опару. Утром хватилась, а в кадке – ведро воды – не больше, дров – ни одного полена.
- Зосим! Вставай! Надо поехать к источнику, а потом нарубить дров, потому что я сегодня пеку хлеб.
Зосим не шевелится – досматривает удивительный сон.
- Зосим! Я кому говорю? Вставай. Уже рассветает, а ты ещё спишь. А щоб на тэбэ лыха годына! Вставай, лодырь нещастный.
Хтодора хорошо знала, что мужа надо будить ласково, при чём так, как будто его будят на одну минуточку. Встань, а потом ещё ляжешь и поспишь себе. Но Хтодоре на этот раз было не до телячьих нежностей. Тесто бродит. Надо хорошо раскалять печь, а он спит себе.
Зосим, как говорится, встал не на ту ногу. Хоть и мал ростом, но, когда женился, стал сам себя ощущать степенным хозяином и не смеет жена языком ляскать, да ещё при том – на сонного. Укоры жены покалывали в локтях, под лопаткой, по всему телу. А тут ещё прохлада, которая бывает в доме по утрам, пока ещё печь не растоплена, раздражала Зосима.
- Что б ты пропала вместе с твоей дижею! О чём ты думала, когда заводила тесто? Ты что, не видела, что дров нет нарубленных?
- Тогда я сама пойду рубить. И нарублю. Без тебя обойдусь. Пусть соседи смотрят, какой ты у меня хозяин.
- Соседи знают не только обо мне, но и о тебе. Как испечёшь хлеб, так он на палец – сырой и глёклый, хоть лошадок лепи.
Эти слова Зосима как-то сдавили в груди, и она хотела ещё язвительнее ответить, но в горле упёрся како-то комок. Она его глотала-глотала, но напрасно. По щекам потекли слёзы.
Зосим молча оделся, хлопнул дверью так, что щеколда жалобно заскулила. Пошёл к дядьке Семёну за конём. Они обменивались лошадьми.
- Что-то, я слышу, твоя Хтодора на своего хозяина покрикивает.
- Ой, смотри, Зосим! Дашь волю, она тебя корытом накроет и всю жизнь будет тобой помыкать, - добавила тётка Одарка.
Она славилась тем, что умела пожар раздуть с маленького, еле тлеющего уголька. Сначала раздует до дыма, а там, смотришь, и до пламени.
- Тётка Одарка! Не лазьте через мой перелаз в мою семью. Я сам хозяин в доме, и сам разберусь и наведу порядок.
- Ой, разберёшься… Твоя святая и преподобная бабуся невестке и слова не скажет. Вот был бы жив свёкор, или свекруха, они бы её научили через кочергу прыгать. А ты – бедная сирота, так на сироту – все, даже жена. А тётя теперь уже не имеет права заступиться за тебя.
- А вас не просят, то и не заступайтесь.
- Ну, ну…
Зосим после этих слов взял коня, надумал на него сесть верхом, но… не удалось, ростом не вышел. А тётка посмотрела и ехидно повторила:
- Ну, ну…
Тогда он залез на тын и оттуда вскарабкался на коня.
- Хозяин. Ещё до коня не дорос, а в семье сам наводить порядок собирается.
Зосим, как «Отче наш», умел правильно разобрать и наладить парные вожжи, а на этот раз они запутались, и это тоже его злило.
Обида тяжёлым камнем угнетала его, прижимала к повозке. Кони шли к источнику лениво, даже подхлёстывание кнутом не помогало. Грязь чавкала под копытами, колёса вязли в хлипкой жиже. Лошади знали дорогу к источнику очень хорошо. Годами по одной дороге ездили по привычке. И на этот раз они сами развернулись под лотком и остановились. Зосим и папиросу не успел выкурить, как бочка уже была полная.
«Хозяин» молча подъехал к дверям хаты. Хтодора ловко носила воду в кадушку. Пока несёт одно ведро, второе наполняется, и так пятьдесят раз, пока бочка совсем не угомонилась и вода вся не вытекла. Спину ломит, руки болят, но надо воду таскать быстро. Зазеваешься, второе ведро переполнится.
Зосим стоял с чопом, но Хтодора так исправно носила воду, что перерыв делать не пришлось. Зосим забил чоп только тогда, когда бочка стала пустой.
Всё утро Зосим молчал. Накопившуюся злость он вымещал на дровах. Толстые грабовые ветки под Зосимовым топором рассекались с такой лёгкостью, словно они не из твёрдого дерева, а из капусты. Возле колодки быстро вырастала стопка поленьев. Именно такими лучше всего топить на хлеб. Но дрова должны были переночевать в печи.
Зосим набрал охапку дров, принёс её в хату и швырнул у порога на землю.
Уже солнце в окно заглянуло, а в печи – темно. Сырые дрова не хотели гореть. Они шипели, как ужи, выпуская пар, под которым гасли несмелые язычки пламени.
Зосим принёс куль околоту – прямой соломы. Уже сам принялся зажжённые пучки соломы под дрова тыкать, но они только и знают, что сердито шипят.
Зосим вышел во двор, оглянулся, не смотрят ли соседи, с ограды снял жердинку, порубил её на дрова. От этих дров огонь разгорелся. В молодой семье – тоже.
Хтодора месила дижу, тесто плюхало, сопротивлялось, а она его двумя кулаками толкала, сколько есть сил. В мыслях она спорила со своим мужем и словно кулаками сучила перед его носом.
В печи дрова погорели, хотя поначалу огрызались, шипели.
Угли начали покрываться серыми пятнами золы. Это первый признак того, что печь готова принимать хлеб. Она ждёт! Надо торопиться!
Зосим стоит слева начеку с деревянной лопатой. Хтодора ловко черпает обеими руками кусок жидкого ржаного теста, несколько раз переваливает его с руки на руку и быстро кладет его на лопату. Миг – и уже в самом дальнем углу села первая буханка. Так всё повторяется до тех пор, пока в диже останется последний кусок теста на закваску. Двенадцать буханок поджариваются, поднимаются, округляются. Из печи несёт душистым хлебным ароматом. Он устремляется в дымоход и возвещает всем соседям: «Хтодора хлеб печёт!»
Она заглянула в печь и убедилась: хлеб будет на славу! И это Хтодору начало успокаивать.
Зато у Зосима под сердцем что-то набухало, как тесто в диже, и вот-вот готово было вывалиться через край. Не гоже мужчине лезть к печи. Сел на лаве возле стола и, как свёкор начал следить за женой. А она лоханки для коровы запаривает, толчёт варёную картошку для свиньи и одним глазом посматривает в печь, как бы не загорелся лук, который жарится на постном масле. А только Хтодора отвернулась, чтобы в сенях поставить толкушку, глядь: лук загорелся пламенем.
- Ты пнём сидишь и не посмотришь – лук горит.
- А это не моё дело. У хорошей хозяйки лук не сгорает.
- А ты лучшую нашёл? Я – плохая?
- Плохая. Тебя отец из дома выпихнул и не научил с хозяйством управляться.
- А я твоих порогов не оббивала, и отец не оббивал.
- Разве Цвыки умеют хозяйствовать? Не зря их пупаями обзывают.
- Замолчи! Не говори так! Я… я…- а дальше она не могла ничего сказать.
Как была в лёгкой свитке, так и побежала к воротам. Сначала она шла по Ковтуновской улице, а когда вышла на простор напрямик, через Маску, по талому снегу стала бежать, что есть сил. Как прибежала в хату, упала на колени перед матерью и залилась горькими слезами. Мать положила доченьке руки на плечи, и это ещё больше прибавило жалости. Уже когда перестала всхлипывать, Хтодора зарыдала, как бы причитая:
- Мамочка, родная! Что я вам плохого сделала? Была ли я непослушной? Или я по хозяйству не помогала? Или я сестричку и братиков не нянчила? Или я хоть раз летом уснула в тенёчке?
- Успокойся, доченька. Такая наша женская доля. Ты сейчас одним рушником связана со своим мужем и на всю жизнь. У меня, как нож по сердцу, как вспомню, что ты ещё и в девичестве не побыла, и не оглянулась, как косу расплели.
В дверях показался отец. Увидел – дочь в слезах. По привычке Роман Ильич погладил свой подбородок, положил бороду на ладонь. Это был признак, что он за несколько мгновений станет невменяемым. Глаза округлились, налились кровью. Не поинтересовался, что и как. А сходу:
- Чего тебе здесь нужно? Задрипанка! Отца ославить хочешь? Где же это видано, чтобы женщина бросила хозяйство и прибежала к мамочке нюни распускать? Прочь из дома!
- Тату!
- Прочь!
- Но послушайте же!
- И слушать не хочу!
- Тату!
- Прочь, а то возьму палку и буду на виду у всех людей до самих Ковтунов гнать. Ты этого хочешь?
- Доченька! Покорись отцу, покорись, моя ласточка. Помиритесь. Всё пройдёт, - умоляла мать. – Может, у нас пообедаешь?
- Ты что, старая, с ума сошла? Потакай, потакай! Ещё один лишний рот.
- Если вы меня куском хлеба попрекаете, тату, то я не скоро переступлю этот родной порог.
Обернулась и пошла. Мать, вступив в сапоги на босу ногу, побежала за дочкой. Провела вплоть до Маски, где, как говорят, что-то пугает. Но сейчас никакой испуг не был в голове. Мать и дочь обнялись и облились горькими слезами. У обоих такая женская доля, надо ей кориться.
Хтодора уже распрощалась с матерью, отошла, оглянулась. Только сейчас она увидела, как мать постарела, ссутулилась, как будто земля её к себе притягивает.
Хтодора молча пришла домой. По дороге она сожалела, что так случилось. У матери своего горя не меньше. Еще моих хлопот не хватало. Дома – ни слова. В хате было так тихо, что было слышно, как поёт свою короткую песню сверчок.
Оглянулась вокруг. Хлеб Зосим вытащил из печи сам, на столе, как положено, накрыл его скатертью и полотенцами, чтобы отпарился. Лоханок в хате не было. Скотину покормил.
- Хтодора! Будешь есть?
Хтодора не отвечала. Зосим молча придвинулся, приласкал. На этом ссора закончилась.
С того времени они поняли, что никто посторонний, ни отец, ни мать, ни дядьки, ни тётки не в состоянии дать такой совет, чтобы развести всю беду. Видимо, обоим надо её разводить, прислушиваться друг к другу и уважать друг друга. Так они становились самыми близким и родными людьми.
Весь этот день, когда вспыхнула ссора, бабушка Ярына сидела на печи и словно дремала. А на второй день, когда Хтодора и бабушка остались одни в хате, начался разговор.
- Вот что, дочка. Я Семёну скажу, чтобы он своей Одарке верёвочкой язык завязал. Я знаю, что молодые невестки страшно не любят, когда им свекрови ноги переставляют и грызут. Я тебе – не свекровь. Состарилась я, многое повидала и пережила. Запомни, дочка: нельзя чураться советов старших людей. Зачем тебе ходить неизведанными путями, если можно спросить тропинку. Сколько горя я изведала, пока всему научилась. Помню, мой муж Герасим по молодости тесто из дижки мне на голову вывалил. Прошли годы, и только тогда я научилась хлеб печь, обеды варить, полотно ткать, вышивать – всё, всё, что должна уметь женщина. Но самая важная наука – уметь ладить с мужем. Ты ему не скупись на слова, говори, что он хозяин на всю округу, хозяин в доме. Но привлекай его к себе, чтобы он делал только то, что ты хочешь, что бы он не водился с тем, кто тебе противный.
Ярына была, как и все крестьяне, неграмотная, но мудрость у неё была собственная, не вычитанная, а выстраданная. На мудрости старых людей держался обычай, который передаётся от поколения к поколению.
Пожурила она и Зосима.
- Вот что-то сирота, то и пустота. Ты не обижай Хтодору. Хозяина красит исправная сбруя на лошадях, хорошая повозка и рожь высокая в рост человека. Но больше всего красит хозяина, знаешь что?
- Знаю.
- А если знаешь, то уважай её, как никого на свете. Вскоре я умру, а вам по жизни, как по длинной ниве, рядышком идти. Всё будет попадаться: и чертополох, и крапива, и тернии. Ты был сирота. Теперь – нет. Она тебе и жена и мать. Уважай жену. Не ты её взял, бог тебе её дал.
Ярына через год после этого разговора тихо закрыла очи и отошла в мир иной. Но её заветы жили в новой семье, супружеская пара уже переходила из детства в юность.
А тем временем, как буйные ветры, долетали слухи о событиях, которые обошли глухое село Ступно. Говорили, что немцы захватили Украину. Но какие они эти немцы, никто не видел. Говорили что за Острогом, под Славутой появились гайдамаки, но куда они девались, тоже толком никто ничего не мог сказать. В Ступно никого и ничего этого не было. В селе была «свобода»: гуляй, пан-атаман.
Ступновские мужики редко ездили на ярмарку – больше менялись, чем торговали. Пуд ржи приравнивался к керосину, селёдкам, мануфактуре. Бумажные деньги старались не брать. В обороте были «керенки», «петлюровки», они ещё назывались карбованцами. Во время войны молодые мужчины, особенно парубки, папиросы-самокрутки стали прикуривать спичками. Однако старые деды носили по старинке «кресало», кремень и трут. И неразлучную люльку. Молодые покупали маленькие книжечки папиросной бумаги, их называли «папирки». Другой бумаги в селе не было – ни газет, ни книг.
Во время «свободы» соковицкие мужики постепенно отвыкали от ярмарки. Всё было своё, налогов не надо платить, то и деньги не нужны. Вот только соль, керосин да селёдка. Но этого добра можно выменять на яйцо, зерно, масло в своей сельской лавке, которую держит Федоровичка.
На хлеб не очень-то менялись. Как известно, от Вознесения до Петрова поста почти каждая соковицкая семья сидит без хлеба – ждёт нового урожая. Сало. Как говорится, глупое сало без хлеба, оно ничего не стоит. Но после Пасхи ещё некоторое время оно водится. Самое тяжелое время в страду. Работа трудная, а съестные припасы кончаются.
Для ступновца была своя «свобода». Штаны – из домотканого полотна, куцак – из сукна, которое делают сами, шапка из овечьей шкуры, лапти или лыковые или из верёвок - мотузяные. Недоношенные сапоги стали называть царскими, купленные при царе.
Ступновские богатые мужики шли к церкви на Пасху степенно и неспешно. В одной руке – корзина с пасхой, яйцами и другими яствами, а другой держат палку через плечо, на палке раскачивается пара сапог. Возле церковных ворот мужики торжественно обуваются и идут к всенощной.
Утром, когда поп освятит пасху, мужики за церковной оградой опять разуваются и босиком расходятся по домам разговляться. Такие сапоги ещё называли пасхальными, они могли служить для нескольких поколений. Царские или пасхальные сапоги обували ещё и на Ивана Богослова – на престольный праздник.
Доходили слухи, что в Россию пришла какая-то напасть, что и не вымолвишь: толи «леворуция», толи «риволюция». Одни настаивали на том, что какая-то беда с левой рукой – леворуция, другие стояли на своём – риволюция, что значит: какую-то люцию будут рвать на куски. Умеренные и рассудительные мужики говорили, что их Бог миловал и от леворуции, и от риволюции.
Пока так мужики рассуждали, в Ступно понаехало столько народа, что никто такого не помнит. Даже на Ковтуновскую улицу приехало столько людей, что и на Пасху вокруг церкви столько не увидишь. И всё мужчины. Женщин мало. Но если среди них какая-нибудь есть, то - в красной косынке, в короткой кожаной свитке, в ботинках. А ноги до колен - в обмотках, именно в таких, как у тех москалей, которые в первую мировую войну окопы копали.
Мужчины – кто в чём. Но на голове что-то такое, что и не расскажешь. Вот как свёкла, да хвостом вверх.
Смело, словно к себе в дом, ввалилось человек двадцать. Один из них заметил Хтодору и окликнул:
-Хозяюшка! Встречай гостей! Мы к тебе на постой.
Во двор вкатила бричка, но запряжена не так, как у нас – парой коней, а тройней. На бричке – толстая труба. Тот, который начал разговор, заметил Хтодорино удивление.
- Не удивляйся, хозяюшка. Это пулемёт Максим. А вот вторая повозка – кухня. Твоя печка к дому привязана, а эта – на колёсах, гуляет по всей России.
- Степан! Покорми лошадей. Мы тут у тебя немного похозяйничали.
Хтодора, вместо того, чтобы начать ругаться, рассмеялась так, что не могла себя остановить.
Степан нёс охапку конопли. Бросил лошадям, но они не едят.
Вышел из дома Зосим. Один в кожаной свитке объяснял:
- Вот ты украинский крестьянин. Мы тебя освобождаем от белополяков, теперь вы будете свободными пролетариями крестьянского труда.
Зосим не мог ничего понять, о чем идёт речь. И Федоровичку и попа Агафангела на русском понимал. А тут какие-то слова «частная собственность», «белополяки», «пролетарии» - ничего не понятно.
Печь, которая на колёсах, сварила борщ. Бойцы готовились обедать. Но протрубила труба, и все снялись в поход. Мимо ворот тянулась вереница повозок, ехали верхом, шли пешком.
Ковтуновская дорога такая глухая, что по ней ездили только Ковтуны. Разве кто из тех, кто ездил через Соковицу в Малую Мощаницу. Но это так редко случалось.
Но ковтуновские мужики покачали головами и сказали, что никогда не угадаешь, по какой дороге пройдёт война.
Впоследствии, когда вспоминали о революции, то она им так представлялась: кони тройней запряжены, печь на колёсах, шапки необычной формы и много-много людей. Это надо, наверное, большое село, чтобы из него столько людей собрать, как было в тот день, когда проходила «леворуция».
Последняя группа всадников проехала, угомонились собаки. Наступила тишина. Когда после Хтодора вспоминала «ливоруцию», то именно вспоминала печь на колёсах и множество людей, которые внезапно появились на Ковтунах и так же неожиданно исчезли. Однако соседи рассказали ещё о некоторых новостях. Москали ходили по домам и записывали добровольцев. С ними ушёл лишь Емельян Бондарь по прозвищу Волк.
Братья Волки – Емельян да старший брат Александр – оба были грамотны, умели читать и писать. Кроме псалтыря да апостола у них видели книги простенькие, обложки – тоненькие, без рисунков.
Емельян, так он, бывало, везёт снопы и книгу читает, пока кони сами ко двору не приедут.
Дьяк Кортович был мастак не только хором руководить. Он в свободное время учил мальчишек грамоте – за так. Те, которые были сообразительные, где с помощью дьяка, а где самостоятельно, одолели чтение по слогам. Емельян – это уже совсем другое дело – талантливый парень. Он мог прочитать не страницу – другую, а всю книгу.
Когда красные москали двинулись в путь, Емельян забежал домой, чтобы попрощаться с братом и его молодой женой.
- Прощайте, скоро вернусь.
Однако, это «скоро» растянется почти на два десятка лет.
Дошли слухи, что те красные москали из Польши вернулись назад на восток и оказались за Острогом. Когда и как они отступали, ступновцы не видели. Не каждый же раз войскам ходить через такую глушь!
Какая власть установилась, мужики толком не могли объяснить, но знали хорошо – свобода кончилась. А бабы рассуждали по-своему: «Хай гиршый, абы иншый». Стали ездить в Здолбунов на ярмарку. Ступновцев очень удивило, что уже торгуют не на пуды и фунты. «Кильограмы», «центнеры». Не десятина, а «гехтар», не верста, а «кылометр» - просто удивительно!
Со временем мужики окончательно убедились, что власть «инша», а «гирша» или нет, никто сказать не мог.
В Ступно объявился солтыс – сельский староста. Но что больше всего потешало, так это то, что всех соковицких «гречкосеев» стали обзывать панами. Вначале они подумали, что над ними так подсмеиваются.
- Паны – поснимали штаны, - смеялись мужики сами над собой. Однако солтыс через десяцких созвал на сход всех спупновских «панов». Солтыс был из украинских поляков, поэтому он на смеси украинского с польским объяснил, что жители села теперь будут жить в Панстве Польском и что их главный пан-«керовник» - Юзеф Пилдсудский. А также все должны уважительно относиться к «люду жондовому» - к польским служащим, исправно платить налоги.
Дядя Семён спрашивает соседа Дорофея:
- Как поживаешь, кум?
- Как при Польше.
- Как это при Польше?
- Все пануем. Даже и батрак, так и тот пан.
Повадился в село люд жондовый – чиновники. Украинский язык они знали пятое – через десятое. Требовали, чтобы мужики разговаривали по-польски. Прежде всего, мужики усвоили слово «быдло». Этим словом называли простых крестьян чаще, чем словом пан. Слова «хвопек» и «хвоп» почти похожи. Первое означает – парень, а второе – оскорбительное – холоп. Старые люди говорили, что власть новая, но при ней вернулись те же слова, которые были при барщине.
По селу пошла поговорка: «Видно пана по халявам». Люд жондовый ходил в сапогах. Кто чином повыше, тот в хромовых сапогах, остальные в юхтовых. Заметили мужики, что ниже пан – больший хам.
Польский язык начал распространяться среди простых людей. Некоторые слова от украинских мало чем отличаются, а иногда и совсем совпадают. Разговаривать по-польски – значило выказать свою покорность новой власти.
Был такой случай. Лавочница Федоровичка, которая при царе мешала украинский язык с русским, теперь стала заимствовать польский. То она была благородной матушкой, теперь она – ясновельможная пани.
Павло Дрозд зашёл купить махорки. Дед, который годами общался с госпожой, презирал лицемерную и степенную новоявленную ясновельможную пани.
- Цо пан хцэ?
- Ты мне не цокай. Махорки подай!
- Яки не гжечны! Какой вам махорки? Задней или пшедней?
- Сама кури заднюю. Давай переднюю. Задняя смердит.
- Какая невоспитанность! Какая негжечность.
- Перестань из себя панночку корчить. Давно сырую капусту ела?
Павло когда-то был в покоях у Федоровички и видел салат из свежей капусты. Всё её благородство исчезло, как снег на солнце. В его понятии есть сырую капусту - обозначало - «дойти до ручки», испытывать крайнюю нужду. Павло, пусть бы даже умирал с голоду, но сырую капусту есть не стал бы.
- Ты смотри на неё, - продолжал ворчать Павло, - она уже из себя «уродзоную" полячку корчит!
- Какой хам!
- Хам, то хам, но деньги или как, по-твоему – пиёндзы, возьми!
Вместе с польскими словами стали входить в обычай польские порядки. Стало привычным польское слово мельдунок. Каждый житель села один раз в полгода должен замельдоваться (отметиться) в полицейском околотке. В отдельном журнале велись записи, кто родился, кто умер, и кто куда выехал.
На это мужики смотрели, как на достойное дело, хотя об этом можно было бы расспросить у попа. Там в метрических записях всё сказано, зачем людей в полицию приглашать. Их раздражало иное. Уж очень подробно расспрашивали о соседях. Когда «мельдовался» Зосим, полицейский интересовался Емельяном Бондарем. Пишет ли. С кем он дружил до того, как пойти с красными. А об Александре Бондаре спросил такое, что Зосим не уловил, о чем идёт речь: к какой политической партии тот принадлежит. Зосим где-то от кого-то слышал, что за политику сажают в тюрьму, но что она за штуковина такая, за которую можно лишиться свободы, он никак не мог себе представить. Зосим пошёл к дядьке Якову – он грамотный.
Стало всё ясно. Емельян воевал с поляками и с советами при отступлении подался в Россию. Вот они не «мельдуют», а шпионят. От Емельяна – никаких известий.
- Будут ещё спрашивать, говори: ничего не знаю.
Полицейские расхаживали по селу. То к одному соседу заглянут, то к другому. Такое впечатление, как будто бы от кота спрятали кусок сала, а он его вынюхивает. Но не там они нюхали. Ночью на первое мая, на конторе, в которой заседал сельский староста – солтыс, появился красный флаг. Он у поляков красно-белый. При чём белая полоса занимала четвёртую часть по ширине, всё остальное – красное. Кто-то от польского флага оторвал белую полосу. Пол дня никто из начальства не замечал, что флаг-то не польский, а советский.
Кто додумался? Чьих рук дело? Никто ничего не знал. На всякий случай арестовали Александра Бондаря, но через неделю отпустили – нет доказательств.
Стали чаще таскать мужиков на «мельдунок», выпытывать, но они то ли из себя простачков строили, то ли на самом деле ничего не знали, что красный флаг вывешивать нельзя, а вот красный с белым – то, что надо.
Ещё прожили в «панстве» два года. Но у полицейских работы прибавилось.
Зосим не заметил, как они, полицейские, прошли от оврага на тыльную сторону усадьбы. Начали ходить по огороду, растаптывая тыквенные плети, наступая на грядки, на которых огурцы пустили по четвёртому листочку. Хтодора заметила непрошенных гостей и оторопела: наверно какой-нибудь преступник прячется в тыкве. Уже Зосим и Хтодора стали внимательно всматриваться. Нет никого. Однако двое полицейских расхаживали среди рядов капусты, как аисты по болоту. Вдруг они наклонились над растением с округлыми желтоватыми листочками.
- Цо то е, пся крев, холера ясна?
Переводить не было потребности, потому что в селе пся крев – собачья кровь – знали как излюбленную ругань польских жондовцев – чиновников. Один из них пальцем указывал на стебелёк табака.
Кое-как от штрафа отвертелись, действительно, одна былинка табака была самосевка, и её никто из рассады не высаживал.
Непрошенные гости прошлись по всем огородам Ковтуновской округи. Ничего не нашли. Однако мужики убедились – уже не сможет угощать сосед соседа собственным самосадом.
В селе Гульча под Острогом поляки наделили большую табачную плантацию. На выращивание табака была введена государственная монополия. Таким образом, заставили мужика нести к Федоровичке деньги, или яйцо, или курочку, чтобы заплатить за ту вонючую заднюю или пшеднюю махорку. (Пшедняя – махорка первого сорта, задняя – второго).
Теперь уже соковицкие мужики сожалели, что когда-то дожидались изменений, приговаривая: «Хай гиршый, абы иншый». Вот и дождались. Вначале мужиков панами величали, а вскоре спесивые польские жондовцы их быдлом стали называть.
Мужик привыкает к притеснениям. Вначале пожужжит, как шмель на цветке, и умолкнет, или скажет: «Кнутом обух не перешибёшь», «Выше себя не подскочишь» и всё такое прочее. А скажет так, чтобы оправдать своё бессилие.
Отец Агафангел, который много лет пел за здравие царю, теперь вспомнил другую истину: «Всякая власть – от Бога», «Кто власти земной не подчиняется, тот гневит Господа Бога».
Мужики чесали затылки и размышляли: «Кого Бог любит, того и наказывает, насылает на нас ляхов-католиков». Дальше разговоры затихали.
Тем временем новая польская власть вспомнила и о Зосиме. Из Здолбунова пришла «карта поволанья» - повестка о призыве в польскую армию сроком на два года. Солнце затуманилось в Зосимовой семье. У Хтодоры среди бела дня потемнело в глазах, в голове застучало, и всё вокруг поплыло. Кто будет управляться со скотиной? Кто будет сеять, пахать? Хоть живой в гроб ложись. Только теперь она поняла, какой ей Зосим родной, без него она – круглая сирота. Этот мальчишка, который недавно ей был чужой, стал родным. На первых порах она его боялась. А теперь забирают не Зосима, отрезают правую руку.
В хате было так тихо и грустно, как будто на кладбище вывезли покойного. Только большая чёрная муха, которая случайно залетела в хату, билась об стекло – рвалась на волю, монотонно и надоедливо жужжала.
Хтодора присела к столу, не было желания за что-то приниматься. Нетопленная печь своими чёрными челюстями раскрывала рот, словно хотела проглотить её, Хтодору. Лоханки с кормами для свиней укоризненно смотрели на хозяйку. Спас, со своим золочёным окладом, не мигая, смотрел на осиротелую жовнирку – солдатку.
В этой хате, застигнутой оцепенением, нарушал тишину Зосимов младший брат Иван. Малый, на коня взбирается с тына, или с воза, но чужое горе ему в радость: теперь он будет хозяином, старшим в семье. Ему уже без малого шестнадцать. А в таком возрасте Зосим уже женился. Вот так задаст он перцу Хтодоре, через кочергу заставит её прыгать.
Иван сновал по хате без дела, а душа играла гопака. Ему тетка Одарка давно вбивает в голову, что он «батькивец», что он – младший брат – законный наследник отчего дома, что он тут хозяин, а не Зосим со своей женой.
Как быть, как дальше жить? Эти мысли неотвязно мучили Хтодору. Она в мыслях искала выход из безысходности и не находила. То она представила Зосима беглецом, он прячется в клуне в соломе, его разыскиваю жандармы. Но всё напрасно. Найдут, поймают, посадят. Что будет, то будет. Надо же, какая несправедливость. При царе мужчина, который оставался воспитателем малолетнего брата, не шёл в армию. А сейчас… Станет беглецом, всех по мельдункам затаскают.
Хтодора сбегала на Цвыки, позвала отца и матерь. Пришли дядьки Зосима Семён и Яков. Позвали близких соседей.
Проводы в армию считались таким же важным событием, как свадьба, крестины или похороны.
Сели к столу. Новобранец по обычаю - на лавке под образами, остальные расселись по родству и по старшинству. Чарка пошла по кругу. Когда очередь дошла до тестя, Романа Ильича, он почесал свой любимый подбородок и сказал:
- Служи, Зосим, исправно. Хоть и ростом ты мал, служи справно, начальство слушайся. А начальство – оно Богом дано. Кто власти не слушается, тот Бога не боится. Хорошая тебе хозяйка досталась – моя дочка. Теперь ей придётся и пахать, и сеять. Научим. Нет такого дела, с каким сельская баба не справилась бы. А из Зосима капралы человека сделают. Он ещё не вырос, а там подрастёт. Хтодора у меня что? Хозяйка. Цвыковского роду.
- Пупаёвского роду, - перебил Семён.
- Цвыковского роду! Запрягать научу и распутства не допущу. У нас, у Цвыков, так: женился или вышла замуж, так на всю жизнь. Своё плечо я не подставлю. У меня своих злыдней полная хата. Пусть управляется сама.
- Знатца, оно такое дело, - начал дядька Семён, - ты, Роман, не хвались… Цвыки никогда не были хорошими хозяевами. Голодранцами были, ими же и останутся. Известно, что твою Хтодору нужно учить мужской работе, но и бабские дела до ума доводить. Без свёкра и свекрови живёт. Я бы её взял в шоры, хоть я и дядькой Зосиму прихожусь, но не моё это дело. Вот так, знатца… Мы, Ковтуны, - справные хозяева и твою дочку сделаем хозяйственной.
Роман при этих словах вскипел, хотел вылезть из-за стола и закрыть за собой двери, но Мария дёрнула мужа за полу. Роман воздержался, не до ссоры, перевёл разговор:
- Люди добрые, бойтесь Бога! Зять за порог ещё не вышел, а вы уже солдатке собираетесь сало за шкуру заливать. Ещё успеете. Бросьте! Давайте что-нибудь рекрутское запоём.
Запели новую песню, которую недавно стали петь в селе.
Пыйтэ, хлопци горилочку –
Завтра нэ будэтэ.
Прыйдэ карта поволання –
До вийська пидэтэ.
Котри хлопци здоровии,
Пидуть воюваты.
А мушу, молодэнькый,
В шпиталю лэжаты.
Пыйтэ, хлопци, горилочку –
Завтра нэ будэтэ.
За два рокы – не ранише –
Додому прийдэтэ.
На второй день дядя Семён запряг лошадей, выстелил повозку свежей ржаной соломой, посадил своего племянника сзади. В руках у Зосима – харчи, завязанные в вышитый платок. Этот узелок Хтодора слезами поливала, на божничку клала, светила пасхальную свечку, чтобы ему, Зосиму, было так же светло, как этот божественный свет. По обычаю Зосим был перевязан длинными полотенцами – намитками – крест на крест, как генерал орденскими лентами. Зосим сдержал слезу, не дай Бог кто увидит. Он дальше Здолбунова в жизни нигде не был. Предстояло длинное путешествие в неизведанные края. Но его это не радовало.
Из Ступно ехало восемнадцать рекрутов. Всё село огласилось жалостными песнями. Чёрная вереница подвод исчезла за селом.
В Здолбунове со всех сёл собралась тьма народу. Подвод – больше, чем на ярмарке.
В длинном под черепицей доме новобранцы проходили комиссию. Зосим голый, стеснительно прикрывая свою наготу, переходил от врача к врачу. Били его молоточком по коленкам, показывали таблицу с буквами, но для неграмотного они ничего не обозначали. Лекарь, повёл плечом – значит всё в порядке: годен – не слепой.
Тот лекарь, что с чудной деревянной трубкой, долго осматривал Зосима. Он прикладывал трубку к спине, поворачивал, слушал грудь, обстукивал её. Велел дышать, потом – не дышать.
Постоял, замолчал, словно что-то забыл и силится что-то вспомнить. Поправил свои очки, а потом неожиданно исчез, оставив обнажённого новобранца одного. Потом привёл ещё одного лекаря. Тот тоже слушал через трубку, тоже велел дышать, не дышать. Оба замолчали. Потом зашли в соседнюю комнату, наверно, для того, чтобы посоветоваться.
Возвратились назад, первый врач начал расспрашивать:
- Кто в вашей семье болел туберкулёзом?
- Что?
- Чахоткой в вашей семье никто не болел?
- Отец.
- И ещё болеет?
- Нет. Он умер.
- Когда?
- В шестнадцатом.
- А ещё кто болел чахоткой?
- Дед. Он тоже помер.
- Всё понятно. Вот что, юноша… Как тебя звать?
- Зосим.
- Какое славное имя! Был такой святой Зосима. Ты в армии не будешь служить.
Врач заметил на лице радостную улыбку.
- Ты не радуйся. Радости мало. У тебя - та же болезнь, что была у отца и деда. Наследственная болезнь. Да, в армии служить не придётся. Ты не волнуйся, но с лёгкими у тебя непорядок. Не жалей ничего на питание, наедайся вдоволь, ешь всё жирное, постарайся не простывать, держи всегда ноги в тепле. Вот в этом твоё спасение. Кто тебя сопровождает?
- Дядя.
- Позови его. Потом подойдёшь вот к этому столу, где сидит офицер. Он тебе выпишет «белую карту» или как говорят – «волчий билет».
После врач рассказал Семёну, что жизнь его племянника под угрозой. Дядя не удивился, этого и следовало ожидать – передалось, наверно, от родителей.
Однако бог миловал. Всё как-то прошло. Из низкорослого, щуплого подростка он превращался в крепыша, коренастого мужика. Лицо на солнце загорелое, как будто обожжённое. Курносый нос и круглое лицо напоминало солнце перед закатом. Как и на солнце – пятно – большой шрам на щеке как напоминание о неосторожности в обращении с конём. Всю его внешность украшала пара серо-голубых глаз.
Только в песнях воспевали белое личико да чёрные брови. Такая красота в селе – ни к чему. Такая внешность может быть только у квёлых, болезненных парней. От работы, летней жары, зимних холодных и колючих ветров лицо закаляется, как медь.
Всё шло на лад. Молодое тело, неукротимая энергия да хорошее питание одолели болезнь. Вот от чего надо было воздержаться, так от курения. Но мода. Все мужики это делают, ну и … как же можно выделяться, за мужчину не будут считать. А потом бросить уже не хватило сил. А при такой болезни да ещё курить…, но Бог миловал.
Болезнь, как чёрная туча, постояла, закрывая солнце, и неожиданно исчезла, небо стало чистым.
Хтодора сильно пережила эти события – призыв мужа, его болезнь. И в самом деле: она для него была не только женой, а в какой-то мере заменяла мать, ведь без неё он так рано остался. Хтодора, бывало, иногда сама недоедала, но Зосим был сытый и в тепле. Постепенно, возможно они и сами того не замечали, как научились прощать друг другу. Не слушать советов ни цвыковских, ни ковтуновских. Их усадьба была огорожена старым тыном с давних времён, когда ещё покойный дед Герасим был парубком. Однако в семье был иной тын – незримый. Всем посторонним через этот тын ходить запрещено, и пусть кто попытается поссорить Зосима и Хтодору! Не ходите через наш перелаз!
Так молодые супруги из детей вырастали в подростков и, наконец, стали взрослыми – хозяин и его красавица – молодушка Хтодора. Они счастливо жили-поживали и детей наживали. Родился сын – первенец. Назвали Артёмом. Зосим теперь уже стал настоящим и достойным хозяином.
В село новые времена, как снег в метель, принесли новые представления о том, как можно прожить и при малоземелье. Люди учились жить с «грошика и кошика» (денежки и корзины). Издавна существовала пословица: «Почему глупый? Потому, что беден. Почему беден? Потому что глуп». Если земли стало совсем мало, надо искать выход. И кое-кому его удавалось находить. Если ты от деда – прадеда крестьянин, то не обязательно всю жизнь быкам хвосты крутить.
Примерно так рассуждал младший дядя Яков. Обе его дочери вышли замуж и по гектару приданого отделили от отцовского поля. На той земле, которая осталась, не разбогатеешь. Идти подённо зарабатывать у попа или кулака гонор не позволял. Да и к тому же Яков когда-то одну зиму ходил в церковно-приходскую школу, читать псалтырь и считать на счётах научился.
- Федоровичке можно держать лавку, - рассуждал он, - а мне кто-нибудь запрещает?
Нужно сказать, что Яков отличался от своего старшего брата Семёна, который следовал заветам и советам старших людей. Такие, как Семён, хранили крестьянскую мудрость, которая накапливалась веками, и эта мудрость называлась «обычай». Семён носил длинную бороду, как лопата, ножницы её никогда не касались. На Ковтунах степенность человека пожилого возраста определялась длиною бороды. На все Ковтуны Семён, если мерить этой меркой, был человеком самым степенным и уважаемым. Обдуманность своих поступков, умеренность, его любимое словечко «знатца» что в полном произношении должно звучать «значится», да ещё своеобразное причмокивание языком делало его таким патриархом всех Ковтунов, каким для древних евреев был Авраам. Он всё делал вовремя и так, как делали деды-прадеды. Даже хата ему досталась в наследство от прапрадеда. Ступа, в которой он накануне Рождества толчёт кутью, выдолблена, пожалуй, при царе Горохе.
У Якова, наоборот, борода была рыжая. Он её подстригал, укорачивал усы. Круглое лицо, круглая огненно-рыжая бородка, прищуренные лукавые глаза – всё это делало его похожим на местечкового чиновника. Но не только дело во внешнем сходстве. Он – щедрая душа. Угостит в корчме кружкой пива, а смотришь, выгадал на этом в другом деле. Ему вернётся выгода не на кружку, а на целый бочонок.
На Низ в Село в лавку ходить далеко, а здесь, на Соковице под боком у Якова можно купить всё: спички, соль, селёдку, конфеты, даже лопаты и цепи. Всё, что способен купить крестьянин, у которого деньги водились не всегда, может приобрести в обмен на яйцо, курочку или какую-нибудь иную мелкую живность. Нет денег – это Якова не смущало. Он мог дать в долг. Будешь иметь деньги – отдашь. Если хочешь, расплатишься курочкой или уточкой. У малоземельного Якова во дворе кудахтало до сотни кур. Еженедельно он отвозил их в Мизоч на ярмарку. Продавал на три гроша дешевле. И мизочские горожанки не знали, как благодарить ступновского рыжего Якова. Теперь за Яковом бегали продавцы, потому что он брал товар оптом. Так Яков делал из дешёвой селёдки дорогую. Он сообразил, что в долг давать товар невыгодно. Взял, а когда отдаст - не известно, никакого навару. Завёл проценты. Когда ходил учиться у дьяка в школе, никак не мог сообразить, зачем ему учить такую премудрость, как проценты. А теперь эта премудрость кормила его. Яков перестал пахать, сеять, косить. Лошади были не для работы, а для езды в город. Теперь у Якова появились польские злоты. На эти деньги он нанял мастеров, они перегородили хату, сделали отдельный вход со стороны улицы, а мизочский маляр сделал вывеску Sklep.
Как боялись мужики, что наступит время и придётся им жить за счёт грошика и кошика – а это всё равно, что по миру с сумой.
Семён придерживался старых обычаев. В сочельник он обвязывал яблони соломенными верёвками – перевеслами, чтобы они чувствовали себя хозяевами в саду и родили хорошо.
Яков у мощаницких мужиков выведал, как надо обрезать деревья, чтобы они лучше родили. Семён никак не мог сообразить, как это можно оставить веток меньше, а яблок должно уродиться больше. Мужики качали головами и посмеивались над Яковом. Чудак, да и только!
А он весной развёл синий камень – медный купорос - на извёстке и веником обрызгал все ветки. Мужики посмеивались в усы. Яков не обращал внимания. Он выкорчевал старые деревья. У чехов купил саженцы европейских сортов, названия такие, что и язык сломаешь. Со временем засадил саженцами всё поле, которое по склону плавно тянулось к самому оврагу. На зиму ствол каждого саженца обвязал соломой. Вот теперь-то соседи потешались и хохотали! Через четыре года перестали, когда Яков отвёз целую фуру яблок величиной с кулак в самую Варшаву. Сколько он заработал на яблоках, никто не знал, зато вернулся домой в новой шляпе с пером.
За кружкой пива у корчмаря в Мизоче выпытал, что оно за штуковина такая «гроссбух». Теперь он в тетради на одной странице записывал расходы, а на другой – доходы. Он припомнил задачку о бассейне – из одной трубы вода выливается, а другой – наливается. В каких случаях бассейн может оказаться пустым. Его тетрадка показывала, когда карман будет раздуваться, а когда может опустеть.
Сидя за своим гроссбухом, он задумывался, почему не водится грошик у соседей. Если им не будет чем платить, то они перестанут к нему ходить. Поляки ввели денежные налоги. Чтобы добыть денег, надо что-то продать, или мешок зерна, или тёлку, или овцу. Как не изворачивайся, а лишнее продашь, самому есть нечего будет. И всему этому вина – малоземелье. Начал Яков земляков возить в чешское село Мирогощу хмель рвать. Хозяева рассчитывались деньгами. За образами у соковичан появились узелки с деньгами – злотыми.
Зимой мужчины меньше заняты хозяйством. Парубки, которые хотели себе справить фабричную одежду, хромовые сапоги, а то ещё, возможно, шляпу, отправлялись в каменоломни, мостили дороги, занимались выжиганием извести да древесного угля. Некоторые парубки в городе находили себе невест и приставали в приймаки – оставались жить в семье жены.
Семён никак не мог понять, почему брат Яков возится со своими соседями. То везёт их в Мирогощу на подённые заработки, то в Дубно, то в Смыгу на сезонные работы.
- Пойми, Семён, - объяснял Яков, - я могу разбогатеть лишь тогда, когда у моих соседей будут водиться денежки. Они за образами долго не задержатся, а вскоре закатятся в мой кошелёк. Если у них будет пусто, то в мою лавку никто не пойдёт и оборота никакого не будет.
Со временем Яков купил патент на продажу водки, табака и махорки. Иногда он наведывался к старой Федоровичке, приценялся, но ничего не покупал. Она готова была эту рыжую бороду глазами сжечь, но ничего не поделаешь. Федоровичка в коммерции всю жизнь провела и хорошо знала, что конкурента надо обвести вокруг пальца, перехитрить его, передумать. Но Яков был моложе и сообразительней. Теперь он уже не был Яков Ковтуновский, а Яков Герасимович. А когда проходил по улице, то соседи уважительно снимали шапки. Благодетель. Правда, за проценты, но когда крайняя нужда за горло схватит, он и выручит – даст взаймы, в беде не оставит. Вот так-то!
В конце Ковтуновской улицы жил богатый крестьянин Иван Приймачук. Имел десять гектаров земли. Семья небольшая: отец и мать, жена да один сын. Десять гектаров земли по ступновским меркам – это очень много. Держал пару коней, а это значило, что за них бедные безлошадные соседи отрабатывали косьбой, молотьбой, пахотой. Безлошадный Устим Шонюк удивлялся: «Как это так получается: чем меньше земли имеешь, тем больше на ней работаешь, не на своей, так на чужой. А вот у Ивана земли много, но он даже в страду – в тенёчке, возле пчёл расхаживает – мёд собирает». Бедные малоземельные всё за него поделают, да ещё спасибо скажут».
Как-то в Петров пост Иван на четырёх повозках привёз разных железок. Соковицкие мужики удивлялись. Как это можно в страду ездить в город и за большие деньги «машинерию» покупать? Иван молча делал своё дело, не обращал внимания на насмешки. Смеётся тот, кто смеётся последним.
Во дворе копошились чужие, незнакомые люди - механиками их зовут. Через забор заглядывали любознательные соседи.
- Покажи!
- Погодите. Соберу, так не только покажу. Будете помогать этой машинерии молотить.
- А что, она сама не может?
- Не может.
- А почему так?
- А так.
Это была конная молотильная машина на две пары коней. К большой шестерёнке прикреплено два дышла. К каждому из них запряжено по паре коней. Они ходят по кругу и крутят машину. По-сумасшедшему гудит барабан, а соломотряс, словно ногами дрыгает – не унимается.
Страда закончилась. Люди принялись свозить хлеб в свои клуни. Со всех концов к селу тянутся возы со снопами. Их складывают в отдельные перегородки клуни - в засеки, или закрома. Зима – не скоро, но зерно уже и теперь нужно на хлеб и на семена. Известно, после уборки начинается посев озимых. Обычное дело – в эту пору во дворах раздаются монотонные звуки – то молотят на токах цепами.
Но на этот раз на все Ковтуны загудела – завыла машина. Для собак было непривычно: залаяли, а некоторые от страха начали подвывать. Это Иван Приймачук обмолачивал свой урожай. Для этой работы созвал всех баб и мужиков Ковтуновской улицы.
На большом столе женщина развязывала сноп, хлеб раскладывала в покос. Иван исправно брал его отдельные пучки и совал в пасть прожорливой машины. Из-под барабана выскакивала измятая солома. Несколько женщин возились возле веялки. Десятки людей были заняты, и каждый выполнял свою работу.
За день машина перемолотила всю Иванову рожь. Солома уже была за клуней в стоге. Провеянное и очищенное зерно - в мешках. Оставалось их переносить в кладовую.
Ивану и его батракам - отработчикам, пришлось бы махать цепом весь Филиппов пост, да и после святок ещё – недели две. А машина помогла сделать такую большую работу за один день.
Всех, кто работал на обмолоте, приглашают на обед. А в чужом доме он вкуснее, сообща и каша лучше естся.
Соковицкие мужики увидели выгоду. Лучше на машине хлеб за один день обмолотить, зато зимой можно пойти в город на заработки. За зиму у Ивана обмолотилась вся Соковица. Чтобы хлеб к Ивану не перевозить, перевозили молотилку во двор хозяина. Понравилась эта новинка соковичанам. С особой охотой ходили на обмолот девушки и парубки. Здесь можно с удовольствием поработать, на людей просмотреть и себя показать. Девушки у соломотряса показывают свою проворность, а парубки швыряют мешки, как подушки. Молотильная машина отрывала девушек от коловоротка, но ничего. Яков в склеп привозит недорогую, но красивую ткань – ситец.
Иван Приймачук ежедневно кидал пучки хлеба в пасть ненасытной машины, а она всё гудела и визжала, как ненакормленная свинья. Когда закончился обмолот, Иван подсчитал мерчук - плату за работу зерном. Оказалось, что ржи и пшеницы машина дала в два раза больше, чем уродилось на собственных полях.
На следующий год Иван обзавёлся маслобойкой. Давили масло из рыжика и конопляных семян. Теперь в его хлеву хрюкало пять кабанчиков – макуху некуда девать.
Как-то Яков взял с собой в Мирогощу Ивана Приймачука. Село богатое. Ни одной хаты под соломенной стрехой. Все под белой черепицей или оцинкованной жестью. Стены оштукатурены, выбелены известью, вместо тына – проволочные сетки, за которыми разгуливают удивительные птицы с кишкой на носу – индюки. Таких в Ступно не увидишь.
В селе Мирогоща – одни чехи. С давних пор они поселились недалеко от старинного города Дубно. На всю округу славились чехи, как искусные пивовары. Но не пиво заинтересовало Ивана, а хмелярня. Для изготовления пива нужен хмель. Раз на него есть спрос, то его можно выгодно продавать. Яков познакомил Ивана с Иржи Швечеком.
Хозяин оказался исключительно гостеприимным. Нацедил две большие кружки пива, на столе появились котлеты, колбаса, копчёное мясо, пшеничный хлеб. Такое обилие дорогой еды поразило Ивана, который считал себя богатеем на всю Соковицу. Но и у него такие яства на столе бывает только на пасху.
Долго шёл разговор. О пиве, о солоде, и всякие такие премудрости пивоварения, которые Ивана мало интересовали. Ему хотелось выведать всё о хмелярне. Где можно достать проволоки, катанки, есть ли в Мирогоще мастер, который мог бы построить хмелярню, правильно посадить саженцы.
Через год на поле Ивана Приймачука какие-то чужие люди закапывали высокие столбы. Между ними крест на крест протягивали толстую проволоку – катанку. Ровными рядами копали ямки, в которых высаживали черенки хмеля.
Осенью, когда хмель по тонкой проволоке поднялся высоко вверх, вплоть до проволочного потолка, а шишечки душистого хмеля стали золотистыми, настала пора уборки. Одна семья с такой работой не справится. Нужно приглашать много народа.
На Ивановой хмелярне закипела работа. Никогда так много народа не собиралось, как на уборку хмеля. Разве что на общественный ремонт дорог – шарварок. И на этот раз собралась почти вся Соковица - и стар, и млад.
Женщины нарывали полные корзины душистых и мягких шишек, затем ссыпали их в длинные мешки, которые чехи называли цейхи.
Если у машины молодёжь с удовольствием могла бока намять, то на хмеле работа медленная, спокойная. На душе так легко, так хорошо поётся… Только в праздник собираются на улице, чтобы попеть и потанцевать.
А тут и работа, и отдых. Не работа – удовольствие. Парубки сматывают проволоку, девушки сами того не знают, почему они становятся такими хохотуньями, особенно, когда невдалеке вертится среди хмеля молодой да чернобровый парубок.
Осеннее солнце не печёт, а ласково греет, воздух чист и прозрачен, хмельной запах дурманит и хочется петь.
Не знаю где, но уже когда на Соковице начинают петь, кажется, что с облаков спустились ангелы. Чудно! Как это сельские женщины, которые не то, чтобы писать, а и крестиком расписываются, а начнут петь в пять голосов да подголосков, что куда там дьяку Кортовичу с его церковным хором! Как пчёлы без каких-либо наук умеют сообща творить величальные хоровые песнопения во славу природе, или соловей перебирает лады, доказывая, что он может так и эдак. Так и кучка девушек заводит такие песенные премудрости, что хоровик нашёл бы элементы полифонии, разные там доминант-септаккорды, ферматы да легаты.
А девушки со смехом затянут одну песню, затем рассыплются, то играясь, опустятся к мягким, как шишечки хмеля, низам, то поднимутся ласочками вверх, поменяются местами, наперегонки выскочат подголоски и, словно жаждут отдыха – передышки, снова сходятся в единый одноголосый ручеёк. Кажется, что засмотрелось солнце. Спускалось к вечеру, заслушалось и застыло среди туч, которые бежали-бежали по синему небу и остановились, улыбнулись своими золотистыми щёчками.
Для девушек петь, всё равно, что дышать, смеяться или грустить, потому что в песнях есть всё. Как это можно, чтобы на хмелярне работать и о хмеле не спеть.
Ой, хмэлю, мий хмэлю,
Хмэлю зэлэнэнькый.
Дэ ж ты, хмэлю, зыму зымував,
Що й нэ розвывався?
Ой, сыну, мий сыну,
Сыну молодэнькый,
Дэ ж ты сыну, ничку ночував,
Що не роззувався?
Зымував я зыму,
Зымував я другу,
Зымував я в лузи на калыни
Та й нэ розвывався.
Ночував я ничку,
Ночував я другу,
Ночував я у тои вдовыци,
Що свататы буду.
Эта песня поётся без затей. Запевает одна самая голосистая девушка, её подхватывают все вместе, но в этом совместном пении каждый сам себе горазд искать свою голосовую тропиночку, лишь бы она была в лад. Каждый куплет не похож на предыдущий, потому что каждая женщина находила всё новые и новые краски и песенные ходы.
Совсем по-иному звучит песня о Василии.
Ой, у поли,
Край дорогы
Дивка жыто жала –
начинают подголоски. Нарисовали картину спокойно и не очень громко, словно вышили на рушнике.
З румянои крыныченькы,
Коня напувала -
все вместе нарисовали совсем иную. Этот куплет, как пёстрое рядно: все краски голосов, то они идут рядом, то заплетаются в косу, то подголоски переливаются жаворонками вверху, то низкие грудные голоса, как мягкие шишечки хмеля, расстилают то полотно, на котором другие девчата вышивают узоры.
Осеннее солнце греет, но не печёт, украшает стерню на соседнем поле «бабьим летом» и кажется, что милая сердцу песня, как белый осенний туман, плывёт по пологому косогору в зелёные овраги, плывёт по широкой долине около речки Збытынки среди зелёного бархата отав.
Что делает песня с людьми? Какие они разные – парни, девушки, взрослые мужики и молодушки. А запоют, словно одним дыханием дышат, словно одну думу думают, вместе грустят и радуются, видят красочные картины, которыми так изобилуют украинские песни. Несколько слов и перед глазами видишь, как несёт Галя воду, а коромысло гнётся, как стоит явор над водою, в воду наклонился, за огородом утки плывут – утята крякают, и сюда гора, и туда гора, между этими крутыми горами всходила заря.
Один персонаж французского драматурга Мольера был очень удивлён, когда он узнал, что всю жизнь говорил… прозой.
О, как были бы удивлены наши соковицкие певцы, которые меж делом, убирая хмель, сочиняли такие чудеса – пели, применяя полифонию, выстраивали такие головоломные аккорды, что не всякому композитору придёт в голову создать подобное удивительное созвучие. Они же поют, как дышат, и не знают, что это они занимаются импровизацией, при чем так легко и просто.
Это был чистый источник чарующей красоты. Из этого источника пили Хтодора и Зосим. Из него пили деды-прадеды. Песня путешествовала из уст в уста, от села к селу - по всей Украине. Песня объединяла людей, которые чувствовали себя украинцами. Песня есть, была и будет, пока будет народ.
Но пора возвратиться к прозе жизни. Важнейшим событием для жителей села строительство паровой мельницы. В Ступно на берегу Збытынки вырос двухэтажный дом. В нём поселились чехи – братья Кудлачеки. В шляпах, в безрукавках, бритые и лишь под носом маленькие усики, как два таракана.
Кудлачеки были люди молчаливые, но вежливые. Не случалось такое, чтобы один из братьев с самым бедным мужиком не поздоровался, сняв с головы шляпу. По-нашему разговаривали с трудом. Ступновцы этим объясняли, почему они такие молчаливые.
Молча, они делали дело, и рядом с жильём вырос высокий дом каменный дом с чугунной трубой. В мельнице установили «машинерию». «Чах-чах-чах» - раздавалось по всему селу. До этого сельскую тишину нарушали собаки, гуси или коровы. Новые времена – новые звуки. Не успели привыкнуть к поросячьему завыванию молотилки, а теперь мельница, как старый дед люлькой «пах-пах-пах».
Широкий Кудлачеков двор с раннего утра заполняется возами мужиков с окрестных сёл. В мельнице - постоянно большая очередь. Случается, что иногда мужики на возе ночуют. Мельница чахкает весь день и ночь. Ступновцы на ветряных мельницах мололи только «на раз» и кроме разовой муки иной не знали. Пшеница попадала под жерновой камень, который перемалывал муку вместе с обоями, а поэтому пшеничная булочка была всегда серой.
Кудлачеки мололи не только «на раз», но и вальцевали. Вальцы раздавливали зерно, затем оно переходило чарез десятки сит и, наконец, по желобкам стекала белая, как снег, мука – отдельно, обои - отдельно.
Кудлачеки – Густав и его младший брат Болеслав были настолько богатыми людьми, что ступенцам было трудно представить: белый, вальцованный хлеб – ежедневно, даже в будни. А колба не выводится. А так внешне посмотреть – совсем простые мужики. С утра до вечера – в мельнице, оба – запорошены мукой. Густав присматривает за мельницей, а Болек (Болеслав) больше возле машины.
- А какой у них чин? – поинтересовался Зосим у своего тестя Романа. Тот знал всё, и в этом никто не сомневался, так как он умеет писать и читать, около попа вертится. Иногда от него приносит газету «Почаевские новости».
- Вот если по достаткам сравнить, то Кудлачеки – генералы.
- Ну, а поп Агафангел?
- Если с Кудлачеками равнять?
- С Кудлачеками.
- Даже до подполковника не дотянет.
- А мой дядька Яков?
- Твой Яков – подфебель. Он уже скоро лапти на сапоги поменяет, но паном не станет. Соломенный он пан.
- Это как?
- А так. От кур отстал, но к павам не пристал.
- А Иван Приймачук?
- Он будет в сапогах, но лапти сжечь не отважится. Вместе с батраками будет выбрасывать навоз из-под свиней. Но этот мужик через несколько лет может перекупить у Кудлачеков мельницу. Не сравнял бог лес, не сравнял и людей, даже простых мужиков.
А тем временем Зосимов брат подрастал и начинал женихаться. На селе парубок не тот, кто усы отрастил. Присматриваются к парнишке, как он лошадьми правит, как он прочно обеими ногами стоит в возе и натягивает вожжи. Родня смотрела на это и радовалась – у Зосима помощник подрастает. Сироты стали на ноги.
Иван, в отличие от Зосима, был высокий ростом, щупленький в плечах, глаза всегда прищуренные, такое впечатление, что его только что разбудили, и ещё очень хочет спать. Всё же, несмотря на заспанный вид, он вертелся по хозяйству и очень любил править лошадями. Ходил на улицу, где молодые люди собирались потанцевать да попеть, поухаживать за девушками. К Соковице присоседился хутор Махобеи. Хоть он был рядом, но принадлежал к Старой Мощанице. На Махобеях собиралась своя улица. Парней с чужого села на уличную гулянку не пускали, иногда и палками угощали. Этот обычай был где-то в других сёлах, только не на Махобеях. Хутор небольшой – всего два парубка, а девушек – полтора десятка, поэтому соковицкие кавалеры чувствовали себя на Махобеях, как дома.
На одной из встреч на улице Ивану приглянулась старого Горчака дочка Горпина. Взгляд – жгучий. Огонь девка. Прошло с месяц. Иван вёз воду от источника. Смотрит, а эта знакомая девушка коноплю треплет. Костра от конопли отлетает во все стоны, а Горпина никого не замечая, продолжала выполнять свою работу с увлечением и с некоторым задором, будто бы расправлялась с мерзким мальчишкой. Юбка подоткнута, икры ног раскраснелись на солнце. В её фигуре всего было достаточно. О таких девушках говорят: кровь с молоком, или быку шею свернёт. Вот чего не было у неё, женственной мягкости и нежности.
Иван возле ворот остановил лошадей, поздоровался с девушкой.
- Не даст ли мне девушка попить воды?
- А ничего другого не мог придумать? Ты же везёшь воду от источника, а воду просишь.
- Так оно так. А во что нацедишь? А у тебя, наверное, вода слаще.
Горпина принесла кружку воды, глазами стреляет на парня, бровями играет, а лицо так и светится, огнём горит. То ли солнце напекло, то ли жар из груди всё обжигает.
- Как тебя звать? Ты из Соковицы?
- Из Соковицы, а зовут просто - Иван. А я тебя уже как-то видел на Махобеевской улице.
Ивану хотелось ещё и ещё раз поговорить с девушкой, а она не капризничала, охотно разговаривала, но его язык застыл, хоть вожжами его вытягивай. Горпина увидела, что парень способен только бекать и мекать.
- Ну, езжай, а то мать будет ругать.
- Не поругает. Матери нет у меня.
- Тогда отец.
- У меня брат за отца.
Иван почувствовал, что больше ничего толкового не придумает, что бы ещё такое сказать девушке. Взял вожжи, тронул ими лошадей, и они весело потянули за собой повозку.
С того времени Иван сам напрашивался ехать к источнику по воду.
Через два дня Иван спрашивает Зосима:
- Может быть, поехать к источнику и привезти воды?
- Езжай! Наверное, тебе махобеянка какая-нибудь приглянулась.
- Приглянулась. Горчакова дочка – Горпына.
- Постой, постой, это тот Горчак, что третья хата от источника?
- Она. Ещё у неё младшая сестра Пестимия.
Иван, когда бы ни проезжал, Горчакову хату не миновал. Остановится, свистнет. Выскочит Горпина, или младшая сестричка Пестимия. Она уже знала о сердечных делах своей сестры.
Зосим сказал, чтобы Иван при случае познакомил с Горпиной. Договорились встретиться у источника. Зосим и Ван приедут по воду, а она там будет бельё полоскать.
Познакомились, разговорились. После через местных мужиков расспросил, кто такие Горчаки.
Горчаки – люди, как люди. Земли немного. Горчак в молодости застукал свою жену с соседом, но простил. Но сплетня по селу пошла, и это было пятно на всей семье Горчаков. Годы прошли, всё призабылось. Горчачиха уже умерла, оставив мужу двух дочек Горпину и Пестимию.
Прошло полгода, Иван надумал жениться. Зосим не останавливал. Снова дяди Семён и Яков пошли «за куницей» - вернулись с рушниками. Как и положено, старый Горчак о дочери говорил, что она, мол, слепая на один глаз, как идёт, припадает на левую ногу, а так ничего девка. Вот только два недостатка: ленивая и до парней страшно охочая. Невеста должна всё терпеть - только не Горпина. Она сверкнула глазами, стиснула зубы и готова была броситься на отца, как коршун на цыплёнка. Но в кокой-то момент себя сдержала: не удержишься, не выйдешь замуж.
- Ну, тату! Я вам этого не прощу.
Сваты сделали вид, что они ничего не заметили, но поняли – у этой голубки – коготки острые, сердце с перцем.
Начались торги, словно речь шла не о девушке, а о выгодах. Плохо, что Иван - сирота. Сирота – пустота. Есть выгода – свекрови не будет. Жена брата – не свекровь. Горпина её быстро на место поставит. Приданое. Не торговались. Старик за дочкой отдаёт поле в Протеребах – целый гектар. Это - совсем рядом с Ковтунами.
Старый Горчак радовался, что старшую дочь сбывает.
- Вот старшую отдам, к меньшей примака приму, может быть, он на старости лет кружку воды подаст. Жаль, что старуха не дожила до такого счастья.
Старый Горчак не поскупился, выдал свадьбу на славу. Гости за три застолья садились. Даже была музыка: скрипка, труба и барабан с медными тарелками. На свадьбу собралась молодёжь – полный двор. Танцевали краковяка, польку и ещё новый польский танец – оберек, который только входил в моду.
Уже и в Зосимовом доме был какой-никакой, а достаток. Хтодора и Зосим сделали всё, чтобы люди не осудили. Было что выпить и поесть, даже была драка между парубками, а это считалось, что свадьба, как свадьба, а без драки свадьба – ничего, или – так себе.
С первых дней Горпина показала свои коготки. Она – старшая дочь в семье, а теперь должна подчиняться и кому? Сношеннице? А не дождётся!
На третий день после свадьбы началось. Горпина стояла с шестом около печки, как часовой с ружьем. В большом высоком чугунке варилась картошка. Нужно внимательно следить, чтобы кипяток не выплеснулся на под. Зашипит, и на этом месте образуется яма. А замазывать его в печи – дело нелёгкое. Это знает каждая женщина. Горпина посматривала в печь, но больше озирала образа, рушники, особенно презрительно посматривала на Хтодору, которая запаривала лоханки с мякиной.
В печи зашипело, в челюстях вместо пламени появился пар, по хате поплыли тучи – перемешанный пар с золой. Огонь потух. Хтодора ничего не сказала, лишь собрала губы трубочкой, что означало: ну и ну!
Горпине показалось, что Хтодора злорадно засмеялась. Хотя этого не было. Горпина переменилась в лице, у неё дух перехватило, кровь кинулась к лицу, глаза округлились, как очищенные луковицы. Они из тьмы зловеще сверкнули, как молния среди серых грозовых туч.
«Молодая», которая ещё три дня назад изображала из себя ангела, была вся в цветах и лентах, сейчас походила на Змея-Горыныча. Того и гляди, изрыгнёт пламя.
Хтодора ещё никогда не видела, как это можно так исправно и сильно бить кулаком об кулак. Горпина так била ими, что они поначалу покраснели, потом начали синеть. Изгнав из себя злобу до последней капли, обессилела, потеряла сознание и осела вдоль шеста на землю.
Зосим, который наблюдал всю эту комедию, молча набрал из кружки в рот воды и вспрыснул Горпину. Она от этого не зашипела, как зашипел недавно под. Но открыла глаза, повела ими вокруг, доплелась до полика и легла.
Очнулась. Но ещё два дня молчала, словно стала глухонемой.
На третий день, словно выстрел из ружья, раздалось:
- Делиться!!!
Солнце затуманилось в Хтодориных глазах. Делиться – без пожара стать погорельцем, это хорошо знала Хтодора. Иван - младший брат по обычаю – наследник. Он остаётся в отчем доме. Надо немедленно уходить со двора. Но куда? К отцу? Не пустит. То уже отрезанный ломоть. По обычаю меньшему – хата, старшему – клуня. Конь – меньшему, старшему – приплод. Свиньи, куры, овцы – поровну. Поля делились вдоль.
- Делиться! – настаивала на своём Горпина. Иван бледнел, он не выдерживал ссор и опадал, как опадает опара в квашне. Зосим видел: начались дрязги, остановить их не удастся. Как-то он у дядьки Якова наблюдал за пчелами, видел, как они роятся. Ни с того, ни с сего срывается комок пчёл и вылетает из улья. Рой может сесть на ветку, на подсолнух, даже на голову человеку. Что их гонит из родного, обжитого улья? Началось роение и в родной семье. Печь, лавка, полик – всё такое родное и знакомое стало чужим, постылым, противным.
Хтодора родила уже двух мальчиков Артёма и Василия. Ожидала третьего ребёнка. Только бы с ног не упасть! Как гром среди ясного неба. Ни кола, ни двора.
Такой жестокий обычай. Наследник брата из хаты выбрасывает, и никто не заступится. Погорельцам помогают, кто хлебом, кто одеждой, кто деньгами.
Старшему сыну – никакой помощи от сельской общины. Выбирайся из ямы сам, если сможешь. А не сможешь – извини. На то ты старший брат. Никому нет дела до того, что Зосим для Ивана был и отцом, и матерью.
Бывало, братья делятся умеренно. Старший брат живет временно в отчем доме, пока свой не построит. Но всё – раздельно. Скот – отдельно, горшки – тоже. Горпина не унималась – раздел и немедленно. Иван оказался слишком слаб, чтобы противиться этой мегере.
Иван и Зосим пошли молча клуню разбирать. Залезли на крышу соломенные снопки развязывать. Иван боится Зосиму в глаза посмотреть. Боится и стесняется. Ему было совестно за свою мягкость.
Позвали на раздел солтыса. В присутствии сельского начальства все пытались сохранить пристойность. Даже нашлась бутылка водки. Всех угостили, даже выпили за то, чтобы у Зосима к зиме выросли дворцы.
Солтыс сделал «бумагу», зачитал её. Хотя можно было и не читать. Поделились по обычаю, по-братски. Обида давила сердце Зосиму, но надо было себя осилить. Не брат гонит, а обычай.
К тому же дядьки старались тушить разгорающийся семейный пожар. Горпина ходила по двору, упираясь руками в бока. Не успела оббить чужой порог и вот она здесь уже полновластная хозяйка, а Зосима с Хтодорой – прочь!
В «бумаге» был записан срок, но ни Иван, ни Горпина не торопили с выселением. Но Зосиму хотелось как можно быстрее сбежать из отчего дома. Всё стало чужим, противным. Зосим вспомнил, что он чувствовал себя так, когда возвратился с кладбища, когда от матери остался дубовый крест да бугорок сырой глины.
Куда податься? На улице ещё идут весенние холодные дожди. Пошла Хтодора к отцу. Роман Ильич поздоровался, но повернулся спиной. Он молился перед Спасом, Николаем Угодником, Великомученицей Варварой, Богородицей Почаевской. Помолившись, не повернув голову, через плечо хлестнул словом, как кнутом по коняге…
- Как это ты не смогла ужиться и три дня с этой Горчаковной? Я знал, что ты языкастая, но только перед отцом, а где надо – ты овечка стриженная, - так заливал сало за кожу родной отец своей несчастной дочери. Он ещё долго тряс перед своей бородой кулаком, то обнимал свою бороду обоими руками, словно собирался её оторвать и прочь выбросить.
Мария молчала. Многострадальная Мария переносила своё горе и горе детей молча. Она хорошо знала: как Роман скажет, так и будет, и никакая сила его не пересилит. Так уже повелось. Родители дочерей отдают, словно продают, назад не возвращают.
- Спасибо, тату, на добром слове! Если бы я знала, то и не приходила бы. Сяду с детьми под кустом, и что будет, то будет. Вам безразлична судьба своих внуков.
- Нарожала, так думай, как будешь растить, - сказал Роман и снова повернулся к образам, словно ничего не было более срочного, чем помолиться святым угодникам.
- Прощайте!
- Что ты, как коза дикая, хвостиком вильнула и прочь из хаты?
Хтодора уже ничего не слыхала. Она звякнула щеколдой и хлопнула дверью, да так, что в окнах стёкла задребезжали.
В хате стало тихо: было слышно, как за окном из стрехи ручьём вода льётся и плещется в лужи.
- Роман! – несмело начала Мария.
- Замолчи!
- Роман! Остынь. Послушай сюда. Давай детей до лета заберём к себе. Они, как ангелочки. На улице простудятся и поумирают. Грех тебе будет. Бог не простит, и люди осудят. А я пойду к Семёну, попрошу, чтобы пустил Зосима и Хтодору к себе на некоторое время.
Роман молчал, уже не прыгал. Почесал свой любимый подбородок и сказал:
- Ладно, веди детей.
Так Хтодорины дети влились в круг дедовой семьи.
По разделу Зосиму досталась клуня и часть хлева. Все постройки деревянные. Дядя Яков все детали белой краской пронумеровал. Собрали помощь. По обычаю соседи помогают собирать или строить дом без какой-либо оплаты. За три дня всё разобрали, перевозили на поле Торговица. Это рядом с богачом Иваном Приймачуком. Ещё несколько дней, и среди поля возле дороги появилась клуня. Старыми соломенными снопками Зосим обшил крышу. В знак завершения строительства поставили букет цветов на коньке. Теперь всех, кто помогал, Зосим угощал горилкой. Из закуси всего-то и было, что солёные огурцы. Но никто не осудил. Наоборот, они принесли из дому кто варёной картошки, кто коржей, а кто пирожки с капустой.
- Спасибо вам, соседи дорогие. Как говорят: на миру и смерть красна. Но лучше жить, не умирать, горилку пить и не горевать. Все дни на сборке клуни Иван работал молча. Его никто и ни о чём не спрашивал, да он и не оправдывался. И соседи даже хвалили братьев, что они так красиво и мирно делятся – по-братски. А ведь бывает, братья так подерутся, что кровью умываются. А вот сироты покойного Антона как красиво разошлись. Для посторонних людей этот раздел казался красивым, а вот то, что семья старшего брата оказалась под забором, никого это не волнует. Такова сила старых обычаев. Многие прошли через это.
Поделили всё. Хтодора забрала своё приданое, которое привезла от отца. Горпина свой горчаковский скарб зорко охраняла, чтобы не дай Бог, Хтодора чего-нибудь не прихватила. Наследство, доставшееся от покойных родителей, делили поровну. А что не делится: плуг, повозка, бороны – кидали жребий. На Торговице, где возвели первую постройку – клуню, кипела работа. Пожитками заполнялся левый засек, а в правом – скот. По мелочам делились молча и свидетелей не звали. Горпина несколько раз срывалась, пыталась затеять ссору и тут же затихала, потому что Хтодора молчала. Обида сердце сжимала, а молчала. Бог и люди видели, как она сиротское хозяйство привела в порядок, как она заменяла маму осиротелому мальчику Ивану. Она сдерживала себя, чтобы не затевать ссору, потому что хорошо знала – чужое горе – людям радость и потеха. А не дождутся. Лишь бы с ног не свалиться. Они не увидят ни слезинки.
- Пусть под кустом погибну, но честь свою под ноги не брошу!
Пасху отметили в своём «доме». С веток да сломы Зосим сделал курень. Возле него сбились в кучку коловороток, корыто, лоханки, вилы, грабли и всякий хозяйственный инструмент. Внутри куреня было главное: стол, где можно покушать, соломенная постель. Дети, укрытые кожухами и ряднами, крепко спали. Звёзды заглядывали в убогое жилище. Не спал Зосим, не спала и Хтодора. У обоих не давала покоя мысль: как жить?
- Зосим, какую хату будешь делать, как родительская?
- Нет.
- Клуню на хату будешь переделывать?
- Нет. Нам без клуни не обойтись.
- А где хату возьмём?
- Ты у меня хату не требуй. Сам знаю, что хата нужна, - раздражался Зосим, - ты лучше, чем спрашивать, шла бы к отцу, пусть приданое отдаёт, ведь обещал. Гектар если продать, можно хату купить.
- Ну, что ты такое говоришь? Ты же знаешь, что у отца нет земли. Вон сколько этих детей, на всех делить – дни грядки останутся.
- Ты мне не заливай. Ты за отца руку тянешь. Это уже его дело. Обещал – пусть отдаёт.
Разговор не клеился, но на Романову помощь надежды мало.
Хтодора ещё долго не могла закрыть глаза. То представлялась под белой черепицей хата с крыльцом, с высоким забором. В огороде – любысток, георгины. Потом в воображении картина менялась: перед глазами – курень, только крытый не соломой, а лебедой. Вспомнилась песня:
Зробы хату з лободы,
Та в чужую нэ вэды.
Чужа хата такая,
Як свекруха лыхая.
Хоч нэ лае, не бурчить,
Та всэ ж вона нэ мовчить.
Где-то на Цвыках прокукарекал петух, ему ответил на Ляшуках, а на Ковтунах начали надрывать уже трое. Неожиданно всё затихло, лишь собаки сонно перекликались, словно напоминая своим хозяевам: они не зря свой хлеб едят, несут верную службу.
Всё затихло – уснуло. Уснули и наши бездомовники. Не спал лишь весенний заморозок. Он серебрил верхушки пахоты, одинокие прошлогодние былинки.
Как говорится: голова боится - руки делают. Они голове дают совет, чтобы она не сохла. Зосим, не дожидаясь, пока тесть отдаст обещанное приданое, продаёт поле у горки. Оно суглинистое, урожаи там были невысокие. Но в продаже земли есть нечто греховное, словно изменяешь ей, словно сапой под собой подрываешь те корни, которыми врастаешь в неё – родную. Но рада б душа в рай, да грехи не пускают. Надо. Или земля, или хата. Денег от продажи поля хватило бы разве только на то, чтобы купить в Новой Мощанице деревянную разборную хату.
Опять толока. Соседи собрались и сообща за один день хату разобрали и свезли на Торговицу. Перед самой Троицей на фронтоне мастера прибили крест, украшенный бумажными цветами. А это обозначало: основная работа по строительству завершена, хозяин, готовь магарыч.
Хата хоть и небольшая, но такая, о которой мечтала Хтодора – из двух комнат. Как это в селе говорят: «Хата и та хата». Передняя комната – просто – хата, а дальняя – покои, или просто – та хата. Ещё не было сеней, погреба, кладовой, сараев – всего того, что составляет крестьянское подворье, но Зосим уже точно знал, что он построится, как мирогощанский чех. Все будут проезжать, поворачивать голову и завидовать. В «той хате» поставил две кровати. Это была новинка на всю Соковицу. Не пол, а кровати. Надо же! Как у панов.
- Паны – рваные штаны, - посмеивались соседи и тайно завидовали.
Хтодора знала об этом. И пусть завидуют. Это награда за все страдания. Теперь у неё подворье самое красивое и от этого в её душе ангелы пели аллилуйя. Есть крыша над головой. Да ещё какая крыша - под белой черепицей. Это была новинка. Везде хаты в сруб. Кругляки, покрашенные красной охрой, соломенные крыши, заросшие зелёным мхом, стояли хмуро и с завистью смотрели на Зосимову хату с белыми оштукатуренными стенами, большими окнами и белой черепицей. Всё это было на виду.
Но никто не знал, что всё лето семья жила без коровы и в постноте – хлеб да картошка. Никто не знал, что врач когда-то предупреждал Зосима: «Твоё спасение – жирная пища, иначе – чахотка».
Бог миловал. Всё обошлось. До самой осени молодой жеребёнок бегал на привязи у Ивановой одноконной упряжки. Была надежда, что и на будущий год и у Зосима появится свой конь. Тёлка погуляла - после масленицы будут с молоком. Но с полгода придётся помучиться.
Весной, когда начали запрягать лошака, Зосим стал работать в спряжку с Иваном. Дядька Семён нашёл себе нового сообщника. Между братьями, к счастью, не прошла чёрная межа. Зосим, как старший брат, понимал: рано или поздно делиться пришлось бы. Так везде заведено.
Для Хтодоры Иван был как родной сын или брат, ведь ещё когда он был совсем мальчишкой, она за ним ухаживала, только с Горпиной был разбит горшок, который ничем не склеишь. Только Иван женился, Горпина взяла власть в свои руки, и, как у нас говорят, «накрыла его корытом». Он стал безвольным и ничего ей не мог возразить, корился.
С Иваном случилась беда. Поехал в лес за дровами. Валил мокрый снег с дождём. Промок до нитки. Неделю был в горячке. Каких только трав ни пил, знахарки воском отливали, и на яйцо нашёптывали, иорданской водой глаза промывали. А Иван увядал, как подкошенная былинка. Только кашлял. Прошло ещё полгода, и его свечка догорела и погасла.
Иван лежал на лавке спокойный, словно немного удивлён. Почему так рано? Теперь Ивану не до хозяйства, не до самостоятельности. Тихо.
В хате, в которой пролетели годы дедов-прадедов далёких времён крепостничества, остался последний и единственный наследник Василь Кочубей и его мама – вдова Горпына. Ещё и год скорбный не прошёл, как она вышла второй раз замуж за Даниила Кравца, который тоже недавно овдовел.
Зосим, как отломленная ветка, уже не мог прирасти к родному гнёздышку. Кусочек земли возле Приймачуков под названием Торговица стал для него пуповиной, и ему казалось, на всю жизнь.
Выбиваясь из сил, завершал строительство Зосим Кочубей. Хата получилась большая, высокая. На что Иван Приймачук славился, как богач, но хата его и ростом ниже, и в длину короче. Мастера пристроили к хате сени, кладовую и сараи. Всё это из камня сложили и одной крышей накрыли. Вместо каменного порога сделали крыльцо, разукрашенное резьбой по дереву. Вся постройка – под черепицей, стены – оштукатурены и сверкают белизной, а на фронтоне высечено: 1937.
Как ступновцы жили при Польше? Всё познаётся в сравнении. Впоследствии исчезло польское господство, исчезли мирные времена. Наступили перемены, и вскоре началась война. Со временем жизнь при Польше приукрашивалась, как и мы склонны приукрашивать прошлое.
Гордей Домашук не унимался:
- Вот при Польше была глина. А теперь - не то. Все были панами. А теперь разве есть глина? Есть, конечно, но какая-то рыжая, склизкая. А при Польше – вот была глина!
- Деда! При Польше было ярмо.
- Пусть ярмо! Но какое оно было сладкое!
Но мы немного забежали вперёд. Так как же всё-таки жили при Польше?
На общественные средства и за счет шарварков – общественных работ, построили школу. Три классные комнаты, учительская, комната для руководителя школы – керовника. На польский манер назвали школу «повшехной» - всеобщей. Это была начальная школа – четыре класса, всё же в ней можно было обучиться арифметике, научиться писать и читать не только на польском языке, но и на родном. Правда, украинский язык почему-то называли «ензык руски».
В школе были «заёнца практычны» - уроки труда. Закон Божий преподавал всё тот же отец Агафангел. Он так давно живёт в селе при всех властях, что и в его языке, подобно Федоровичке, образовалась удивительная смесь русского, церковно-славянского и украинского языков. К тому же примешивался польский. Вот на такой языковой смеси сельские дети учились отличать Каина от Авеля, или Савла от Павла.
Перед приходом «советов» почти в каждой семье был школьник. Преимущественно один на всю семью, потому что больше не было обуви. Было бы и по два школьника, но где же этой обуви наберёшься? В школе главным образом учились мальчики, девочки нянчили своих братиков и сестричек. А, вообще-то, родители рассуждали так: «Зачем девочке грамота? Зачем напрасно сапоги изнашивать? Шить и прясть можно и без грамоты. С мужички никогда «паненки» не будет».
Федоровичка, которая при Польше разбогатела, своего единственного внука Ивана Давидюка послала в Мизоч в гимназию. Когда ступновцы упоминали это слово, то одновременно просили прощения
- Извините, кум, на этом слове, внук Федоровички в гимназии учится.
Украинское ухо никак не могло воспринимать слово: гимназия.
В школах Польши применялось физическое наказание. Всё было расписано, в каких случаях следовало поставить ученика на колени на горохе или крупной каменной соли. Очень часто использовалась деревянная линейка. Учитель бил линейкой по ладони в зависимости от оценки по поведению. Не битыми были только те ученики, которые по поведению имели пятёрки. Четвёрка – два холодных. Тройка – два холодных, один – горячий. Двойка – пять горячих. Холодный удар – так себе – ленивое прикасание деревянной линейкой к детской ладошке. Учитель держит детскую ручку за кончики пальцев. Горячие тоже бывают разные. Если учитель уставший и ему осточертела эта дурацкая система наказания, он бьет энергично, но без вдохновения. Но если учитель почему-то раздражён, то и от одного горячего на ладони может синяк на неделю сохраниться.
В Ступно была учительница со странной фамилией – Пятница. Старая дева почему-то была обижена на весь мир. Но особенно не любила детей. Возможно, потому, что своих не имела.
Сверкнёт во гневе пенсне, глаза выпучатся и рявкнет на мальчика:
- Дай сеум вапу! (Дай лапу)
Это значило, что надо руки положить на парту вниз ладонями. Она со всего размаха била берёзовым прутом по детским пальчикам.
У Зосима стала квартировать учительница, потому что не у всякого крестьянина найдёшь хату из двух комнат – хаты и «той хаты», то есть дальней комнаты, да ещё такой, в которой не пол, а кровати.
Солтыс, пан Здембовский, пригласил к себе Зосима. Так и так, мол, посылаю к вам на квартирование семью пани Завадской, а мы вам из казны будем ежемесячно платить жалование.
Зосим согласился сразу. Как тут было не согласиться. После строительства деньги в хозяйстве ой как нужны были.
Пани Завадская слезла с фуры. Длинное тёмное платье подчеркивало тонкую и высокую фигуру. Продолговатое загорелое лицо, подстрижена, и это удивило Хтодору. Ведь у нас ножницы не должны касаться волос женщины. И в самом деле: Хтодора впервые в жизни увидела подстриженную женщину: волосы - до плеч, спереди – чёлочка. Незнакомке это было к лицу. За панночкой, несмело переминаясь с ноги на ногу, шли следом муж невысокого роста пузанчик в серой рубашке с жилеткой, мальчик - лет десяти и девочка – ещё меньше. Вещей было немного, три чемодана, да два узла с постелью, остальное – книги. От пани Завадской узнали, что мужа зовут Юзефом, мальчика – Збигневом или просто – Збышеком, а цуречку – доченьку Евой. Такое райское имя! Пани Завадская отрекомендовалась и сама – ее звать Ядвига. Пан Юзеф молча следовал за женой. Его маленькие глаза лениво прищуривались, и трудно было понять, то ли пан вот-вот засыпает, или уже только что проснулся. Одет он не то, чтобы по-пански, но и не по-мужицки.
По всему было видно, что пани Ядвига всему голова. Потом Хтодора заметила, что она и королева, и великомученица – всё вместе. Если бы не она, то кто знает, её семья повымерла бы, как мухи поздней осенью. Ядвига в школе учила детей польскому языку, после работы за семь километров ходила в Будераж, где была гмина - административный центр десятка сёл, там она получала жалованье за свою работу и помоц – пособие по безработице мужа. Там же в магазине в Будераже покупала хлеб и другие продукты. После того, как Хтодора узнала о горькой жизни Ядвиги, перестала её панной называть, прониклась сочувствием. Как это можно жить на свете и своего куска хлеба не иметь. Всё купленное. Хтодорины дети, бывало, сядут к столу, едят, только за ушами трещит. Мужичья еда неприхотливая: картошка в кожуре, квашеная капуста, сдобренная конопляным маслом, огурцы. С «той хаты» приходит Збышек и с мужицкой еды глаз не сводит.
- Садись к столу!
- Не хцем.
- Садись, садись! Разве я не вижу, как ты не хцем, - настаивает Хтодора.
Збышек, озираясь, как бы из соседней комнаты родители не увидели, с жадностью набрасывается на картошку.
Хтодора улыбалась. Ей было забавно и радостно, что барчук так уплетает мужицкую еду. Ей было радостно, потому что знала, как пан Юзеф бил Збышека ремнём за то, что тот не хочет есть казённые сладости.
- Едз, бо здехнешь! (Ешь, а то подохнешь).
Пани Ядвига так извинялась, так извинялась, что госпося (хозяйка) подкармливает её дзецко (дитё).
- Та нэхай исть! Нас нэ объисть! Гуртом и редька солодка!
Хтодорины дети подружились с панятами. Да и какие они паны? Одно название. Сельская босоногая жизнь сравняла панов и непанов. И слились два языка в какую-то мешанину. Василий как-то начал рассказывать, как он подрался со Збышеком. Получилось на той языковой мешанине примерно так:
- Я його як схвенцил за кошулю, то аж сорочка порвалась.
Сорочка и кошуля – одно и то же – рубаха.
Пан Юзеф искал в селе работу, но не мог найти. Жалованья жены хватало только на питание.
Ему было совестно жить в семье нахлебником. Ещё в Гурнем Шлёнску, откуда он родом, где-то из-за плеча видел, как сапожники шьют сапоги. А в Ступно был один сапожник на всё село. Звали его Катанаш. Заказами был всегда завален. Лапти постепенно выходили из моды. Крестьяне заказывали юхтовые сапоги из простой домашней выработки кожи – юхты.
Катанаш не боялся конкуренции и отнёсся к «пану» Юзефу доброжелательно и даже перекрестил его из Юзефа в Осипа. Он научил его сучить дратву – тонкие и прочные шпагаты для сшивания кожи, заплетать в дратву свиную щетину вместо иглы, даже одолжил прямые и кривые шила, а также – колодки.
У нашего новоявленного сапожника выросли крылья, которые даже щекотали под лопатками. По целым дням Юзеф сидел дома. Сшивал халявы – голенища, прикреплял союзки. Оставалось на колодке прибить подошвы и каблуки.
Старательно, ряд в ряд он вбивал деревянные колышки в подошвы. И вот наступил торжественный момент – нужно вытаскивать из сапог колодки. Тянет-потянет специальным крючком колодку – ничего не получается.
- Пан Зосим! Помоць! (Помоги!)
Зосим двумя руками схватил сапог, Юзеф за крючок, поднатужились. Колодка вылезла, а на ней – стелька. Со вторым сапогом – такое же приключение.
Позвали Катанаша. Мастер долго рассматривал изуродованные сапоги, качал головой и вздыхал. Всему обучил, но что значит – пан. Главное не усвоил. Стельку к колодке надо было прикрепить легонько и только двумя деревянными колышками, а пан заколотил их больше трёх десятков. Известное дело: стелька никак не хотела расставаться с колодкой. Пришлось всё делать сначала. Так и не вышел из пана сапожник.
В селе над Юзефом не смеялись. Степенные ступновские гречкосеи считали себя мастерами своего ремесла, и жалели грамотного человека, который в селе, как рыба на берегу, совсем беспомощный.
Пани Ядвига, видно, любила его и ни словом, ни полусловом не упрекала. Она была женщина умная и понимала, что в селе не всякий грамотный человек нужен.
До этого они жили в польском городке Гурны Шлёнск. Ядвига учительствовала, а Юзеф был чиновником средней руки, ежемесячно приносил свои «пийондзы» - деньги. Небольшие, но на прожитьё хватало.
Когда люди жондовы посылали Ядвигу на святое дело – проводить полонизацию украинских холопов на Волыни, то она не могла тогда представить, что встретится с такими трудностями. В селе, где все от зари до зари трудятся, работы не переработать, её муж – безработный.
Все же со временем Юзефу повезло. На Соковице появились незнакомые люди. У них – тренога, на ней – ящик, как у фотографа. Но люди не фотографировали, в стёклышко заглядывали и что-то записывали. Пан Юзеф познакомился с ними. Это были геодезисты. Им понадобился помощник, который бы таскал аппаратуру и делал бы записи наблюдений.
За эту работу он имел небольшой заработок, зато теперь он возвратил себе достойное звание главы семьи. И теперь он не какой-нибудь Осип, как мужичье его окрестило, а пан Юзеф, или пан Завадский.
Хтодора и Ядвига по возрасту были почти ровесницы, а по духу – подружки. Их роднили одинаковые заботы о детях. В душе Хтодора жалела свою квартирантку: ни кола, ни двора, ничего своего нет, за всё плати деньги, даже за молоко или картошку. С другой стороны она Ядвиге завидовала где-то в самом уголке своей души. На панночке – хромовые ботинки по последней моде со шнуровками до самых колен. Платье – не холщовое, как у неё, Хтодоры, а из фабричной материи, с цветочками, на голове – шляпа, как решето, к ней прикреплён цветок, искусно сделанный из сукна. Губы накрашены, лицо натерто какой-то ароматной мукой – пудрой эта мука называется.
Посмотрела на пани Ядвигу и улыбнулась. Хтодора представила себя в дорогом платье и в шляпе, да ещё с накрашенными губами, брови - шнуровками.
- Что? – заметив лукавую улыбку, спросила Ядвига. – Что-нибудь не так?
- Нет. Всё так. Вы такая красивая. А я не могу себя представить панночкой, только сельской бабой – свиньи, телята да овцы. Вот где моё господство.
- Давайте я вас наряжу! Вот вернусь из школы, закроемся в «той хате» и кое-что наденете на себя, примерите всё моё – платье, ботинки и шляпу.
Как договорились, так и сделали. Детей отправили на улицу гулять. Хтодора надела платье, ботинки на высоких каблуках. Ядвига надела на Хтодору шляпу с куражом. У нас это слово было неизвестно, а говорили: надета шляпа «с кандебобером».
- Давайте ещё губы подведу помадой! – предложила Ядвига.
Необычное декольте. Шея и груди начали мёрзнуть. Хтодоре показалось, что она стоит совсем голая. Но освоилась, стала вертеться перед зеркалом. Поворачивалась и так, и сяк, лёгкая кокетливая улыбка делала Хтодору загадочно-очаровательной. Лицо – кровь с молоком, щёчки – пухленькие с ямочками. Только руки, потрескавшиеся от стирки в холодной воде, от прополки лебеды на грядках, от постоянной возни с казанками и горшками возле печи, выдавали Хтодору с ног до головы. Как у нас говорят: «Надел жупан - то ещё не пан».
Когда все улеглись спать, Хтодора ещё долго поворачивалась с боку на бок.
- Ну, чего я сожалею? Я – не первая и не последняя. Чего зря Бога гневлю. Муж у меня хороший, я бы сказала, роднее отца-матери. За ним, как за каменной стеной. Меня жалеет, не бьёт, как других мужья бьют, нажила четверо ребятишек, все выжили, здоровенькие. Вот носами сопят. А у моих подружек сколько деточек Бог забрал к себе? Меня всевышний помиловал. Нельзя его гневить.
Нет. Грех мне жаловаться на свою судьбу. Яблочко от яблони. Судьбой предначертано быть крестьянкой. Вышла из мужиков, то и мужичкой уйду на тот свет.
А всё же интересно было бы представить себя учительницей или еще какой-нибудь панночкой.
Грех завидовать. А и то правда. Есть паны, которые своими красивыми шмотками бедность прикрывают. Вот наша «пани» пойдёт в гмину, получит жалованье, принесёт варёной колбасы, купит мясную диковину, которая котлетой называется. Ева, та ест хорошо, а Збышек – жалко на него смотреть, синяки под глазами, исхудал, ничего не ест. Преснота – хуже постноты. Пан Юзеф бьет его ремнём за то, что он не ест. Пани Ядвига удивляется, почему это он на мужицкую еду набрасывается. А ничего удивительного. Детям надо давать всё то, что на земле растёт. Так Хтодора в мыслях постепенно себя успокаивала, не заметила, как вообще стала думать о мелочах и уснула.
Пани Ядвига не на шутку обеспокоилась плохим аппетитом Збышека. Как-то утром она попросилась к печи. Приставила горшок с картошкой, а другой – со свеклой и морковью.
- Вы что, для свиней готовите? – спросила Хтодора.
- Нет. Для детей, для всех.
Хтодора передёрнула плечами и свернула трубочкой губы, что обозначало это выражение: ну и ну! Ничего не сказала, подождала, что это пани дальше будет делать. А тем временем пани Ядвига принялась чистить варёную картошку, столовую свеклу, лук. Всё это мелко накрошила и переложила в макитру – большой и широкий горшок.
- Какая же свинья вот это всё будет есть?
- Дети. Все будут есть, - ответила пани Завадская.
Поле в эту мешанину добавила мелко нарезанные огурцы, капусту, всё это сдобрила постным маслом и позвала всех.
Хтодорины дети вначале капризно пробовали и с недоверием посматривали на мать. Но еда набирала обороты. Наступила тишина, когда в макитре стало чистым дно.
Так не только Хтодора, но и все соковицкие соседи запомнили новое и необычное слово винегрет.
С тех пор ни одна свадьба, ни один торжественный обед не обходился без блюда, которое будто бы само просилось в крестьянский дом.
Дети, которые ходили в школу, с уважением говорили об учительнице Завадской. Она, как и положено, била линейкой по ладони. Что «холодные», что «горячие» не было больно. Сельские дети и дома без подзатыльников не обходились, это обыденное дело, если ребёнка толкнут или по мягкому месту его шлёпнут.
Пани Завадскую любили и не боялись. Просто было совестно такую учительницу не послушаться и допустить какую-нибудь пакость.
У сельских детей было своё понятие о приличии. Им казалось, что у сельских детей культура выше, чем у панят. Это ошибочное сельское высокомерие стало причиной одного приключения.
Как-то пани Ядвига отпустила свою шестилетнюю дочурку Еву погулять. Было лето. Мать одела её в закрытый купальник. Но соседским детям показалось, что девочка одета неприлично. Бесстыдная, ходит по двору голышом! Как это можно?
Вася, самый старший из детей, заманил панночку в заросли и толкнул в крапиву. Ева в слезах пожаловалась маме, та Хтодоре, Хтодора – Зосиму. Зосим ремня не нашёл, взял полотенце, побил по спине, по голове. Василию не было больно, его давила обида. Ева, хоть она и панночка, но ходить почти голой не имеет права, срам. Это приключение вскоре забылось. Городская и сельская культуры переваривались в одном горшке.
Пролетели два года – Кочубеи и Завадские породнились, привыкли друг к другу и чувствовали себя, как одна семья. Разные языки, городские и сельские обычаи – всё это не мешало дружить. И трудно сказать, насколько удалась полонизация ступновских украинцев, с Завадской что-то происходило обратное. За два года она уже говорила не только по-украински, а и по-ступновски. Сейчас трудно судить, насколько эти два языка, как говорят языковеды, были нормативными. Но были нормы главные – человечность и доброжелательность. Нашли понимание две семьи, которые отличались способом добывания хлеба насущного.
Осенью 1939 года дошли слухи, что Гитлер напал на Польшу. Завадские где-то наняли фуру, сложили свой убогий скарб. Со слезами распрощались на всю жизнь. Знали точно: уже в жизни никогда не придётся встретиться. Где они, эти удивительные люди? Как сложилась их дальнейшая судьба? Началась трагедия мира. Удалось ли им уцелеть? Удалось ли им добраться до родного Гурного Шлёнску, не известно. Что бы с ними ни случилось, но «паны» Ядвига, Юзеф, Збышек и маленькая Ева останутся в воспоминаниях о мирном довоенном времени, не роскошное, даже убогое. Но всё познаётся в сравнении. Наступали трудные времена, поэтому и говорили: «Вот при Польше была глина, не то, что сейчас».
Что знали в Ступно о Советах? Так в селе называли большое государство, которое граничило совсем близко, рукой подать – за тридцать километров – за Острогом.
Рассказывали: в Здолбунов от Советов прибыл вагон гусей. Цена такая низкая, что считай – даром.
- А кто сказал, что они голозадые? Где же они столько гусей раздобыли? – рассуждали мужики. Откуда им было узнать, что устроенный демпинг – это была пропагандистская штучка. И она удалась. Мужики верили: живут там хорошо, раз такие гуси дешёвые.
До Ступно доходили рассказы о колхозах. Это слово вызывало страх. Страх, потому что у крестьянина отнимают самое дорогое: землю, лошадей. Такое издевательство трудно было представить. Когда-то в полон женщин забирали – это страшная неволя. Но чтобы землю, последнего коня…
В 1932 году в селе появился молодой мужчина. За харчи нанимался на любую работу, то ли косить, то ли навоз выбрасывать или пахать… Всё умел. Звали его Алёшей, фамилия Тищенко. Украдкой под Славутой переполз через границу. Потом лесами пешком пробирался, старался не попадаться на глаза польским полицейским.
Иван Приймачук принял его, но с одним условием, что будет ночевать у разных соседей, так полиции труднее будет выследить. А работы у Ивана – предостаточно: конная молотильная машина, хмелярня, четверо лошадей – две упряжки, пасека. Одним словом для батрака работы хватит.
Алеша не торговался. Не знал, как отблагодарить за то, что хозяин принял. Питался с одного стола с хозяином, а об оплате и не заговаривал. Куда с этими заработками денешься? Не понесёшь польские злоты за границу, а тем более - пуды зерна.
О себе Алёша рассказывал скупо. Приймачук всё же начал выспрашивать. Надо знать, с кем связался. Может разбойник какой, перебежал границу - и ищи ветра в поле.
- Не переживай, Иван Степанович! Никакой я не разбойник и не каторжник. На животе переполз через границу, потому что хотел выжить.
Он рассказал, как после гражданской войны пришли красные. Его отцу дали надел земли, помаленьку начали обживаться и хозяйствовать. Потом сделали колхоз. Забрали коня, разобрали клуню и свезли на колхозный двор. Пахали, сеяли, убирали по одной команде бригадира (это слово для ступновцев было новое и непонятное). Дождались урожая. Убрали, обмолотили. Хлеб свезли на станцию Шепетовку. На повозках были лозунги на красных полотнищах: «Первый хлеб – государству!» Даже празднично как-то… Однако, первый хлеб оказался первым и последним. Даже на семена не оставили. Алёша рассказал, что работал в колхозе ездовым (извозчиком), отец и мать – на разных работах. Все выработали установленную норму (минимум) трудодней, но всё напрасно. В селе начался голод. Начали люди умирать. Алеша попытался в Шепетовке сесть на поезд, чтобы где-нибудь в Киеве устроиться на работу. Но на станции – везде люди из заградительных отрядов. Возвратили домой. А там – никого. Отец, мать, жена умерли. Тогда решил: будь что будет, пусть на животе, но переползу в Польшу. Всех родных похоронил огороде. Не было сил добраться до кладбища. Поджёг дом и прямиком пошёл из села. Долго бродил по заболоченным лугам Горыни. Через ольховые заросли, болотные топи переполз на ту сторону, на польскую сторону. Да какая она польская? Мир не без добрых людей. Они-то и посоветовали пробираться глухими лесами в сёла, подальше от городов.
А более глухого села, чем Ступно, пожалуй, не сыщешь, но и здесь есть полиция.
Спесивые ясновельможные паны в хромовых сапогах и четырёхугольных конфедератках шпацируют (прогуливаются) по улицам, проверяют, как выполнено задание побелить известью забор и устемп (уборную).
На возах номерных знаков не было. Зато для Зосима, как и для всех односельчан, в Здолбунове клепали таблички. На левой стороне Зосимовой повозки жестяный паспорт гласил: «Кочубей Зосим, сын Антона, весь (село) Ступно, гмина Будераж, повят (уезд) Здолбунов, воеводство Волынское». При таком пристальном полицейском присмотре беглецу из Советского Союза нужно было очень бдительным. Всё зависело от порядочности соседей, а среди них не было доносчиков.
О советских порядках Алёша читал стихи, за которые там можно было угодить к белым медведям или под расстрел. Однако, кто-то сочинял и под угрозой страшной кары из уст в уста передавал:
А в колгопи добрэ жыть,
Десять робыть пять лэжыть.
А як сонцэ прыпэчэ,
Той тых десять утэчэ.
Хата - раком, клуня – боком
И кобыла з одным оком.
А у клуни – жыта куль.
Сталин кажэ, що куркуль.
Сыдыть баба на рядни
И щытае трудодни.
Ни коровы, ни свыни
Тилькы Сталин – на стини,
Ще й показуе рукою:
«Йды на Захид за мукою».
Там хорошо, где нас нет. Но ступновцы так не говорили, а рассуждали так:
- Дай бог, чтобы ничего не менялось!
И всё же находились и такие, которые ждали изменений и повторяли пословицу: «Хай гиршый, абы иншый». Но те, кто наслышан от Алёши, так не думали.
Мужики ляхов ненавидели, а «советов» боялись.
- Помилуй нас Боже и от «советов» тоже, - говорили любители почесать языками. Что касается Хтодоры, то для неё не так страшен лях, как его малюют. Поляки Юзеф и Ядвига за два года стали Осипом и Явдохой.
Но не все так думали, как Хтодора. Особенно молодёжь. Та молодёжь, которая умела читать, она научилась любить и ненавидеть, и знала, вернее ей уже указали, кого нужно ненавидеть. И не за какие-то личные недостатки, а так, изначально только за то, что ты – лях (поляк). Начитавшись книжек о казачьем прошлом, они врагами считали любого поляка. Не за какую-нибудь личную вину. Не! А так, вообще, за то, что его предки угнетали казаков – сечевых стрельцов.
Поляков обзывали ляхами и считали: пока они не уничтожат их всех на украинской земле, добра не будет. Началось в школе. В коридоре, на почётном месте, висел плакат, на котором были изображено сорок польских королей. Кто-то гвоздем выколол всем королям глаза. Керовник (директор) школы пан Бугай был вынужден потихоньку плакат снять, вызывал по одному учеников, выпытывал, угрожал, кричал. Но ничего не смог добиться. Злополучный плакат сжёг, не дай Бог, кто-нибудь из начальства узнает. Злоумышленник не унимался. Вскоре на школьной стене красной охрой кто-то написал:
Стефан Баторы
Вляз до коморы,
Наевся гроху
И с… потроху.
Такая дерзкая выходка потрясла весь люд жондовый всего уезда.
На Соковице кучковалась молодёжь, которая интересовалась не только румяными девушками. Они говорили, что любовь к Украине-ненье (матери) – превыше всего.
Ивана Приймачука сын Петр начал носить казацкую шапку с длинным красным кульком – ворочком. Филимон Кочубей, по прозвищу Шабас и его родственник Пётр Кравец, по прозвищу Гац, надели «мазепинки», како-то далёкий намёк на ту шапку, какую якобы носил Иван Мазепа. Филимон был очень образованный человек: он даже одну зиму поучился в Мизоче в гимназии.
Среди соковицкой босоты они были теми кавалерами, которыми очень девушки интересовались, но они девочек пренебрегали, индючились: в них сидит дух, который тело устремляет к бою, не казацкое-то дело с женщинами возиться.
В их разговоре появилось много украинских, но не совсем понятных слов. Самостийна Украина. Поначалу неграмотному Зосиму было трудно понять, может быть, а мотет быть он так куражился.
- Украина-ненька. Всё просто и ясно. Это такая женщина, которая всех нас родила, это мать. Но как это она родила? Но у меня же была родная мать.
Парни терпеливо и великодушно растолковывали Зосиму, что есть язык тожественный, возвышенный. Его надо понимать не совсем так, как сказано.
- Так как же надо понимать, Украина-ненька - это брехня? – не унимался Зосим.
- Как вы, Зосим, никак не можете понять? Есть торжественные выражения в переносном смысле. Если мы поём: «Гей, братья-казаки!», то имеем в виду тысячи украинцев, которых мы называем братьями.
- Тогда растолкуй мне, почему Украина то самостийна, то несамостийна мать. Что, она уже и на ногах не держится?
- Э, вы, дядя Зосим, или совсем бестолковый, или нарочно над нами потешаетесь?
Зосим обиделся, сплюнул и пошёл своей дорогой.
Зато молодые парни, хотя считали себя грамотными, всё же не вникали в каждое слово, не всё им было понятно, но делали вид учёных малых. Самое главное они усвоили – они должны проявлять свою солидарность.
Филимон объяснял своим соседям:
- Мы стали на путь борьбы за то, чтобы все украинцы создали своё государство, которое не зависело бы ни от поляков, ни от москалей. Более триста лет тому была наша независимая держава. Мы хотим восстановить её, потому что мы себя называем казаками, или сечевыми стрельцами. Те люди, которые объединились на великую борьбу за незалежну Украину, называют себя украинскими националистами. Два Петра – Кравец и Приймачук, да Филимон Кочубей в воскресенье разгуливали в вышитых сорочках, в казацких шапках и повязаны красными поясами. Что-то походило на вертеп. Но молодёжь всё это воспринимала без насмешки, присоединялась к своим вожакам. Сечевики запели песню, которую ещё не все слыхали:
Щэ нэ вмерла Украина,
Ни слава, ни воля,
Щэ нам, браття украинци,
Усмихнеться доля.
Высокомерность их песни понравилась парубкам. Особенно эти строчки:
Щэ нэ вмерла Украина
И вмерты не мыслыть.
Жыд проклятый козакови
Чоботы почыстыть.
Первые строчки воспринимались, как нечто уже давно знакомое, потому что подобное пел польский люд жондовы:
Еще Польска не згинела,
Кеды мы жиемы.
Сечовики пели давно забытые, но сердцу милые песни о неудачнике Сагайдачном, который обменял жену на табак и люльку, о славном Дорошенко. Особенно понравилась всем новая песня – бодрая, боевая. Она вела за собой, сплачивала ради великого дела.
Гэй, браття-козаки,
Сидайте на коней!
Черпнэм для охоты вына!
До боку шаблюкы,
Повиддя на рукы,
На ногы стальнии стремена!
Чы нэ ти в нас кони,
Що в батькив бувалы?
Чы нэ тая сыла у нас?
Чы нэ та в нас шабля,
Що в батькив бувала?
Чы вогонь у люльци погас?
Гэй, люлько-зозулько!
Нэхай не згасае!
Нэхай палыть замки кругом!
Нэхай ворог знае,
Нэхай памятае,
Як знущатысь над козаком!
Гэй, браття-козаки,
Готуйтесь до бою!
Черпнить для охоты вына!
До боку шаблюкы,
Повиддя на руки,
На ногы стальнии стремена!
Люди выходили за ворота и любовались, как это нынешние парубки так хорошо поют.
Именно таких казаков соковичане не раз видели на Рождество во время представления вертепа. Гурьба ряженых ходит от хаты до хаты. Первым открывает ворота казак-сечевик с деревянной саблей и спрашивает:
- Пан-хозяин! Позвольте с вертепом поколядовать!
В вертепе были библейские и исторические персонажи: царь Ирод с охраной, три царя с востока с дарами. Были и другие персонажи, это уже в зависимости, какой вертеп. Тут и Вечный Жид, Рахиль – бездетная мать, Ангел, Беда, Смерть. Как бы не разворачивались события, обязательно Смерть деревянной косой срезала голову царю Ироду, Вечный Жид жаловался, что весь мир обошёл, всё же правды не нашёл. Ангел извещал, что родился бого-младенец, и всё хорошо заканчивалось. Казак или сечевик хватал Беду за бока, сажал её в мешок и заталкивал под печку. Затем Казак обращается к вертепникам с призывом провозгласить почести этому дому, пану-хозяину. В завершение все пели наиболее известную на Украине колядку «Нова радисть стала».
Именно такими ряжеными, но без деревянных сабель и не на Рождество, а в разгар лета ходили по улице два Петра и Филимон. На их лексиконе обозначало, что таким образом они будили национальное самосознание.
Несмотря на их внешнюю комичность и вертепность, крестьян охватывало чувство тревоги. Ой, не к добру всё это! Всё, о чём говорилось шёпотом, стало открытым. Слова «Самостоятельная Украина» были уже на языке даже у тётки Одарки. Полиция делала вид, что её это не касается. Она разбиралась с воровством, следила за внешним порядком, а политикика почему-то перестала её интересовать. О мельдунках, которые были при Пилсудском, ступенцы постепенно начали забывать.
Стали здороваться как-то по-другому. То было: «Добрый день!», «Дай Боже!», «Помогайби!», или на галицкий манер: «Слава Иисусу!», что случалось с «ясновельможными» панами. А теперь: «Слава Украине!» - ответ: «Героям слава!».
Старики смотрели на всё это, как на юношеские забавы. Подрастут, натешатся и будут, как все.
Малышня бегала за сечевиками толпами. Мальчишки из лещины делали себе сабли, верхом на палочках ездили, воображая себя всадниками.
Не радовали политические забавы родителей. Хмурился мудрый Иван Степанович Приймачук, переживал за своего Петра, печалился старый Артём, что-то будет с его сыном Филимоном. Родители из опыта знали, что за «политику» уже не один ступенец сидит в Берёзе Катузской. Это самая большая тюрьма в Польше, там сидят политические. Само слово «политика» было таинственным, и его произносили шёпотом. Что оно за барыня такая – «политика», старые люди мало разумели. Однако своим жёнам велели лишнее языком не чесать, потому как сплетня легко переходит в политику. Женщины языками мелют, а мужики по тюрьмам гниют.
Полиция молчала. Зато жандармы своё дело хорошо знали. Их никто никогда не видит, как порой не замечет наседка коршуна. Налетит, схватит цыплёнка - и прощай.
В селе, к удивлению, националистов никто не трогал, хотя они открыто поносили ляхов и жидов.
С Соковицы первым попал в Берёзу Катузскую Александр Бондарь по прозвищу Волк. Никто из соседей не сочувствовал ему. Разное о нём говорили.
- Пусть поест катузской каши в берёзе, а то уж больно свой нос в книги совал. Корова орёт не поеная и не доеная, а он сидит себе и газетки читает. Туда ему и дорога! Негожий человек.
- Таких из тюрем нельзя выпускать, - рассуждал Гордей.
- О, если бы только то, что он в книжки заглядывал. Он советов ждет, чтобы всех нас в колхозы загнать, - добавил Семён Ковтун.
- А помнишь, в прошлом году ранней весной на перекрёстке кто-то на дубе прикрепил красное знамя, такое, с каким ездили москали во время Свободы? Так это он. Из казённого красного материала, - добавил Гордей.
Ни Гордей, ни Семён не знали его главной вины. А она состояла в том, что Александр Бондарь состоял в запрещённой подпольной ячейке Коммунистической партии Западной Украины (КПЗУ). Для польских жандармов коммунисты были опасней националистов.
Сечевиков жандармы как бы в упор не замечали. Ребята осмелели. К своим фуражкам картонные тризубцы прикрепили и так ходили по селу. И тут вдруг пригласили «до мельдунку».
В управе сидели три поляка в гражданской одежде.
- Ещё раз нацепите тризубы и родителей своих не увидите. Вам понятно?
- Понятно.
Парни тризубы попрятали, но зато нарочно стали петь песни о казаках.
Ой, на гори там женци жнуть
А по-пид горою, яром-долиною
Козакы йдуть, - разносилось по селу. Слушали эти песни и стар и млад. Слушали и жандармы. Но песню, а тем более старинную, не арестуешь.
Мало-помалу Зосим начал обживаться. Купил полгектара земли - Максимово поле. Но малоземелье по-прежнему угрожало. Что будет, когда сыновья подрастут? Артём не сегодня-завтра начнёт парубковать. Кроме Артёма ещё и Василий, Володька. Им тоже пайка нужна. Марийке приданое дай. Без приданого кто же замуж возьмёт. Зосим хоть и был неграмотный, всё же считать умел хорошо. Но задачку, в которой требовалось три гектара поделить на пять частей, решить не мог. Дело – не в грамоте. Условия задачи продиктовала безысходная жизнь. Вот попробуй – реши!
Что Зосим не мог одолеть разумом, чувствовал сердцем. А оно предвещало горе. Хоть бери суму и ступай по свету куска хлеба просить.
Эта тяжёлая мысль не давала спать Зосиму. Роман за Хтодорой приданое так и не отдал. Когда женился, был малым сиротою, не хватало характера вырвать своё. Дядья были рады, что женили осиротевшего племянника, приданое с мясом вырывать – это уже не их забота. А за приданое доходило до драки, и с топором ходили. Всё было. Зосим до этого не мог опуститься.
Утром, после завтрака, Зосим посылает Хтодору к отцу. В который раз!
- Иди к отцу, проси то поле, что у берега.
- Да он меня со двора погонит.
- Пусть гонит, а ты плачь, голоси, чтобы все Цвыки сбежались.
- Да не умею я так придуриваться.
- Тогда скажи, что я тебя побил и из хаты выгнал. Сказал, чтобы без приданого не возвращалась.
- То я так не смогу сбрехать. А ты побей!
- Глупая! Как же я без злобы тебя побью? Надо разозлиться
- А ты разозлись!
Разговор не получился, тем не менее, Хтодора накинула на себя большой платок, закуталась и под осенним холодным дождём босиком прибежала к отцу. Мать Мария увидела свою дочурку такую убогую и обиженную, не сдержалась – залилась горькими слезами.
Когда Хтодора бежала по знакомой тропинке через Маску вдоль косогора, по родным и знакомым с детства местам, то никак не могла из себя выдавить слезу, наоборот, её смешила эта комедия. Но, когда она увидела материнские слёзы, когда почувствовала потребность, как маленькой девочке, прижаться к мамочке, всё вышло естественно и убедительно.
- Зосим меня побил, - сказала она и теперь так зарыдала, что и остановиться не смогла. Слёзы горло душили из-за того, что Хтодора представила, как её Зосим бьёт за землю, за приданое.
- За что?- озверело спросил Роман.
- Сказал: без приданого не возвращайся.
- Сучка! На мою шею пришла! Чем я тебя буду кормить? Ешь меня. На, ешь!
Хтодора испугалась, сжалась, как наседка на гнезде, приготовилась принимать отцовские кулаки. Однако отец сдержался. Но в его фигуре было что-то картинное. Как библейский пророк, он поднял до самого потолка правую руку, оттопырив указательный перст. Левая рука степенно поддерживала бороду. Глаза были устремлены туда, в воображаемые глубины небесные, где все святые ангелы и архангелы.
После этого Роман согнулся в три погибели и, сверкая глазами, пошёл на дочь в наступление.
-Что? Земли захотела? Нет у меня земли. Нет! Режьте меня, убивайте меня, делайте из меня землю! Откуда вам её возьму?
Теперь кричал, пританцовывая, словно кто-то насыпал ему в штаны горящих углей. Роман постепенно свою злость стал переводить на жену.
- А ты почему свою морду слезами расквасила? Хочешь быть добренькой? Ты преподобная царица небесная, а я палач! Палач? Я спрашиваю тебя! Хтодора – отрезанный ломоть. Всё! Вот она у меня получит, - Роман поднёс Хтодоре кукиш.
В последнее время с Романом и в самом деле творилось удивительное. То невиданная набожность и смиренность, а иногда срывается на крик, брань и вот-вот готов наброситься с кулаками. Если и не бранится, то всем сало за шкуру заливает. У всех родителей дети, как дети и зовут их в семье, как поп окрестил. У Романа дети уже позабыли свои имена, у всех прозвища: Шахрай, Цудык, Жовниж. Зятя Зосима иначе как Зусманом не называл.
Дошло до неслыханной скаредности. Бодню (кадужку) с салом приспособился закрывать на замок. Никто такого в семье не вытворял. Утром встает, отрезает кусок сала, дает Марии и снова на замок закрывает бодню, чтобы никто украдкой не оскоромился.
Дальше – больше. Роман со стороны фронтона прилепил избушку с отдельным ходом, сам сложил печь. На печке спал и одновременно охранял сала и мёд. Теперь дед превращался в царька над женой и детьми.
Стали дети Романа подрастать – парубковать. На улицу, где собирается молодёжь на гулянку, в лаптях не пойдёшь - засмеют… Хотя у Романа всегда деньги водились, но парни даже заикнуться не смели насчёт сапог или одежды.
Клим пошёл в овраг напротив отцовского поля, раскопал штольню и начал добывать камень. К нему присоединился Андрей. Парни из норы начали выносить плоские камни, складывать их в штабеля, а после находили покупателей. Так хлопцы заработали себе на сапоги.
Клим со временем поехал в Клёсов на каменоломню, стал мастером своего дела. Вернулся «паном». В шляпе, в хромовых сапогах, руках у него был небольшой чемоданчик. Когда собрались соседи, он этот чемоданчик раскрыл, какое-то колесо наладил и полилась музыка. Это был патефон. Теперь за Климом девушки бегали гурьбой. Парень – на всю деревню. Однако он женился на самой бедной девушке, которая жила по соседству, - Хтодоське. Ничего, что бедная, зато люба. Не всем же жениться на волах и гектарах земли.
Андрей пошёл в «поля» степную часть Здолбуновского уезда. Пристал в «прыймаки». (Так называли мужчин, которые поселялись жить в хозяйстве невесты, зачастую богатой невесты). Зачастую «приймак» – подневольное существо, без прав, без собственного мнения. Только обоюдная любовь делала «приймака» полноценным членом семьи. Андрей был влюблён и любим. А этим всё сказано.
Андрей потерял надежду взять у отца кусок земли, да что с ней делать, не перевезёшь на новое место.
Филипп тоже женился на бедной девушке без приданого. Через год отделился от отца. Построил дом из кирпича-сырца, что было непривычно для тех мест. Мазанки строили на юге, где сухой климат. На земледелие не было надежды, но Филиппа спасали «золотые» руки. Он научился шить сапоги. Тогда были в моде сапоги со скрипом. Тайну он выведал у одного опытного сапожника. При ходьбе такие сапоги скрипят, как капуста. Филипп ежедневно сидел и шил. Другие за него сеяли, пахали и молотили. Он знал своё дело хорошо, стал жить безбедно.
Зосим со временем махнул рукой потерял надежду на приданое жены. Да и в самом деле у Романа нечего было делить. Но перед самой войной что-то случилось с тестем. Сам пришёл, впервые переступил порог Зосимовой новой хаты. Принёс подарок внукам. В платке между двумя краюхами хлеба были куски мёда с вощиной. Дети впервые в жизни попробовали райскую еду.
- Вот что, Зосим, пойдём к солтысу и я перепишу на тебя поле что у берега. Поле небольшое, ты сам его хорошо знаешь, полгектара, но земля чёрная, плодородная, хоть на хлеб мажь.
Это был долгожданный подарок. Отныне в реестре Зосима значилось три гектара семьдесят семь сотых гектара пахотной земли. Это по ступенским меркам – хозяйство среднего достатка. Например, у богача Ивана Приймачука было аж девять гектаров.
Однако Зосим не радовался, потому что знал – поделишь на всех детей, и будут нищими.
Зосим на всякий случай отдал своего старшего сына Артёма в батраки на всю зиму к портному Ивану Капитуле, который только и живёт с того, что людей обшивает. Безземелье, как та чёрная туча, ещё громом не громыхнула, но уже молнии сверкали.
Зосим, хотя имел земли немного, но пользовался уважением у зажиточных людей. Даже самодовольный Иван Степанович Приймачук, и тот иногда обращался к нему: Зосим Антонович. А такое уважение со стороны настоящего хозяина много значило. Всякий соковичанин, проходя мимо Зосимовой усадьбы, снимал шапку или кепку. Малорослый мальчишка вырос в коренастого, сильного мужчину, работящего хозяина.
Надумали соседи выкопать общественный колодец. Веками пользовались ношенной или привозной водой. Никто не мог объяснить, почему внизу в Селе вода – неглубоко: копни лопатой и вода потёчет, но там никто не селился. Непонятно почему села разрастались на высоких плоскогорьях, где нет воды. Все соседи согласились: без колодца не обойтись. Привезли из Брочевицы колодезного мастера. О нём ходили слухи, будто бы он приложит ухо к земле и слышит, как вода журчит в подземных источниках.
Мастер долго ходил по всей окрестности околотка, держа на двух пальцах прутик. Потом решительно сказал:
- Копать вот здесь!
Восемь соседей решили копать в складчину. Председателем складчины избрали Зосима. Он такой большой дом построил, довёл его до ума, с мастерами умеет ладить. Только Зосим с этим делом может управиться. Да и бетонировать никто не умеет, только Зосим. А колодезные круги надо делать только бетонные, чтоб на века.
Только осенью, через пять месяцев тяжёлого труда из глубины колодца вытащили не землю, а полную бадью жидкой грязи. Сколько было радости! Однако, не надолго. Чтобы вытащить с такой глубины бадью с водой, нужно вчетвером крутить барабан. Вода имела солёный привкус… от пота. Поэтому водовозные бочки продолжали занимать почётное место в сенях возле кадки, где всегда можно кружкой почерпнуть вкусной воды из источника.
И всё же Зосим был рад, что соседи доверили ему такое важное дело. Он его довёл до конца – есть свой колодец. Он даже нашёл дома три толстые доски и сделал из них скамейки, которые пристроил около колодца. Эта небольшая площадка стала для Соковицы местом сборищ. Она стала, так бы сказать, центром общественной жизни. На нейтральной территории мужчины собирались, чтобы покурить. Курили самосад, и у каждого – свой. Как полиция не искала, как бы она не штрафовала, но самосад был свой. Люди научились сажать табак в таких местах, что попробуй найти – не найдёшь. Возле колодца можно услышать все новости. У Гордея корова отелилась, а Осип Лебедь снова свою жену прутом побил – застукал с Калеником, который живёт на Дмитрах. Сюда каждый раз доходили слухи о Горпине, кто только к ней не ходил.
Но возле колодца были и другого рода разговоры. Рассказывали о Гитлере и Муссолини. Наверное, будет скоро война. Надо запасаться солью и спичками, так легче всю войну потихоньку пересидеть. А в нашу глухомань кто сунется?
На Приймачуках была сторожевая доска. В полночь сторож бил палкой по доске. Он это делал с большим промежутком во времени. Это обозначало, что сторож на месте – всё спокойно. Когда пожар или ещё какая-нибудь тревога палкой бьют часто.
- А что, соседи, сторожевая доска уже совсем старая. Надо купить небольшой колокол. Уже на всех хуторах установили. Сторожа возле колокола ходят. Мало ли что может случиться, пожар, скажем, или разбой, надо в набат ударить. А разве в доску ударишь?- начал Зосим – надо купить, небольшого такого, но чтобы было слышно на всю Соковицу.
- Так то оно так, - чесали затылки мужики, - но оно, того, накладно.
- Накладно, не накладно, нужно обойти всю Соковицу, - продолжал Зосим, - Восемьдесят дворов, кто сколько может, тот столь и подаст.
- А, может, сельский сход созвать?
- Да зачем?- вмешался Иван Приймачук.
- Ну, солтыс пусть засвидетельствует.
- Пусть засвидетельствует.
Из досточек сколотили два ящичка и направили по Соковице за сбором пожертвований Юганку и Вивдю. На дно ящичков летели по десять, по двадцать грошей, Иван Приймачук положил пять злотых – знай наших!
Через попа Агафангела заказали колокол. Небольшой, размером с чугунок. Отливали где-то в Кременецкой литейке.
Установили колокол на высоком столбе возле колодца. По поводу этого торжества пришёл крестный ход. Церковные братчики несли хоругви и киот. Дьяк Кортович привёл церковный хор. Старенький отец Агафангел пискляво читал молитвы и ему сонно вторил хор. Кортович на этот раз вёл себя исключительно благопристойно и подчёркнуто набожно. Роман Ильич вертелся везде, где надо и не надо – уж больно хотелось ему, чтобы его заметили – это ведь зять Зосим – один из тех, кто затеял копать колодец и покупать колокол. Поп окропил святою водою и колокол, и общественный колодец и весь честной народ.
Как заведено, после освящения был общественный обед. Вдоль улицы на траве постелили рядна, а кое-кто – ковры. Водку и закуски сносили на общий стол. Было всё пристойно.
Соковичане были довольны. Как барсуки в своих норах сидели. Только где-нибудь на дороге встретятся, поздороваются и всё. А тут они почувствовали обществом, громадой, а громада – это общий совет, сила на селе. Колокол – вещь небольшая, а сколько людей созвал!
Испокон веков в селе был заведен пост. Власть менялась, начальство по-разному называлось, но ночной дозор оставался неизменным.
На Соковице от хаты до хаты передавалась палка, если её можно так назвать. Но больше подошло название – шедевр, образец искусства резьбы по дереву. Верхушка – четырёхгранная, на каждой грани – узоры. Средина – круглая, точёная. На ней особенный пояс красоты. В верхушке просверлено отверстие, в которое продета плетёная кожаная косичка. У постового палка, как у гетмана булава.
Как наступает полночь – постовой бьёт в доску. Люди знают: ночной дозор на месте и всё в порядке. Старая доска дребезжала, как простуженный петух. Теперь любо слушать. По всей Соковице разносится серебристый, чистый, как вода из источника, звон.
Сельские сходы, сбор пожертвований, ночной дозор – всё это напоминало, что Соковица – это единое общество с его общими обычаями и заботами.
Такими общественными делами были шарварки. Солтыс через постового назначал день и место сбора на шарварок. Как только ранней весной начинают подсыхать дороги, соковичане всем миром собираются на шарварок: кто с лопатой, кто с граблями, а кто и с тачкой. Грунтовые дороги служат всем, то и все должны за ними ухаживать. Осенние и зимние дожди могут промыть овраг вдоль дороги, в низинах дорога превращается в глубокую непролазную лужу. По обе стороны дороги копают канавы, а глубокие лужи мостят камнем, хворостом и песком.
Особенно с большой охотой собирались на шарварки парни и девушки. Не часто случается, когда девушке удаётся обжечь своим очаровательным взором сердце красивого парубка. На шарварки ходили, как на праздник, а поэтому и одевались по-праздничному.
Замужние женщины имели случай перемыть косточки не только соседям, но и тем, что живут на других хуторах села – на Бокове, Лищунах, Дмитрах или Лазорах.
- О какой Гапке ты говоришь?- спрашивает женщина у своей подруги.
- Да о той, что Грицька Шандаришиного племянник взял в жёны. Калеником его зовут.
- Так это тот Каленик, у которого хата возле ветряка?
- Да нет! Ветряк на Лищунах. То другой Каленик, а то Каленик, который на Бокове возле Дмитрового рова недалеко от Синофона и Свирида.
- Ну! Так что ты хотела о Гапке?
- Ну, как же? К ней ходит Самойлюк, который выдал свою дочь за сына Ивана Дорощука, который живёт в Михайловщине.
- Так, как, так! Иван Дорощук. И к кому он ходит?
- Не Дорощук, а Самойлюк. Вот какая же ты глупая баба! Или глухая, или совсем с ума спятила. У тебя, как у того мальчика. Его спрашивают: «Чей ты?», а он - «Мать постригла», «Ты что – глухой», «Да чтоб вошки не кусали». Так и с тобой не о чём говорить!
- Сама ты с ума спятила. У кого вошки завелись?
- Э! С тобой, как со слепой кобылой в болоте. Как говорят, молчи глуха – меньше греха.
А тем временем шарварчане копают, граблями землю разгребают, свое трудолюбие напоказ выставляют.
Пока две бабы разбирались, кто к кому ходит, парни и канавы уже повыкопали, и рытвины позасыпали и на том разошлись. Но ещё долго будут вспоминать:
- Вот это был шарварок!
- Дай бог на следующий год дождаться
В одно весеннее утро 1939 года на голубом небе плыли белоснежные барашки. Зосимовы дети высунулись в окна – творилось что-то небывалое. В воздухе кружились две большие птицы. Круг за кругом они опускались с высот вниз, они становились всё больше и больше. Дети уже могли различить длинные клювы морковного цвета. Они опустились над овином, выпустили длинные лапы и сели на самом гребне соломенной крыши. Это были боцуны (аисты). Один из них встал на оду лапу, закинул голову назад и заклекотал, словно рассказывал своей подруге долго и подробно.
Радовались все – не только дети.
Через неделю аисты на крыше овина начали строить гнездо. Зосим приставил лестницу и на том месте, где птицы начали укладывать разные ветки, положил старое колесо от воза. Птицы не отказались от подарка – продолжали свою строительную работу.
Вскоре птицы осмелели и показали хозяевам, что они им доверяют и что у них мирные намерения. Один из аистов опустился во двор и, как хозяин, походил среди кур, а затем поднялся на крыло и плавно опустился в гнездо.
Зосим и Хтодора были рады. Аисты хозяевам приносят счастье. К сожалению, это счастье было, как мираж. Подойдёшь поближе, и оно внезапно исчезает.
Осенью 1939 года в Ступно появились «советы». Войска проходили по лесному тракту Острог – Дубно. Кое-кто из соковичан, из цвыковской и кравцовской бедноты бегал в Село, чтобы поприветствовать освободителей.
Роман Ильич, хоть тоже из Цвыков, но своих парней не пустил и сам не пошёл. Он ещё не разобрался радоваться или печалиться. Надо сказать, образование его было пригодно разве что для чтения псалтыри. В его рассуждениях соседи усматривали отчасти мудрость, отчасти глупость.
Роман рассуждал и так, и так. Хорошо, что пришли советы – ляхов выгнали. Украина стала единой. Но какая она Украина – украинская или советская? Помрём с голоду, как за Горынью повымирали в 1932 году. Роман знал, что он был в почёте как церковный братчик. А теперь будут в почёте голодранцы, лодыри.
А тем временем ступновцы валом валили со всех гор вниз в центр села. Кто из любопытства, кто от радости, а кто из принципа: «Пусть хуже, лишь бы иной» («Хай гиршый, абы иншый»).
Крестьяне смешались с солдатами. В первую очередь для знакомства шло курево.
До этого все хорошо знали, и сомнения в этом не было, что советы – голозадые. Но откуда у них папиросы? Папиросами могли баловаться разве что солтыс или полицейские. Не всякому было по карману покупать в склепе папиросы, у всех был самосад или махорка.
На телеге поднялся командир, он говорил так громко, чтобы можно было перекричать всех.
Наступила тишина.
- Разрешите начать наш краткий митинг.
Командир говорил, словно краюхи хлеба отрезал. Ничего, что обращался по-русски, было и так всё понятно. Из его речи выходило, что советские войска освободили нас от польского угнетения. Больше не будет панов, а будем все товарищами. Две Украины воссоединились навеки. Вот это не совсем было понятно, потому что среди освободителей не было ни одного украинца – все русские. А дальше – вообще непонятно. Выступающий сказал, что у нас была какая-то сплутация, а теперь с ней одним махом покончим. Зосим, который стоял недалеко от оратора, так и ждал, что сейчас эту распутную женщину – сплутацию мигом порешат, но этого не случилось. Потом оратор опять говорил о чём-то таком новом и непонятном, например, о мировой революции, которая придёт и наступит светлая жизнь.
Военный отряд кавалерии и обоза направлялся в Дубно, но одной части пришлось заночевать. Кавалеристов расквартировали на Соковице.
Длинной вереницей всадники взбирались на горы. Трое свернули в Зосимов двор. Зосиму понравилась учтивость гостей. Военные на конях позвали хозяина и попросили разрешения переночевать.
Вечером гости постелились в овине на сене. Хтодора сварила ужин. В Ведёрном казане сварила галушки с молоком – на всю семью и на гостей. За ужином разговорились.
- Хозяин! Ты кулак, или как?
Зосим уловил, что гость начинает строить насмешки. Он сделал вид, что плохо понимает по-русски и вообще не позволял, как говорят, в кашу наплевать.
- Ты, солдат, в школе учился?
- Учился.
- А вот я не учился. Не пришлось. Но у нас и неграмотные говорят тату вы, мамо - вы, к незнакомым обращаются – вы.
- Извините, папаша.
- Какой я тебе папаша? Я почти ровесник.
Разговор поначалу не клеился. Хозяин и гости начали разговор в мирном тоне.
- Я хотел спросить: вы кулак?
- Кулак? У меня крепкий кулак. Вы наверно хотели узнать: я – куркуль. Нет, не куркуль, и не кулак, как вы говорите. Дом у меня исправный, сам строил, есть что кушать, голодные не ходим. Но всё делаем сами. Вся семья трудится. Земли мало – три гектара семьдесят семь сотых.
- А это много или мало?
- Средне.
- Середняк, значит?
Разговор опять не клеился. И Зосиму как-то не по себе, даже противно. Если ты справный работящий хозяин, то уже, вроде, ты в этом виноват. Да и солдаты не знали о чём ещё можно расспросить, потому что, как после выяснилось, они заводчане и о земледелии имеют отдалённое представление. Дальше разговор пошёл о галушках. Макароны ели, вермишель ели, а вот чтобы галушки – нет.
Солдаты, как первая ласточка, погоду не делают.
За военными медленно, но прочно установилась советская власть. Постепенно стали замечать перемены. Пришли новые порядки, за ними новые податки (налоги). Стали их называть поставками.
По домам ходил начальник с названием, что и язык сломаешь. На что уже при Польше входили разные незнакомые слова приспосабливались. А советское слово уполнаркомзаг никак запомнить не могли, не то, чтобы произнести. А слово было простое: уполномоченный народного комиссариата по заготовкам. Простое, да не для ступенцев. Вот фамилия у уполнаркомзага была простейшая – Силихин. Невысокий ростом, подвижный, как воробей, средних лет. Подмигнёт, руками разведёт, такой приятный в общении, свой в доску, как будто он не с Брянщины, а коренной соковичанин.
О нём Хтодора сказала: «Кровь высосет, дырку не оставит».
Он всё видит и всё записывает, сколько посеяно ржи, сколько овса, сколько гороха, клевера. Все деревья в саду пересчитает: сколько яблонь, груш, слив. Даже куст крыжовника и тот попадает под карандаш.
За овином у Зосима была полоса зарослей – просто руки не доходили, чтобы навести там порядок. Но и здесь Силихин нашёл десяток кустов малины и красной смородины. Он – небольшой барин – и в сарай заглянет, курочек и гусей пересчитает. На карандаш в первую очередь попадали корова, тёлка и телёнок. Одним словом Силихин переписал всю живность в доме кроме кота и собаки.
Через некоторое время Силихин разносил по домам бумажки - квитанции по поставкам. Там было всё записано сколько чего сдать – зерна, мяса, шерсти, молока, овощей и фруктов. Даже было записано, сколько нужно сдать кожи. Мужики скалили зубы.
- Гордея Срайка сдадим на живодёрню – он самый старый, будет мыло и шкура. За всю Соковицу своей шкурой рассчитается.
- Да какое из него мыло? Ему уже за сто. А шкура? Разве из неё сапоги сошьёшь?
- Смейтесь, смейтесь! – сказал Зосим, - Силихин ещё и с вас по три шкуры сдерёт.
Это уже не первый раз вспомнили Польшу, правда с некоей долей иронии: при Польше глина была лучше.
- Глина, возможно, такая же была, не спорю, - без шуток рассуждал хозяйственный Иван Приймачук.- При Польше заплатил их поганые пиёндзы, несколько злотых с гектара и солтыс к тебе никакого дела не имеет. А тут, действительно, дерут с тебя и шерсть, и шкуру.
Ещё одно новое слово соковичане усвоили: кооператив. Не сразу и не полностью. Одни спотыкались и говорили: коропатив, другие – кирпатива, от слова кырпатый – курносый.
У Хтодоры наряду с этим смешным словом было ещё более смешное: халва. Хы-лы-ва. Хлев? Слово удивительное, неудобное, но приятное. Такой серый камень Хтодора не раз видела на дне Большого Лебедёвского оврага. Удивительно! Чтобы камень и был такой сладкий! Халва пришлась по вкусу и старым малым.
Ступновцы могли в кооперативе купить любой товар не только за деньги. Можно сдать яйцо, масло, шерсть, воск, мёд и даже металлолом. За сданный продукт получаешь любой товар. Усвоили ещё одно новое слово: отовариваться.
Старая Федоровичка от торговли отошла. Продавцом стал её зять Петр Давыдюк. Очень грамотный человек. В Мизоче в самой гимназии учился. Считал не на пальцах, а на этой штуковине, как её, на счётах. Председателем потребкооперации стал нам знакомый Емельян Бондар.
Еще во время Свободы пошёл вместе с москалями в Польшу, так и не вернулся. Думали – погиб. С приходом советов из Катузской Берёзы вернулся старший брат Емельяна Александр. Емельян не погиб. Он был в России. Теперь его потянуло в родные края. Но дважды в одну реку не войдёшь. Александр унаследовал отцовский дом. Емельян понимал, что он вернулся как бы с того света, и что он, как бы отрезанный ломоть. А что бы он мог взять из отцовского наследия? А ничего. Землю? А зачем она ему? Свыше двадцати лет провёл в слесарном цехе на одном из тульских оружейных заводов. Из него хлебопашец – никакой. А домой потянуло. Вот так! В городе – не пан, а в Ступно – Емельян.
Всё же потребительскую кооперацию организовал хорошо. Крестьяне сдавали крохи излишков своих продуктов, чтобы иметь какую-то копейку. Они были рады, что не надо ехать в Мизоч на ярмарку. Польские склепы позакрывались, а где-то надо было покупать самое необходимое: спички, соль, керосин, посуду, гвозди – много кое-чего надо хлеборобу.
Емельян пользовался уважением у крестьян. Они относились с уважением ко всем тем, кто одевался не по-нашему. Как это говорили в селе: «В сапогах, то уже пан, а в шляпе, то – прошем пана». Бондаря паном не называли, но и товарищем называть не было привычки. Всё же при встрече на улице вежливо снимали шапку и говорили: «Доброго дня, добродию!» Все считали Емельяна большевиком, хотя он об этом помалкивал.
На левой щеке у него, от переносицы до скулы, простирался розовый шрам. Глаз вытек и в том месте, где он когда-то был, постоянно выступала скорбная капля слезы. То ли это сабля, то ли это пуля изуродовала лицо, никто не знал, да и не расспрашивал никто. А сам Емельян не любил об этом рассказывать.
Люди посоветовали ему поселиться у Зосима, потому что на всю Соковицу только у него хата из двух комнат: хата и «та хата». Там когда-то квартировала учительница – пани Завадская.
Зосим согласился принять постояльца за небольшую плату. У Емельяна семья небольшая – он, жена Анастасия и дочь Галя, которой исполнилось шестнадцать лет.
Удивительный случай. Зосимова семья не успела распрощаться с поляками, как поселились москали. Емельян хоть и наш земляк, но говорить по-русски ему было удобнее. И самое главное, что он и его семья привыкли жить за деньги и питаться из корзины, как это у нас принято говорить: он живёт из грошика и кошика.
А тем временем новая власть – советская – вносила новые изменения. Пелось в песне: «Кто был ничем, тот станет всем». По Соковице поползли слухи о том, что Анна - Антона Кравца жена поступила в комбед (комитет бедноты). Что оно такое, никто толком не знал. Но Анна, которую муж каждую неделю бил вожжами и каждую неделю она поддразнивала мужа: «А ещё здесь ты меня не бил!», теперь с надменным видом расхаживала по своей улице в юхтовых сапогах и красном платке, повязанном по-пролетарски.
Другая новость: Антона Кравца вызывали в комбед, где предупредили, если свою жену хоть пальцем тронет, то загремит на Соловки, как классовый враг.
«Соловки» - слово новое и не новое. До последнего времени поляки пугали Берёзой Катузской, а поэтому соковичанам не надо было много объяснять – что Соловки, что берёза одно и то же, чуть что и загремишь туда, где Макар телят не пас.
Поник Антон, как-то ростом стал пониже, голова в плечи вросла, рыжая борода взлохматилась – давно не чесанная. Думал, но вслух не решался сказать: «Что за власть такая, что и жену нельзя поколотить!» Зато Анна держала голову мужественно. Пыталась говорить по-русски, получалось по-советски.
- Мы прийняли решенне не взимать с каждой хаты продукты в пользу комбеда. Вносит кажный сколько можить.
- Так это мы будем подавать милостыню в пользу бедных? - подкузьмила Хтодора свою недавнюю подружку Анну.
- Ты, Федора Романовна, помолчи, а то скажу и тебе быстро язык укоротят.
- Кому? Мне? У тебя куры сдыхали, потому что ты их не кормила. А теперь тебя курятинкой будет село угощать. А не дождёшься! Твои большевики говорят: кто не работает, тот не ест. А ты работать не хочешь. Излишки. Да я эти излишки в коропатыву отнесу и куплю конфет или халвы.
Хтодора не очень-то Анну боялась. У Хтодоры квартировал Емельян, он через комбед и Анну может приструнить. Хтодору донимало то, что кусает собака не чужая, а своя. Вот уж не дай бог с хама пана!
- Ну, так что, Анна? Бери у меня излишки! Бери! Вот картошка, которую дети недоели, я её собиралась свинье давать, вот в кувшине кислое молоко. Бери!
- Ты, товарищ Кочубей, насмешки не строй, это тебе – не игрушки. Меня комбед уполномочил.
- Какой пол тебя намочил?
- Вот темнота ты необразованная. Я имею право проверить, способна ли ваша семья выполнить план хлебопоставок сверх плана.
- Не способна. Я - середнячка, а детей четверо. Спроси у Силихина. Он был, всё переписал и хорошо знает, что овцу дважды не стригут.
С того времени Анна сама во двор не заходила, брала с собой представителя, потому как сама ни в чём не разбиралась, а показывала свою спесь. Чаще всего она сопровождала Силихина. Хтодора усвоила ещё одно новое советское слово: Анна не только комбеда (комбед), но ещё и актив.
Приближались выборы. Избирали в Верховный Совет Украины. У Якова Домашука была сходка. Там читали конституцию. Люди сидели смирно, внимательно слушали и совершенно ничего не понимали. Но для них было привычно, потому что в церкви слушали службу на языке, который им был непонятен. Крестьянин всегда покорный и понимал простое слово: надо. Кирилл Рихель выразительно и без запинок на чистом украинском языке читал о каком-то суверенитете, свободе совести, о Верховном Совете. Мужики курили самосад, надымили – хоть топор вешай. Табаку хватало. Нет уже польских полицейских – сажай, сколько хочешь. Вели тихий разговор, пока не появилась четверть самогона и одна рюмка. Угощали по обычаю – от порога и до божнички, а потом - к печке. На печи лежал столетний дед Яков Домашук. Услыхав оживление на его фланге, он подал голос:
- А правда, что при советах старых будут отправлять на мыло?
- Нет, дедушка, нет. Возьмите чарочку горилки да кислой капусткой закусите.
Когда рюмка обошла второй круг, дед Яков не спрашивал ни о чём.
- Дедушка! Вам налить?
Дед Яков молчал. Заглянули на печь, а он был уже мёртвый. Все перекрестились на образа и тихонько разошлись по домам. На третий день похоронили деда, который часто рассказывал о седом прошлом. Он ещё помнил, какой была Соковица при Николке Первом. Помнил барщину. Барин здесь не жил, а в Варшаве, поместье находилось в Старой Мощанице. Соковица была безлюдным хутором. Там, где сейчас улицы, когда-то стояло по одной - по две хаты. На Ковтунах была одна хата Ковтуна-Кочубея.
Не раз расспрашивал Зосим у деда Якова, откуда на селе появились Кочубеи, но он и сам не знал. Та хата, в которой родился Зосим, по рассказам деда там же стояла в грабовой роще, когда тот был ещё мальчишкой. Почему предок Зосима был Ковтун-Кочубей, а не просто Кочубей, дед не знал. Это была тайна.
Много раз в Ступно менялась власть. И каждая из них приносила свои чудные слова. Ещё не успели забыть польское слово мельдунок, как появилось советское слово ликбез. Слово, как слово, не такое противное, кооператив. Ликбез был призван покончить с беспросветной неграмотностью. Ох, и нелёгкая штука, как оказалось, эта ликвидация. Но она понравилась всем, собирались на занятия охотно.
- Куда идёшь?
- Как? Ты разве не знаешь? У Анны Лайтарыхи сегодня ликбез. Теперь вечерницы, или просто посиделки в часы зимних вечеров обрели новый смысл.
У Анны Лайтарыхи хата была с одной комнатой, как и у всех соковичан, зато она была самая просторная. Когда-то семья старого Лайтаря было самая многочисленная – семнадцать человек. Но судьба так распорядилась, что все Лайтари повымерли, осталась самая младшая дочь Анна, затем прижила дочь Дуню. От кого, Анна хранила тайну. Она не любила одиночество и поэтому была рада принимать на вечерницы, а вот теперь – ликбез.
Обычно женщина, родившая внебрачного ребёнка, на всю жизнь была опозорена, от неё сторонились, как от прокажённой. Но к Анне не пристало это чёрное клеймо. К ней все относились с уважением и без всякого предубеждения собирались на посиделки.
В печи пылало пламя, оно освещало загорелые лица соковицких мужчин и женщин, которые рядышком сидели на длинной скамье от божнички до мисника. Те, кто сидел на божничке или на нарах, к тому же были освещены подслеповатой керосиновой лампой, которая висела под потолком.
В самом почётном углу под Спасом сидел Зосимов квартирант Емельян Бондарь. По-украински он говорил хорошо, хотя, где надо и не надо, вставлял русское «понимаешь». С левого прикрытого глаза постоянно выступала одна слезинка, и казалось, что он плачет даже тогда, когда шутит, или смеётся. Сегодня он не только председатель «коперативы», но и учитель.
- Товарищи крестьяне! Как вам известно, я буду вас учить читать и писать. Зовите меня Емельяном Ивановичем, хотя и так меня хорошо знаете, кто я и откуда. Партийная ячейка поручила мне ликвидировать неграмотность на вашем околотке. Хотя с меня, понимаешь, какой из меня учитель. Я – слесарь. Вот починить примус или кран я могу!
Ученики не поняли, что такое кран, а тем более – примус. Среди учеников сидела Настя или Анастасия Петровна. Она пришла поболеть за своего Емелю, который имеет честь выступать в роли учителя.
- Начнём с буквы А.
Емельян раскрыл букварь, показал своим ученикам страницу, где была напечатана эта буква.
- Видите?
«Аудитория» молчала, она видела керосиновую лампу, а за ней был им знакомый человек. Его фигура просматривалась хорошо, а букв - нет.
- Тогда объясняю по-крестьянски. Буква А похожа на две стропилы, которые вы видите на чердаке. Стропила на стропилу, и получается крыша. А что прибивается между стропилами, чтобы они не разъехались?
- Перекладина.
- Правильно!
Емельян обрадовался. Ученики так быстро усвоили.
- То как эта буква называется? Кто скажет?
- Стропилы и перекладина, - вылепила Фрося.
- Нет, это буква А. С этой буквы начинается Анна. Повторяйте за мной.
- Ганна.
- Антон.
- Гантон.
- Арбуз.
- Гарбуз.
У Емельяна выступил пот. Ученики не понимали, чего от них хочет учитель. Какие-то стропила, перекладина, Ганна, Гантон, гарбуз.
- Теперь, понимаешь, будем изучать, как пишется слово «мама». Здесь две буквы Мы и А. Если две стропилы без перекладин поставить рядом, то получится буква Мы, а точнее эМ, понимаешь. Это так просто: эМ – А, МА, а вместе – МАМА. Вот если мы поставим две стропилы, а потом ещё две стропилы, и потом одну стропилу с перекладиной и так повторим два раза, то что получится?
Никто ничего не понял. Методика стропилы и перекладины ни к чему не привела. Емельян убедился, что он сел не в свои сани.
Но Емельян был не из тех, чтобы вот так сразу сдаваться. Он взял коробку спичек и на скатерти начал выкладывать «МАМА». Те, кто сидел поближе, с радостью усвоили, что здесь написано. А и правда, похоже на стропила и перекладины.
Теперь капелька слезы, которая сочилась из покалеченного глаза, смешалась с каплями пота, который прошиб новоиспечённого учителя.
На этом ликбез закончился.
Удивительно! Сельская женщина! До чего она умная и как много она знает! Как присмотреть за ребёнком, разузнать, почему ребёнок плачет, то ли кушать хочет, то ли перепеленать его надо, то ли зубки режутся, то ли ребёночек заболел. Всё она знает и умеет. Вот только не умеет написать слово «мама». А сколько надо всего уметь, чтобы стать хорошей хозяйкой? За скотиной присмотреть, хлеб испечь, спрясть, соткать, пошить, посеять, собрать, сварить… Всего не перечтёшь.
Квартирантка Настя в сравнении с Хтодорой – просто взрослое дитя. Однажды Хтодора пошла на свое поле в Дубровку свеклу обрабатывать. Попросила Настю попасти корову. Она привязала скотину к яблони. Травы там не осталось – голая земля. Всё корова поела, голодная ревёт и ревёт. А та только стоится
- Кармись!
Возможно, такого не было. Может, выдумали, чтобы подсмеяться над горожанкой.
Настя чувствовала, что ей много кое-чему надо поучиться у неграмотных, но умелых и мудрых сельских женщин. Хоть бы печь ржаной хлеб. Ржаное тесто – жидкое. Выхватил кусок из квашни и нужно его ловко с ладони на ладонь перебрасывать до того времени, пока оно округлится, а затем без малейшего промедления положить его на деревянную лопату, посыпанную мукой. И не мешкай! На лопате нужно хлеб послать в глубину раскалённой печи. Дёрнешь лопатой к себе и тесто ляжет на под. А как узнать, что хлеб допёкся, или ещё сырой? Это настоящая наука.
И всему этому Настя прилежно училась у Хтодоры. У Насти было одно преимущество, она умела читать, и это сводило на нет все её недостаки – неумение управляться в хозяйстве.
Если учительница пани Завадская даже и не пыталась овладеть премудростями крестьянского ремесла, то Настя испытывала чувство неловкости, боялась, что над ней будут посмеиваться.
Хтодора была твёрдо убеждена, что книжка хлебом не кормит. Однако она любила слушать, когда дети читали Шевченко о Катерине или о наймычке. Она даже иногда плакала, когда старший сын Артём читал про Миколу Джерю.
Настя быстро подружилась со своей ровесницей Хтодорой – Федорой Романовной. Без особого труда усвоила украинскую мову, и даже некоторые слова пыталась произносить по-ступенски с твёрдым окончанием: крыныца, робица, здаеца, хочыца.
Зимними вечерами перед сном впотьмах при потушенной лампе о чём только не поговорят подружки! Для Хтодоры не столько света, что в окне. Ей хотелось бы знать о далёких краях, и как живут люди в городах. Даже с трудом она себе представляла, что есть люди, которые не умеют говорить по-нашему.
Настя рассказала, как она работала на оружейном заводе в Туле. Она была табельщицей.
Пришёл рабочий на завод – отдал номерок. Я его повесила на гвоздик. Если кто прогулял, то сразу видно: гвоздик был без номерка.
- А зачем тебе было в такие игрушки играть?
- А как же? А как платить за работу? Кто не работает, тот не ест. На заводе много людей. Больше тысячи.
- А как ты их всех в лицо узнаешь?
- А не надо их всех знать. Все рабочие пронумерованы. Нет на доске жестянки – нет человека.
- У нас в селе даже овец не нумеруют, если бы в стаде и десять овечек было, каждую из них различу.
Хтодоре казалось, что Настя не работала, а в игрушки играла. Работу ей такую придумали, чтобы она с голоду не умерла.
- А что земли у вас совсем не было?
- Нет.
- То вы совсем бедные и несчастные люди. И ни кур, ни скота?
- Не было.
- А как же вы жили?
- С зарплаты.
- Жестянки, гвоздики, игрушки и за все это ещё и деньги?..
Хтодора считала, что на этом заводе или совсем глупые люди, или им некуда деньги девать.
- А где же вы жили? Хата у вас была?
- Нет, у нас была квартира.
Настя как могла, так и рассказывала, что бы было понятнее. Высокий дом, в нём живёт около ста человек. Весь дом поделен на квартиры. В одной квартире может быть до десяти комнат и в каждой - отдельная семья, а кухня общая. Такая квартира называется коммунальной.
- А если квартира на втором этаже, то как туда воду носить?
- Носить не надо. По трубам она сама приходит в квартиру. У нас был и туалет в квартире. Один на всю коммуналку.
- Э-тт! Ты такое уже сморозила! Чтобы нужник - и в хате. То вы уже дикари какие-то. Неслыханно, чтобы нужник – и в хате.
- В хате и рядом с кухней.
- То вы – не люди, а свиньи, где едите, там и с… То ж вонь!
- Нет. За цепочку потянешь, и вода всё смоет
- И куда оно всё девается?
- Не знаю, куда-то с водой потечёт за город.
Хтодора не переставала удивляться и возмущаться. Как это так, что люди могут жить совсем по-иному и не лучшим образом.
- А как же вы по лестницам дрова для печи носите?
- А носить не надо. Варим и жарим на примусе. Зальешь в него керосин, накачаешь, спичку зажжённую поднесёшь – и пламя.
- Хтодора не переставала удивляться
- Но скажи, Настя, почему ты такой рай покинула и поехала в село? Тут не побарствуешь. Все жилы вымотаешь.
- Поехала, потому что куда Емеля, туда и я. А для Емели Соковица – родина.
Там, в Туле, Настя была при деле. А тут, в селе, как рыба, которая выброшена на берег. Земли нет, да работать она на ней не умеет. Муж на службе, приносит зарплату. Работы – никакой. И это её убивало. Она искала, чтобы такое делать, но не находила. А когда принималась за крестьянскую работу – одни насмешки.
С самого начала Хтодора договорилась, что квартиранты будут столоваться. Если две бабы возле одной печи будут вертеться, то никакого толку не будет. Настя не настаивала, потому что чувствовала, варить в русской печи она не сможет. Это ж надо уметь управляться кочергой и ухватом.
Не долго на Приймачуковском околотке зубы скалили и строили насмешки над Настей. Она умела выполнять такую работу, о какой никто и подумать не мог. Настя – мастер, у Насти – золотые руки. Она вязала спицами. Из овечьей шерсти она вывязывала чудесные и тёплые свитера, каких никто никогда не видел. А свитера пришлись по вкусу. Настю завалили заказами. Хтодорины дети быстро усвоили новое рукоделье пасли скот и вязали. Не всё у них получалось, бывало, путаница какая-то, но Настя разберётся и даст дельный совет.
У Насти не переводились яйца, масло и сало. За работу приносили и курочки.
В селе издавна уважали портных, скорняков, каменщиков, столяров, сапожников и ткачей. Такого же уважения заслужила и «кацапка» Настя. Со временем уже пол-Соковицы умела вязать спицами носки, а некоторые даже перчатки, а это уже требовало высокого мастерства.
С приходом советов в школе мало что изменилось. Уехали пани Завадская. Пятница, которая отличалась неслыханной жестокостью, тоже незаметно куда-то девалась. Пан Бугай теперь стал Бугай Юзеф Сигизмундович. Другие учительницы перестали называться паненками, их величали по имени отчеству.
Бугай - бывший керовник (заведующий) теперь стал директором школы. Не смотря на то, что он ездил в Здолбунов на методические совещания и изучал советскую педагогику, всё же по- старому детей избивал, ставил на колени на каменную соль, горох или гречиху. Родители об этом знали, но молчали. При Польше так к этому привыкли, что никому и в голову не приходило пожаловаться в сельсовет.
- А как это без битья выучить ребёнка? – рассуждали мужики.- Без бука не идёт наука.
Не всегда родители замечали, а, возможно, не хотели замечать, что их ребёнок пришёл из школы с окровавленным носом.
А Бугай (ударение на у) стал Бугаём, в руках силу не чувствовал, бил кулаком по лицу. Палач издевался над детьми, а родители… Они к этому были безразличны. Сами в школе никогда не учились и рады были, что их дети будут образованными.
«Сечевые стрельцы» - два Петра и Филимон – спрятали подальше свои казацкие наряды. Теперь они, как и все ровесники выгоняли коров на пастбище, два раза в день «на росу» и «под вечер» Все трое были молчаливы, зря время не теряли, за коровами посматривали и книжки почитывали. На трёх был один «Кобзарь» Т.Г.Шевченко, изданный при Польше во Львове, но некоторое время его прятали от полиции, потому что в этой книжке о ляхах нелестно написано.
При советах эту книжку не запрещали, но достать её было делом нелёгким. Грамотных односельчан было мало, но почти каждый из них знал несколько строчек из «Кобзаря» наизусть. Каждый запомилал то, что ему больше по сердцу. «Сечевики» больше декламировали: «Кохайтеся, чорноброви, та не з москалямы» или «Гомонила Украина».
Слово политика было страшным словом, и поэтому этой политики остерегались как при Польше, так при советах.
Отец Агафангел совсем состарился и тихо, незаметно для своих прихожан переселился в мир иной.
Церковь осиротела, а нового священника никто не прислал. Ключ от церкви находился у Цвыка Романа Ильича. Недалеко от церкви, через дорогу стоял полуразрушенный овин. Он принадлежал когда-то дьяку Кортовичу, который незаметно исчез из села. Так вот этот овин сельсовет решил переоборудовать под клуб. Бабы не знали этого слова, но полагали, что это так называется большевистская церковь без образов, но с портретом Сталина.
Ещё одна новость. Иван Морозюк из Лищунов бесследно исчез. Сколько не искали его тело, но никто ничего не нашёл. Только через полгода он объявился, набрал харчей и опять исчез, сказав на прощанье, что он ушёл в подполье. Теперь у него псевдо (кличка) Галаган.
- Больше меня не ищи. Понадобится, я сам появлюсь неожиданно.
Слухи разнеслись о Морозюке, а заодно пошло гулять ещё одно новое слово: псевдо.
А тем временем власть – советская власть – обустраивалась, особенно в центре села. Поперёк главной улицы между школой и кооперативом установили арку. В самом верху – в рамочке под стеклом – портрет Сталина. Ниже на доске окрашенной красной краской какой-то маляр написал известью лозунг: «Под знаменем Ленина, под руководством Сталина - вперёд к победе коммунизма!»
Не смотря на то, что к коммунизму шли полным ходом, самогон гнали. Гнали с сахарной свеклы, с мелясы, которую привозили с Мизочского сахарного завода, гнали с мёрзлой картошки – с чего только не гнали. Советы запрещали, как и поляки. Но теперь хотя запрет и был, но никто не припоминал случая, чтобы за это кого-нибудь арестовали. А если кто случайно попадался, то откупался от милиции (новое слово) тем же самогоном. Ступенцы стали пить больше и чаще. А когда есть что выпить и чем закусить, то и новая власть не такая уж плохая. Всё же Польшу вспоминали с уважением, как и мы способны с уважением относиться к своему прошлому.
- Вот было при Польше! – говорили одни.
- При Польше и глина была лучше, - подшучивали другие.
Всё произошло неожиданно. К Зосиму прибежала соседка Василиса Приймачучка.
- Немцы идут!
- Где?
- В селе.
- Да откуда они могли взяться, с неба упали, что ли?
О немцах ступновцы имели смутное представление. Их никогда не видели, хотя слухи о них доходили и до глухого села Ступно. Знали, что во время мировой войны немцы и австрияки стояли под Дубно. Знали, что немцы захватили Польшу. Именно тогда Завадская с волнением поспешила со своей семьёй в родные края. Известие облетело всю Соковицу, как молния.
Хтодора известие восприняла спокойно, так как ещё никогда войны в Ступно не было, разве что проходили войска то на запад, то на восток. Туда – сюда. Власть менялась и приносила лишь новые слова, новые порядки, а бабы как стояли на посту около своих печей, так и продолжали стоять. На всякий случай посоветовала Зосиму никуда не высовываться.
Самые первые разведчики – дети. Со всех гор сбежались, чтобы посмотреть на немцев. А удивительного было очень много. Вояки остановились возле колодца, пьют воду и голгочут, словно гуси – ничего не поймёшь. Все в хорошем настроении, даже великодушно угощают конфетами туземную малышню.
Появилось несколько взрослых мужчин. Среди них - Иван Морозюк, который себя Галаганом называл и прятался от советов. На потеху немцам он схватил камень и запустил его в портрет Сталина, который висел на верхушке арки. Стекло посыпалось на дорогу мелкими кусочками – портрет продолжал висеть. Тем не менее, немцы одобрительно заголготали.
Тем временем пан Бугай начал по-немецки разговаривать с офицером. Немцы сели по машинам и отправились в строну Острога. На ходу заскочил в грузовик пан Бугай. Его немцы подхватили за руки и посадили возле себя.
В селе все хорошо знали, что их «керовник» пан Бугай родом из Гурного Шлёнску и что он польский немец. Но никто не мог подозревать, что он в совершенстве владевший украинским языком, может ещё и по-немецки шварготать.
Два дня через село ехали немцы. И как неожиданно появились, так неожиданно исчезли, только на востоке было слышно, как грохают пушки. Но не исчез Бугай. Он очутился в Мизоче, где стал переводчиком у бургомистра фон Бека.
Когда отступали, так никто и не видел. Через неделю полями среди ржи, оврагами пробирались два солдата. Володька Хтодорин пас овец. Солдаты попросили хлеба. Он загнал овец домой и сказал матери. Хтодора дала две буханки хлеба, потом, подумав, сказала:
- На ещё кусок сала, что один постный хлеб?
Бойцы поблагодарили и подались на восток.
Казалось, что война, как та тёмная туча, заволокла солнце на некоторое время, и опять всё просветлело, наступила тишина и благодать. Одна власть уже ушла, а вторая ещё не пришла. Не зря говорят: «Гром не грянет, мужик не перекрестится». А тётка Одарка как - то возле колодца ляпнула: «Пусть хуже, лишь бы другой». («Хай гиршый, абы инший»). А Приська добавила:
- Пережили поляков и советов, то и немцев переживём.
- Ой, как бы это так произошло!
Как-то несколько недель спустя, приехал на Соковицу главный начальник Мизочской округи бургомистр фон Бек. Вместе с ним – десятка три солдат и наш знакомый Бугай.
Собрали всех во дворе Марины Полозянки. Немецкий офицер сидел на скамейке, накрытой домотканым рядном. Он говорил, говорил и говорил. Мужчины не стали рисковать – попрятались. В основном перед немцами стояли бабы да малышня. Затем стал переводить Бугай. Так и так. Фон бек приветствует вас с освобождением от советского ярма. Теперь все будут свободны, только нужно слушаться представителей рейха. Сдавать продукты для доблестных воинов освободителей. Мы заведём новый порядок, а кто его будет нарушать, того мы будем вешать.
Бугай добавил, что все мельницы закрываются. Мельницу Кудлачеков конфискуем, а паровую машину заберём на пользу рейха. Будете молоть муку только в Мизоче, а плату за помол будете платить только представителям рейха.
Привели Анну – депутатку и комбедовку. Велели лечь на землю, задрали юбку и начали бить палками по тем местам, которые самому не посмотреть, ни людям показать. Анна молча переносила боль и срам. Бабы, все крестьяне стали отворачиваться и закрывать глаза, чтобы не смотреть, как человека пытают.
На этом неожиданно фон Бек встал, сел в бричку и поехал. За ним – вся его ватага.
- Вот вам и конфетки, сказала Хтодора. – Ждали другого. Дождались. «Хай гиршый, абы инший». Он ещё зальёт расплавленного сала за шкуру.
Мельницу Кудлачека разобрали до основания. Куда братья-чехи девали, неизвестно. Фон бек побывал на Лазорах, Капитулах и на Боковой. Везде обещал вешать. Заканчивалась жатва. Конные молотильные машины тоже были под запретом. С утра до вечера мужики в овинах били цепами, они торопились спрятать хлеб.
Наряду с чужими словами «рейх», «вермахт», «аусвайс» появилось новое родное слово – крыивка – схрон. Теперь было видно, что немцы никаких налоговых квитанций разносить не будут, сгребут весь урожай до зёрнышка и тогда – помирай от голода. Зосим ходил по соседям и присматривал, как эти схроны делают. Дело новое. Зашёл разговор о том, что нужно будет не только хлеб прятать, но и самим прятаться.
Для зерна копали яму, дно выстилали соломой, потом рядном. Вокруг стен обкладывали связками соломы, сверху рядно и солому. Если схрон делали в огороде, следили внимательно, чтобы на поверхности не было глины – только пахотный грунт.
Зосим сделал схрон в овине, в засеке, сверху уложил слой соломы, потом - слой сена. По ночам крестьяне крутили жернова. Ох, и не лёгкая это работа! Также нелегко толочь в ступе кутью. Ступновцы вспомнили старинную пословицу, которая до последнего времени начинала забываться: ступа и жёрна – беда чёрная.
Тут же кто-то сочинил песенку:
Ходит Гитлер над рекою
Носит жёрна под рукою.
Или:
Украино, Украино, ненько хлибородна!
Нимцям хлиб виддала, а сама голодна.
Нимцям хлиб виддала, а совитам гроши,
А Вкраини дисталыся дивчата хороши.
В Ступно немецкой власти не было. Вся власть в Мизоче. Фон Бек со своими супостатами делал набеги на сёла, грабил, что удавалось.
Немцы в село – все и стар, и млад бросали свои дома, а сами с коровами, овцами убегали в овраги и леса. Свиньи, куры гуси, естественно, доставались немцам. Но как только непрошенные гости возвращались в Мизоч, село оживало. Из труб поднимался дым, мычали коровы, лаяли собаки, визжали надрывными голосами свиньи, которым удалось выжить.
Святое место пусто не бывает. До Хтодоры доходили слухи, будто «наши», то есть бандеровцы, устанавливают свою власть. Филимон Кочубей, близкий сосед, тот, который ещё при Польше среди лета баранью шапку носил, изображая из себя запорожского казака. При Польше он закончил «повшехну» (начальную) школу – четыре класса, но был очень начитанный и ему ежедневно почтальон приносил газету «Новое село». Хтодоре рассказали, что Филимон теперь вовсе не Филимон, а Богун и очень большая шишка – подрайонный голова. Ему подвластны Старая, Новая и Малая Мощаницы, Залюбовка, Бондари и Певче. В каждом селе назначены станичные и гоподарчие, а также представитель СБ (службы безопасности). Таинственное слово «эсбэ» наводило ужас. Подрайонное отделение СБ возглавил Иван Морозюк, который при советах уходил в подполье – где-то прятался. Все хорошо уже знали его псевдо - Галаган.
В отряд СБ входили дружки Филимона – два Петра - Пётр Кочубей по прозвищу Гац и Пётр Приймачук Ивана Приймачука сын. Это друзья, которые ещё при Польше рядились в сечевых стрельцов. Все бандеровцы брали себе псевдо. Петро Гац теперь просто Рак. Он хвастал: Рак, как укусит – будет знак. Пока Зосим прятал зерно в схрон, господарчий Лука по псевдониму Гонта установил поставку: мешок пшеницы, три курицы и килограмм сливочного масла. Дополнительно нужно связать две пары рукавиц сдать три аршина отбеленного полотна для бинтов.
- От немца можно спрятать, а от своих не спрячешь, потому что они всё видят сквозь землю, - ворчал Зосим. Жалко было отдавать пшеницу, которую с таким трудом растил, собирал, молотил и в схроне прятал.
- Своя собака кусает больнее, добавила Хтодора и оглянулась, не слышит ли кто.
Теперь стали разговаривать, оглядываясь.
На первых порах «наши» с немцами не враждовали. С ведома подрайонного головы Богуна и шефа СБ Галагана три ступновца отправились в Мизоч служить «шульцманами» - полицейскими. Навестил село нам хорошо знакомый переводчик Бугай. Он передал подрайонному приказ фон Бека. Нужно от села направить на роботы в Германию десять девушек и трёх мужчин для выполнения земляных работ в Ровно.
Богун распорядился отправить в Германию тех, кто состоял при советах в комбеде или входил в актив. Анну Кравец из Мизоча вернули домой. Признали негодной, старой, нужны работницы молоденькие, работящие. Что касается мужчин, то в первую очередь отправили Емельяна Бондаря.
Сбежать, скрыться? Куда от своих скроешься? Настя как на смерть провожала своего Емелю. Емельян был сдержанный, внешне спокойный. На прощанье все присели: Зосим, Хтодора, их дети, Настя и Емельянова дочка Галя.
- Ты, Галя, иди в бандеровцы санитаркой, перевязывать умеешь, только так, возможно, удастся тебе уцелеть. Всё. Может быть, ещё увидимся. Прощайте!
Прошёл месяц. От Емельяна – никаких вестей. И вот среди ночи со стороны фронтона кто-то тихо постучал. Настя опрометью вскочила, прильнула к окну – Емельян.
- Емеля! – вскрикнула Настя.
Все всполошились, проснулись. Радость какая! Радовались Зосим и Хтодора. Как будто родной брат вернулся с того света. Свет не зажигали, чтобы не привлекать внимание соседей.
Так впотьмах Емельян рассказал о сових похождениях.
Под конвоем он копал траншею. Прокладывали кабель связи на окраине города Ровно. Рабочих было около ста человек. Когда закончили работу, пятерых отвели в сторону, в том числе и Емельяна. Остальных построили вдоль траншеи, неожиданно их стали расстреливать из автоматов.
- Нас, - продолжал Емельян, заставили сбрасывать тела в траншею и засыпать землёй. Я договорился с ребятами, что я лягу тоже в траншею, и чтобы меня присыпали землёй, но не сильно много земли наваливали. Оставалась небольшая щель. Дышать было тяжело. Сколько я пролежал, не знаю. Стал пробираться наружу. Было темно, нигде – ни души. Дополз до лесочка. А там полями, оврагами, подальше от сёл пробирался домой. И вот уже третьи сутки, а я – дома.
Не смотря на то, что Зосимов дом был с краю околотка, тем не менее, говорили шёпотом. Что делать? Никакой надежды. Емельян решил немедленно пробираться на восток, чтобы перейти через линию фронта. Другого выхода нет. Не убьют немцы, то убьют «наши».
Емельян взял у Зосима косу, узелок с хлебом и салом и так решил глухими сёлами пробираться на Житомирщину, а там, как бог даст, возможно, и за линию фронта удастся перемахнуть.
Через три дня Емельян был уже дома, коса лежала за крыльцом. У Емельяна на лице, даже изуродованном ранениями, было видно, что он горожанин. Попался на свои «дозоры». Убивать не стали, но сказали:
- Иди, откуда пришёл. И больше нам не попадайся.
Вот и теперь - второе возвращение. Настя упала на грудь Емельяну, да так и застыла. Он пытался отпрянуть, неудобно: Кочубеи смотрят. А потом смирился. Что уж тут? На его мужественном лице по шраму прокатилась слеза. Трудно было понять, что творилось в его душе, потому что его раненый глаз слезился постоянно. Но он ещё никогда в своей жизни не попадал в столь безнадёжную ситуацию.
А тем временем, Галя, Емельянова дочка, устроилась батрачкой у господарчего Луки – Гонты. Большинство крестьян налоги выплачивали курами да овцами. Нужны были рабочие руки. Куры - это удобные живые консервы. За ними нужен уход. И Галя, не покладая рук, трудилась, старалась заслужить милость у хозяина, а заодно хоть как-то отвести беду от родителей.
Сечевики Петр Приймачук и Пётр Гац – два Петра – пошли к мизочскому бургомистру фон Беку служить шульцманами. Однако они там долго не задержались, вернулись домой. Разные слухи были по этому поводу. Одни говорили, что оба Петра должны были добивать евреев при массовых расстрелах в Мизоче за сахарным заводом. Их заставляли добивать тех, которые ещё шевелились среди мертвецов. И, якобы, у них нервы не выдержали.
Другие объясняли, что к этому времени между «нашими» и немцами разбился горшок дружбы. Гитлер «нашим» как будто пообещал Киев, да не отдал. Так или нет, во всяком случае, в селе был брошен клич: «К оружию против немцев!»
Теперь в Ступно по-настоящему установилась одна власть, власть, которую возглавляли ОУН (организация украинских националистов) и УПА (Украинская повстанческая армия). Новая власть очень внимательно следила, чтобы не было измены. Всем мужчинам возрастом от восемнадцати до сорока лет надлежало вступать в ряды УПА. Девушек на добровольных началах набирали санитарками и поварихами.
В Большом лесу, который граничит между Ровенской и Тернопольской областями, формировали сотни и курени боевых стрельцов. Кто уклонялся от службы – изменник Украины. А измена – это дело, которым занималась СБ (служба безопасности).
Мужчин возрастом от тридцати пяти пока не призывали. Не было оружия. Однако в селе возле школы учили ходить строем, петь оуновские песни. Вот такой был песенный шедевр:
Хлопци-бандеривци
Славни козакы,
Вси тюрмызбудували
Для себе нимаки.
На всякий случай братья Бобрики Пётр и Семён отпустили бороды, чтобы как-то состариться. Но дедами они не смотрелись. Уж очень румяные щёки просматривались сквозь чёрную и курчавую щетину. Подростки перестали строить из себя парубков, а закатали до колен штаны, прутик в руки и - айда пасти коров.
Галаган носом почуял измену – земляки явно пытаются уклониться от призыва в УПА. Но его кто-то предусмотрительно опередил, взломал дубовые двери в колокольне и выкрал церковные метрики. Дети довершили это дело – по бумажке разнесли ценнейшие архивные материалы, в них содержалась история села. Там было всё: кто когда родился и умер, когда венчался и даже были ведомости об исповедании. Но, что ты с детей возьмёшь?
Немцы считали, что только они являются полновластными хозяевами и управителями. Но ограничивались грабительскими набегами. Грабили, что удавалось.
Бандеровцы организовали казацкие дозоры, как это было в давние времена. На околице ближайшего села от Мизоча Билашева на дереве сидит постовой. Только дозорный увидит, что из города двинулся большой отряд, он поджигает костёр, который видно в соседних сёлах, в которых в свою очередь поджигают костры, и, наконец, в Ступно. От села до села мчатся всадники, в сёла бьют в колокола. Бьют и в колокол на Соковице, в тот самый, который ещё совсем недавно всем миром освящали возле общественного колодца.
Все и старый, и малый оврагами и лесами убегают в соседние сёла. Немцы застают в домах тёплый борщ или кашу.
В курятниках поднимается переполох, визжат в предсмертных муках свиньи, и европейские цивилизованные чистокровные арийцы, как печенеги, возвращаются с добычей в свой мизочский стан.
Но однажды произошло иначе. Над Соковицей начала кружить немецкая «рама», да так низко, что казалось: вот-вот зацепит верхушки деревьев. Голову не поднимешь – строчит пулемёт. Зосим с сыновьями Артёмом и Василием были на дальнем поле – под Дубровкой. Он хорошо видел, как самолёт кружил именно над родной хатой.
Хтодора была дома. Как началось, она схватила противопожарную икону «Неопалуемая купина» и – в подвал. Молилась быстро-быстро. Было слышно гул машины, которая приближалась со стороны ковтуновской улицы.
В дом забежала соседка Проня и закричала:
- Убегай, а то немцы вот-вот подходят.
Хтодора корову на верёвку, детей - вперёд и тылами за хатами, за кустами – и оказалась в Лебедёвском овражке. А тем временем самолёт продолжал кружить над родным домом и строчить из пулемёта. Хтодора в овраге спрятала голову под корягой и, как наседка спрятала под себя детей.
Было слышно, как кто-то топором рубил дерево. Знакомый колокол один раз звякнул и затих.
Именно в том направлении, где Хтодорина хата, повалил густой белый дым. Вскоре он развеялся, и на его месте выше деревьев поднялось пламя, запахло палёным. На всей Соковице надрывались собаки.
Надо было убегать дальше. По глубоким ущельям оврагов, лесами и перелесками пробиралось святое семейство, только не с осликом, а с рыжей коровой. И не заметила Хтодора, как она очутилась в соседнем селе – в Малой Мощанице за пять километров от дома.
Отсюда Соковица, как на ладони. Хатки скучились, насторожились. Лишь в центре хутора одна хата догорала. Садилось солнце. Пошли слухи среди беженцев о том, что немцы пошли в сторону Мизоча. Начали возвращаться.
Зосим, Артём и младший сын Василий вернулись домой первыми.
- Где Хтодора? - спрашивал Зосим у всех соседей, которые сбежались на пожар. Никто ничего не знал.
- Возможно, сгорела? Ищи, Зосим, среди обгорелых головешек.
Что-то и на самом деле лежало почерневшее, обгорелое. Как сумасшедший Зосим бросился в огонь. Оказалось – обгорелая свинья. После этих мгновений, которые Зосим пережил, после того, как появилась надежда, что Хтодора и дети живы, Зосиму стало безразлично, что сгорел овин, сено, свинья. Жена и дети живы. И головешки, которые догорали в вечерних сумерках, освещали лицо Зосима. На нём блестели кристальные слезинки радости. Вскоре возвратилась Хтодора.
От добра добра не ищут. Ложились спать, погасли последние искорки, а в семье смех и радость. Шутили, смеялись, дети подняли шум. Никто не мог себе объяснить, что с ними делается, пока первой не опомнилась Хтодора. Она упала на колени и стала неистово бить поклоны, креститься.
- Матерь божья! Заступнице наша! Я тебя просила и ты смилостивилась. Слава тебе, непорочная дева, благословенная в женах! Только тебе, божьей матери, понять наше горе и счастье. Спасибо тебе, что ты семью от наглой смерти уберегла.
Утром встали до восхода солнца, как всегда, и только сейчас заметили, что из окна видно далеко-далеко, вплоть до Кременца. Володька с грустью вспомнил, что вместе с овином сгорело и гнездо аистов, в котором они выводили своих деток.
- Аисты поселились у нас, чтобы принести нам счастье, а самих постигло горе.
Аисты ещё долго кружились над пепелищем, а потом куда-то исчезли. Куда-то неожиданно исчезло счастье.
Кто-то оклеветал Секлету Полозянку, будто бы он навела немцев на Зосимов овин, будто по её наущению это произошло. Клевета обрастала всё новыми подробностями. Хотя, если разобраться, немцы и сами не смогли бы объяснить, почему им в голову взбрело поджечь именно этот овин. После молотьбы во дворе было много соломы. У какого-то гада появился соблазн пустить красного петуха.
На перекрёстке возле Антона Кравца, через дорогу возле фигуры Святого распятия была повешена старая женщина. Висела она на черешне в аршине от земли. Руки связаны, лицо не обезображено, а такое мирное и ласковое, словно покойница хотела сказать:
- Люди! Что я вам плохого сделала?
И как ответ – к кофте приколота бумажка с надписью: «За измену Украине».
Всех охватил страх, и не меньший, чем перед немцами. Люди поняли: СБ слов на ветер не бросает, и смертельные приговоры выносит только один человек Галаган.
В селе ничего не скроешь, люди знают всё и обо всех, знают о давней вражде, о близких отношениях с Галаганом. Покойница Секлета могла какое-нибудь неприятное слово сказать, посплетничать, но с Зосимом или его семьёй никаких дел не имела. Зосимово несчастье было лишь поводом, чтобы отмстить Секлете за какую-то старую обиду. Отмстить, да ещё с таким позорным приговором: «За измену Украине».
Вешают за шею, а не за язык. Но бабы языки поприкусили, боялись хоть бы слово сказать. Они понимали, что какая-то женщина Галагану дует в уши, а он творит, что хочет. Страшно стало. В селе ещё никто никого не вешал ни царские урядники, ни польские полицейские, ни советские милиционеры. Вот так… Наши… Знай наших!
Станичный дал команду, чтобы назавтра от Соковицы дали четыре повозки. Была возобновлена извозная повинность, которая когда-то была при старом режиме. Без напоминаний хозяева знали свою очередь. Велено было собраться в Низу – то есть в центре села на общественной лужайке. Была очередь Зосима. Когда он приехал, в центре села было возов, как на ярмарке со всех гор: с Дмитров, Лищунов, Капитулов, Боковой и Лазаров. Никто ничего не знал, куда ехать, что делать.
Среди соседей Иван Приймачук. Он не раз в польские времена получал на ярмарках «гоноровое» - особый приз за лучшее оформление воза и конской сбруи. Теперь, хоть неспокойные времена, Иван мог гордиться тем, что он хозяин, какого во всём селе не сыскать. Под вечер пешком с Лищунов пешком шла сотня Степового. «Стрельцы» сотни ничем не отличались от обычных крестьян. Одеты кто в чём, те же полотняные штаны да «куцаки» с рыжего домотканого сукна. Но и на крестьян они были не похожи – в руках у них были не косы и вила, а охотничьи ружья, русские винтовки образца первой мировой войны, немецкие и советские автоматы.
«Стрельцы» разместились на подводах. Длинная вереница подвод отправилась в поход, когда солнце клонилось к вечеру. Уже и Ступно осталось далеко за горизонтом, после свернули в лес, долго ехали лесными заболоченными дорогами. Стало смеркаться, лес закончился. Кое-где показались хатки, дальше село тянулось среди вишнёвого сада.
«Стрельцы» построились в шеренгу. Сотенный Степовой подал команду «Струнко!», что на украинском новоязе обозначало «Смирно!» А затем - «Вольно!» и начал свою речь издалека.
- Друзья украинцы! Настало время. Испокон веков ляхи угнетали наш народ. Наши деды и прадеды веками гнули спины на панщине у поляков. Вспомним наших славных казаков, вспомним Богдана Хмельницкого! Наша Украина будет свободной только тогда, когда ни одного ляха не останется на нашей украинской земле. Сегодня мы начинаем борьбу за нашу неньку-Украину! Перед вами враждебное польское село Комаровка. Приказываю: всех ляхов уничтожить под корень, хаты сжечь. По древнему обычаю – всё имущество – ваше.
Извозчики остались в лесу, «стрельцы» - в бой. Село, которое начинало засыпать, вдруг зашевелилось, огласилось криками, выстрелами, осветилось заревом пожаров, серые тени огородами неслись в кусты, их догоняли пули.
Комаровка польское село, которое расположилось среди лесов на песках, как комаровские поляки говорили: «Пяски да ляски» («Пески да леса») польские леса Гурбы (Бугры) и Комашовка (Комаровка) из Ступно в дымке были видны днём, как два светлых пятна.
Но на этот раз среди ночи Комаровка светилась красным пятном, над горящим селом поднялась сизая туча дыма. Она стыдливо зарумянилась отблесками громадного пожара, которого эти края никогда не видели.
Возле фигуры, недалеко от Антоновой черешни, на которой недавно была повешена Секлета, собралась толпа соковичан. Именно оттуда, с самого высокого места большой лес казался, как на ладони. Чужая беда, которая была далеко-далеко, кое-кого веселила. Уже всем стало известно, что это «наши» уничтожают польское село. Собрались молодые сечевики. Они запели хорошо знакомую песню:
Гэй, люлька-зозулька, нэхай не згасае,
Нэхай палыть замкы кругом,
Нэхай ворог знае, нэхай памятае,
Як знущатысь над козаком.
В толпе стояла Хтодора, она отмалчивалась. Как говорят: не поддакивала и не поднекивала. Теперь не знаешь, откуда следует ждать беду. Хтодора посматривала на черешню, и внутри холодок пробирал, а поэтому старалась держать язык за зубами.
Утром возвращались подводы. Иван Приймачук привёз бороны и деревянную кушетку с точёными ножками. Он молча разгружал повозку, молча занёс в овин свои трофеи. В хате кушетку негде было ставить. Зачем брал? Все брали, вот и взял! Иванова молчаливость как-то передалась на всю округу. Что-то недосказанное осталось у всех. Никто из извозчиков этого похода не чувствовал себя героем. Молча прятали привезённые вещи, которые не грели душу.
Комаровский поход ошеломил так, как будто людей мешком по голове прибили. Даже и те, кто оставался дома, испытывал чувство вины. На что подрайоновый Богун, и тот как-то избегал разговора на эту тему, как будто ничего не произошло.
Злость на поляков с их Пилсудским и Шмигло постепенно отошла. Мирные времена отождествлялись с Польшей и Пословица «Вот при Польше была глина!» долго ещё жила. Каждый в душе рассуждал, что «наши» делают что-то не то. И всё-таки боевая слава их навестила.
Где-то под осень 1941 года фон Бек со своей свитой совершил набег на Старую и Новую Мощаницы.
Ватага, отягощённая награбленным, беспечно плелась по безлюдным сёлам. Миновав Новую Мощаницу, вереница возов и автомашин спускалась в долину. К дороге с обеих сторон теснились склоны гор. Пулемётные очереди заставили немцев залечь под возами и под машинами. Группа немцев сделала попытку вырваться в поле, где стояли копны ржи. Пан бугай только подполз поближе, но там наткнулся на засаду…
В этом бою погиб и немецкий бургомистр фон Бек. Часть уцелевших немцев смогла вырваться из засады, прихватив с собой убитого шефа.
Через три дня из Мизоча на Здолбунов двигалась колонна автомашин. Тело большого начальника отправляли в Германию. Однако фон Беку пришлось лечь в ту землю, которую завоевал.
Кунинский отряд «наших» вдребезги разбил немецкую колонну. В живых почти никого не осталось. Трупы немцев свалили в одну траншею, а сверху – труп Бека вместе с гробом.
Все ожидали, что в ответ на эту вылазку бандеровцев немцы пришлют из Ровно карательный отряд, однако этого не произошло, что-то у них там не ладилось. Мизоч на некоторое время перешёл в руки бандеровцев.
Теперь из Ступно двинулся другой обоз, он вывозил сахар из Мизочского сахарного завода.
Прибавилось работы и у господарчего Гонты. Ввели новую должность кладовщика. Теперь у нашего Лукаша – Гонты скопилось много имущества. Емельян и Настя пошли к нему на работу.
Теперь бандеровцы подняли головы, их авторитет стал расти. Местные приветствовали друг друга по-бандеровски:
- Слава Украие!
- Героям слава!
Церковь опять открыли. Епархия прислала нового попика, такого молоденького, симпатичного. На подбородке вместо бороды жидкие волосики один другого догоняют. Личико круглое, как колобок, губы пухленькие, а глаза прищуренные, словно спать хочет. Чёрную рясу не носил, возможно, стеснялся, а может быть, не хотел выделяться среди крестьян. Одевался справно: хромовые сапоги, одежда фабричной работы, вышитая сорочка.
Дом Агафангела пустовал, а чтобы привести его в порядок, нужно руки приложить. Филарет, таково было духовное имя нового священника, устроился на Ковтунах у Якова. Там он квартировался, всё, что зарабатывал на крестинах и погребении усопших, отдавал Якову.
Соковицкие девчата, смущённо опускали глаза вниз, когда встречались с молодым попиком. Возможно, он был скромный и безгрешный в отношении девушек, но о ком-нибудь другом не распускали бы сплетни, да только не о молодом и красивом попике. Если в сказках рассказывается о блудливых похождениях, так обязательно поп.
Филарет разговаривал по-нашему, по-украински, но некоторые лова произносил необычно. Дядя – вуйко, Не скажет: «Почему ты смеёшься?» а «Почему ты ся смеёшь?» Да и сам он говорил, что он не с нашей «тэрэны» - территории – слово такое непривычное. Прихожане были удивлены тем, что богослужение проводилось на украинском языке. Все, кто с материнским молоком усвоил «Отче наш», никак не могли переучиться по-новому и родные слова, казалось, звучали нелепо, воспринимались, как святотатство, когда произносили: «Хлиб наш щоденный дай нам сьогодни и даруй нам боргы наши, як и мы прощаемо боржныкив наших, и нэ вэды нас до спокусы…»
И всё же молодые люди гордились тем, что украинцы теперь могут обращаться к богу на родном языке.
В конце богослужения отец Филарет разрешал исполнять некоторые неканонические духовные песни. Особенно – Божьей Матери. Сильно она прихожан за душу брала. Богородица, которая воспевается в песне, такая она родная, украинка, даже сельская женщина. А её страдания были страданиями всех женщин. Тут и муки, и тревоги, и страдания. Идёт война…
Сраждальна маты
Пид хрестом стояла,
Плакала-рыдала,
Слизно промовляла:
Ой, сыну, сыну,
За яку провыну
Терпыш ныни мукы,
Тяжкую годыну
На хрести?!
После богоборческой советской власти, а особенно в часы неуверенности в завтрашнем дне, когда смерть людей косила покосами, люди обращались к богу. Издавна говорят: «Как тревога, то и до бога, по тревоге, то и по боге»
На всех сельских перекрёстках стали освящать «фигуры» - кресты, символы креста, на котором был распят Иисус. На «фигуре» было всё, что символизировало трагическое событие. На обоих концах перекладинки были прибиты молоток и клещи, в центре наверху – табличка с надписью ИНЦИ (Иисус Назарей – царь Иудейский) в центре на перекрёстке, под жестяным козырьком – икона Богородицы. От перекладины до подножия центрального столба – два копья. В центре – маленькая лесенка, а под ней – дощечка, на которой высверлено тридцать углублений – символ тридцати сребреников, за которые Иуда продал своего Учителя. На полтора метра от земли на основном столбе начинался основной пояс пожертвований. Здесь привязывали вышитые полотенца, куски материи, ленты, бумажные цветы. Всё, что со временем истлевало, нельзя было снимать. Сверху навешивались всё новые и новые слои пожертвований. Во время войны фигур появилось так много, что складывалось впечатление, когда едешь по селу, будто ты едешь по кладбищу, на котором похоронены великаны.
В центре каждого села насыпали курган. Это высокая рукотворная гора, которая символизирует казацкую могилу.
Однажды по всему селу объявили всеобщую извозную повинность.
В назначенное время сотни возов съехались в центр села. Затем целый день каждый со своего поля привозил землю в центр села. В мешках не плечах землю носили на большую гору. Получилось высокое сооружение – рукотворная гора выше раскидистого осокора, что рос поблизости. К вечеру на верхушке установили дубовый крест, нарочно неотёсанный, с сучками. Именно такие кресты, по представлению ступновцев, устанавливали на казацких могилах.
- Вот что может сделать община за один день: гору насыпать, но, если надо, и гору свернуть, - подумалось Зосиму.
На Ивана Богослова, на престольный праздник, сошлось всё село. Пел церковный хор, выступали учителя, станичный, подрайоновый и какие-то незнакомые люди – представители новой украинской власти.
Слова «Самостийная Украина» переходили от одного выступающего к другому. Наконец, мы самостоятельны, наконец, осуществилось то, о чём мечтал Шевченко, что мать-Украина независима и её судьба объединиться с судьбой народа.
Одно из выступлений нарушила стая немецких самолётов, которые, несмотря на ступновское торжественное собрание, летели на восток. Они летели к линии фронта и не интересовались, что там делается внизу.
Самолёты пролетели, мальчишка в полотняных штанишках и такой же сорочке забрался на самую вершину насыпной горы и звонким голосом начал читать стишок, который поручила подготовить учительница:
Хто ты?
Украинець з роду.
Нащо живэш?
Для народу.
Любыш нарид?
До затыну.
А в що вирыш?
В Укрину.
И тут Зосим, как и гости, представители руководства, запел песню, которую сечевики при Польше пели потихоньку, почти шёпотом. А теперь её подхватил весь народ:
Щэ нэ вмэрла Украина,
Ни слава, ни воля.
Щэ нам, браття-украинци,
Посмихнеться доля.
Отец Филарет начал, а толпа подхватила «Молитву»:
Боже вэлыкый,
Творче всесыльный,
Сылу и славу нам дай.
Мы буллы вирни
Твому завиту,
Выслухай ныни
Наших благань.
Казалось, что сама сила небесная спустилась над людьми. Так было прекрасно и мило, казалось, что всё Ступно, его люди, его гости – одна семья, что наступает рай на нашей многострадальной земле.
Зосим и Хтодора с детьми возвращались домой, взбирались на Лебедёвскую крутую гору по узкой, за лето утоптанной босыми ногами тропинке, и так было легко, словно на крыльях взлетали. С высоты Лебедёвщины было хорошо видно, как люди чёрными вереницами расползались на все ступновские горы.
- Господи! Как нас, ступновцев много!
Возвратились домой. В хате – гости: Емельян и Настя. Они отпросились у своего хозяина Луки. Теперь Емельян с Настей там жили и работали.
Оба сидели на кровати, как воробьи перед дождём, молчаливые, грустные.
- Чего загрустили? Такой день… Люди празднуют.
- Пусть празднуют, - ответил Емельян.
- Чего ты надулся, как мышь на крупу?
- Да так…
Емельян отмалчивался. Своими думами он не мог поделиться даже с Зосимом. Вот и сейчас пошёл к Луке батрачить, чтобы быть под его защитой. Чужой среди своих. Дочка ушла в сотню санитаркой. Всё равно на него будут смотреть, как на большевика. А сейчас распорядиться чужой жизнью могут просто – стоит кому-нибудь напомнить, и тебя нет, как это случилось с Секлетой Полозянкой. Вот и сейчас община – все, как братья и сёстры. Ой, что ещё будет?
- Что ты надулся, хмуришься? Такая радость – мы независимы…
- Независимы от кого?
Разговор не клеился. Получалось, что Емельян видел одним глазом больше, чем Зосим двумя. Немцев из Мизоча выгнали. А надолго? Новая власть ещё покажет себя.
- Беда идёт.
- К кому?
- Ко всем.
- Не пугай – не страшно.
Прошла осень, настали холода. Выпал снег. Батраки, которые ночевали в одном засеке овина, теперь на ночь расползались, кто куда. Господарчий Лука, следил, чтобы никто ничего не украл. Маленькие круглые глазки обшаривали всю фигуру и, не дай бог, если кто-нибудь припрячет под полой кусок сала. Ни Емельян, ни Настя не рисковали.
Поужинав, они попросили у рыжебородого пана коморничего пойти на ночлег к Зосиму, который с удовольствием принимал своих бывших квартирантов.
Вечерело. Емельян и Настя шли парочкой, как засватанные. Настя прижималась к Емельяну, так как было холодно, сырой и промозглый воздух пробирался к телу. Возле колодца стояли какие-то женщины с вёдрами, наверное, собирались доставать воду, недалеко на дороге стояли сани, запряженные парой коней, на санях рядно, которое частично прикрывало солому. Возле саней стоял человек с винтовкой и кнутом.
Емельян и Настя поздоровались с женщинами, которые разговаривали возле колодца, и пошли по дороге, где стояли сани.
Человек повернул на них винтовку, грянул выстрел, через несколько секунд грянул - второй. Емельян и Настя упали на гололёд. Женщины возле колодца так и застыли от ужаса и неожиданности, стали, как соляные столбы. Мужчина деловито положил на сани винтовку, не спеша, взвалил трупы на сани, накрыл их рядном. С саней свисали две пары ног. Человек сел в сани, подхлестнул коней кнутом и они побежали вперёд по дороге во тьму.
На другой день увидели скорбный путь, обозначенный стекающей из убитых кровью. Она обагрила гололёд.
Зосим удивлялся, почему это не пришли ночевать квартиранты. Только утром он узнал подробно, что случилось. После этого никто ни о чём не спрашивал. Всех охватило оцепенение страха. Галя, дочка Емельяна и Насти, исчезла бесследно, словно в воду канула.
Слова СБ и Галаган произносили шёпотом. На следующий вечер никто из дома не выходил, село затихло. Только собаки перекликались, возможно, разносили по селу скорбную новость, а, возможно, им, собакам, безразличны человечьи дела. Им не понять, почему человеки человеков до смерти загрызают.
Новость страшно поразила Александра старшего брата Емельяна. В селе знали хорошо, что он ещё при Польше состоял в членах КПЗУ (Коммунистической партии Западной Украины). Тогда, при Польше, ему удалось всё-таки остаться на свободе, хоть по нему давно плакала Берёза Катузская. А теперь… Сбежать некуда. Не спрячешься из-под земли достанут.
Александр и Гекла детей не имели. Отцовский дом сгорел, остался каменный сарай. Вот они его переоборудовали, вставили окна, сложили печку, из досок сложили нары (полик). Какой там полик на двоих – четыре доски – вот и всё. Из Александра хозяин был не ахти какой, книжки мешали ему хозяйствовать. Одним словом, люди говорили, что Александр Бондарь – негодный, бесполезный человек. Прозвище у него было Волк. Оно ему досталось от деда-прадеда, однако в нём ничего хищного не было ни на чёрный ноготь. Скорее он был человеком несчастным, потому что на книжках помешался. Крестьяне хорошо знают, что книжки к добру не приведут. Грамотных в селе презирали. «Если ты мужик, то будь им, не лезь к учёным панам, ты всё равно им неровня, рассуждали «правильные» хозяева.
Прошла зима, где-то перед пасхой, в талом снегу нашли Александра и Феклу. Кто это сделал, никто не знал. Однако рябая корова была во дворе Петра Гаца, который служил в СБ. Его псевдоним - Рак. «Рак, коль укусит, будет знак», - так любил хвастать стрелец Пётр. Настала пора сеять и старый Михаил Гац, отец Петра, засеял Александрово поле, которое в Протеребах. Всем было ясно, чья кошка сало съела. Но молчи глуха, меньше греха.
Весной в оврагах господствовал трупный запах. Никто из крестьян не решался закопать тела, которые своим запахом напоминали о себе, требовали, чтобы их похоронили. Вонь лезла в каждый двор, в каждую хату, выворачивал нутро, холодил душу. Те, которые посеяли смерть, не побеспокоились об оставшихся живых. А, возможно, им так хотелось, чтобы побольше нагнать на людей страха, чтобы все слушались провод – руководство.
Стемнело. Хтодора сварила на ужин галушки с молоком, всех накормила, уложила детей спать, сама легла возле Зосима на кровати, на котором, ещё недавно, зимой спали Емльян с Настей. За окном было темно и тихо, как в мешке. Сон не приходил. Веки не смыкались. Из темноты вышло лицо Емельяна. Оно такое выразительное, видно каждую морщинку, лишь только искалеченный левый глаз подёргивается. Хтодора почувствовала, что у неё не чем дышать, что её руки кто-то околдовал. Хочет ими пошевелить, чтобы отогнать это привидение, но они не слушаются. Мгновение – всё исчезло, растаяло в темноте. Хтодора перекрестилась, произнесла молитву: «Да воскреснет Бог, да расточатся враги его…» Успокоилась. Что-то стукнуло. Хтодора сама себе объясняет, что это корова в сарае. Снова стукнуло. Нет. Кто-то по чердаку ходит. Прислушалась – тихо. Опять кто-то ходит. «Нет, это корова», - успокаивает сама себя Хтодора и начинает засыпать.
- Федора Романовна! Мне холодно, я замёрзла, - то ли во сне, то ли наяву видит Хтодора Настю. Лицо широкое, плоское, две вертикальные складки простёрлись от носа до подбородка, узкие губы в уголках заканчиваются складками, которые тоже ниспадают вниз, глаза серые, впалые, брови сбежались на переносице и приподнялись. Восковое лицо – в скорби.
Хтодора встала. Было темно, её прошиб холодный пот.
- Зосим!
Зосим спал.
- Зосим! Проснись!
Зосим спросонья что-то промычал и опять начал спать. Наконец, Хтодора растормошила мужа.
- Чего тебе, Хтодора?
- Поговори со мной.
- О чём?
- Ну, поговори.
- Ты что с ума сошла?
- Нет, не сошла. Я боюсь.
- Кто-то ходит по чердаку.
- Никто не ходит.
Прислушалась. А и в правду, с мужем всё так просто и обычно. Только вот Хтодора с левой стороны в груди и под лопаткой почувствовала такое, словно сливовую колючку загнала. Хтодора повернулась на другой бок. Зосим заснул. Стала засыпать и Хтодора и вдруг видит: напротив, на скамейке сидит Настя, вяжет спицами носок, вывязывает пятку.
Теперь Хтодора успокоилась. Она уже убедилась – это был сон. Надо будет в церкви поставить свечку за упокой.
Но жуткие воспоминания её не оставляли. Она вспомнила покойную Зосимову бабушку Ирину. Хорошая женщина, царствие ей небесное. Родную мать заменила. Пусть земля ей будет пухом. Пани Завадская, такая худая, как скелет, в очках, губы тоненькие, личико узенькое. Где она теперь? В Польше тоже, говорят, немцы, а возможно, и у них свои бандеры.
А вот и Настя. Чужая женщина. Почему она ко мне привязалась? Такая неприспособленная женщина появилась в селе. Но вот она научилась доить корову. Всё обошлось, наша Рыжая подпустила к себе и не выбила подойник. А как Настя радовалась, что она чему-то научилась. Хтодора вырабатывает, а Настя сажает в печь хлеб. Из печи она деревянной лопате достает пушистые и ароматные буханки ржаного хлеба. Она готова эти буханки целовать. Такая смешная!
Хтодора вот так всё вспоминала и почувствовала, что по животу что-то ползает, то ли жук, то ли паук. Схватила его, а оказалось, ничего-то и нет.
Задремала Хтодора, а под ложечкой опять какая-то козявка щекочет. А её нет. После этого холод распространился из-под лопатки в левую руку до самого мезинца и в ноги – до пят.
Хтодора умышлено перебирает в памяти что-нибудь весёлое и смешное. А мысли упрямо лезут о Емельяне, о Насте, о бабе Секлете. Да, Секлета. В воображении так чётко видно, как она, бедняжка, склонила голову на путо, которое врезалось ей в горло, смотрит с упрёком: «Что я вам плохого сделала?»
Уже, когда светало, Хтодора уснула.
Наступил день. Скот, горшки, завтрак, обед, дети – всё это вместе отгоняло тяжёлые мысли, которые осаждали женщину.
Но мысли, как эти назойливые мухи. Прогонишь их, они полетают-полетают и опять сядут на тебя.
Везде по селу убивают, вешают за измену Украине. Хтодора Украина представлялась по-разному. То в виде девушки в красных сапожках, в веночке и красными бусами, ленточки, в вышитой кофточке. Такой изменять нельзя. Я бы сама убивала тех, кто изменяет. Но как этой девушке могли изменить баба Секлета, или Настя?
То Хтодора представляет ту землю, которая простирается между Здолбуновым, Мизочем и Дубно (дальше она не бывала). Но как земле можно изменить? Измена земле – это когда ты прекращаешь её пахать, сеять на ней, косить, полоть, пасти скот.
Теперь Хтодора боялась прихода ночи. Её сердце чувствовало, что с ней случилось что-то нехорошее. Трупная вонь, которая лезла в дом, имела своё лицо. Это лица Насти, Емельяна, Секлеты. И, как только Хтодора засыпает, они появляются и пристально смотрят в глаза, и словно спрашивают: «За что?» Хтодора во сне перебирает с Настей лук, вяжет его в венки. После просыпается, крестится и, вперившись глазами во тьму, лежит и прислушивается, не ходит ли кто по чердаку, не открывает ли кто ворота. Потом слышит, как сердце затихает, всё медленнее и медленнее, словно оно хочет спать. И тогда по телу Хтодоре начинают бегать мурашки, особенно по левой руке, по ногам до самых пят, до подошвы. Она начинает шевелить ногами, а сердце, как будто оно спохватилось, проснулось и давай бежать вприпрыжку. Так наш гнедой конь, страшно ленивый, когда ему надоест работать, всё замедляет и замедляет свой шаг и оживляется, когда его подстегнут кнутом.
Баба Подарка Приймачучка с давних пор знахарила. Узнала, что с Хтодорой случилась беда, принесла корень валерианы, посоветовала из него отвар пить. Хтодора стало хуже. Позвали Одарку.
- Ой, горе! Я же не сказала, по сколько пить. Его надо пить в день положки. А ты выпила полкружки. Было видно, что Одарка – не знахарка, ничего не помогло. Соседи посоветовали поехать на Лищуны за бабой Василисой. Это знахарка – на всё село. О ней знают во всех трёх Мощаницах и в других ближайших сёлах.
Зосим запряг лошадей, постелил в воз свежей соломы, накрыл рядном. Хтодора не могла дождаться, всё выглядывала в окно. Зосим въехал во двор, на руках снял бабулю. Вся такая из себя маленькая, согнутая, как коромысло, лицо в морщинах, словно груша сушёная.
Василиса расспрашивала о здоровье долго. Её Хтодора рассказывает-рассказывает, а она всё молчит.
- Так вы, тётя, спите?
- Ой, сплю, дочка, сплю. А ты рассказывай, я всё слышу. Слышу, голубка, что в тебя злой дух вселился. Мы его выгоним. Только ты мне, дочка, помогай. Ты прислушивайся, как он из тебя будет выходить. Сейчас я тебя окроплю святой водой иорданской, положу тебе под подушку маковеевские цветочки. А теперь ложись на белую подушку и трижды скажи: «Свят, свят, свят!»
после велела Василиса принести свежее яйцо, чтобы сразу из-под курицы. Бабуля стала на колени перед образами и долго-долго молилась, потом утихла. Зосим подумал, что Василису опять нужно будить. Оказалось, что она про себя сорок раз повторяла: «Господи, помилуй!»
Затем она взяла свежее яйцо, прижала его к своему морщинистому лицу, чтобы убедиться, что оно ещё тёплое. Знахарка взяла его двумя пальцами и начала обносить вокруг головы, вдоль всего тела и всё время сюсюкала, как подпечный сверчок: цвир, цвир, цвир.
- А ты, дочка, не улыбайся и верь, что нечистый тебя оставляет, а без веры ничего не выйдет. Вот прислушайся: у тебя в ушах звенит?
- Звенит.
- В груди легче?
- Легче.
Вот прислушайся и ты услышишь, как он из тебя выходит и вселятся в яйцо.
Хтодора начала прислушиваться. И на самом деле, ей казалось, что из тела что-то выходит, да так быстро, что в ушах раздавался точно такой звук, какой мы слышим, когда горят сырые дрова.
Василиса сюсюкала долго и нудно. Эта процедура повторялась магическое количество раз – сорок сороков. Затем знахарка положила яйцо на столе напротив божнички, а сама стала перед лицом Хтодоры в воздухе что-то ловить пальцами, и, поймав нечто воображаемое, отнесла его к порогу, бросила на землю и трижды поплевала на него.
Наконец, бабуля перекрестилась в сторону восхода солнца и начала шептать что-то выразительнее, кое-что можно было уловить:
- Выйди нечистая сила на мутную воду, на куриный помёт, на холодный ветер, на тёмную ночь, на туман, на слякоть. Оставь крещёную Хтодору во здравии, спокойствии со всеми святыми почаевскими, Печерскими, афонскими. Аминь!
Закончила в изнеможении. Теперь, передохнув, победно сказала:
- Ну, дочка, вставай и посмотри, кто в тебе был.
Бабуля разбила яйцо, и всё вылила в миску.
- Вот смотри: в желтке светлое пятно. Это светлый дух, который в тебе поселился. А на этом месте, где светлое пятно, чёрным комком сидел, не при доме будь сказано, ну… тот. Он сидел в тебе в верхней части живота. Под ложечкой, поэтому тебя так тошнило, он своими когтями царапал по всем кишкам. А теперь прислушайся. Есть?
- Как будто не слышу.
- Вот видишь! А теперь перекрестись! Прислушайся. Ну, как?
- Как будто нет.
Как водится со знахаркой расплатились щедро. Заплатишь скупо, лечение не пойдёт на пользу. Зосим положил в повозку связанную овцу и яиц шесть десятков – копу.
Хтодора мало-помалу стала верить, что тот, не при хате будь упомянут, отошёл. Но, если среди ночи возвращался и царапал своими когтями между лопатками, то она крестилась, трижды произносила заветное слово:
- Свят, свят, свят!
Хтодоре становилось легче – она выздоравливала.
До села доходили слухи, что немцы подаются назад: не могут одолеть советов. Станичный, по псевдониму Нечай, приказал всей Соковице собраться на большой казацкий круг во дворе Марины Полозянки. Так совпало, что в этом дворе была когда-то встреча с немецким бургомистром фон Беком. У Марины Полозянки – сестры повешенной Секлеты – на всю Соковицу – самый просторный двор. Толпа соковичан стояла молча, неподвижно. Сбоку выстроилась вооружённая сотня Степового. Перед «казаками» стоял провод руководство в полном составе: подрайонный голова – Богун, станичный – Нечай, господарчий - Гонта, руководитель СБ – Галаган, настоятель церкви Ивана Богослова – отец Филарет. Над крыльцом взвился жёлто-голубой флаг. Сотня пропела «Щэ нэ вмэрла Украина» и молитву «Боже велыкый, творче всесыльный».
Выступил Богун.
- Украинский народ ведёт национально-освободительную борьбу. Мы добились независимости и возобновили свою государственность, которой мы не имели свыше трёхсот лет. Теперь заветы Богдана Хмельницкого, Ивана Мазепы и Тараса Шевченко осуществились. Мы призвали наш народ на борьбу с немцами и советами. Вы были свидетелями того, как наши доблестные рыцари, воины украинской повстанческой армии прогнали немцев с нашей территории и с того времени они даже в Мизоч нос не суют.
Вскоре могут прийти советы. Никакого сотрудничества с ними. Не служить в их армии. Это будет расцениваться, как измена Украине, а вы знаете, что изменникам одно наказание – смерть. Нам предстоит вести длительную борьбу на два фронта: и с немцами, и с советами. Будут случаи, когда нам придётся вести борьбу и в подполье. Поэтому властью нам данною обязываю всех казаков хутора Соковица выкопать схроны. Так же объявляю трудовую повинность по созданию общественных схронов.
Все мужчины хутора Соковица призываются в ряды украинской повстанческой армии. Ещё пока на добровольной основе, остальные – до особого распоряжения занимаются земледелием и снабжают всем необходимым доблестных воинов УПА.
Иван Морозюк под псевдонимом Галаган был менее красноречив.
- Слава Украине!
- Героям слава! - ответили присутствующие.
- Так вот, мы нашу неньку-Украину спасём, если будем мужественными, бдительными и… жестокими. Жестокими по отношению к изменникам Украины. И сегодня провозглашается приговор о публичной казни Анны Кравец, которая при советах была в комбеде и состояла депутатом так называемого сельского совета. Она угнетала украинских крестьян.
Анну вывели из толпы. Руки были связаны за спиной путом, на шее – петля, сделанная из поводка, на котором водят корову. Петля ещё не была затянута. Неожиданно выскочил Антон – муж Анны. Антон славился на всю Соковицу тем, что он изощрённо избивал свою жену. Теперь он упал на колени перед Галаганом.
- Дружэ! – со страстью обратился он к украинскому функционеру. Слово товарищ не употреблялось, когда обращаешься, так как это слово советское, пан – слово польское. «Дружэ!» - понравилось Галагану.
- Дружэ проводник! Что её вешать? Она быстро умрёт, и не будет долго мучиться. Всыпьте ей шомполов, а я её ещё дома вожжами отхожу. Суровый Галаган рассмеялся. Всё село знало, как Антон с давних времён избивал свою жену.
- Дать ей пять шомполов.
Анну заголили, уложили на траву и, как при немцах, побили и наглумились над женщиной – публично обнажив её тело. Её бьют металлическим шомполом, кровь хлещет, Антон, знай, приговаривает:
- Ты при советах хвасталась, что ты живёшь, как в Америке. Вот тебе Америка! Вот тебе Америка!
После этой экзекуции стрельцы ещё показали свою боевую выучку: выполнили упражнения: «до ноги крис» (винтовку), «на плечо крис», «доли» (ложись), «встать», «кроком руш» (шагом марш) «стой» и «струнко» (смирно).
Какие-то умники долго голову ломали и конструировали. На гуцульском и галицком диалектах новые военные команды сочинили, которых вовсе не было и в помине. Остряки- юмористы изобрели свой вариант военных команд на бандеровский лад: «Зализяку на пузяку гэп!»
Но сейчас после таких жестоких истязаний женщины никому в голову не приходили подобные шуточки.
Наконец, все пропели гимн Украины и молитву «Боже великий».
Все разошлись. Антон по мощаницкой дороге повёл свою Анну домой. Он радовался, как дитя, ловко он спас свою жену от наглой смерти. А ведь могли и повесить.
Дома он положил жену на нары, обложил подушками, кровавые раны, которые запеклись на мягких и округлых местах смазал гусиным салом.
Приближалась осень 1943 года.
Зосим копал схрон у своего тестя Романа. Так удобнее. У Романа сыновей много: Андрей, Клим, Иван, Филипп, Никифор. К ним присоединился сосед Фёдор Кислашко.
Яму копали в овине в засеке. Две норы выходили в разных направлениях. Одна в солому, которая сложена в засеке, вторая за овин в заросли малины, красной смородины и крыжовника. Запасная нора затыкалась кустом лещины.
Пётр Марии Полозянки служил в сотне Степового, имел не винтовку, как все, а немецкий автомат с откидным прикладом. Его было удобно носить под полой. Петру было дано поручение сделать большой схрон на всякий случай для военного отряда. Выбрали место удачное. Петрово поле примыкало к Ляшуковским садам и к Бебковому лесу, который тянулся до овражка, поросшего густым и кудрявым грабом. От схрона хорошо просматривается дорога, которая ведёт к соседнему селу.
К схрону в случае тревоги можно было добраться незамеченным через сады с Ляшуков, с Ковтунов, Приймачуков и оврагами с – Цвыков.
Схрон делало пол-Соковицы. Глину аккуратно собирали в мешки и относили в Ляшуковский овражек. Яму сверху накрыли брёвнами и засыпали пахотной землёй. Петро вспахал поле и заодно то место, где схрон, посеял озимую пшеницу. Запасные лазы были аккуратно замаскированы дёрном под кустами. Схрон с двумя выходами первыми придумали не люди, а лисы. Одного не учли крестьяне. Лисица делает свои норы среди ночи так, чтобы никто не видел. А Полозянкин схрон делали целым шарварком. Схрон так и называется схроном, потому что он содержит тайну. Впрочем, тайно было сделано много схронов, которые выстояли десятки лет и остались не обнаруженными.
В каменном сарае Ефима был двойной фронтон. С улицы смотришь: фронтон, посмотришь со стороны чердака, видишь то же самое. Между двумя стенами – целая обустроенная комната. Оправдала себя и Зосимов схрон с зерном. Овин сгорел до основания, а зерно, которое было закопано, осталось целёхонькое, даже запаха дыма не было. Тогда, когда немцы сожгли овин, Зосим не торопился ковыряться на пожарище. Хлеб в неспокойные времена держать не безопасно. Его может отнять любой, у кого оружие в руках.
Старшему Хтодориному сыну Артёму исполнилось восемнадцать. Ещё при Польше закончил «повшехну» - начальную школу, дальше учиться не было возможности. Некоторое время был учеником у портного, но собственную швейную машинку не удалось купить – нужны были большие деньги, да и времена настали неспокойные. До поры до времени, как и его ровесник Никифор, который приходится ему дядей, изображал из себя мальчика-подростка. Зосим строго-настрого запретил Артёму лезть куда-нибудь.
С утра на росу и под вечер он пас корову. Но вечером куда-то исчезал и возвращался поздно. Заметил отец, что с сыном творится что-то неладное. Скрытничает, какие-то тайны. Когда Артём уснул, Зосим вывернул карманы, думал – оружие. Нет. Какие-то бумажки, сложенные так, как складывают порошки от кашля. Но в бумажках никаких порошков не оказалось. На бумажках что-то написано, но Зосим читать не умел.
Утром отец начал спрашивать, что бы это значило. Ведь было сказано: никуда не соваться. Артём сказал, что это грипсы, такие тайные письма. Их, если прочитать, то ничего не поймёшь. Там всё написано намёками. Его задача – передать грипс тому, кому он адресован, или другому связному.
Зосим развёл руками. Сын связался с «ними», и запреты тут не помогут.
Приближалась зима, а складывалось впечатление, что войны нет. Немцы, то ли сил не хватало, а возможно, и не смели добираться в глухие сёла. В Мизоче был како-то их новый начальник, но его нога в Ступно не ступала.
О том, что шла война, напоминали немецкие самолёты, которые летали с запада на восток и обратно. Они село не бомбили, словно не хотели на нас обращать внимание, а бандеровцы в самолёты стрелять не осмеливались. О том, что всё же идёт война, напомнили два случая. Первый случай. Через Ступно по главной дороге из Дубно, в направлении Острога, прошёл большой отряд людей без оружия – рассказывали, что это шли из немецкого плена люди, которых называли таким словом, что никто и не слыхал: азербайджанцы. Они никого не трогали, бандеровцы тоже их не задерживали.
Второй случай. С севера через Лазори в направлении Кременца целый день шли советские партизаны. К удивлению ступновцев, которые бандеровцев иногда называли партизанами, у советов есть свои партизаны. Советы отступили ещё летом сорок первого, и казалось, что их давно нет и в помине. А тут прошли, не останавливаясь, как стая галок над лесом. Бандеровцы не рискнули вступать в бой: слишком были несоизмеримы силы.
Ранней весной 1941 года, когда на дорогах стояла непролазная грязь, а на полях заплатками лежал снег, с Мощаницы через Соковицу в Низ – в центр села – шли советы. «Вторые советы». Так в Ступно история делилась на периоды: при старом режиме, во время свободы, при первых советах при немцах, при «наших» и при вторых советах.
Как и когда отступали немцы, никто не видел. У каждой из воен, которые проходили через Ступно, свои пути, по которым проходили войска. Через Соковицу целый день шли советские войска. Ехали машины, испачканные грязью, везли пушки, но особенно пехота, пехота – без конца и края.
Возле дороги, на хмелярне к столбу была прибита свежеостроганная доска. На ней – лозунг на русском языке: «Русский солдат! Ты освободил свою землю от немецких захватчиков. Теперь позволь нам это сделать. Тебя ждут жена и дети!»
Один солдат, который шел рядом с орудием, остановился, прочёл надпись, снял автомат и выпустил длинную очередь. Доска превратилась в мелкие щепки, которые разлетелись на мокрую землю. А солдаты шли и шли. Что–то везли на возах, к машинам прицеплены полевые кухни с маленькими дымовыми трубами, от них исходил запах борща. Чувствовалось, что все были измученные, грязные. Вечерело. На западе в сторону Дубно пылало зарево пожарищ, взлетали осветительные ракеты, гудели самолёты. И только теперь было слышно, что пришла настоящая война. Все предыдущие войны проходили мимо другими путями.
Война в село пришла так неожиданно, что Зосим, вопреки предписаниям бандеровцев, не побежал прятаться в схрон, а залез на печку. Артём смешался с малышами, сидел на полике.
Когда начались сумерки, человек двадцать ввалилось в дом на ночлег. Без особой церемонии, не спрашивая разрешения – фронтовая привычка. Ведь их всегда и везде принимали, как освободителей. Где-то раздобыли соломы, которой выстлали жемляной пол. На скамье поставили рацию, из дома куда-то провели провод. Связист всё время кричал и обзывал себя: «Я – сосна! Я – сосна! Ответьте мне!»
Сели ужинать. Каждый со своим котелком. Фронтовики не вмешивались в дела местного населения.
- А что, мамаша, капустки не найдётся?
- А чо ж не найдётся?
Хтодора сходила в погреб, набрала из бочки полную миску капусты. Солдат пересыпал капусту сахаром. Достали хлеб. Володька – самый младший сын Хтодоры – уставился на буханку, которая имела форму кирпича. Никто ещё такого не видел, и проглотил слюну. Солдат это заметил, разделил полбуханки на всех детей.
- Вот и у меня их столько. Когда я их увижу? Понимаешь, хозяйка, засыпаю, и во сне вижу.
Солдат оказался словоохотливый. Другие поели и вповалку на соломе засыпали, а он всё говорил и говорил, особенно о боях. Рассказывал торопясь, как будто боялся, что не успеет наговориться.
- А що, хозяйко, чоловик ваш воюе? – спросил на чистом украинском языке белобрысый курносый боец. Хтодора удивилась, что «советы» и по-нашему умеют говорить. До этого ей казалось, что все наши – это бандеровцы.
- А звидкы-то вы по-нашому вмиетэ говорыты? – спросила Хтодора.
- Як звидкы? З Украины. Из-под Умани. Может, слыхали такой город?
- И що ваши вси воюють з нимцэм?
- А як жэ?
Воюет ли её, Хтодорин муж, она не ответила, разговор перевела куда-то не туда. Уже и словоохотливые солдаты, сидя начали дремать. Хтодора прикрутила лампу. Села на полике возле детей, как наседка возле цыплят. Не спала. Она была любопытна. Её всегда манил горизонт. Бывало от Антона Кравца посмотришь против солнца и удивляешься, что на этой голубой полоске, которая сливается с небом, живут люди, пасутся коровы, лают собаки. А какие там хаты? Какие люди? Она всегда завидовала мужчинам, которые всегда бывают где-нибудь дальше. А для неё только и света, что в окне.
Где-то на Украине есть Умань. Чудно. Не слыхала. Но, наверное, есть, раз человек говорит.
Зосим вначале переживал, что будут хату обыскивать. Но после успокоился. Люди, как люди. Прислушался к разговорам и чуть своё слово с печи не вставил, но вовремя прикусил язык. Теперь он тоже храпел на печке.
Все спали. Не спала Хтодора и связист, который не обращал внимания на то, что столько народа спит, кричал в телефонную трубку: «Я – сосна. Ответьте!»
Чуть свет Зосим проснулся. Солдаты повставали, построились во дворе, и пошли вниз в Село. На западе, там, где Дубно, тяжело ухало и светилось зарево на утреннем небе.
Фронт прошёл, и всем показалось, что ничего не изменилось. Хотя вскоре разницу заметили. Немцы, появятся в селе, пограбят, и под вечер возвращаются в свой Мизоч. А бандеровская власть, как была, так и оставалась. Казалось, что и с советами будет так: пришли, переночевали и ушли. Однако советы чувствовали, что они пришли сюда раз и навсегда.
Где-то с неделю или дней десять действительно никого не было. Даже «наши» вооруженные в открытую ходили по хатам и напоминали, кто пойдёт в советы, в советскую армию, его семья будет уничтожена. Но было поздно. Соседи Романа Ильича Пантелей и Оська Цвик, родственники в четвёртом или пятом поколении, сбежали в Мизоч. Это были обедневшие Цвыки по прозвищу пупаи, то есть голодранцы. При первых советах они формально в комбед не входили, но комбедовцам сочувствовали и всячески их поддерживали. Пантелей, брат Зоськи – кузнец, своё дело знал хорошо и при любой власти не высовывался. Поэтому более-менее чувствовал себя уверено. А вот Зоську в любой момент могли повесить, или публично высечь в назидание всем, её могла постичь участь Анны Кравец. Вот почему она с братом, как только пришли советы, подалась под опеку районной советской власти. Зоська надеялась выйти замуж за Романового Клима. Но не суждено. Каменщик Клим женился на Федосье Кислашко, такой же бедной соседке, как и Зоська. Но у Федосьи было одно преимущество: она была ласковая. То, что Зоська оказалась в Мизоче, всполошило всё Романово семейство, потому что от неё нужно было ждать месть. Меньший брат Пантелей пошёл ради сестры и никаких злых намерений не имел. Он был кузнецом и ему больше нравилось раскаленное до бела железо месить молотком, как тесто.
К Зоське сразу пристало прозвище «сексотка» (секретный сотрудник). Она приезжала в составе «пачки» - отряда МГБ. Что немцы двинулись из Мизоча, знала даже приймачуковская собака. А вот когда и откуда появлялась в селе «пачка» Тарасенко, никто не знал. Появилась, исчезла, опять неожиданно появилась. Чем эта «пачка» занимается – никто не знал. Возле хаты Богуна вертелись мальчики-подростки, отдавали Фёкле грипсы, а после она передавала мужу в схрон. З грипсов стало известно, что большие военные силы – войска особистов (войска особого назначения) окружают большой лес. Войска двигаются из Острога, Мизоча, Дубно, Тернополя и Шумска. В лесу стояли сотни и более крупные соединения украинской повстанческой армии.
Как распорядилось высшее бандеровское руководство, никто не знал, но в селе стали появляться незнакомые люди и неожиданно исчезать, как сквозь землю проваливались. А оно так и было: схроны стали тайным местом пребывания для «сечевых стрельцов».
Одарка сказала Хтодоре:
- Советы начали большой лес прочёсывать.
- Чем прочёсывать?
- Так называется прочёсывать. Идёт большая сила. Весь лес, каждый кустик будут обыскивать. Там же мой внук Петро.
В Ступно войны не было. Через село, как через проходные ворота войска лишь проходили. И каких только войск не было! Однако настоящая война в Ступно началась с весны 1944 года.
Бандеровские отряды делали засады, убивали особистов и моментально исчезали в подземельи.
Началась борьба за людей, которые считались ничейными. Тех людей, которых в ряды УПА ещё не успели прилечь. Под угрозой смерти для всей семьи было запрещено вступать в Советскую Армию. Это считалось изменой Украине.
С другой стороны, МВД ничейных рассматривало, как дезертиров или бандитов. Кого удавалось поймать, отправляли к белым медведям или в так называемую трудовую армию.
Хтодора никогда в жизни не видела, как убивают человека.
После Пасхи пошли в Село на свой огород, чтобы вскопать и посеять огурцы. Через дорогу копал огород человек, наверное, с Дмитров. По главному тракту шло человек десять вооружённых советов. Мужик бросил лопату, через болото побежал к реке. Ему советы начали кричать: «Стой!» - застрочили пулемёты. Человек упал. Советы дальше пошли в цент села. Хтодора, дай бог ноги, очутилась дома на Соковице.
Пачка Тарасенко появилась на Цвыках. С ней – Зоська.
- Ну, что, товарищ Цвык, обратилась к Роману Ильичу, сдаёшь своих сыновей?
Роман молчал.
Созвали женщин с ближайших околотков: с Цвыков, Кравцов, Приймачуков.
Тарасенко на чистом украинском языке начал объяснять:
- Мы воюем против немцев и их пособников – украинских националистов, разных там бандеров, мельниковцев и других бандитов. Тех, кто оружие в руки не брал, мы судить не будем. Пойдут, кто на фронт, кто в трудовую армию.
- Эгэ! – сказала Федосья.- Тут на неё искры из глаз метнула Зоська, но сдержалась.
- Вы сегодня здесь, а завтра там, - осмелела Федосья, - вот Зоська – раз – и под вашу охрану. А мы? Вы не перестреляете, так «наши» перевешают.
- Понятно, - сухо сказал Тарасенко, и вышел из хаты. Все женщины разошлись.
Вечером, перед самым сном, к Роману кто-то постучался. Роман встретил на пороге Зоську. Вот кого он не хотел бы видеть в своём доме, но… В другое время об неё палку сломал, а сейчас надо воздерживаться – недалеко во дворе, как тени, стояли какие-то люди.
- Диду! Наведите на схрон! Наши сделают всё, как полагается, проведут по селу, как арестованных. Не послушаетесь, не прощу за Клима, всё ваше гнездо уничтожу. Вы меня знаете.
Это была угроза, но и была подсказка, как выйти из этого запутанного положения. Ромновы сыновья были меж двух огней, оружия они в руках не держали, кровью руки не испачкали.
- Хтодоро! – окликнула Василина Приймачучка. – Что делается, что делается? В Селе, на Низу возле Шонюка повесили семь человек из Боковы. Пойдём! Посмотрим.
- Не пойду. Я и после Секлеты еле оклималась.
Володько, который услыхал новость, побежал на Низ. Но не для детей это зрелище.
На путах висели три женщины, два мальчика-подростка и каких-то двое бородатых мужчин. К холщовой сорочке мальчика была приколота булавкой бумажка. Школярским почерком выведено: «За измену Украине». Люди сбежались, молча смотрят, и никто не решается снять тела.
Прибегает из Боковой женщина, не в слезах, а разгневанная.
- Чего зенки вытаращили? Радуетесь чужому горю? Или вам нечего делать? Прочь отсюда!!! Изменниками хотели полюбоваться. Какие они изменники?
Из-под фартука вытащила кухонный нож, перерезала пута. Трупы, как мешки, повалились на траву. Она их рядом поскладывала. После приехала повозка, пришли какие-то мужчины, полную фуру наскладывали трупов, как дров. Война разгоралась. Война, у которой не было ни фронтов, ни окопов. Война шла между теми, кто ходил в кумовьях, кто роднился, вместе свадьбы праздновали, вместе на шарварки ходили, как на праздник. Вместе казацкую могилу насыпали и верили, что эта громадная куча родной земли соберёт воедино сердца односельчан, соберёт их помыслы. Верили, что наступит всеобщее братство. Теперь всё перепуталось, завязалось, как петля на шее. Каждый искал правильный выход, выход был один: куда не кинь - везде клин.
По Соковице пронеслось известие: из Старой Мощаницы на десяти повозках едут советы. Мужчины, кто пас корову, кто рубил дрова, - все побежали в сторону общественного схрона. Бежали от крайних соковицких хат Повары, Ляшуки, братья Березовские, Когуты. со совего двора с немецким автоматом и двумя рожками пробирался через яблоневый сад Пётр Дрозд Марии Полозянки сын. Он состоял рядовым стрельцом в сотне Степового. Схрон, который строили всем миром, был для Петра, так сказать, родовым замком. Все работы выполнялись под его руководством, на его земле, и ему казалось, что родное подворье – самая надёжная защита. После прочёсывания большого леса сотня временно была распущена по домам. Каждому из стрельцов сотни было дано задание сформировать отряд ополчения из мужиков среднего призывного возраста.
Уже, когда отряд Тарасенок въезжал на Соковица, двадцать семь мужиков засело в схроне. Все входы-выходы были тщательно закрыты заготовленными кустами. В схроне были запасы продуктов и даже столик, на котором мелькала плошка.
«Стрибки» - так называли советских бойцов истребительных батальонов – напрямик через ляшуковские сады шли прямо к схрону. С ними была Зоська. Ей казалось, что в этот громадный общественный схрон обязательно забежит Романов Клим. Ой, как она хотела ему отомстить, что он на ней не женился, а взял Федосью!
«Стрибкам» долго не пришлось искать ходы-выходы – их показала Зоська. Кусты выдернули, в схрон стал пробиваться дневной свет.
- Вылезайте, и вам будет подарена жизнь.
- А если нет?
- Тогда знаете: по закону военного времени будет приказ живыми не брать.
В подземелье наступила тишина. «Стрибки» начали в лазы кидать дымовые шашки, но дым вниз не хотел опускаться.
Принесли лопаты. Посреди зелёного жита стали копать. Под заступами стали обнажаться доски. И тут под землёй послышались автоматные очереди. Всё затихло. Одиночный голос прозвучал надрывно:
Щэ нэ вмэрла Украина,
Ни слава, ни воля.
Щэ нам, браття-украинци,
Посмихнеться доля.
Грянул одинокий выстрел и всё замолчало. «Стрибки» осторожно разбирали потолок схрона, остерегаясь, как бы не нарваться на автоматную очередь. Когда первую доску подняли, увидели ужасную картину: на столе горела плошка, а вокруг валялись трупы.
На зелёной ржи лежал покос молодых, в расцвете лет ступновских мужиков, руки которых умели держать соху, косу да вилы. На двадцать семь человек только один с немецким автоматом – Пётр Марии Полозянки сын. Никто не знает, как там было под землёй, свидетелей нет. Можно лишь догадываться, что Петро всех расстрелял и сам себе пулю в лоб пустил.
Сбежались люди. Страшный вопль! Зоське хотели волосы повырвать, но «стрибки» предупредили – будут стрелять.
Тарасенко деловито составлял протокол опознания. Под вечер соковичане на повозках развозили скорбные сокровища.
То не чёрная туча закрыла светлое небо, то слёзы застлали свет белый. От Поваров до Приймачуков, от Бебков до Когутов, от Поваров до Приймачуков – везде вопль отчаяния. Осиротели дети, овдовели жёны. Полились старческие слёзы. На третий день вереница повозок медленно спускалась с горы на Низ, в Село к кладбищу. В тот день на ступновском кладбище появилось двадцать семь крестов новопредставленных.
Зосима и Романовых сыновей беда обошла стороной. Все они прятались в семейном схроне, но знали – советы за это дело взялись основательно – из-под земли достанут, не отступятся.
Пришла Хтодора к отцу. Роман с сыновьями, зять Зосим и шурин Климов – Михаил Кислашко стали советоваться.
- Что делать?- начал Роман.
- А что делать? Надо подаваться к советам. В схронах не передушат советы, то свои перестреляют. Вот, как Петро Полозишин, рассуждал Зосим.
- А о нас, старых людях, о женщинах и детях подумал?- вскочил и завёлся дед Роман.- Только подумать, они пойдут на хронт, или там в трудармию, а нас тут поперевешают за измену Украине. Вот у тебя вдоль дороги сколько черешен. На всех хватит.
- Сядьте, тату, и не кипятитесь! Как-то надо обдуманно сделать. Сами подумайте, о нашем схроне никто из соседей не знает.
Так и договорились. Как только заявятся «стрибки», Федосья подойдёт к начальнику и скажет, что группа мужчин без оружия готова сдаться, но при условии, что их поведут по селу под конвоем. Уже такой случай был – зятя Федоровички Петра Давидюка провели по селу со связанными руками, а потом где-то на Урале оказался. Семью бандеровцы не тронули.
Средний Романов сын сказал:
- Мы теперь, как зерно в жерновах, если не сотрёт в порошок верхний камень, то нижний доконает.
Вечерело. Надвигалась чёрная туча, собиралось на дождь. Молния выводила золотые узоры на небе, ворчал гром. Для крестьянина весенний дождь – это большая радость. На этот раз всех охватило безразличие. Кто будет убирать, сеять, молотить? Никто не знает, что будет завтра, послезавтра.
А послезавтра было вот что…
Пронёсся слух: облава. Пришли стребки. Федосья встретилась с офицером. Рассказала всё, как договаривались.
Федосья открыла лаз и спокойно позвала:
- Хлопцы! Вылезайте!
Выстроились в строю Романовы сыновья, как соколы, Андрей, Клим, Филипп, Иван. Никифора самого меньшего не было. Как и договаривались, всем связали руки, под конвоем провели по Цвыках, через центр села и вывели на Дубновский тракт. За арестованными шли Хтодора Зосимова, Федосья Климова. За селом, когда приближались к Залюбовке, руки развязали. Даже арестантам стало смешно, как они ломали комедию.
Провели их до Дубно, к самой крепости. Там и распрощалась Хтодора со своим Зосимом. Что-то хотелось сказать на прощанье такое доброе и ласковое. Но, то ли не умела, то ли стеснялась рядом стоящего конвойного.
Уже, когда отошли, Зосим крикнул:
- Береги Артёма. Скажи ему, чтобы никуда не совался.
Артём принёс грипс Богуну. Через намёки, которые содержались в бумажке, он понял: Богуну, Петру Приймачуку и Петру Гацу нужно прибыть к Галагану сегодня и немедленно. Когда стемнело, все трое с оружием оврагами и перелесками вышли на дорогу, которая опускалась в глубокое ущелье недалеко от церкви. С обеих сторон ущелья раздались выстрелы. Всё произошло так быстро и неожиданно, что они даже не успели ответить огнём. Это была засада.
Утром все трое расстрелянные были на выставке в Мизоче.
Выставка – это страшное слово для ступновцев - было хорошо знакомо. Когда «стрибки» кого-либо убивают, в бою или в засаде, перед районным отделением МГБ сажали убитых под забором, а сами из окна наблюдали за прохожими. Родной человек не мог скрыть слёзы и горе. Её приглашали в кабинет. Так познакомился Тарасенко с Василиной Приймачук. Её сыночек сидел под забором мёртвый. Тарасенко знал о нём больше, чем она предполагала. Ему было известно, что Пётр Степанович Приймачук, член ОУН, стрелец службы безопасности, приводил приговоры через повешенье.
- Кто остальные двое?
- Кочубей Филимон, и Кочубей Петр.
- Какие у них псевдо?
- У Филимона – Богун, у Петра – Рак.
Василине нечего было уже бояться, потому что всё, чего она так остерегалась, уже свершилось. Она даже удивилась, что Тарасенок на неё не кричал, не бил, не угрожал, а так расспрашивал, как будто хотел понять, как это произошло.
Выследили и Фёклу – жену Филимона. Она тоже подтвердила, кто эти трое убитые.
Тела не отдали. Где были похоронены, никому не сказали. Василина и Фёкла пришли домой ни с чем.
Романовы сыновья, Зосим и Кислашко, попали в Дубно, и Зоська не смогла им навредить. Однако она не успокаивалась. Наконец, ей удалось уговорить Тарасенко, чтобы он поискал Зосимового сынка Артёма. Хоть и подросток, всё же где-то вертелся около Филимона.
«Пачка» была небольшая - пять стрибков и Зоська. Пришли во двор к Хтодоре.
- Здесь ищите!
Полезли на чердак, который был забит соломой. Взяли Володьку, заставили его лезть вперёд, используя его, как заслон. Опасались, что Артём будет отстреливаться. Но у него никогда не было оружия. Он сидел в соломе и шил тапочки. Когда стрибки подползли, он сидел неподвижно, как воробей в гнезде.
Вывели во двор, обыскали. Ничего не нашли. Оружия не было.
Хтодора бросилась на шею сыночку.
- Не отдам! Стреляйте, не отдам. Разве вы не видите, что он ещё ребёнок?
Артём побледнел, стоял молча.
- Сыночек мой, прости меня, не сохранила, не спрятала. Просил меня отец… А я…
- Уйди с… - оттолкнул и грязно сматерился «стрибок».
Зоська стояла в стороне, молчала. Своего добилась. Она поклялась, что весь род повыведет. Выходило так, что ей удалось натворить много пакостей.
Артёма посадили на повозку и повезли в Мизоч. Хтодоре не разрешили провожать сына. Она стала на перекрёстке, как вкопанная. Широко расставленные босые ноги твёрдо упирались в землю. Голова была обращена к небу. Многострадальная мать искала покровительницу и заступницу Пресвятую Деву Марию. Небо было голубое, весёлое и пустое. Хтодора напоминала языческую каменную бабу, которые встречаются в степи. Её руки, как две стрелы, бессильно опускались вниз, выставленные вперёд ладони обращались к молчаливому небу.
Повозка отдалялась и против хаты Марины Полозянки исчезла за поворотом.
Дети облепили Хтодору, привели домой, пытались утешить свою маму, но утешения покинули её на долгие годы.
Артём ехал по дороге, на которой даже в засуху сохраняется лужа, грязь загустела и по-свински чавкала под копытами лошадей и колёс, которые лениво катились вперёд, в безнадёжность. Вот дорога, которая тянется вдоль овражка, за ним живёт Галя Лукашова. Там, в вишнёвом садочке стоял с нею, смущаясь и не находя слов для разговора. Так ничего и не успел сказать – мать позвала Галю домой, мол, ещё маленькая и рано ещё с парубком гулять.
Вот и Соковица осталась за спиной. Вот бы возвратиться назад, выскочить, полететь бы на крыльях. Напрасно! Судьба гонит вперёд и назад возврата нет.
На другой день Хтодора пошла в Мизоч.
- Дэ моя дытына?
- Бандит, бандеровец твоя «дытына»!
Разговор не клеился. Никто не стал с Хтодорой разговаривать. Только на четвёртый день дали встретиться с сыном. Вернее не встретиться, а на век распрощаться. За эти четыре дня закончилось и расследование, и пытки, и суд. Артема перевели в пересыльный пункт, который находился в предместье в Мизочике в помещении бывшего магазина. Окно без стёкол, за решётками, разговаривать не запрещалось, потому что, наверное, уже всё закончилось и осталось отправить арестантов по этапу.
- Как тебе тут, сыночек?
- Да как…
Артём поднял рубашку, показал спину. Она была вся иссечена узкими полосками.
- Что они выпытывали?
- Чтобы я рассказал, кому грипсы носил.
- И не сказал? Вытерпел всё, но изменником не стал.
- А откуда они узнали о грипсах?
- Это всё Зоська.
Артём рассказал, что он осуждён на двадцать лет без права на переписку.
- Прощайте, мама. Так хотелось бы ещё пожить, но… -
его глаза застлали слёзы. Он почувствовал себя мальчиком, и ему захотелось в последний раз прижаться к мамочке, но вытер слёзы, взял себя в руки, чтобы не раскисать.
- Мама! Берегите себя. Не болейте, потому что без вас братья и сестричка совсем осиротеют. Целуйте их. Тут мне товарищи переписали песню. Как раз обо мне. Когда будете обо мне вспоминать, пусть кто-нибудь, кто грамотный, прочитает вот эти строчки. – И Артём протянул лист бумаги, свёрнутый вчетверо. Свиданье закончилось, конвой начал отгонять от решётки.
Приговоры штамповали для всех одинаковые: за участие в УПА. Дальнейшая судьба Артёма Кочубея – мало известна. Лишь через год один ступновец написал из Воркуты, что вместе с ним – земляк – Артём Кочубей. Вот и всё. Лишь только на официальный запрос о его судьбе придёт скупой ответ: Кочубей Артём Зосимович умер в г. Воркута Коми АССР в 1946 году. Об остальном можно лишь догадываться. То ли попал под расстрел, то не выдержал голод, холод и издевательства. Никто ничего не знает.
Возвратившись домой, Хтодора была, как во сне. Однако судьба её хранила, и та болезнь, которая её жестоко мучила, миловала, обошла другими тропинками.
Пошла Хтодора к отцу, чтобы хоть он утешил. Громаднейшая семья распалась. В большой хате было пусто. Роман, больная Мария и невестка Федосья. Роман всегда имел вид задиристого петуха, царь и повелитель большого семейства. Теперь петух больше походил на мокрую курицу. Борода поредела, лицо осунулось и ростом он стал меньше, щуплый и длинная шея как будто погрузилась в плечи.
На то была причина, чтобы за такое короткое время, как говорится, сдать. Только получил известия от Андрея, Клима и Филиппа, что живы и здоровы, работают в трудармии (было чему радоваться), как ошарашило известие: погиб Иван. Ступновец описал всё подробно, как всё произошло. Иван на фронте был связистом. Залез на дерево, чтобы соединить перебитый провод. Прямое попадание снаряда. Ивана разнесло на кусочки. Из головы не выходила дума о самом меньшем сыне – Никифоре. Его стрибки поймали, и как в воду канул. А тут ещё и Хтодора… Вот и теперь перед своей дочерью по старой привычке начал выпендриваться.
- Цыц! Чего расквасилась? Я говорил, надо было лучше прятать. На чердаке! Ещё бы на печи спрятала!
- Вот Артём передал бумажку. Что там написано? Роман надел очки, стал читать.
Визьму я перо та чорныло,
До родычив лист напышу.
Нэхай родычи лист прочытають,
За що я в могылу иду.
Голово ты моя некльтурна,
До чого ты мэнэ довэла,
Що я хлопець, козак молоденький
За Вкраину кров пролывав.
Нихто мого тила нэ побачыть,
Нихто мого тила нэ знайдэ,
Тильки батько та маты заплаче,
Могыла травою поростэ.
Лэжу я в жыти, сонцэ пэчэ,
И голова мени болыть.
О, долэ-долэнько моя,
Мэни ще хочеться пожыть.
Роман закончил читать. Затих. Поднялся. Прошёлся по хате. Его голова подалась вперёд, словно она хотела вырваться из туловища. Спина догоняла шею и была согнута, как ломоть арбуза. Он терпеть не мог людей, которые плачут. А теперь на краю нижнего века повисла кристальная капелька.
Беда идёт в дом не одна, она ведёт за собой целую толпу несчастий. Романова самая меньшая дочка Параска провела на фронт своего мужа Никиту. Пришла похоронка. Параска слегла и через неделю её не стало. Осталась двухлетняя дочка Женя круглой сиротой. Родители покойного Никиты взяли внучку на воспитание. Но и на этом несчастья не кончились.
Тяжело заболела Мария - мать Хтодоры. Всё началось неожиданно. Пер троицей это было. Мария присела на порог сеней, чтобы перебрать прошлогодний горох. На улице – жара, а из сеней тянуло холодом. Мария слегла и надолго. Хтодора уговорила отца, чтобы он перевёз больную мать к ней, на Приймачуки. Хтодора внимательно присматривала за больной матерью, но дело не шло на поправку. Надо было что-то делать. Привезли из Старой Мощаницы фельдшера Караимчика. Он выслушал – водянка. Нужно везти на Панталию к знаменитому доктору. Приехали, доктор уже как два месяца тому умер. Так ни с чем возвратились домой. Марии становилось всё хуже и хуже.
- Хтодора! Теперь я чувствую, что умру. Я своё пожила. Присмотри за отцом, он теперь останется сиротой, - так спокойно она давала наказ, словно она не на тот свет собралась, а в город на ярмарку. – Не чурайся родни, хотя у тебя своего горя хватает. Пойди на Цвыки, в коморе в сундуке найдёшь мой узелок, там всё найдёшь, что нужно в последний путь.
Мать дочери давала наказ просто и буднично, словно речь шла о чём-то обыденном и будничном.
Вскоре Марии не стало. Она умерла на руках дочери. Закончилась земная жизнь великомученицы. Что она увидела в этой жизни? Родила двенадцать детей, восемь выжило. Дальше своего села не была. Роман - это её судьба, нелёгкая судьба. Было всего, постоянные скандалы, скаредность, несменный пост у печи, которая кормила всех, но и пожирала здоровье.
Теперь Мария лежала спокойная. Хтодоре показалось, что на материнском восковом лице появилась еле уловимая блаженная улыбка. Наконец, наступил покой, которого так недоставало в жизни.
Похоронили Марию под осокорой, недалеко, где покоятся отец и мать. Мать Марии – Акулина Домашук, маленькая, худенькая женщина, прожила девяносто девять лет. Отец Павел Домашук на годовщину смерти жены пришёл на могиле посадить вишенку. Закончил работу, сел на могиле, чтобы отдохнуть… и умер. Ему шёл сто первый год.
На Соковице при «вторых советах» война усиливалась. Не летали самолёты, не использовались танки. Шла беспрерывная охота на людей. Охотников было вдоволь. То небольшие отряды бандеровцев из засады нападали на «пачки» Тарасенко, или Бровина, то, наоборот, бандеровцев выслеживали в оврагах, лесах, схронах. Все знали, что кроме тех сексотов, которые живут в Мизоче, к примеру, таких, как нам известная Зоська, есть и в селе, но кто они, никто не знал.
Таинственные изменники мерещились бандеровцам везде. Все были на подозрении. СБ имело своих сексотов. Кто имеет связь с СБ или звеном подпольщиков никому не известно. В каждой словоохотливой бабе следовало подозревать бандеровского шпиона. Да что там говорить! Стоит поссориться с соседкой из-за пустяка, как можешь оказаться повешенной на черешне, как изменница. У СБ суд был короткий. Стоит кому оклеветать соседа, как он тут же может оказаться на дереве с путом на шее и бумажкой на груди: «За зраду Украины». Коварную роль играли любовницы. Они тайно посещали эсбэшников в схронах и во время этих посещений занимались любовью. Любовницы клеветали на своих давних врагов, соперниц. Такие бытовые дрязги заканчивались массовым уничтожением ни в чём неповинных людей.
Советы не вешали, но в срочном порядке, за несколько дней выносили приговоры: «За измену Родине» и на двадцать лет без права переписки.
Хтодору, как и всех соседей охватил страх перед Родиной и перед Украиной. Обе требовали жертв, пожирали людей.
Сельская бандеровская власть куда-то исчезла. Пошёл в глубокое подполье господарчий Лука, не видно кладовщиков. В первую очередь Тарасенко сделал обыск у господарчего, но ни его, ни имущества не было – пустые амбары и овин.
А тем временем люди бесследно исчезали, никто не мог определить, чья это работа: бандеровцев, или советов.
«Стрибки» выслеживали всё новые и новые схроны. Повстанцы отстреливались до последнего, отступали через запасные лазы, но когда попадали в безвыходное положение, вели себя отчаянно, редко сдавались живыми. Из-под земли звучал гимн «Щэ нэ вмэрла Украина», а потом все затихали…навеки.
Казалось бы, в такие времена, когда беспощадно косит смерть, не до песен. Так нет! Подростки-пастухи возле своих коров и овец на склонах оврагов воспевают самые последние события. Кто-то сочиняет же! Бандеровцы, не смотря на их беспощадный террор, были окутаны романтикой. Они славные рыцари, которые борются за освобождение Украины. С грустью воспевалась судьба тех повстанцев, которые попали в руки «посипакив» (так называли стрибков) Запомнился отрывок из подобной песни:
Осинни квиты вже зисхлы,
Зморожени витрамы.
Як посипакы нас велы,
Глузуючысь над намы.
Женщины остерегались трепаться языками, потому что, как они говорили, шутя: вешают не за шею, а за язык. На Соковице знали, кто был любовницей у руководителя СБ Галана, кто ходит к нему в схрон. Но, представьте себе, как трудно под угрозой смерти удержать такие пикантные новости. Если знаешь, кто любовница у такого человека, то не трудно вычислить, кто в ближайшее время будет повешен. Наверняка она была с кем-нибудь в ссоре, пусть давно, ещё при Польше. Не важно. А если она заподозрит, что та или иная женщина может быть соперницей в любовных делах, тогда подставляй шею под путо. Страх бродил по селу, среди ночи заглядывал в каждое окно. Страшно было ещё и потому, что знали: Галаган ни перед кем не отчитывался за свои поступки, бандеровские отряды уже начинали действовать разрозненно, как банды. Поэтому жизнь каждого и копейки не стоила.
По Соковице ползли новости. Каждый день что-нибудь случалось. Вот и на этот раз рассказали, что на Корчаках «срубки» нашли схрон. В ней вооружённых людей не было – простые крестьяне. Сдались без сопротивления. Всех арестовали и погнали по той же дороге в Дубно. Среди арестованных – Иван Мельничук – сын Фомы по прозвищу Курчак. Когда рассказала об это соседка, у Хтодоры сердце заныло. Уже третий месяц, как по этой дороге ушёл её муж Зосим, и - никой весточки.
А тем временем - события за событиями. Советы у Хтодора забрали коня. Крестьяне хорошо знают, что значит, в хозяйстве остаться без лошади, это явная погибель для семьи.
«Стрибки» зашли во двор, никого не спрашивая разрешения и ничего не объясняя. Один из них зашёл в сарай, вывел коня.
- Мамаша, где уздечка?
- А зачем она вам?
- Как на что? Лошадь вашу конфискуем. Забираем, мамаша.
- Какое вы имеете право? Это же мой конь.
- Ты, хозяйка, права не качай. Ты – бандеровка. Где уздечка? А лошадь конфискуется в пользу Советской Армии.
Василий - средний Хтодорин сын - безнадёжно бросился на «стрибка», чтобы отбить коня. Он схватил коня за холку.
- Не отдам!
- Эх, ты, бандеровский гадёныш!- озверел совет и оттолкнул мальчишку, как надоедливого щенка.
Вася встал, глаза заблестели и приготовился вцепиться в непрошенного гостя. Хтодора схватила сынка за руки, прижала к себе.
-Угомонись!
Вася смягчился. Советы спокойно, даже по-хозяйски, разыскали уздечку, надели на лошадь и повели её со двора.
Бессилие. Увели из дома мужа. Бессилие. Забрали первенца-сына. Бессилие - забрали коня. Бессилие. До каких пор всё это будет продолжаться? Будет ли конец? Перед сном Хтодора стала на колени и долго молилась. Теперь в церковно-славянские малопонятные слова она вкладывала свой смысл. Особенно, когда она читала новую молитву: «Страждальна маты». Как ей были понятные и сердцем прочитанные стихи:
Ой, сыну, сыну,
За яку провыну
Терпыш ныни мукы,
Тяжкую годыну
На хрести!?
Она не сводила глаз с образа Богородицы, и ей казалось, что она такая простая и земная, как крестьянка, соседка, подружка. Всех: И Хтодору, и Деву Марию, и соседку Василину, которая похоронила единородного сына Петра, объединяло горе, все были крестницы.
Началась жатва. На поле Хтодора вышла с остатком своей семьи. Главные помощники – Василий да Мария. А с меньшего, какая помощь? Взялся жать – серпом порезал палец, кровь потекла, косточка пальца выглядывает. Одно горе. Как бы там ни было, но Хтодора хотя и опозданием, но рожь сжала, сложила в копны. Отец Роман дал коня, чтобы свозить снопы домой и сложить в скирду – овин немцы сожгли, поэтому хлеб – под открытым небом.
Хтодора впервые ощутила, как это тяжело без мужа, без старшего помощника Артёма. Как будто изо рта вырвали два здоровых зуба. Осталась прореха, которую ничем не закроешь.
Приближалась осень. Пора сеять рожь, а поле не вспахано, семена не намолочены. Из Васи какой ещё молотильщик. Сама никогда в жизни цеп не держала и никак не получалось. Хтодорину ниву затянуло «бабьим летом», она на утреннем солнце играло, как перламутр, тёплый воздух ласкал лицо, но на душе был холод.
Незасеянное поле – никакой надежды на будущий урожай. Как жить? Что будет дальше?
- Зосим, где ты? Хоть бы ты дал совет!
Отозвался Зосим. Сколько радости было? Почтальон принёс треугольное письмо. Из него стало известно, что Хтодорин муж – Зосим живой и здоровый, что за него пишет Иванов. Он сообщил, что находится в Белоруссии в городе Мозырь. Закончили боевую подготовку и их всех отправляют на фронт. Зосим давал наказ Хтодоре, чтобы она берегла детей, особенно беспокоился об Артёме, чтобы он не совался, куда не следует.
- Слава богу, живой! Вот бы от Артёма дождаться весточку!
В печи догорали грабовые дрова. Свод печи стал розовым. Пора сажать хлеб. Тесто в квашне шептало, пузыри лопались, и оно начинало садиться, опять пузыри поднимали густое ржаное тесто из квашни, по хате распространялся тот хлебный дух, которым всегда живёт людское жилище. Хтодора умело и ловко захватывала рукой кусок ароматного теста, переваливала его с руки на руку и мигом неуклюжий кусок становится шаром.
Тем временем помощник – младший сынок – Володька посыпал на лопату муку. Мгновение! Хтодора кладёт шар теста на лопату, ловко обмакивает руки в воде и приглаживает тесто. Володька аккуратно посылает хлебец в печь.
Ещё осталось на дне дежи выскрести остатки теста, чтобы выработать последнюю буханку. Неожиданно в хату вошли три офицера-эмгэбэшшника. Один из них из планшета вытащил бумагу и зачитал её. Содержание примерно такое. Кочубей Артём Зосимович , 1925 года рождения за участие в УПА осуждён военным трибуналом сроком на двадцать лет строгого режима без права переписки. Его семья в составе: Кочубей Федора Романовна – мать осуждённого, Кочубей Василий Зосимович, 1928 года рождения, брат, Кочубей Мария Зосимовна, 1930 года рождения, сестра, Кочубей Владимир Зосимович, 1934 года рождения, брат – подлежат спецпереселению на постоянное жительство. О том, что Зосим – отец семейства – воюет на фронте – ни слова.
Хтодора, как стояла с тестом в руках, так и застыла. Оно медленно между руками сползало-сползало, да так и ляпнулось на землю.
- Ничего, хозяйка, - сказал один, - на сборы - два часа, ещё и хлеб успеет испечься. К удивлению, оперы вели себя вежливо и, как показалось Хтодоре, с сочувствием.
Они действительно успокаивали хозяйку, помогали собирать в мешки постель и зимнюю одежду.
- Берите всё, что можете взять. Я, вот, посмотрел ваш скот – корова и две свиньи. Мы сделаем так: корову конфискуем, а свиньи пополам – одну мы себе заберём, а одна – вам.
Зашёл в сарай, снял с плеча автомат. Пустил очередь – и свиньи замолчали. Всё проходило так спокойно, буднично, что Хтодоре показалось, будто она делает срочную работу и чужие мужчины помогают.
- Ну, что люди добрые, у меня такой хороший борщ, садитесь к столу, пообедаем и поедем.
Оперы почувствовали неловкость своего положения, отказались садиться. Хтодора была спокойна. У неё была своя крестьянская мудрость – нельзя обижаться на палку, которая бьёт, подневольные люди гонят её в неволю. Страшно ехать в далёкий свет, а ещё страшнее оставаться здесь, потому что тут один день прожил – и то, слава богу.
Пообедали все вместе – Хтодора, её дети и гости. На столе кроме борща появилась свиная тушёнка – американская консерва. Хтодора успокоилась. Во двор пригнали фуру – извозчик - дядька из Боковы, он в возовой повинности. Убитую свинью – на дно фуры, сверху – мешки с одеждой, а поверх всего этого – Хтодора и её детки, как воробушки на стрехе. К возу привязали рыжую корову. Оперы – на второй повозке.
- Ну, погоняй, - рапорядилась Хтодора, будто она собралась в Мизоч на ярмарку.
Выехали со двора – и только теперь Хтодора вспомнила, что дверь не закрыла. И только теперь на неё напал смех. Она хохотала неистово, смеялась до слёз. Хотелось плакать, но не получалось. Сердце закрылось на какой-то ключик, то ли упрямство, то ли злоба, или ещё что-нибудь, но Хтодора выезжала со двора совсем спокойная. Только в голове загудело, зашумело, свет белый стал меркнуть.
Бувайтэ здорови,
Дубови порогы,
Там, дэ походжалы
Мои били ногы.
- Какая свадьба? – очнулась Хтодора. – Почему свадебную песнь кто-то поёт?
Это соседка Василина Ивана Приймачука жена выезжает со двора. Её также везут в ссылку.
Бувайтэ, бувайтэ,
Та нэ забувайтэ,
Тяжкымы словамы
Та й не спомынайтэ.
Соседи собрались у дороги, прощаются.
- Чего ты не плачешь, Василина? – спрашивает её сестра Гекла.
- Пусть плачут те, кто меня выселяет.
На Низу – в Селе от школы до сельсовета вся большая площадь заставлена возами. На них – люди, разные пожитки, узлы, мешки, как будто на ярмарку. Вот и Березовская с Ляшуков (её муж погиб в общественном схроне), вот вторая Березовская из Боковой. На одном из возов – отец Роман.
- Тату! – окликнула Хтодора. – А вы что здесь делаете?
- То, что и ты. Еду к белым медведям.
- А за кого?
- За Никифора.
- Так о нём никакого известия.
- Как видишь.
- А Федосья?
- Федосья осталась – муж в трудармии.
Пока стояли, Федосья – Романова невестка стала звать Володьку к себе. Сбежать можно было. Но мальчишка ухвалился за мамину юбку и заладил:
- Хочу к маме!
Так и не стал беглецом, захотел в ссылку, лишь бы с мамой. Зато рыжая Хтодорина корова, милое и послушное животное, всем на удивление показала свой норов.
Уже начинало темнеть, когда длинная вереница возов медленно двигалась мимо Новой Мощаницы в сторону Мизоча. Скрипели немазаные колёса возов, матерились оперы, плакали дети, мычали коровы, кто-то причитал, как на проводах покойника. Моросил осенний дождик. Вдоль обоза туда-сюда сновали всадники. Тем временем Василий тихонько отвязал верёвку. Корова дёрнула верёвку и почуяла волю. Пропустила вперёд всадника и как драпанула в сторону Ветрова оврага. Всадник пустил очередь – не попал. Никто из конвоя не рискнул погнаться за коровой, а то чего доброго могут ссыльные поразбежаться.
Рыжая корова по кустам, по оврагам доплелась во двор Федосьи – Романовой невестки. Рыжая корова прижилась у новых хозяев и дождалась возвращения с фронта своего хозяина - Зосима.
Ночью, когда в Мизоче в хатах начали тушить свет, на станции было оживление. В телятники забрасывали узлы, детей, стариков, убитую свинью и мешок с мукой. На пол, под нарами возле стены кинули свинью. Рядом Хтодора с детьми.
- Это ты, Хтодора?
- Я тату! Вы здесь? Моститесь ближе ко мне. Вместе поедем. Роман постелился рядом. На верхних нарах не унимался голос Василины. Она ехала одна, без мужа. Не было его в тот день дома. После того, как погиб её единственный сын Пётр, она долго ходила, как курица в сумерках, молчаливая, ошеломлена. Как будто не глухая, но ничего не слышала, ушла глубоко вся в себя и внешнего мира для неё не существовало. Но в последнее время, незадолго до ссылки, что-то с ней произошло. Появилась та весёлость, которая иногда бывала у Анны Антоновой, когда её муж бил вожжами, а она приговаривала:
- А вот здесь ещё не бил! Ударь ещё здесь!
Так и Василина. Судьба её побила больно, а она упрямо, словно хотела сказать:
- Ударь меня ещё! Вот не дождутся, не увидит моих слёз ни один палач!
Василина смирилась. Да и остальные жители Ноевого ковчега начали привыкать к новой обстановке.
Ехали долго. Бабье лето сменилось холодными дождями. Уже и началась Россия. Станция Брянск. Длиннющий товарный поезд загнали на запасной путь. С тыльной стороны - эшелоны, и только с передней стороны открывался вольный простор вплоть до бетонной ограды.
- Выходи оправиться!
Конвойные с автоматами выстроились вдоль ограды. Тысячи людей справляли свою нужду открыто на глазах у посторонних людей. Хтодора, хотя она и считала, что она женщина не «калитурна», но чтобы так по-скотски… Она полезла под вагон и там под колесом примостилась. Вдруг товарняк вздрогнул, дёрнул и начал двигаться. Хтодору кто-то схватил из-под колеса, которое медленно начало наезжать. Это происшествие не повлияло на тысячную цепочку людей разного возраста и пола. Все торопились сделать своё дело. Поезд остановился.
Василина, когда узнала о происшествии с Хтодорой, подошла к шеренге конвоиров, развернулась задом, заголилась и начала оправляться.
- Смотрите, соколики, как женщина оправляется. Смотрите, вы такого не увидите. Чтобы я, да под поезд лезла. Пусть они лезут!
- По вагонам! – разне6слась команда.
Все покорно залезли в свои «телятники». Путешествие продолжалось.
Поезд ехал медленно, да и к тому же часто останавливался, пропуская поезда с танками и пушками, которые спешили в сторону фронта. В таких же товарных вагонах перевозили солдат на фронт, ведь это было в декабре 1944 года. И, оказывается, высылка людей за тысячи километров от дома – это тоже властями, видимо, рассматривалось, как важная стратегическая задача.
На станции возле водокачки представители отдельных вагонов брали воду. Где-то под Котласом, Вася, пока дождался своей очереди, чтобы набрать воды для всего вагона, отморозил ноги. Когда вернулся, ноги оттёрли, но на ногах начались нарывы. Вася от болей не то что стонал, а кричал По-сумасшедшему. Молчала лишь свинья, она примёрзла к полу, и ей уже не было никого дела к тому свинству, которое творилось среди людей.
В товарных вагонах тех времён вверху были небольшие окошки. Конвойный, который постоянно ехал на верху на крыше вагона, на стоянке свесился на край и стал заглядывать в вагон.
- Ну, как вы там?
- А нам что? – ответил старый Броч. – Мы тут, как у бога за пазухой. Теплушка дымится, сами надышали – жить можно. Вот вам, бедным, в такой мороз ехать на ветру. Броч из сумочки достал кусок домашнего хлеба.
- На, солдатик, погрызи на морозе!
- Да что вы, что вы? У меня есть сухой паёк.
- На, на, солдатик, у тебя казённый хлеб, а у меня домашний. Ещё у себя пекли в селе Будераж. У нас говорят – последний кусок хлеба отдай врагу и господь простит сто грехов.
Броч замолчал, а солдат продолжал смотреть на удивительного хохлацкого дедушку.
- Да и то, если разобраться, какой ты мне враг? Вот я – подневольный. А ты кто? Разница только в том, что я в вагоне, а ты на крыше, на морозе. А родители у тебя есть?
- Есть.
Окрик командира – и собеседник исчез. Конвойным запрещалось общаться с «преступниками». Да какие они преступники подросток Василий с обмороженными ногами, Василина, дед Роман, вот эти дед и бабушка Брочи, которые едут на верхних нарах? Так рассуждала Хтодора, и ответа не находила.
- Где теперь Зосим? Мы тут едем, но в нас не стреляют. Живой ли? Хоть бы какую-нибудь весточку подал. А где Артём? Пропал сынок, канул в безызвестность, - думала Хтодора.
Нихто мого тила нэ побачить,
Нихто мого тила нэ знайдэ,
Тилькы батько та маты заплачэ,
Травою могыла заростэ.
Эти стишки вспомнились Хтодоре. Она их заучила, как «Отче наш». Вася ей неоднократно читал эту бумажку, которую передал Артём на прощанье. Листок, свёрнутый вчетверо уже затерялся, но в памяти материнской стихи остались на всю жизнь.
Любила молиться Хтодора, и в молитве она часто обращалась к Деве Марии. Она её напоминала мать Марию, она тоже непорочная великомученица, царствие ей небесное. Была бы она на свете, она бы увидела, какие страдания выпали на долю её детей и внуков. Но самая сердечная молитва, обращённая к Божьей Матери – это та, которую пели на украинский лад:
Ой, сыну, сыну,
За яку провыну,
Терпыш ныни, сыну
Тяжкую годыну
На хрести?
И на кресте распятым Хтодора представляла именно Артёма.
Долго ли ехали, или нет, никто дней не считал. Во всяком случае, когда выезжали из Ступно, кончалось «бабье лето», приехали - был трескучий мороз. Станция Княж-Погост, Коми АССР. Никто никогда не слыхал такого.
Всех, кто ехал в одном вагоне, посадили на сани, если так можно назвать это сооружение. У саней – один полозок – цельный ствол ели, на него поперёк настланы доски. По краям - подкрылки, они касаются снега только на поворотах. На морозе укатана лишь одна колея от одного полозка. Всё это сооружение тянет трактор.
Километров за сорок в глубину тайги в посёлок Кылтово доехали благополучно. И даже никто из детей не замёрз, потому что Хтодора надела все лохмотья, какие удалось взять из дома. Лишь Вася всё стонал. Отмороженные ноги давали о себе знать.
Рыжая Романова борода вся покрылась инеем и стала седой, а у детей из лохмотьев выглядывали только глаза.
- Вот здесь будет наш дом родной, подумала Хтодора и сравнила свою высокую оштукатуренную белую хату под черепицей с этими чёрными и длинными, как свет, казармами. Снег по окна, крыши покрыты толстыми снежными коврами, нигде ни деревца, только вдали обступает дремучая тайга.
Хтодора никак не могла свыкнуться с тем, что хаты почему-то называют бараками. Ну, называли бы буряками, но, в самом деле, какие они буряки?
Привезли сани к бараку, который дремал в снегу на краю посёлка. Показали квартиру (слово такое противное, что и не вымолвишь). В бараке - длинный коридор, как в школе. По обе стороны – двери, которые ведут в комнаты. Вот в такую одну из комнат поселили Хтодору с детьми, Василину, Романа Ильича и Броча с Брочихой. А чтобы хватило всем места, в этой комнате с одним окном железные кровати стояли в два этажа и в три ряда. Возле двери – печка. Вот этот чёрный приземистый барак поглотил в себя всех переселенцев, которых привезли из Ступно и частично людей из соседних районов и даже несколько семей из Житомирщины.
В проходе между кроватями набилось много людей – это старожилы. Они рассказывали о себе, расспрашивали, как там на Украине. Гости отвечали неохотно.
Наиболее словоохотливым оказался Налапкин. Он уже успел рассказать не только о себе, но и о невестке, внуках и внуках соседа с которыми он живёт в одной комнате в бараке, который напротив.
- Вот как было хорошо жить перед войной в Карелии. А теперь…
Налапкин, как заворожённый, уставился на хлеб домашней выпечки, круглый ржаной хлеб. Хтодора это заметила и отломила кусочек. Налапкин готов был целовать ей руки, но есть не стал. Он понесёт домой, поровну разделит на всю семью. Вот только теперь Хтодора поняла, что ждёт её отца и детей.
- А вы что, родом из Карелии, где так хорошо было жить до войны?
- Нет, - ответил Налапкин на своём русском языке, но друг друга понимали.
Дальше он рассказал, что он родом из Саратовской области. Их оттуда выслали в Карелию, как кулаков. Но началась война, их из ссылки перевезли в новую ссылку вот сюда в Кылтово.
Налапкин Алексей, или дед Алёша, оказался говорливым. Он рассказал, с каких краёв здесь находятся переселенцы. Однако Хтодора не имела никакого представления, где Карелия, где Чувашия, где Дон или Кривой Рог. Хтодора только поняла, какой масти тут собрались переселенцы. Самые давние переселенцы – это кулаки, потом ещё привезли кулаков из Карелии, среди них – дед Алёша. Потом стали присылать «врагов народа», семьи тех, кто осуждён или расстрелян за «политику», уже во время войны прислали «изменников родины», или просто «изменников» - семьи тех, кто попал в немецкий плен. Были просто немцы, которые разговаривали на чистом украинском языке и родом из Запорожской области. Были татары, их вывезли за то, что они татары. А за что чуваши, Хтодора так толком и не поняла.
На другой день к новичкам прибыл сам начальник леспромхоза Земляков – краснощёкий, лупоглазый, поперёк толще, в шитых валенках на кожаном ходу – бурках, в полушубке со стоячим меховым воротником. Рядом с ним – худощавый, чахоточный на вид человек – Алымов. Это комендант – царь и бог переселенцев. Документы всех у него на руках. Он только проверил, все ли на месте. Он рассказал, где находится его контора, а она в соседнем бараке, и велел раз в неделю у него отмечаться. Предупредил, чтобы никто не вздумал совершать побег и напомнил, что ещё никому не удалось сбежать. У него, коменданта, получат продуктовые карточки. Детям и рабочим будут выданы валенки, фуфайки и шапки.
- А нам? - спросил дед Роман, который сидел на верхнем этаже кровати.
- Иждивенцам не положено.
Так стало известно ещё одно чудное слово, которое в украинско-ступновском языке превратилось в живенец, или с юмором – неживенец.
Хтодоре Земляков велел завтра с утра явиться в контору и чтобы отправлялась на лесозаготовки.
Хтодора и Василина были назначены сучкорубами. Мужчины лесорубы валят ели или сосны, а женщины должны обрубать ветки и сжигать их на костре.
Как пошли наши молодушки в лес, так и набедствовались. Ступновская женщина считала греховным надевать на себя мужскую одежду – брюки. А тут снег по пояс, мороз под тридцать, пар изо рта, иней - на бровях.
Через час Василину и Хтодору отправили домой. Счастье, что делянка была близко, не успели обморозиться.
На второй день Земляков распорядился, чтобы новеньких баб обмундировали. Теперь уже дела пошли лучше. На работе Хтодора подружилась с такой же, как и она, женщиной-сучкорубом Вассой Рудавиной. Вначале было трудно привыкнуть к такому простому и вместе с тем необычному имени. В Ступно имя Василина – не такое уж и редкое. А то – Васса. Что сторона- то и новина. А ещё было чудно, что она по национальности – чувашка, никогда не слыхала. Васса была женщина весёлая и не давала грустить Хтодоре. Со временем так подружились, как две сестры. А ещё их сблизило то, что их сыновья Вася и Иван учатся вместе в шестом классе и друг без друга жить не могут. У Васи ноги успокоились, всё зажило, только обмороженные места очень боялись холода.
Хтодора и Васса побросали хворост в костёр, высокие языки пламени вырывались ввысь, на свободу, появлялись другие. Пламя обогревало лица женщин, заодно размораживались сердца. Подруги делились своим горем, как будто у каждой из них своего горя не доставало. Но так мы привыкли говорить: делиться горем. Лучше его к костре сжечь, пустить по воде, развеять по ветру. Слишком его много накопилось у подруг. Хтодора всё рассказала и о Зосиме, и об Артёме, и о советах, и о бандерах.
Васса рассказала о своём муже. В 1941 году ушёл на фронт и как в воду канул. Сослали её с Ванечкой как семью изменников Родины.
- Я тебе, Федора, вот что скажу: на весь посёлок только три семьи – местные. Это Земляковы, Алымовы и директор школы Дьяков. Остальные – все переселенцы. Никто никого не называет ни кулаками, ни изменниками. На что уж дети, - продолжала Васса, - те какие только прозвища друг на друга не придумают, что и стыдно сказать, но я никогда не слыхала, чтобы кто-нибудь из детей мог произнести эти страшные и несправедливые слова.
Где-то там, в конторах, в Княж-Погосте, переселенцы имели десятки названий: троцкисты, бухарины, поволжские немцы, крымские татары, изменники, вредители, меньшевики, бандеры, власовцы. В Кылтове были все равные. Ссылка всех сравняла, все люди – обездоленные люди – вот их единственная кличка. Всех их одинаково угнетал голод, нужда и приполярный холод. У всех были тяжёлые воспоминания и тревожные переживания о своих близких и родных, которых уже нет на этом свете, или их судьба неизвестна.
В первую очередь Вася, как старший и грамотный, разослал письма в Ступно ко многим, кого знал. И самое главное: в Ступно должны знать адрес.
Федосья откликнулась. Получили письмо. В нём было вложено письмо от Зосима. Пишет, что воюет в Польше. Из письма видно, что он об Артёме и об остальных ничего не знает. Был адрес полевой почты. Но по этому адресу письма возвращались с пометкой: «Возврат. Отсутствие адресата». Пришло радостное известие: Пишет Никифор - самый меньший сын, за которого Роман Ильич попал в ссылку. Он преспокойно живёт дома. Никифор в письме рассказал о себе. Шёл с Дмитров на Цвыки, уже смеркалось. Остановили «стрибки». Долго расспрашивали, но ничего не смогли доказать – подросток, в УПА не принимал участия. Уже было собрались отпускать домой, но передумали – отправили в трудовую армию. В Киеве, на пересыльном пункте, в трудармию не взяли – подросток, а там, куда берут, нужно «вкалывать». Так и отпустили Никифора на все четыре стороны. Даже справку дали на дорогу. Но попробуй без денег в такие времена добраться домой из далёкого Киева. Но добрался, всё обошлось, бандеровцы не приставали – не до него.
Теперь получалось, что отца Романа Цвыка надо отпускать домой. Остальные четыре сыны – в армии. Никифор подал заявление, но никакого ответа не последовало. МГБ никогда не допускало ошибок. И в этом случае, видимо, не захотели заниматься самобичеванием.
У Василины и радость, и горе. Пишет родная сестра Фёкла: «Добрый день, или вечер, дорогая Василина! Пишет тебе родная сестра Фёкла. А ещё передаёт тебе привет мой свёкор Артём, свекруха Фроська, мой сын Андрей, кума Акулина, кума Степанида и сосед Гордей. Во-первых строках моего письма сообщаю, что твой муж нашёлся. Его никто не трогает, потому что борода начинает седеть. После того, что случилось с Петром, не в письме будь сказано, и после твоей ссылки он чуть не сошёл с ума. Но вот он отошёл, и я его приняла, как родного, а то он уже совсем осиротел. На этом кончаю своё письмо. Лети, лети листочек на дольний восточек, не попадай никому, только родной сестре Василине. Остаюсь с наилучшими пожеланиями счастья и здоровья – твоя единокровная сестра Фёкла Кочубей.
Писал письмо её сын – Андрей Кочубей. А от себя хочу добавить, что дядя Иван такой хороший, почитает меня, как родного сына».
Не буду описывать, как повела себя Василина, когда получила это письмо, не буду описывать, как сбежались бараки номера 3, 4, 5. Не буду.
После этих событий Василина замолчала, словно воды в рот набрала. Она жила в одной комнате с Хтодорой. В комнате стало немного просторней. Умер старый Броч, а со временем – и Брочиха. Василина – острая на язык, замолчала и стала, как глухонемая. Хтодора начала побаиваться, как бы соседка не наложила на себя руки.
Со временем тихонько, чтобы дети не услыхали, призналась.
- Только тебе скажу Хтодора. Я собираюсь бежать.
- Я и так догадалась, потому что ты от своей пайки начала отделять кусочки и тайком сушить.
- Я доберусь, чтобы этой змеюке глаза выколоть. Ишь, ты! Не успела похоронить своего Богуна, как начала под моего мужа стелиться.
Начались испытания голодом и холодом. Особенно трудно было пережить зиму 1945 года. Рабочая пайка хлеба составляла 500 грамм в сутки, детская – 300, иждивенческая – 250. однако, жили все вместе и хлеб доставался примерно в равных долях. Снабженцем был Вася. Он и в очереди выстаивал, он внимательно следил, чтобы талоны на карточке были правильно отрезаны, следил, чтобы не обманули на весах. Когда приходил домой, он долго буханку измерял шнурком, разрезал её и давал на выбор пайки, вначале деду, потом матери, а затем детям и в последнюю очередь брал сам.
Хтодорина давняя болячка, повреждённый в детстве копчик, дал о себе знать. Васса пошла к Землякову и похлопотала за свою подругу. Сама Хтодора ни за что не пошла бы. Земляков направил Хтодору на «лёгкую» работу - дояркой.
Однако она только считалась лёгкой. Ни одна корова не доилась, кормов не хватало, все коровы висели на шлеях. Заведующий фермой любил шутить:
- Начнём, бабоньки подъём животноводства.
Бабоньки подкладывали шлеи, перекидывали конец верёвки через перекладину и тянули. Лежащая корова постепенно вставала на ноги, но чтобы она не упала, её поддерживали в подвешенном состоянии. Основные корма – это берёзовые и осиновые веники, но их тоже не хватало.
Те запасы продуктов, которые привезли с Украины, хватило до средины зимы. Дальше – беда! Васса (вот хороший человек) через знакомых, узнала, что в Княж-Погосте одному начальнику нужна нянька, Маруся четырнадцатилетняя девочка пошла не нянькой, а служанкой, и то за харчи. А нужно было за ребёнком присматривать, варить, полы мыть. И всё же Хтодора была уверена: с голоду не умрёт.
Хлопцы Василий и Володька ходили в школу, учились хорошо, были отличниками.
Заканчивалась длительная, приполярная зима. Уже ночами на небе полярное сияние не водило хороводы. Появились неугомонные красногрудые птички – снегири. Голубое небо стало синим и глубоким. По нему плыли белые барашки. Плыли, спешили на север, откуда всю зиму приходили лютые морозы. Весна была у порога.
В одно утро Володька не смог слезть с верхней кровати. Мать будила, а ему всё хотелось спать.
- Вставай, иди в школу!
- Не могу.
- Почему?
- У меня щекочут ноги.
- Как это щекочут?
- Как будто мурашки бегают по ногам.
Хтодора раскрыла одеяло и посмотрела. Ноги до колен округлились, как два столбика и посинели. Прикоснулась к ним пальцами, и остались глубокие светлые ямки. Глаза впали. Володька не знал, что с ним делается, но ему постоянно хотелось спать. Очнётся, посмотрит вокруг с вехрней кровати, и опять засыпает. И так сладко спится. Володька заметил, что ему ужё не хочется кушать. Вот какое счастье, что кушать не хочется.
Позвали фельдшерицу Нину Петровну. Она осмотрела, покачала головой и уже при выходе матери в коридоре сказала:
- Опухоль от голода. Лекарства никакие не нужны. Его лекарство – еда. Давайте понемножку, но чаще.
Какое горе! Нужно предупредить в школе, чтобы не ставили прогулы. Директор Василий Степанович Дьяков «успокоил» Хтодору. Прогулов не будет, потому что весь второй класс временно не будет учиться. Их учительница Пелагея Яковлевна тоже голодает и не может подняться.
О горе! Что делать? Как спасти ребёнка?
Но свет не без добрых людей. В соседнем бараке, в отдельной комнате жила Опарина. Женщина интеллигентная на вид, в очках, приветливая, с Хтодорой была хорошо знакома, потому что дети хорошо подружились. Володька – с Вадимом, а Вася – с Вили. Опарина заведовала детским садиком, её дети хотя и не наедались вдоволь, но и не голодали. На взгляд Володьки и Васи были очень богатыми и главное богатство – это книги. Каких только книг не было у Опариных. Всех не перечтёшь, но в первую очередь страницы перелистать и рисунки посмотреть. Особое впечатление на малых Кочубеев произвела книга большого формата «Живописная Малороссия» и «Огонёк» - годовая подшивка за 1911 год.
И вот теперь Хтодора встретилась с Опариной в её кабинете. Ещё пока шла по скрипучему снегу, мысли одна за другую заскакивали, путались, всё думала, с чего бы начать. Ведь Хтодоре никогда в жизни не приходилось побираться. А тут увидела Зою Михайловну (так звали Опарину), уста запечатались, язык не слушался… Вот она ступенская гордость! И в слёзы. И только наплакалась, смогла говорить:
- Володька опух от голода. Может умереть. Спасите моего сына, если можете!
Две женщины разговаривали на двух разных языках, но они понимали друг друга, потому что у них был третий язык – язык человечности и понимания чужого горя. А горе у Зои Михайловны – не дай бог никому такого горя. Жила он в Москве. Муж её был каким-то большим начальником. Среди ночи на «чёрном вороне» приехали и забрали. Через три дня расстреляли. А её, Зою Михайловну с детьми, как семью «врага народа», сослали сюда, в Кылтово. С 1939 года никто её ни одного письма не прислал, потому что каждый боялся - ведь за общение с «врагами народа» можно поплатиться жестоким наказанием. Вот и сейчас впервые, возможно за долгие годы, поделилась с Кочубеихой своим горем.
Хтодора шла домой. Подшитые старые валенки весело поскрипывали на морозном снегу. Бод большим тёплым платком она несла драгоценное лекарство – стакан манной каши.
С того времени Володька относится к этой детской еде с большим благоговением. Ведь она, манная каша, спасла ему жизнь. Вернее, не она, а Зоя Михайловна Опарина.
Никифор сумел из себя изобразить эдакого пацана-подростка настолько убедительно, что к нему не приставали ни «друзья» ни «товарищи», ни советы, ни бандеровцы. На Ровенщине было запрещено отправлять посылки в места ссылок, однако, на территориях восточных - небандеровских областей такого запрета не было. Никифор упаковал две посылки и повёз в Шепетовку. Там приняли и посылки благополучно пришли в Кылтово. Дед Роман принёс две посылки домой, положил их на верхней кровати и помалкивает. Все дети с нетерпением посматривают на два ящика, обшитых домашним ступновским полотном.
- Ты вот что, Хтодора – кряхтя начал Роман. - Я это… перебираюсь в комнату, где жили Хавруки. Ты знаешь, они повымерли оба, там освободилось место внизу, а то мне старому залезать наверх тяжело.
Хтодора промолчала. Ничего и дети не сказали. Роман Ильич перебрался молча, прихватив два нераспечатанных ящика.
Горько было Хтодоре всё это пережить, но обида прошла быстрее, чем Роман Ильич успел опустошить оба ящика.
А тем временем даже на Крайнем Севере зима отступала, сходил снег. Как чёрные рёбра, вдоль бараков из-под снега начали выглядывать железные кровати. Их выбрасывали в снег, как только кто умирал. А в первую зиму умерло много, об этом молчали ржавые скелеты кроватей, которые беспорядочно валялись в сугробах таявшего снега. Теперь они как будто приподнимали головы, чтобы напомнить о трагическом наследии приполярной зимы.
Весна возлагает надежды, грусть проходит – ведь появилась хоть маленькая, но всё-таки живность. На пенёчках, покрытых зелёным мхом, можно было найти гроздь ярко-красной брусники, которая перезимовала под снегом. Да и на огородах можно было поживиться. Картошина, которую осенью случайно не нашли, теперь о себе давала знать. Суровые морозы выморозили из неё всё, но крахмал беленький лежал в мешочке картофельной кожуры. О, какие из них хорошие лепёшки получаются!
Дети пошли на поля совхоза, которые раскинулись недалеко от Кылтово. На этих полях работают политические «зэки». Прошлым летом там выращивали овёс, картошку капусту и турнепс (корнеплод - похожий на брюкву). На полях копошились воробьи. Находили то зёрнышко овса, или остатки турнепса. У воробьёв появились конкуренты – дети. Они особенно быстро находили вкуснятину – перемёрзшую картошку.
Проснулась северная природа от долгого сна. Дети выползли на песчаный берег Кылтовки. Там они находили хвощи. Маленькое растение, похоже на ёлку, оно на верхушке имеет шишечку. Бросишь её в рот, - не очень вкусная, но голод можно перебить. Дети за день их так понаедаются, что животики начинают вздуваться.
Уже и дома есть что варить. Пошли в ход крапива, лебеда и щавель. Наступила пора, когда у каждого во рту начинает зеленеть. И так рты будут зелёными, пока не почернеют. Внезапно начинает созревать главная ягода тайги – черника. Но всё это, так сказать, десерт. Главный хлеб тайги – грибы.
Только начинает сходить снег, как на буграх уже появляются чёрные грибы – сморчки и строчки. Их и боялись, и ели. Боялись, потому что ими люди часто травились, а ели, потому что голод – не тётка. Эти грибы вкусные, их ёсть можно, просто нужно их правильно отварить и пожарить.
В средине лета в лесу грибов – бесчисленное множество. Тут надо идти со старожилами, они в грибах разбираются, и в бескрайнем лесу не дадут заблудиться.
У детей ротики то зеленели, то чернели, зато под глазами синие пятна исчезали, и даже на личиках начинал появляться румянец.
Ступновские дети быстро освоит русский язык, хотя поначалу не обошлось без курьёзов.
Володька, отвечая на уроке русского языка, употребил слово «гилка».
- Что, что?- Спросила учительница.
- Гилка.
- Что это?
Володька нехорошо подумал об учительнице: «Вот глупая! Такое простое слово и не понимает». И уже с раздражением сказал в растяжку:
- Г-и-л-к-а!!!
Но на лице учительницы было написано: она ровным счетом ничего не поняла. Тогда Володька схватил мел и на классной доске нарисовал это слово с отдельными прутиками и листочками.
- Так это ветка!
- Ветка, - с радостью повторил ученик. Это было открытие нового слова в русском языке.
Дети от Карпат и до Крайнего Севера везде одинаковы. Игры у них одинаковы. У нашего «шпака» играли точно так же, только называют эту игру «чижиком». Была новая, неизвестная украинцам игра лапта. Володька – заморыш – еще несколько месяцев тому лежал опухшим от голода, теперь гонял по песчаной площадке, ловил мяч, сделанный из тряпок.
Русские дети быстро усвоили украинскую считалочку. Не важно, что некоторые слова были для них непонятной тарабарщиной, тем интереснее.
Котылася торба
З высокого горба
В тий торби –
Хлиб-паляныця.
З кым ты хочеш подилыться?
- С Петей.
Так повторяется до тех пор, пока останется последний игрок. Он первым начинает бить лапту.
Не подозревали дети разных национальностей, что в некоторых тарабарских считалочках было какое-то таинственное содержание, что эта считалочка пришла из тех времён, когда дети заучивали в школе латынь. Вот прислушайтесь!
Энэ, бэнэ, рэс,
Кинтер, квинтер, жэс,
Энэ бэнэ, раба,
Кинтер, квинтэр, жаба.
Володька ещё до ссылки зачитывался «Кобзарём», болел то за Катэрыну, то за наймычку. Что-то таиственное и возвышенное было в строках:
Гомонила Украина,
Довго гомонила.
Довго, довго кров стэпамы
Текла, червонила.
Эти строки соответствовали тому, что можно было наблюдать в Ступно повседневно.
Тяга к книгам привела к тому, что он стал не только отличником, но и надоедливым мальчиком, который своими неуместными вопросами мешал проводить уроки.
Учительница Пелагея Яковлевна Карпова весной выжила и под осень продолжала работу. Грузная, полнолицая, глаза узкие, наверное, в ней текла тюркская кровь. Всегда – в фуфайке и в валенках. Она никак не напоминала тех учительниц, которые тоненькие, нежные, на высоких каблучках-шпильках. Нет. Она учительница того времени, больше напоминала каменную бабу, изваяние, какие встречаются в причерноморских степях. Казалось, эта женщина способна вынести все нечеловеческие тяжести военного времени. И эта могучая «каменная баба» всё же на глазах у всего класса свалилась с ног у классной доски, когда прочитала похоронку на своего мужа. Она была сослана как изменница. Власти посчитали, что её муж – в немецком плену. Оказалось – он давно из плена сбежал, воевал на фронте и вот теперь - похоронка. Пелагею Яковлевну давно пора было бы отпустить на родину, но никто не торопился исправлять свои ошибки.
Лицо её было всегда суровое, требовательное, а дети её не то, что слушались – любили, как мать. И то, что она когда-то упала на уроке, не повлияло на её престиж. Дети не позволяли шалостей. У них вместо страха была совесть.
Однажды Пелагея Яковлевна раздавала детям тоненькие книжечки для внеклассного чтения. Кому достался «Чей нос лучше?», кому «Петя и Жучка». Когда дошла очередь до Володьки, он попросил «Кобзаря» Т.Г.Шевченко. Это была задача не из лёгких. Сама Пелагея Яковлевна, надо полагать, никогда не слыхала о такой книжке. Немного погодя как-то пригласил к себе домой в барак физрук, преподаватель начальной военной подготовки Виктор Викторович Езовских. Все ученики знали, что правая рука у него – протез, что у него много боевых наград, коми по национальности, родом из Княж-Погоста. Он среди своих книжек нашёл биографию Т.Г.Шевченко и дал почитать украинскому мальчику.
Наверное, тоска по Украине заставляла Володьку выискивать всё, что связано с родным краем. Вот в книге «Живописная Малороссия», которую у Вадима Опарина взял почитать, наткнулся на страницу, где упоминалось о Мотре Кочубей, о Мазепе. В этой книге было стихотворение, которое глубоко запало в душу. Автор – А.К.Толстой.
Ты знаешь край, где всё обильем дышит,
Где реки льются чище серебра,
Где ветерок степной ковыль колышет,
В вишнёвых рощах тонут хутора!
Туда, туда всем сердцем я стремлюся,
Туда, где сердцу было так легко,
Где из цветов венок плетёт Маруся,
О старине поёт слепой Грицко,
И парубки, кружась на пожне гладкой,
Взрывают пыль весёлою присядкой.
Не все русские слова были понятны, но и от них, непонятных слов, доносился аромат родного края. Какие знакомые и родные слова Грыцько Маруся, хутор, парубки. Это была совсем иная Украина, не похожа на ту, которую описал Т.Г.Шевченко:
Я нэ знаю,
Чы э у бога лютее зло,
Щоб у тий хати не жило?
А хату раем называють.
Володька пошёл в третий класс. После черники, щавеля, лебеды и грибов стал оживать. Появился румянец, стал оживлённым. Но вскоре выпал снег, замело школу по самые окна, иней на стёклах класса превратился в толстую серебристую шубу, в углах постоянно дремали грустные сумерки. Детские шалости снова сменились старческим блужданием понурых голодных детей. Тени в классах, тени под глазами.
На весь класс (в нём было шестнадцать учеников) лишь только один из них имел, как говорится, образ божий. Это Олег Полевой – сын начальника лагеря политзаключённых, который находится в совхозе. Недалеко – километра полтора – два от Базы Кылтово. Каждый день его привозят на санях, которые называются кибиткой. Не сани, а маленький домик на полозьях.
Олега везли, как важную царскую особу. Мальчик всегда был укутан в длинную шубу, шапка-ушанка надёжно завязана на подбородке, ноги укрывает толстый полог, не смотря на то, что Олег всегда носил тёплые бурки-валенки, сшитые из белоснежного сукна и отделанные хромовой кожей. И всё же полог надёжно защищал ребёнка от полярных морозов.
Ребёнка возил расконвоированный политзаключённый, а по бокам Олега в кибитке сидели два особиста с автоматами.
Дети с Олегом не играли, хоть он к ним тянулся, всё же они пренебрегали им. Олег демонстративно наминал бутерброд – белый хлеб с маслом и черничным вареньем. Дети нарочно им пренебрегали, как бы в упор его не замечали. Они старались не смотреть на бутерброд, хотя от аромата у них мутилось в глазах, кружилась голова, непроизвольно глотали слюну. Барчук видел, что на него не обращают внимания, не лебезят перед ним. Эти «изменники», «бандеры», «кулаки» и «враги народа» не хотят со мной водиться.
- Вот брошу им, как щенкам, бутерброд и тогда посмотрим, какие вы гордые, - подумал малый Плевой. – Как голодные шакалы наброситесь и перегрызёте друг друга.
Миг – бутерброд со сливочным маслом и черничным вареньем оказался на средине спортзала. Дети оцепенели. Они сколько помнят себя, такой вкуснятины давно не пробовали. Все прижались к стене, стали суровыми и сосредоточенными. Дети поняли, что барчук их испытывает, что он пытается их унизить. Наступила тишина. Никто хлеб не поднят.
В спортзал вошёл физрук Виктор Викторович.
- Почему на полу хлеб валяется? Кто дежурный? Убрать. Положите его на подоконник.
Эта маленькая стычка была без слов. И после урока никто к хлебу не прикоснулся. Но с барчуком что-то произошло, попала, как говорят, шлея под хвост. При возвращении домой он не сел в кибитку и настоял на том, что он пойдёт пешком домой. Олег шёл по скрипучему снегу, сзади него плелась пара коней, кучер и пара вооружённых особистов. Но радости ему не прибавилось, только сейчас он осознал – он не свободен, да, он идёт пешком, но идёт, как зэк, под конвоем.
Эта молчаливая стычка в спортзале не привела к большим неприятностям. Дети – есть дети. Со временем играли все вместе – голодные и сытый, грешные и праведный.
Всё это видела наблюдательная Пелагея Яковлевна. О себе она ученикам ничего не рассказывала, но детские глаза видели всё. Когда первый раз в классе упала без сознания – получила известие, что погиб на фронте муж, когда второй – сын, а третий и четвёртый падала - от голода. И ноги опухали в те же времена, что и у её ученика Володьки.
Василий перешёл в шестой класс. Однажды он попался. Его учительница заметила, что Кочубей невнимательный, делает вид, что слушает, а всё время посматривает под парту. Алевтина Михайловна – так звали Васину учительницу – украдкой подошла и выхватила книжку, которую читал Василий. Это были стихи Сергея Есенина. Молча отняла и продолжала урок.
Алевтина Михайловна Семёнова жила в соседнем бараке, который напротив, и все её знали и она всех. Вечером она зашла к Хтодоре. Вася насторожился. Теперь ему попадёт за Есенина.
- Я должна вас похвалить, что вы, Федора Романовна, привили любовь к книжкам.
- Да никому я ничего не прививала. Я им всегда говорю, луче бы делом занялись, чем нос совать в книжку. Ведь она хлебом не кормит и к добру не приводит.
- Нет, ошибаетесь, Феора Романовна. Думайте, что хотите, но читать им не запрещайте.
После этого на кровати второго этажа под самым потолком поселился Н.В.Гоголь, который с книжного рисунка поражал своим длинным носом, добродушной улыбкой и весёлыми глазами.
Какое это было счастье встретиться с таким чудесным человеком. Когда рвётся сердце домой, в Ступно, на Соковицу, в горы и овраги, где всё до боли знакомо, где всё в воображении рисуется в чистых и ярких тонах, в ссылке появляется Гоголь. Он ведёт нас в Украину, Диканьку, Миргород. С Тарасом Бульбой наши путешествия приводят нас в Дубно. Но читательский голод на этом не утоляется. Здесь и «Мёртвые души», «Ревизор», «Невский проспект», «Шинель». Вместе с Гоголем даже в Риме побывали и необыкновенный портрет посмотрели. Не всё, правда, было понятно. Но привлекали новые миры за горизонтом. И чем больше там, на краю земли, узнаёшь, тем больше хочется знать, а что же там дальше.
Дед Роман, который жил в другой комнате через коридор напротив, тоже читал. У него была лишь одна книга – Библия. Времени было предостаточно, не то, что на Соковице, и он читал и перечитывал. Чем менее понятный текст, тем больше внимания ему уделял дед Роман Ильич. Он искал строки, которые подтверждали пророчества. Вот сказано, что пойдёт брат на брата. Так оно и есть. Особенно читал и старательно толковал Откровение от Иоанна. Завершалось чтение полюбившихся мест из Экклезиаста.
- Всё пойдёт прахом. Имел такую семью, столько детей, для всех был главой, был хозяином. Теперь, как великомученик, в келье, искупаю грехи человеческие. Я был, как Авраам, а теперь, как Лазарь, - без устали утверждал дед Роман. Он уже не вскидывал вверх свое рыжей бородой, потому что бородка стала жиденькой, да и голову всё больше тянуло вниз. Жизнь сгибала в дугу того Романа, который, подобно Моисею вёл своё семейство к счастью, в землю обетованную. Дети – лентяи – упирались, но он силком тянул их к счастью. Тянул…
Теперь, когда посылочные ящики стали пустыми и комната тоже опустела, - все соседи по комнате повымерли, - Роман попросился к дочери опять. Хтодора не возражала. Хтодорина комната превратилась в избу-читальню.
Роман в следующее время пошёл на работу. Устроился сторожем на парниках. Рабочая карточка на пятьсот граммов хлеба. Только бы жить. Но случилась беда. В ларьке после отоваривания талонов оставался рассол от кильки. Продавец вцедил деду «за так» полкотелка этой ухи. Дед не донёс до дома эту дармовую поживу – по дороге выпил. Голодный желудок не выдержал. Внутри, надо полагать, всё сгорело. К вечеру Роман Ильич скончался.
Как рабочему, начальник Земляков распорядился выдать гроб и повозку, чтобы похоронить. Земля деду Роману оказалась действительно пухом, потому как до самого дна ямы – песок. Могила на бугорке над речкой Кылтовкой, недалеко от лесосплава.
Василий на районной газете «Лесоруб» написал в Ступно письмо, в котором сообщил о скорбной новости: Роман Ильич Цвык скончался. Покойный в последнее время пророчил, что умрёт среди белых медведей. Однако к его могиле среди ночи придёт лось или бурый медведь, и то это зверьё около селения редко появляется. Роман так и не дождался своего возвращения на родину. А все гонимые мечтают умереть на родине.
Два старейших представителя рода Цвыков умерли на чужбине: Роман – в Приполярье, Ивол - где-то в далёком Парагвае. Оба нашли свой вечный приют в далёких краях. Пусть земля им будет пухом.
В совхозе Кылтово, в старинном монастыре, в котором в петровские времена находили убежище старообрядцы, был лагерь политзаключённых. Некоторые из них имели ослабленный режим, и они имели право выходить без конвоя за пределы колючей проволоки. Послабление подобного рода не являлось милостью местного начальства. Из глухой тайги было крайне трудно сбежать. От Котласа до самого Ледовитого океана была сплошная «зона», которая называлась «Севлаг» - северное отделение знаменитого государства в государстве – ГУЛАГ (главное управление лагерей). Убежать за пределы этого государства так же трудно, как верблюду пройти через ушко иголки. А вот от Кылтово совхоза до Кылтово базы пройти можно, если у тебя есть в кармане бумажка. Вот таким образом в нашем бараке появился «зэк» и предложил поменяться книгами. Он искал Библию, в обмен предлагал А.С.Пушкина. Так у ребят Хтодоры появилась книжка поэта, о котором она ничего не слышала. Ей казалось, что кроме «Кобзаря» не может быть что-то подобное.
Книга по формату небольшая, но толстая. Обложки тёмно-вишнёвого цвета, уголки обклеены чёрным коленкором. Это был настоящий праздник для Василия и Володьки. Если знакомый им Гоголь привлекал насмешливым и вместе с тем правдивым изображением жизни, то у Пушкина было нечто такое, что и словами не скажешь, читаешь, и в сердце струны звенят. Вася заучил наизусть «Сожжённое письмо», а Володька беспорядочно углублялся во всё преждевременно, забивая свою голову всем, что попадалось на глаза. В доме других книг не было – может быть, это и к лучшему.
Затем очередная книжка – Лермонтов. Обоим Хтодориным детям были по душе два стихотворения: «Прощай, немытая Россия», «И скучно, и грустно», а стихотворение «Дубовый листок оторвался от ветки родимой», как будто был написан о них, ступновских ребятах, которых схватили и сослали в северную тайгу. Мешанина полученных знаний приносила немало хлопот учителям, которые учили этих чудаковатых ребят, но и сами дети, чем больше читали, тем больше оставались неудовлетворёнными. Оно и не удивительно. В мир знаний они заглянули, как мы иногда заглядываем в замочную скважину. Вместо стола видим лишь одну ножку, вместо дивана – лишь узор ткани, вместо окна – нижнюю раму.
Не только Хтодорины дети так стремились к знаниям. Таких детей в посёлке было очень много. Наверное, они всем своим телом ощущали, что без знаний им не выбраться из этих таёжных дебрей, не выжить в этой жизни. Нужно было пробивать дорогу себе и безграмотным родителям.
Особенно способный был Василий. В шестом классе его интересовала философия, политика, литературоведение. Но, наверное, не суждено. Шестым классом закончилась его учёба. Такова участь всех, кто тогда был старшим в семье. В те годы малыши учились, а старшим нужно было на кусок хлеба зарабатывать.
Не успели вынести кровать деда Романа, как освободилась кровать Василины. Исчезла неожиданно, словно в воду канула. Никто ничего не знал. Хтодора догадывалась, но молчала. Приходил комендант – старый чахоточный человек. Жаловался, что ему за это происшествие достанется. А тут ещё туберкулёз.
Если не сведёт со света он, то начальство доконает.
Напомним: сын Василины Петр погиб вместе с подрайонным головой, который имел псевдо Богун. Богунова жена Фёкла – родная сестра Василины. Обоим сёстрам угрожала ссылка, но почему-то Фёклу не тронули. Муж Василины Иван Степанович Приймачук, когда ссылали Василину, где-то прятался по схронам. Со временем он пришёл домой и приготовился к очередной ссылке: будь что будет. Но всё затихло. Очередных ссылок не было.
Иван остался один. Ночами не спалось ему на той кушетке, которую он привёз когда-то из польского села Комашовка. Точеные дубовые ножки, невысокая спинка в головах. Только закроет глаза, и ему мерещатся дети, которых убивали во время погрома. Его родители поумирали, жена Василина – у белых медведей.
Так же забытой осталась жена подрайонного головы – Фёкла с её малолетним сыном Андреем – не ссылали больше.
Как-то однажды Фёкла встретила Ивана, расспросила, что пишет сестра Василина, как она там в ссылке.
- Ты бы, кум (а они кумовья Иван и Василина крестили Андрея) пришёл как-нибудь, да помог бы загорожу для свиней подправить. Свиньи, как звери, все столбики погрызли. Загородку сломали, по всему овину гуляют.
- Хорошо, как-нибудь зайду!
Как-нибудь пришёл, потом ещё, потом ещё, да так и застрял у Фёклы насовсем. Об этом стало известно Василине. Она не из тех, чтобы отсиживаться на нарах, когда сестра-разлучница целуется с её мужем.
За несколько дней Василина вдоль тракта лесами прошла к ближайшей станции, на крыше товарного вагона доехала до Котласа. Там её поймали и опять вернули в Кылтово. Василина нашла свою кровать и пошла в соседний барак – теперь места хватало. Но такова была Василина, чтобы угомониться и сидеть, сложа руки. Там её муж целуется, а она одна на нарах. А не дождёшься!
А где же Зосим? За всю войну только одна весточка. Уже и Гитлера добили, а от него нет писем. Весна 1945 года, а Зосима нет. Где-то к Петрову дню вернулся домой. В Здолбуново прямо со станции торопился домой невысокого роста солдат в полинявшей военной гимнастёрке с вещмешком и скаткой через плечо. Грудь – в медалях. Он в первую очередь метнулся на рынок, чтобы найти фуру из Ступно, но не нашёл. Один мужик из Кунына подвёз до полпути, а дальше – пешком. На прощанье возница сказал:
- Ты, солдатик, вот эти жестянки поснимай, не дразни наших «друзей». Солдат, которые вернулись с войны, не вешают, но и по головке не гладят. Уже изменниками Украины не считают, все-таки против немца воевали, но для них совет одинаковый, что ступновский, что московский. Иди прямо по дороге. В овраги не заходи.
Зосим миновал Старую Мощаницу, вот уже Ляшуки видны. Дороги знакомые, каждая лужа, каждая колдобина. Давно, видать, никто шарварки не проводил. Мысли перекинулись на то, как его будут встречать, как издали его заметят и бросятся ему навстречу. В родном селе Зосим пошёл напрямик и неожиданно вынырнул из оврага. Перед ним – родной дом. Никого во дворе. Пусть!
- Подойду неожиданно – подумал Зосим, - то-то будет радости!
Вошёл во двор. Двери открыты. Зашёл в хату. Тишина. Напротив раскрытой печи – хлебная квашня незакрытая, на дне – не закваска, а чёрные, как уголь, комки. На карнизе камина – кот. Потянулся и опять начал дремать. На земле – разорванная подушка, и только Спас из божнички немигающими глазами внимательно смотрит на это, как будто шёпотом говорит, подняв сложенные пальчики в знак благословения:
- Тсс!
Тишина. Даже мух в хате нет. Только сейчас до Зосима дошло: случилось несчастье. Не закрыв опустелое жилище, побыстрее тропинкой через Маску подался на Цвыки. Там он обо всём узнал. Застал Клима, который отслужил в трудовой армии в Нижнем Тагиле и возвратился. Филиппа отпустили из Карлага – карагандинской зоны. Андрей подался в Озеряны, устроился стрелочником. Никифор управлялся около скота. Бессменно на своём посту у печи стояла Федосья. Не было тестя Романа и шурина Ивана. Погиб на фронте.
- Звидкиля цэ ты узявся, дэ ты доси пропадав? – шутя было начал Клим. Но шутка была неуместной. Зосим долго расспрашивал о семье, об Артёме.
- Ну, а ты где был? Почему ничего не писал?
- Писать-то я писал… чужими руками. Наверное, так эти писари писали, что не доходили письма.
А о себе было что рассказать. После того, как прошли ускоренную подготовку в Мозыре, направили рядовым в часть. Вскоре попали в плен. Вели дорогой, недалеко – простирался лес. ( А это было под Брестом). Вели четыре немецких конвоира. Договорились и напали на них. Трёх уложили, а один остался. Начал строчить из автомата. К лесу добежало только пятеро. Долго блуждали по лесу, пока не встретились с советами.
- Вот я, - далее рассказывал Зосим, - смекнул: документы – у немцев. Второй раз попадусь, посмотрят – Кочубей – и сразу расстреляют. Поэтому я в советской части записался на чужую фамилию. Чтобы долго не выдумывать, взял первого попавшего на фронт - Ивана Курчака сына. Так и записался – Мельничук Иван Фомич.
- Так он недавно вернулся с фронта. Вот так комедия: два Ивана, два Фомича, да ещё и два Мельничука, - развёл руками Клим.
Дальше Зосим рассказал, как Варшаву брал, как камень, кода рушился дом, ранил ему ногу, как после госпиталя прошёл пол-Польши да пол-Германии. Дошёл до Берлина.
- А на стене расписался? – опять допытывался насмешливый Клим.
- А как же!
- Так ты не умеешь!
- А я крестик поставил.
На второй день Зосим направился в Мизоч в райотдел МГБ. Перед городом присел в тени раскидистого осокоря. Вытащил из кармана свои награды, прикрепил к полинявшей гимнастёрке. Рядышком красовались «За освобождение Варшавы», за взятие Берлина», за боевые заслуги», «За отвагу»» и, наконец, медаль с профилем Сталина и надписью «Мы победили. Наше дело правое».
К Тарасенко не попал. Сидел его заместитель Бровин.
- Где моя семья?
- А кто ты?
- Кочубей Зосим Антонович.
- Документы.
Зосим подал пачку документов.
- Что ты мне мозги полощешь? Документы на имя Мельничука Ивана Фомича.
Бровин нажал на кнопку. На пороге появился опер.
- Арестовать!
Вторую неделю сидит Зосим в КПЗ, а его никто на допрос не вызывает. Наконец, позвали. Следователь сухо, соблюдая все формальности, задавал вопросы: фамилия, имя, отчество, год рождения, место жительства.
Тихо, буднично и, казалось, устало следователь сказал:
- Вы обвиняетесь в хищении чужих документов и присвоении чужой легенды. Незавидно ваше дело – расстрел. Скажи, ты этого Мельничука убил?- следователь резко перешёл на ты.
- Да никто его не убивал. Он вернулся с фронта живой и здоровый.
- И тоже Мельничук?
- Да.
Тут Зосим рассказал, как попал в плен, как бежал, как пробирался к советской воинской части, почему назвался Мельничуком.
Следователь одного не мог понять, почему особисты на фронте не арестовали, почему не расстреляли. А так с бухты-барахты на фронт отправили.
- Не знаю, возможно, им тогда были нужны солдаты, и я воевал честно, имел награждения.
- Награждения! С Мельничука содрал?
- Нет.
- Посмотрим.
Через несколько дней – опять допрос. Пришлось всё сначала рассказывать, и опять всё то же. Ввели настоящего Ивана Фомича Мельничука.
- Знаешь этого человека?
- Знаю. Это мой сосед Зосим Кочубей.
- Как по отчеству?
- Антонович.
- А ты самого начала на фронте был Мельничуком?- спросил Зосима следователь.
- Нет. После побега из плена.
- Кто подтвердит?
- А хотя бы и те, с кем я был в одной роте.
И десяти дней не прошло, вызвали на очередной допрос. В кабинете кроме следователя сидели его боевые товарищи, правда, в крестьянской, а не в военной одежде. Зосим бросился обнимать их, но следователь сдержал телячьи нежности.
Нашёл Бровин. Ай, да молодец! Тут он как раз появился в кабинете. К этому времени он в Ступно всех знал не только по фамилии, но и по имени.
- Имеешь счастье, Зосим. Тебе повезло. Все свободны.
- Свободный-то свободный. А семья?
- Вот что. Езжай на север и проси там, у местного начальства, раз ты такой герой-фронтовик.
- Но мне нужен документ, что я Зосим Кочубей.
- Будет тебе бумажка. Я позвоню в райисполком, спросишь Харченко.
В тот же день Зосим возвращался домой пешком с медалями и со справкой в кармане.
Вечером к Климу пришли «друзья». Зосима не трогали, но забрали шинель, даже объяснили, что она нужна бойцам УПА. Можно подумать, что Зосим начал бы возражать. Он был готов отдать полинявшую гимнастёрку, лишь бы только не попросили проводить. Он знал, что после такого провожания находят обычно с путом на шее.
Как только ушли непрошенные гости – «друзья», Клим прочитал бумагу, которую выдали в Мизочском райисполкоме – справку с круглой печатью. Всё, как будто, правильно: Кочубей Зосим Антонович, 1900 года рождения, уроженец и житель с. Ступно Мизочского района, Ровенской области, УССР. В сёлах тогда паспорта не давали.
Однако получить разрешение, чтобы въехать в государство СевЛАГ (Северное отделение ГУЛАГа было делом нелёгким. Иволу было куда проще выехать в Парагвай. И только весной 1947 года с полным чемоданом продуктов – булочками, салом, пряниками и сухарями – Зосим садился на поезд. Ехал в безызвестность без просвета и без надежды. Но не мог же он дольше ждать. Что будет, то будет.
В Котласе долго в руках вертели справку и разрешение на имя Кочубея, но пропустили. Вот и Княж-Погост – деревянный город. Одноэтажные хаты, бараки, тротуары тоже деревянные. Это районный центр, от которого за шестьдесят километров в глубь тайги находится База Кылтово, куда в мыслях уже два года добирался Зосим.
Ему надо было обратиться к начальнику Княж-Погостского отделения СевЛАГа, чтобы ему, фронтовику, отдали семью. Там посмотрели справку – Кочубей. Посмотрели списки спецпереселенцев: есть такая семья Кочубей Федора Романовна и её дети. Скользнул взглядом по полинялой гимнастёрке, обратил внимание на длинные усы, которые выращивали главным образом фронтовики, на иконостас медалей.
- Прошу предъявить военный билет.
Зосим достал военный билет и пакет наградных книжечек.
Особист с ворошиловскими усиками посмотрел, улыбнулся и сухо сказал:
- В камеру!
До Кылтово пришло известие из Ступно, что Зосим едет, но он исчез. Проходит месяц – ни слуху, ни духу. Пошла Хтодора к коменданту Алымову в слезах, так и так, поспрашивайте у своего начальства, может, он у них. Алымов зашёлся в удушливом кашле и долго не мог остановиться. Наконец, начал крутить аппарат. С кем-то долго разговаривал по телефону и, когда повесил трубку, весело сказал.
- Что Федора Романовна? Пляши! Муж твой у нас сидит. Живой!
- Как сидит?
- А как сидят? Сидя!
Так ещё сидя сидел Зосим, пока не пришло из Мизоча подтверждение, что Кочубей и Мельничук – одно лицо.
Зосим вместо пряников и сала привёз в Кылтово цингу и пухлые ноги.
Хтодора начала лечить своего мужа отваром хвои и щавелем. Была в разгаре грибная пора. Грибы ели на завтрак, на обед и на ужин. Карточки Зосиму не выдали. Но не беда, вся семья от своих паек отщипывала отцу на обед.
Каждый день Зосим с Хтодорой ходили к коменданту Алымову. Он звонил, разговаривал по-русски, после переходил на язык коми. Он хмурился и ничего не рассказывал о результатах переговоров. Зосима не брали в ссылку, но и семью из ссылки не отпускали. Так тянулись дни за днями, и каждый раз старый Алымов прятал глаза от Кочубеев. Он был добрый человек, но он служил. И разве можно его в этом винить. Другой службы не было, да он её не искал, она его нашла. Родился в этих таёжных краях, учился в университете малочисленных народов. На Украину он не стремился, потому что для него Украина – край лосей, медведей и северного сеяния.
В один прекрасный день Алымов сам пришёл к Хтодориному бараку. Он радовался, что ему удалось уговорить начальство. Отдают двух младших. Федора и Василий остаются как трудоспособные.
Вот и закончилась короткая встреча Зосима с женой и Васей. Он был отлучён от семьи, не известно, за какие грехи. Если бы убили на фронте, не было бы никаких проблем. По какому праву Хтодора перед законом - грешная, а он, Зосим, праведный. Да и откуда такой закон, чтобы маленький ребёнок отвечал за старшего брата. Даже будем судить так: завоевали советы наш край, возьмите Артёма в плен, а теперь, когда кончилась война, выпустите. Немецких военнопленных, говорят, выпустят. Почему из Германии на Крайний Север не везут семьи гестаповцев? Они-то настоящие преступники. А тут пацан, в руках оружия не держал, был на побегушках, записочки передавал – двадцать лет без права переписки – это, считай, смертный приговор. От Бреста до Берлина - пешком. Под бомбами и снарядами засыпал и просыпался, чувствовал себя героем-победителем. Вернулся, а тут я никому не нужен. Даже бандеровцы за измену Украине не стали вешать. Чем Хтодора хуже меня перед законом? Почему меня не принимают в ссылку? Не знал Зосим, когда он встретится с женой и Васей опять. Осуждённым дают срок. У спецпереселенцев его нет. Зосим никак не мог понять, как грамотные начальники могли дойти до такого абсурда, какого свет не видел и люди не слыхали.
- Хорошо, - рассуждал про себя Зосим, - допустим, начальство хотело наказать родителей за взрослого сына Артёма. В чём вина малых детей? Почему Хтодору наказывают, а меня, фронтовика, нет. Почему нельзя поступить наоборот, за мужа и отца, который прошёл такие тяжкие испытания, той же меркой измерить, помиловать всех. Теперь я сам прошусь к жене в ссылку, а мне не разрешают. Наказанному переселенцу дают карточки, а меня на голодную смерть обрекают за то, что я хочу жить с семьёй. Им наплевать на то, что я на фронте рядышком со смертью ходил … пешком. Вот именно, пешком. У меня на подошвах мозоли размером с пятак. Пешком от Бреста до Берлина.
Так рассуждал Зосим на рассвете, не спалось. Предстояла поездка домой и расставанье. Прошло три года разлуки и теперь неизвестно, насколько, возможно, навсегда. У переселенцев нет срока. Считай, навеки.
Надо было ехать. Хтодора настаивала. Ради детей надо ехать. Да и комендант не разрешит жить вольному среди переселенцев.
От станции Княж-Погост поезд спешил домой. Хотя только так казалось, что он спешил. Зосим знал, что ещё предстоит сделать пересадки в Кирове, Горьком, Москве и Киеве. Каждая пересадка – это штурм, это взятие с боем стратегической высоты. У кассы скапливаются сотни пассажиров, которые компостируют билеты, чтобы получить право сесть на другой поезд. Зосим хотя и неграмотный, считал себя бывалым, штурмом брал вокзальные кассы, словно Берлин.
За окном вагона менялись картины. Остались позади места сказочной красоты: северные еловые леса, покрытые кружевами серебристого лапчатника, и сосновые боры, земля которых устлана серым хрупким мхом – ягелем. Всё это уже – позади. Уже и Брянщина с её ольховыми лесами, которые стоят по колено в болоте, кончились болота перелесками, затем раскинулись поля и, наконец, сёла, украинские белые хаты.
Как писал Шевченко:
Село… и сэрцэ видпочынэ.
Сэло на наший Украини
Нэначэ пысанка… Сэло
Зэлэным гаем поросло.
Впереди – златоглавый Киев. Но дети его запомнили смутно. В их головах начало шуметь. У каждого перед глазами стало появляться зелёное пятно. Оно постоит-постоит и медленно ползёт вниз. Ему на смену появляется новое, и всё начинается сначала. Володька в этой болезни разбирался хорошо - это был голодный обморок. Уже вторые сутки ничего не ели.
В Киеве, на вокзале, Зосим посадил Марусю на свой деревянный чемодан и приказал ей сидеть так, пока не возвратится. Дальше он взял Володьку за руку и пошёл на перрон. Левая отцовская рука сжала детскую ручонку, а правая была протянута, как у нищего.
- Люди добрые! Помогите доехать домой из ссылки.
При слове «ссылка» некоторые пассажиры сторонились, как от прокажённых. Было солнечно, золотистые отцовские усы, медали и полинялая гимнастёрка была какого-то цвета… цвета старой бронзы. Монумент. Солдат-освободитель, солдат-победитель в самой столице Украины стоял униженный с протянутой рукой и с голодным ребёнком. Полная противоположность тому памятнику, который стоит в Трептов-парке в Берлине.
Одна женщина поставила чемодан на перроне, порылась в своей сумке и достала кусок сахару-рафинаду размером с детский кулачок. Да не оскудеет рука дающего! Кто эта женщина? Дай ей бог здоровья, а если не дожила до нашего времени, то вечная ей память за добрые дела.
Этот подарок спас путешественников.
Чего-чего, а кипятка на вокзалах всегда хватало. Подкрепились, а через некоторое время вечером были в родном Здолбунове. На ночь приняла какая-то женщина и подала суп, в котором плавали кусочки картошки и варёные помидоры, которых дети уже столько лет не видели и призабыли, что это такое.
Так с дарёного комка сахара, тарелки супа и гостеприимного приюта началась новая жизнь на Украине.
На второй день Зосим на базаре нашёл ступновца, который пообещал довезти до самой Соковицы. Разговорчивый возница больше рассказывал, чем слушал, и Север от Сибири не отличал. Так же когда-то дети отцовский дом под черепицей на Приймачуках не отличали от Украины. Хоть Зосим до отъезда на Север жил у Клима, теперь он, во что бы то ни стало, решил поселиться в своей хате.
Когда есть семья, хата – не сирота. Знакомая тропинка заросла муравой, в огороде возле тына высокими кустами разрослась лебеда, колючий чертополох с сиреневыми цветами примостился возле самого порога.
В хате у печки сидел тот же кот. Три года бедствовал без хозяев и не бросал дом. В Ступно не было обычая давать коту кличку. Кот и всё. И сейчас он потянулся, словно ничего не произошло, как будто не обрадовался и не огорчился, а так равнодушно посмотрел на людей, которые снуют тут по хате. Столько событий произошло в семье Зосима с1944 по 1947 год, только кот, как вечность, беззаботно жил своей кошачьей жизнью.
Маруся почувствовала, что она теперь хозяйка. Быстренько разыскала хвороста, и в печи запылал огонь.
О, родная родительская печь! Для кого-то – просто сооружение из глины и камешков и только. На самом деле – это живое существо. Она – душа сельской жизни. Семья тогда живёт, когда в ней пылает огонь, когда она собирает вокруг себя и старых, и малых. О, как ты за эти три года постарела! Сколько зим ты переносила и холод, и одиночество. Три зимы и три лета она ждала огня животворящего, радостного потрескивания грабовых поленьев, охваченных пламенем, бурлением в горшках и чугунках.
Пусть кот не думает, что он главный в хате! Главная – печь! Она кормит, она согревает, возле неё на посту с утра до ночи стоит хозяйка. Хата перестала пустовать, она уже - не сирота, потому что с трубы вьется запашистый дымок.
На него сбежались соседи, прибежала родня из Цвыков. Федосья на веревке привела рыжую корову. Никто не догадался её дать кличку, так сказать коровью фамилию. Но она была настолько знаменитой, что в этом не чувствовала потребности. Вся Соковица её знала и уважала за её строптивый характер. Никто из людей, то ли коров, то ли овец не сбежал, когда везли в ссылку. Все покорно серой вереницей шли в Мизоч, а вот рыжая убежала в Ветров овраг, добралась до родни и дождалась своих хозяев.
Заканчивалось детство у Маруси. Началось девичество и однообразная вахта возле печи и коровы – такова судьба всех сельских женщин. Так одна половинка семьи начала приживаться на родной земле. А вторая половинка? Как она?
Хтодора дождалась письма из Украины. Хоть было трудно, всё же доехали. Слава богу, дома. Зосим пишет: лето проходит, а на зиму запасов – никаких. Одна надежда: пойти по селу, как ходят погорельцы. В своём селе умереть не дадут, - уверял в письме Зосим.
Казалось бы, чего Хтодоре тосковать? Удалось двух детей освободить, хоть и с большими мучениями. Хтодору не угнетала теснота, когда в комнате между рядами двухэтажных кроватей можно было продвигаться только бочком. Сейчас было пусто. Василий настаивал: пустите учиться на шофёра. Его друг Ваня Рудавин едет в Ухту и Василь – за ним. Что делать? разве удержишь? Неожиданно опять исчезла Василина. Перед окном валялись выброшенные после покойников поржавевшие кровати. Их теперь было много, и они напоминали могилы на кладбище.
Хтодора всю жизнь жила среди людей, сообща, в семье, а теперь не кому и слово молвить. Теперь комната стала большой и высокой. А затенённые углы угнетали душу. Не с кем и словом обмолвиться. Тоска. Ещё днём не так грустно. Хтодору назначили уборщицей в школе. Работа легче, чем на ферме. Но… Дети бегают, а Хтодора среди них глазами ищет Володьку. То ей слышится голос Василия. Что-то стукнет - это он идёт с работы.
Три года ждала мужа. Хоть без рук, без ног, лишь бы живой, приняла бы. Дождалась. Уже надежды не было – пришёл, словно с того света. Живой, не изувеченный. Не насмотрелась, не наговорилась и опять – разлука. Судьба разлучила с детьми, с мужем. И за какое прегрешение приходится терпеть такое наказание? То ли я была плохая мать? То ли я что-нибудь плохое людям сделала? То ли я детей чему-нибудь плохому учила? Или я мужу была неверна? За что ты меня так наказываешь, боже мой милый?
Сны. Теперь Хтодора их боялась. То ей снится, что она с Зосимом собирает грибы. С детства она знала от матери, если снятся грибы, или вырывают зуб, то жди, что кто-то из родных умрёт. Проснётся, вздрогнет, снова, как когда-то при немцах, когда они сожгли овин, где-то под сердцем начинают бегать мурашки, после они разбегаются по рукам и ногам. Кажется, что какая-то нечистая сила схватила за горло, но она не может вырваться, хочется во сне кричать, но рот запечатан. Сердце, которое она в последнее время и не замечала, что оно у неё есть, теперь, словно голубь в клетке, крыльями бьёт, хочет выскочить. Ночь. Хоть бы быстрее рассветало. На работе, среди людей – всё не так.
После работы Хтодора пошла к Вассе Рудавиной. Рассказала о своём горе. А подружка? У неё горе – не меньшее. Иван – единственный сын. Мужа забрали ещё в 39-м. Эта рана зажила, и жизнь продолжалась. Васса и сыночек Ваня – что-то единое, и это единое распалось на две неполноценные половинки.
Разлука наносит раны, они кровоточат, тяжело заживают. Васса пригласила к себе Хтодору., потому что и в её комнате был лишний простор, который теснил душу. Так две женщины – украинка и чувашка стали сёстрами. Фельдшерица Алевтина, дай ей бог здоровья, наведывалась, давала лекарства. Их запах напоминал Хтодоре запах валериановых кореньев, которые она когда-то заваривала в Ступно. Сердце успокаивалось, не известно от чего, то ли от лекарств, то ли от общения с подружкой Вассой, то ли время лечило сердечные раны. Наверное, всё вместе.
Время. Оно шло медленно, однообразно в темноте приполярной ночи. Из окна было видно сеяние: на полнеба растянулось громадное рядно с разноцветными полосами. То оно гнало волны с востока на запад, то, отдохнув, а затем, вздрогнув, волны возвращались назад. Только Воз со сломанным дышлом и Чумацкий шлях напоминали Украину, Ступно, Соковицу. Никакой надежды туда вернуться. Туда, в родную семью, в хату на Приймачуках, в родное гнёздышко, которое она, как ласточка, лепила вместе с Зосимом, чтобы не оставаться под кустами. Лепила, жила надеждами. Представляла, что будущее будет счастливым и радостным, райским.
За окном полярное сияние переливалось разными цветами, вздрагивало и опять волновалось и опять, успокоившись, плыло куда-то в рай. Хтодора не сомневалась, что именно за этим сиянием находится бог и царствие небесное, и что из-за него земля такая разнообразная, такая разноцветная, такая хорошая и счастливая.
Полярное сияние завораживало. Где-то разноцветная стена плывёт, изгибается. Глядь! Она уже не розовая - голубая, зелёная, пурпурная, красная, серебряная. А стена, словно в каком-то громадном хороводе, выплясывает, выгибается, кружит и внезапно исчезает.
Хтодорины мысли, как это сияние, вспыхивали, плыли, исчезали и опять вспыхивали.
То она видит Артёма с окровавленной спинной. Где он теперь? Как выглядит его темница? Но воображение угасло. То представила душу отца Романа. Наверное, она там, в холодном сиянии. Всех вспомнила. И Зосимову бабушку Ирину, пусть земля ей будет пухом. Как она помогла ей хозяйкой стать. А вот среди умерших – души Емельяна и Насти. Они там купаются в волнах зарева, счастливы и святые, хоть Емельян и был безбожником, но принял мученическую смерть.
Васса мирно спала. А Хтодора по ночам вот так всё смотрит в окно и думает. Воображение и воспоминания сплетаются в чудесный мираж. И когда зарево угасало, небо розовело, Хтодорины глаза начинали слипаться, успокаиваться. И так каждую ночь. Когда начинает сильно теснить грудь и начинается нестерпимая тоска, Хтодора одевается, закутывается и всю ночь бродит по посёлку. То она идёт мимо клуба, который рядом с конторой стоит в центре посёлка. Вот и столовая, где столько лет Вася выстаивал в очередях, чтобы получить по карточкам для семьи каждому по черпаку баланды из зелёной мёрзлой капусты.
- Где ты теперь, сыночек? Как тебе там, в Ухте живётся? Я за тобой была, как за каменной стеной.
Потом забредёт к школе – длиннющему бараку. Чёрные окна молчаливо смотрят на Хтодору. Уже и Володьки нет. Маруся… Как она там? Не узнала девичества и её постигла такая же судьба с малых лет – печь, корова, куры, горшки.
Спит под снегом Кылтовка, вся покрытая белым покрывалом, подо льдом лениво журчит водица. Там, над речкой, за хлебопекарней, на пригорке – кресты, кресты. Где-то и отец среди сотен таких же голодных и замученных почивает.
- Хоть бы на дороге не уснуть или с ума не сойти. Надо ближе к своему бараку, но в комнату не хочется. Тут так хорошо думается, так тебя понимают звёзды. Воз со сломленным дышлом. А он, наверное, смотрит и на Соковицу, на родную хату. Как они там?
Постепенно горе отступало. Васса, невысокая ростом женщина, всё говорила и говорила, её разговор хотя и не весь доходил до Хтодоры, но она чувствовала в нём искренность и сочувствие. А почему бы нет? Обе одинаково обездоленные, обе взрослые сиротки.
Образ Артёма постепенно размывался и отождествлялся с фотокарточкой три на четыре – как для паспорта, с белым нижним уголком. Там навечно остался застывшим, напрягшимся. Так и остался для матери единственный образ. Так и Спас смотрит нам в глаза – не мигнёт. И Спас, и Артём молча как бы спрашивают: «За что?»
Образ Васи, наоборот, подвижный, непоседливый. Ещё перед поездкой на обучение шофёром, Виля Опарин подарил ему гармошку. С ней он не разлучался. Вначале он одолел «Яблочко», потом «Барыню», а потом стал гармонистом на весь посёлок.
И, если Хтодора усвоила не более десятка украинских слов, считая, пусть они учатся моему языку, если им нужно меня понять, то Вася не размышлял. Он разговаривал, как вздумается: с матерью на ступновско-украинском, а с русскими – на северо-вологодском наречии.
Местные частушки под гармошку Вася пел примерно так:
А самолёт лятит
Да книзу дыркою,
Дык Земляков сидит
Дык из бутылкою.
Это была одна из многочисленных частушек на начальника леспромхоза Землякова. Его все боялись, и, тем не менее, сочиняли на него частушки, слова, как говорится, из песни не выкинешь.
Васины пальцы узловатые, огрубелые от работы, на гармошке оживали и на пуговичках «трёхрядки» бегали, рассыпали горохом, измождённые холодом и голодом души воскресали, молодые парни и девушки танцевали в клубе. Молодости не страшен и голод.
А теперь и гармошки не слышно, повёз её дальше на север. В поселке загрустили.
Хтодора любила сравнивать своих детей с пятью пальцами. Какой палец не порежь – больно. И всё же среди пальцев главный указательный, а не мизинец, и таким указательным был Вася. Кода Зосим с детьми уехал на Украину, Вася для матери был первой опорой. И когда она эту опору потеряла, почувствовала впервые в жизни круглой сиротой. И только Васса, дай ей бог здоровье, поддержала подругу в самую трудную минуту.
Она лечила Хтодору травами. Но самые дорогие лекарства – разговоры. Простое общение о повседневных делах, или так ни о чём. А сердце затихает, остепеняется, укрощается.
Нежданно-негаданно к Хтодоре заявилась Василина. Её трудно было узнать. Гордая, неукротимая бунтовщица, острая на язык, неистовая, теперь она сидела, как курица, которая в сумерках пробирается на насест. Разговор – медленный и тихий. Разводит руками плавно. Косы, которые выбились из-под платка, - седые. Всё это не было похоже на Василину. Её как будто кто подменил.
Длинный и грустный был рассказ Василины.
Сбежала второй раз. Хорошо усвоила, что главные ворота – Котлас. Вот и сошла с поезда недалеко от станции возле семафора. Потом пешком. Села на пригородный поезд. Часто пересаживалась и так добралась до Ступно. Пришла домой – пусто. Среди хаты кушетка с точеными дубовыми ножками. Это её Иван привёз из Комаровки после польского погрома. Не принесла эта кушетка счастья всей Приймачуковской семье. Пошла к Фёкле – сестре своей. За столом сидит Иван. Сидит, глаза прячет.
- Зову домой – молчит. – Дальше рассказывала Василина, - хотела я ей косы повыдрать. Но… сестра всё-таки. Филимона убили, овдовела. Ивана – изменника хотела убить. А что дальше? Пришла домой, залилась горькими слезами. Не спится и не лежится мне на дубовой кушетке. Пошла по Соковице, насобирала денег на дорогу и приехала. Видела ваших, велели кланяться. Живут на милостыню, потому что приехали в пустой дом, ни хлеба, никакого приварка. Одно спасение – корова. Ничего не передали, потому что и передать было нечего.
Василина пришла к коменданту с повинной, дала слово, что больше никогда не будет бегать и до самой смерти останется в ссылке.
Ещё не угомонилось Хтодорино сердце, как опять несчастье. Теперь вывозят из ссылки в новую ссылку, в посёлок, который находится в тридцати километрах в глубину тайги.
Год назад туда возили политзаключённых на строительство нового посёлка для лесорубов. Вокруг Кылтовского посёлка хорошего строительного леса оставалось мало, так: берёза, осина, ель, а сосновые корабельные леса были уже вырублены. Вот путешествуют лесорубы, как кочевники, с места на место, где есть хорошие боры.
Весь посёлок Кылтово опустел.
Новый посёлок Вильом немного меньше, чем Кылтово. Свеженькие бараки, контора, клуб, школа, магазин, баня. От Кылтова до Вильома проложили дорогу-лежнёвку, от слова лежебока. Вдоль дороги проложены брёвна, два бревна под одно колесо и два под другое. Брёвна между собой скреплены железными скобами. Лежнёвка напоминает железную дорогу, только рельсы не железные, а бревенчатые. Шофёр должен мастерски рулить, чтобы не сойти с колеи, иначе – пиши: пропало. Без трактора не вылезть.
Вильомские леса – более дикие. Везде встречается помёт медведя и лося.
На новое место Хтодора перешла вместе со своей подругой Вассой Рудавиной. Можно было брать отдельные комнаты, но они не захотели. Разложили свои небогатые пожитки на нарах. (Здесь этих осточертелых железных кроватей не было). Васса с горьким сарказмом произнесла знаменитую сталинскую фразу:
- Жить стало легче, жить стало веселей!
Оно и действительно стало жить немного лучше. На рабочие карточки уже выдавали по 700 граммов хлеба, а на продовольственные – вместо рыбы мороженую оленину по килограмму в месяц. Стали выдавать американский жир – лярд. В народе его называли деревянным жиром. И даже иногда карточки отоваривали яичным порошком – тоже американским.
Возвратились с Ухты Иван и Василий. Теперь они шоферы. Василю дали недобитую на фронте полуторку. Вся побитая, покалеченная. Для Васи машина – живое существо. Она – ветеран войны, а он что – шофёр новобранец. Ещё только научился руль в руках держать и сразу – на лежнёвку. Правила дорожного движения тут ему без надобности. Зато нужно уметь управляться с мотором, чтобы не зачихал, да и руль надо держать покрепче, зазеваешься - свалишься с лежнёвки. Не управишься - никто тебе не поможет, будешь в тайге с медведями знакомиться.
Однако Василию везло. Ездил без приключений. А Хтодора всё попивала валерианку.
Поначалу Хтодора удивлялась, почему старожилы, переселенцы с Украины, чаще вспоминают не своё родное село, а места первой ссылки Карелию. Долго Хтодора не могла согласиться с тем, что какая-то там Карелия лучше Украины.
А вот теперь она ловила себя на мысли, что и сама скучает по Кылтовской Базе, по ночам пытается представить опустевший посёлок. Там покоится её отец, там она со всеми деточками голодала, на короткое время повидалась с Зосимом. И ей хотелось вернуться в прошедшее в Кылтово, хотя оно было такое голодное, но всё же чтобы быть с детьми, с мужем, любимым, родным. Теперь уже разлука навеки… Никакой надежды. Хоть Василь вернулся. Он одно утешение.
А тем временем Зосим в полинялой военной гимнастёрке на Соковице под Дубровкой пахал свою ниву. На плечах, где когда-то были солдатские погоны, ещё обозначались тёмные пятна, которые напоминали о недавних походах и в дождь, и в слякоть. Маленький плуг «норчак», приспособленный к одноконной упряжке, лениво поднимал пласты пепельно-серой ступновской земли. Лошадка (не та, что когда-то была у Зосима, ту «мобилизовали» и – с концами) выбивалась из сил. Она старая, сгорбленная, да и к тому же и коростная. Не те достатки, чтобы купить лучшего коня.
Володька – в школе. Круглый отличник. До школы ещё успевает попасти корову «на росу», а после школы - «под вечер». Пастбища нет, поэтому приходится подыскивать вкусную для коровы траву-мураву вдоль полевой дороги или над обрывами оврагов. Вдоль дороги – разные посевы, вкусное искушение для коровы: то ли сахарная свекла, то ли клевер, или горох. Но на то и пастух. Он чутко держит в руках верёвку, так что морда коровы выбривает травку с точностью до ширины ступни. Но… Хотя Володька был отличным учеником, а пастух из него был на троечку. В одной руке у него была верёвка, а в другой книжка. После ссылки перед ним открылась литература, о которой он и не подозревал. Кроме Шевченко, оказывается, есть Леся Украинка, Иван Франко, Иван Котляревский, Панас Мирный, Михаил Коцюбинский.
Душа где-то далеко-далеко среди теней забытых предков, или рядом с лесной мавкой, а тут корова чужую пшеницу хряп-хряп. Шкодной рыжей корове достается в таких случаях за непослушание. Но она была смелее, чем её пастух. Она тогда в 1944 – м сбежала, а её пастух не решился.
Однажды Володьку – ученика шестого класса вызвали к директору школы. В кабинете сидела молодая женщина. Она стала рассказывать о комсомоле, как молодёжь собирается вместе, организует кружки художественной самодеятельности, занимается спортом. О самодеятельности Володька до этого имел представление, так как их класс ставил «Назара Стодолю» Т.Г.Шевченко. В классе также сдавали нормы на значок БГТО. («Будь готов к труду и обороне»). Физру (так называли уроки физкультуры) преподавала толстая и неповоротливая жена директора, она ещё была «специалистом немецкого языка, рисования и математики,
- Так что? – спросила Бровина. Только значительно позже он узнал, что это жена заместителя начальника МГБ.
- Не согласен.
- Почему?
- Я был в ссылке. А комсомол – организация политическая. Это, во-первых. А, во-вторых, «друзья» вылезут из схрона и повесят.
- Об этом мы подумали. То, что ты был ссылке, не будет помехой. В нашем районе много комсомольцев из подобных семей. А что касается «друзей», то они не будут знать. Мы создаём нелегальную, так сказать подпольную организацию. О вашем членстве не будут знать ни директор школы, ни учителя, никто. Встречи с работниками горкома будут назначаться в конспиративных местах.
Уговорила.
«Подпольная комсомолия» в составе четырёх человек по райкомовскому шаблону планировала неслыханные мероприятия. На самом деле было: а) - сбор членских взносов по две копейки, б) – соблюдение нелегального положения. На конспиративных явках сдавали отчёт о сборе членских взносов на сумму 8 копеек. Всё это было нелегально, а для прикрытия комсомольцы были с утра и под вечер пастухами единоличных коров.
В воскресенье Володька выгнал свою корову в Лазоревский овраг. На пологих склонах оврага скоту нечем было поживиться, зато мальчикам в честь воскресенья было чем поразвлечься. Давнее развлечение война соковицких и лазоревских пастухов. Линия фронта – русло оврага. Противостоящие стороны бросают камни. Те, кто учился в пятом классе и изучал историю древней Греции, использовали пращи. Воевали по правилам. Линия фронта - русло оврага, и его переходить запрещено, в рукопашный бой не встревать. Война заканчивалась перемирием, обычно после того, как кому-нибудь разобьют камнем голову. Тогда они сходятся у русла, под ноги бросают камни и в знак добрых намерений показывали друг другу ладони: «Смотри, руки готовы к перемирию». Тогда уже начинают играть в «чижа», «свинку» и другие игры. Володька соковицких мальчиков научил играть в лапту. Игра понравилась, и в неё охотно играли и лазоревские ребятишки.
У них верховодил Игнат Курчак, подросток, возраст где-то около шестнадцати. От детей не отставал, но и к парубкам не приставал. Курчак – не фамилия, прозвище, а фамилия Мельничук. Он племянник нам уже хорошо знакомого Ивана Мельничука. В Школу Игнат не ходил, пас коров, а среди детей его как-то не заметили ни «товарищи», ни «друзи» - «друзья». Но и до него дошла очередь.
Было это во время жатвы. Семья Курчаков как обычно ужинала во дворе. Усевшись на завалинке, каждый на коленях держал миску и ел галушки с молоком. Смеркалось. Из кустов из-за дома вышли двое. У них – серовато-голубые немецкие мундиры с накладными карманами, на головах – мазепинки – фуражки со стоячими воротниками. Между ними - тризуб.
Один из них заговорил как-то не по-нашему:
- Ты Гнат Мельничук, що ся прозываешь Курчак?
- Я, ответил Игнат.
- За зраду Украине ты ся арестовываешься.
Второй вояка ловко заломил Игнату руки за спину и связал их проволокой, какую используют на хмелярне. Семья оцепенела, и никто даже ахнуть не успел, как нежданные «гости» вместе с Игнатом исчезли в кустах, которые тянулись вплоть до Лазоревских оврагов.
После этого об Игнате – никаких вестей.
Поздно ночью вся семья Зосима проснулась. Кто-то бесцеремонно стучал в дверь.
- Хозяин! Отвори!
Зосим открыл. Зашли четверо. Двое из них в военном и с оружием, а двое - в гражданском. Среди них один знакомый – сколько лет, сколько зим – Силихин. Ещё при первых советах был уполнаркомзагом – поставки собирал. Зосим зажёг керосиновую лампу.
- Что, Зосим? Возмужал. Слыхал, слыхал о тебе. Да, вот какая катавасия с тобой стряслась. Ты, вроде, как то яблочко – с одной стороны красный, а с другой – бандеровец. Да!
Наговорился Силихин и замолчал. Лампа мелькала, Зосим молчал, размышлял, чего ему надо, да ещё среди ночи. Обыск не делают: значит, не за тем пришли.
Силихин – хитрая лиса. Он всегда был разным. Он мог рукояткой нагана треснуть по голове, мог притвориться своим в доску, даже бутылку из-за пазухи вытащить. Начнёт угощать, да ещё выпытывать: «Ты меня уважаешь?»
Удивительная черта была у Силихина. Он знал даже о том, что у каждого соковицкого мужика было под ногтем.
На этот раз Силихин начал издалека. Достал налоговую книжку и начал перечислять недоимки по молоку, по шерсти, по мясу, яйцу, фруктам. Сдал Зосим лишь хлебопоставки. Остальное – долги, а на них растёт «пена» - так Зосим называл пеню.
- Что думаешь делать?
- Сами думайте. Вот пришли с автоматами арестовывайте. Арестовывайте, только детей не трогайте.
- А мы тебя не будем арестовывать. Мы тебе можем все недоимки списать, если поступишь в колхоз.
- Ага, в колхоз. А «друзи» придут и повесят.
- Не повесят. Всех не перевешают.
- А что мне все? Все, как и я не хотят свою голову в петлю совать.
- Я это понимаю, - приостыв, сказал Силихин, - знаю, думаю. Задача поставлена провести коллективизацию. И, если она поставлена, то никто не отступится. Будут колхозы. Отдавать тебе нечего. Разве что твою слепую кобылу? Корову не тронем. Земля? – ты малоземельный середняк, не забывай, что ты захочешь жену из ссылки вернуть. Не думай, что ты хитрый, а мы так себе. Мы уже пол-Соковицы обошли и везде один и тот же разговор о петле. А ты вот что, Зосим… мы теперь каждый день будем приезжать с облавой, будем ловить и в колхоз уговаривать, а ты убегай в овраги со всеми соседями и не подавай вида, что ты колхозник. Я заявление за тебя написал, а ты распишись.
- Да ты же знаешь, что я неграмотный.
- А ты крестик поставь.
Согласился Зосим и поставил на колхозе крестик.
Каждый день гонялись по оврагам за людьми, но никак не могли поймать, потому что те, кто убегал, были колхозниками, а те, которые ловили, старались никого не поймать. Короче: Ваньку валяли.
На самом деле вступление в колхоз проходило посреди ночи тихо. Люди преимущественно подписывали заявления крестиками, потому что знали – не отвертеться.
Наконец, когда на Соковице осталось пять семей непреклонных, созвали общее колхозное собрание во дворе Марии Полозянки.
Чего только не видал этот двор! На нём выступал немецкий бургомистр фон Бек, а после секли шомполами Анну Кравец. На этом же дворе стояли построенные отряды УПА, пели «Щэ нэ вмэрла Украина» и молитву «Божэ вэлыкый» и опять били Анну Кравец шомполами, а её муж Антон, чтобы спасти жену от петли, приговаривал:
- Бейте ещё! А это тебе Америка!
На этом дворе летом1944 года на зелёной траве-мураве стояло двадцать семь гробов с телами тех соседей, которые погибли в общественном схроне. Среди них лежал и хозяин двора – Пётр Дрозд – сын Марии Полозянки.
Сейчас все, кто прятался по оврагам, были колхозниками. Не смели друг другу в глаза посмотреть, разыгрывали комедию. Скрывали друг от друга, что они давным-давно подписали заявления, для отвода глаз, убегали. А Силихин делал вид, что он их ловит, да поймать никак не может.
Силихин вёл собрание. Перво-наперво, нужно договориться, как будем называть колхоз. На Лищунах назвали «Червоный Шлях», на Капитулах – «Новэ Жыття». А соковичане не захотели давать подобные названия, уж больно они какие-то большевистские, на агитку смахивают. Кто-то из толпы спросил:
- Имени Шевченко можно? Не запрещается?
- Не, не запрещается. Но в нашем районе уже есть колхоз имени Шевченко, а два на район – нельзя, будет путаница.
- Тогда пусть колхоз будет имени Леси Украинки.
- А почему бы и нет? - сказал Силихин.
Новым колхозникам было приятно, что хоть чуточку национального завоевали, и то хорошо.
Так Леся стала колхозницей. Знай наших.
В хате Ивана Приймачука сделали контору. Дубовая кушетка с точёными ножками так и продолжала стоять на том же месте. На ней садились колхозники, чтобы перекурить, или послушать, кому какой наряд на работу даст голова колхоза.
Осень. Надо поднимать зябь. Пахали на конной тяге. Старались межи не трогать. За последние годы власть так часто менялась, что люди надеялись на какие-то изменения. Колхозы распустят, а тогда как без меж установишь границы поля. Районное начальство смотрело на это сквозь пальцы.
Вечером Володько при керосиновой лампе выполнял упражнение по украинскому языку, Маруся пряла, Зосим был на Цвыках у Клима. В хату вошли трое. Среди них – Игнат Курчак, которого давно считали покойником.
- Это ты, Гнат? А мы считали…
- Что я уже сдох?
Игнат вышел из хаты, наверное, чтобы покараулить, чтобы неожиданно пачка Тарасенко не нагрянула.
- Ну, Владимир Кочубей! Як ся маешь, як поживаешь?
С первых слов у Володьки промелькнула мысль, что Игната тоже забирал бандеровец, который по рассказам говорил как-то не по-нашему, а с какими-то вывертами. Об этом долго ходили слухи по селу.
- Собирайся, расскажешь нам, как ты руководишь комсомольской организацией.
У Володьки за спиной мурашки поползли. Всё…
Тут в дверях появился Игнат. Видно, какая-то тревога. Все трое выбежали на крыльцо, стали шёпотом о чём-то говорить. Володь за ними в сени, тихо в темноте открыл двери на тыльный ход за хату и в кусты.
«Друзья» возвратились.
- Где Владимир?
- Пошёл с вами, ответила Маруся.
Они вышли в сени и увидели, что тыльные двери открыты и от него след простыл. Игнат в сердцах ударил Марусю торцом приклада. Она упала со скамьи, и, зацепив прялку, вместе с ней растянулась на земле.
В хате воцарилась тишина, лениво мелькала керосиновая лампа, везде двери открыты. Пришёл Зосим и догадался, что были непрошенные гости. Маруся очнулась и всё рассказала.
Прошёл год. Колхоз имени Леси Украинки учился жить по-новому. Но ничего нового не получалось, так как нищета оставалась старая. Когда-то было страшно подумать, чтобы кто-то рискнул у соседа с поля что-то украсть. Украсть в колхозе – святое дело. Ведь колхозное оно отчасти и моё. Да и то подумать: приедут из района – всё выгребут. А как быть тем, у кого к воровству руки не тянутся?
Приближалась осень. Начали выдавать зерно на трудодни. Вышло по 200 грамм на трудодень. Это меньше, чем давали на севере по карточкам. Приближалась зима, подкрадывался голод.
Каждый день ходили в колхоз на работу. По дороге к конторе – хате Ивана Приймачука – возле колодца голодных соковичан встречала арка из досок, выкрашенная красной краской. На арке – лозунг: «Под знаменем Ленина, под мудрым руководством Сталина – вперёд к победе коммунизма!»
Трудно описать, как всё же колхозники выжили. Перезимовали. Настало лето. Как-то бригадир объявил о выходе на косьбу. Издавна повелось: косарь имел собой кусок сала и полбуханки хлеба. А тут у Зосима хлеба - ни крошки, о сале уже давно забыли, какое оно.
На чердаке Зосим нашёл фасоль. Перемолол в жерновах. Маруся испекла блины, а их есть невозможно, что-то такое гадкое. Тогда она это месиво переварила – ничего, есть можно, но какая косьба без хлеба.
Володька поступил в Дубновский культпросветтехникум, там хоть выдают стипендию. А Марусе и Зосиму было очень тяжело.
Володькина грамотность помогла. Он как-то насмелился написать письмо самому Всесоюзному старосте Михаилу Ивановичу Калинину.
Химическим карандашом на бумаге из тетради в клетку описал всё и об Артёме, и об отце, который дошёл до Берлина, и о матери, напомнил, что брат Василий в ссылке был шофёром, а теперь лесоруб-стахановец, работает на электропиле. Отец сейчас в колхозе. Письмо заканчивалось: «Михаил Иванович! Скажите, чтобы мне отпустили маму, я по ней очень скучаю. Жду ответа, как соловей лета». Кто-то, может, скажет, что это был бред, а кто и скажет, что это был порыв отчаяния, крик души.
Какое было удивление, когда из Москвы в Кылтовский леспромхоз в посёлок Вильом пришла «бумага», В ней отмечалось, что Кочубей Федора Романовна и её сын Кочубей Василий Зосимович теряют статус спецпереселенцев. Им возвращаются права граждан СССР. Они имеют право возвратиться на постоянное место жительства в село Ступно Мизочского района Ровенской области УССР.
Эта скучная канцелярская бумага была, как дар божий. Словно тайга расступилась, и улыбнулись мрачные ели. Наконец!
Это было в 1951 году. Семь лет разлуки. Семь лет страданий, голодания. Семь лет безнадёжности. Сколько пришлось испытать собственного горя и насмотреться на обездоленных людей.
В Вильоме нашлись добрые соседи, подруги, у которых в лихолетье были искренние сердца, они чувствовали чужую боль, как свою собственную. Особенно Хтодору угнетала безнадёжность.
- Вот так проживу в этих дебрях до самой смерти, никогда не увижу своих деточек и Зосима, - размышляла Хтодора.
Но вот, наконец, всё закончилось, закрутилось. Лютые северные морозы отступили, снег отсырел, стал мягким. Хтодора собрала все свои пожитки в деревянный чемодан, села к Василию в кабину и двинулись в Княж-Погост. Ехали долго. Надо было без умолку разговаривать, а оба молчали. Хтодора была в мыслях там, в Ступно, а Василий думал, как он здесь останется один. Хотя он и получил паспорт свободного гражданина, но начальство очень просило поработать до конца лесозаготовительного сезона. А сезон заканчивался после лесосплава. В половодье маленькие ручьи превращаются в реки. Тогда брёвна, как спички, сбрасывают в реку, и они по весенней талой воде куда-то путешествуют в далёкие края. А затем лесорубы готовятся к новому сезону, устраивают зимники на новых лесных делянках, где кроме лосей, никто не ходил.
- Не беспокойтесь, мама, меня скоро отпустят. Я уже взрослый и вполне самостоятельный, успокаивал свою мать, когда посадил на поезд. В груди что-то сжимало, было тяжело дышать, но сохрани господь, чтобы мать не увидела слезу. Надо же показать, что он взрослый парень.
Поезд сдал назад, после по-сумасшедшему дернул вперёд, и вагон медленно покатился на запад. Василь ещё долго стоял на перроне, теперь уже не от кого прятаться. В уголках глаз защекотало, и слёзы покатились сами.
Хтодора не подозревала, что неграмотной в такой далекий и неспокойный путь вырываться крайне опасно. Такое сложное путешествие – погибель. Четыре пересадки. Везде на вокзалах у касс – толпы. Не знаешь, у кого спросить и с кем посоветоваться. В Москве на Ярославском вокзале протолкалась трое суток, а после обессилела и упала на бетонный пол. Не известно, сколько бы через неё переступала толпа пассажиров. Дежурный по вокзалу заметил, что женщина легла среди зала и мешает прохожим, не даёт им пройти. Растормошил. Хтодора раскрыла глаза. Вызвали вокзального врача. Он сделал укол. По железнодорожному билету определили, что женщине нужно ехать в киевском направлении.
Вскоре вокзальный проводник вскинул на плечи деревянный чемодан, взял Хтодору за руку и повёл, как водит поводырь слепого. Провёл в такую большую хату, где народа больше, чем в церкви, лестница сама едет вниз. Хтодора хотела усесться на них, но проводник сказал, что она ведёт себя, как маленький ребёнок.
Снова Хтодора оказалась в кассе другого вокзала. Проводник приказал, чтобы она села на свой чемодан и никуда ни на шаг. Он через начальство закомпостировал билет до Киева и посадил на поезд. Ещё было много мытарств, обо всём не расскажешь, всё уже осталось позади.
Вот и Соковица. Мужик из Боковой в Здолбунове согласился взять на повозку и довёз почти до хаты. Оставалось пройти по саду. Хтодора огляделась. Всё так изменилось. Деревья так подросли. Во дворе возится мужчина, не замечает.
- Зосим!
Он перепрыгнул через забор и опрометью побежал навстречу. Обнялись и застыли. Только деревянный чемодан лежал в стороне, он был свидетелем многолетних мытарств, но он молчал, ему было безразлично, ему не понять людское счастье.
Теперь Хтодора после семи лет ссылки находится на родной земле, которая, как хочешь, так и назови: Ступно, Соковица, Приймачуки. Теперь она стояла на том клочке земли, о котором семь лет думала и пыталась его представить в своём воображении.
Вошла в хату. Возле печи управлялась Маруся. Теперь она стояла на вахте семейного очага.
Хтодора не однажды в глухой тайге, перед тем, как уснуть, перебирала в памяти свою хату. Вспоминала двор, черешни, дорогу – всё, всё до малейших подробностей. Ели до самого неба прокалывали тучи, сосны со своими золотистыми стволами хвастали тем, что им не страшны лютые морозы, высокие осины, пугливые, шумят от малейшего дуновения ветра. Хтодора не раз на чужбине любовалась суровой северной природой и упрекала себя за то, потому что Ступно милее. Ой, как ей хотелось птицей полететь, покружить над родным домом, двором, садами, рощами и оврагами.
Овраги на Соковице. Ох, и трудно по ним ходить, спускаться с кручи, и потом, выбиваясь из сил, подниматься по извилистой тропинке среди зарослей граба. Как река берёт своё начало из бесчисленных родников и ручьёв, так и соковицкие овраги и овражки на все четыре стороны сползают с гор, образуя глубокие морщины в родной земле. Овраги не были бы столь глубокими, если бы не давали им начало овражки. Они густым запутанным разветвлением раскинулись среди полей, прикрывая раны земные нарядом грабовой рощи, лещины и рябины. И только громадные дубы и яворы росли особняком, недалеко от оврагов.
Глубокие ущелья, приняв к себе гурьбу овражков, разрезали могучее тело гор и успокаивались, очутившись в пологой долине, где медленно течёт заболоченная речка. Зелёные рощи выползали из оврагов, чтобы прижаться к садкам и посмотреть на хаты, которые рассыпаны, как белая фасоль, которые рассыпана по всей Соковицкой горе.
Хтодора таким своё село знала с, детства, таким она его представляла на Крайнем Севере, да и другим она не могла его представить.
А теперь, когда она вернулась, застала село совсем изменившимся. Как будто громадной машинкой кто-то постриг рощи, противно было смотреть на овражки. На склонах торчали пеньки, глина обрушилась, и обнажился известняк. Они напоминали рот с гнилыми зубами, там, где некогда пели соловьи, свистал ветер. Хтодоре показалось, что малая родина, как живое существо, умерла, и она медленно догнивала.
Что случилось с родной землёй? Сами соковичане виноваты. Когда они вступали в колхоз, сдавали землю, а то, что росло на этой земле, даже на участке оврага, которым хозяин владел, всё это было его собственностью, и он спешил вырубить лес под корень, чтобы никому не досталось. Крестьяне наперегонки пилили и завозили в свой двор не то что большие деревья, а даже кустарник не уцелел. Так Ступно и ближайшие сёла превратились в высокогорную пустыню. Даже и трава перестала расти. Вода размыла склоны, а русла оврагов заполнились мутной жижей.
Той Соковицы, на которую Хтодора стремилась хоть на крыльях прилететь, уже не было. Поредели сады. Сталин ввёл налоги на каждое фруктовое дерево. Крестьяне избавлялись от садов. Топор неистово уничтожал всё, что зеленело и украшало родное село. Хаты, которые утопали в зелени, теперь подставляли свои белые стены семи ветрам.
Колхоз имени Леси Украинки выдавал на трудодень аж по двести грамм зерна. Голод впервые пришёл и в Ступно. Даже в неурожайный 1947 год в селе находили приют голодающие с Киевщины и Черкащины. Голодомор 1932 года, о котором рассказывали украинцы с востока, навестил Ступно на седьмом году после войны.
Уже и Василь вернулся, вся семья, наконец, в сборе, а счастья нет. Не греет соковицкое солнце.
Как-то после жатвы на Соковице появился чужой человек по внешнему виду – крестьянин, с ним – секретарь сельсовета. Он ходил по хатам и «вербовал» (слово такое новое появилось) на переселение в Одесскую область.
Пришёл он и к Зосиму. Поздоровались, познакомились. Корниенко Иван из села Макарово, которое находится в Одесской области. Разговорились.
- Переселяйтесь к нам. Тут вы на этих буграх лепитесь в тесноте. Я ещё удивляюсь, что вы на такой серой земле по двести грамм на трудодень имеете. Переезжайте к нам. Меня председатель колхоза послал, чтобы я привёз людей. Земля такая чёрная и жирная, хоть на хлеб мажь. Родючая, навоза не нужно. Правда, не в город вас приглашаю, а в село. Вот беда, колхоз большой, а село совсем опустело. Некому в поле работать. Мне тут рассказывали, что в следующую зиму у вас опять будет голод.
Зосим молчал. Но что-то надо было делать. Тех, которые, словно гриб возле пня приросли к Соковице, никуда не сдвинешь. А тут приезжий мужик обещает на обзаведение как подъёмные по двенадцать мешков пшеницы, да пять – кукурузы, да мешок подсолнуха, чтобы сделать масло. Было над чем подумать. Хтодора ничего другого не нашла, как поинтересоваться оврагами.
- А овраги у вас есть?
- Не понял. Что это такое?
- Яры, объяснил секретарь сельсовета.
- Есть. Только их у нас рыпами зовут. Есть. В рыпах растут акации
Ни Хтодора, ни Зосим о таком дереве никогда не слыхали.
- А где мы будем жить? – главный вопрос задал Зосим.
- Да, действительно, с этого мне надо было начинать, – спохватился гость. – Или возьмёте готовый колхозный дом и будете десять лет выплачивать, или построите сами.
- А воду из оврага на коромысле не придётся носить? – опять вставила вопрос Хтодора.
- Нет. Село находится на дне глубокой, но довольно пологой балки. Колодцы почти в каждом дворе. Все колодцы с журавлями.
- Дайте подумать, - сказал Зосим.
- Думайте. Если надумаете, скажете. Я ещё завтра к вам наведаюсь.
Хтодора, которая столько лет рвалась домой, оказалась удивительно лёгкой на подъём. В ней до сих пор жила пословица: «Хай гирший, абы инший».
Дождались Василия. Он вернулся из рейса – работает на машине. Он уже взрослый сын, надежда родителей, поэтому без его совета не решались на такую авантюру.
Василий долго не сомневался.
- Не только света, что в окне. Ехать, так ехать. Построимся. У меня силы есть. Моя работа на колёсах. Это без машины тяжело строиться. А при машине, когда баранка в руках…
Через неделю колхоз подогнал повозки, разобрали колхозную деревянную хату под черепицей, а свой каменный дом оставили колхозу. Перевезли на станцию всё и стены, и крышу, и черепицу. Даже разрешили стог сена перевезти.
Прощание было недолгим. Во второй раз, по той же дороге обоз вывозил семью Зосима. На этот раз не было вооружённого конвоя, не было заунывной песни «Бувайте здорови, дубови порогы». На этот раз родное село после ссылки приняло так тепло, что стало невыносимо жарко.
Первый раз из дома гнал конвой, второй – нужда. Первый раз – на чужбину, второй – с Украины на Украину.
Доехали благополучно. Когда спускались с горы, перед взором переселенцев раскинулась глубокая и широкая балка, на дне которой рядами протянулись белые хаты-мазанки. Было удивительно и непривычно: стены из глины, крыша – тоже глиняная, на крышах даже начали всходить озимые, и торчала высохшая лебеда. Когда приехали и посмотрели эти жилища изнутри, то удивлению не было конца. Оказывается, у этих жилищ нет ни потолка, ни чердака.
Большинство этих архитектурных сооружений было слеплено если не за Царя Гороха, то, во всяком случае, при барщине.
Колхозное начальство побеспокоилось, чтобы прибывших разместить временно на квартирах, то есть – в мазанках.
Для переселенцев было построено более двух десятков «коробок» - стены из глины и соломы.
Заканчивай и селись.
Однако Василь с отцом решили построить хату по своему плану: большую, на две семьи. Одна половина для родителей, а другая – для Василя, если женится.
А пока Кочубеи поселились на зиму у Ивана Гричушенка. Его мазанка – самая просторная и тоже из двух половин. Хате было более ста лет, досталась она Ивану, как наследство. За свою жизнь он пристроил лишь курятник да сарай для коровы.
Со стороны посмотреть, Гричушенко испытывал состояние пещерного века. Но если его послушать, то он самый богатый человек на всю Викторовку. Он вас поведёт в амбар, покажет мешки с зерном, с мукой, запасы подсолнуха. У него самая лучшая дойная корова, а кур, уток, индюков, которые свободно разгуливают на пустыре, то и не сосчитаешь.
И, правда, изголодавшиеся ступновцы отмечали, что викторовцы каждый день в борще находили какую-то косточку и не знали, что такое постный обед.
Колхоз, как и обещал, выдал такую ссуду, что хлеба и иного приварка семье Кочубеев хватило до нового урожая.
Только поселились, Зосим со старшим сыном начали усваивать новые слова. Прежде всего, заучили (ох, как заучили) слово чамур. Почему чамур, никто не мог объяснить, но знают его все от дедов-прадедов. Это строительный материал. А делается он так. В овраге – рыпе по-местному – копаешь глину и привозишь её на строительную площадку, равномерно её разбрасываешь. После глину обильно поливают водой. Так глина пьёт воду до тех пор, пока не напьётся. После насыщенную водой глину покрываешь соломой. После в колхозе берёшь лошадку и гоняешь её по кругу. Так она месил глину. Когда глина и солома перемешаются в сплошную массу, то, считай - у тебя есть хороший строительный материал.
Говорят, из него делали свои сооружения скифы и сарматы. Возможно, от их языка происходит такое не наше слово «чамур».
Чамур замесили. Пусть он до завтра отдохнёт, и только тогда из него вырабатывают большие глиняные буханки, из которых выкладывают стены. Об отдыхе надо забыть, и что спина болит, не нужно замечать, потому что за лето хату нужно слепить, хоть тресни.
В Викторовке пожаров не бывает. Самая опасная пора – весенние дожди. Если они расквасят стены, хата может за считанные минуты превратиться в кучу глины. Вся семья, как ласточки, лепила «кирпичи» за «кирпичами» и выкладывала стены. Под осень поселились в новой хате, крытой черепицей, полы – деревянные, крыльцо такое же, как было на Соковице.
Хтодора не нарадовалась, что вода во дворе соседки. А тут Василь пробил скважину, поставил насос. Раза три-четыре качнёшь рычагом и ведро полное. Не надо носить на коромысле.
Была ещё и другая выгода. Ступновцы всю жизнь пасли коров по оврагам, или вдоль дороги, держа корову на верёвке, чтобы она не потравила, не дай бог, чужие посевы. А здесь пастбища, глазом не окинешь. Коров пасёт общественный пастух. Только в обед нужно пойти на тырло и там подоить свою корову.
Ступновцы не знали ничего о винограде, и не представляли, каков он на вид. А тут он растёт хорошо. Зосиму выделили полгектара приусадебного участка. Потомственному малоземельному крестьянину только под огород полгектара - это была большая удача. Земля чёрная, как галка, у самого порога, так и дышит своим плодородием. Зосим почти весь участок засадил виноградом и фруктовыми деревьями. От старожилов позаимствовал опыт виноградарства, а также и садоводства, потому что здесь и сорта другие и уход по науке.
Как говорится, за свою жизнь нужно построить дом и вырастить сына. Хату второй раз уже построил, сыновей вырастил и не одного. Вот только об Артёме – никаких известий, как в воду канул. Василь – при хозяйстве, Володько где-то по наукам, то в Дубно, то в Одессе, а сейчас в Харькове – поступил в институт.
Зосим в своей жизни построил вторую хату, и строительство полностью завершил. Во дворе появилось много разных пристроек: летняя кухня, кладовые, сараи, погреб. Он чувствовал, словно заново начал жить и не замечал, что уже разменял шестой десяток.
Такой у него был характер – любил работу, особенно ему было приятно, когда люди замечали его трудолюбие. Одним словом, он был хозяином и замечал, что за это его уважают и в колхозе, и соседи. В колхозе Зосим был ездовым. Бригадир им не нахвалится. Знает точно: Зосиму дай задание – поедет и сделает всё, как положено, пошли другого – беды не оберёшься.
А возвратится Зосим из колхоза – и в огород. Его страсть – земля. Как её всегда недоставало. Надо было и то посеять, и другое, и третье. А тут земли вдоволь, только бы сил хватило. Особенно старательно он ухаживал за виноградом. Каждый кустик общиплет (он выращивал кустовые сорта винограда), окучил, прополет, опрыскает синим камнем. Хтодора тоже в работе помолодела, забылись старые болячки. На Одещине она не видела, чтобы росла валериана. Да она ей и не нужна была.
Так постепенно и незаметно пришло счастье, о котором трудно писать. Когда оно вот здесь рядом, ходит за тобой по пятам, носит тебя на крыльях, то даже и не догадываешься, что оно пришло. Счастье такое прозрачное, как воздух. И только его теряешь, в памяти воссоздаёшь его образ, хочешь к нему возвратиться, но… всё прошло, всё исчезло. Приходится только сожалеть, что в жизни Зосима и Хтодоры оно так редко случалось.
Иван Тысячнюк, Викторовский парень, четыре года тому подался в город, устроился на стеклотарном заводе кочегаром. Женился, стал строить из чамура хату на окраине Тирасполя, в одном из запутанных переулков возле оврага. Этот уголок называли Нахаловкой, потому что строились без всякого разрешения и плана. Городское начальство смотрело на это, до поры до времени, сквозь пальцы – застройщики хоть как-то решали проблему жилища.
И тут в семье Ивана случилось несчастье. Во время родов умерла жена. Без матери оказалась двухлетняя девочка Лида. Уже год, как овдовел надо жениться, потому что без хозяйки –тяжело. Двоюродная сестра Катерина Солоденчиха, соседка Кочубеев, недавно побывала у Ивана, пообещала ему сосватать красивую «западэнку».
Не смотря на то, что было знойное лето, Иван приехал к сестре в костюме с галстуком и в фетровой шляпе. Это так важно показать себя среди викторовцев, пусть смотрят, каким барином он стал в городе.
Гость такой нарядный идёт к хате Катерины. На столе появляются плацынды с кабачками, на летней плите под акацией зашипела яичница. Солоденчиха метнулась, как муха. Вдруг она оказалась во дворе у Кочубеев.
- Надо у вас вина купить, а то у меня гость, такой гость, ой, как паныч, то я вам рассказывала. То вы, кума Хтодора, и вы, Зосим, приходите ко мне, посидим. Ох, у вас Маруся, вот золотая девушка, от была бы пара, как голубята. А я, как знала, приготовила баклажанной икры. Ох, как бы у вас, Хтодора, брынзы одолжить. Какое же вино без брынзы. А он такой хозяйственный. А такой культурный, город, не то, что мы сельские мужики. А высокий! Ох, кума, у меня яичница, наверно уже сгорела, пока я тут разговаривала с вами.
Всё же Катерина долго и бестолково трындичила, перескакивая с одной мысли на другую, как воробей с ветки на ветку.
Зосим и Хтодора, как водится, с буханкой белого хлеба да с графином холодного вина переступили порог Солоденчихи, познакомились с гостем, который, к удивлению, хоть и городской, но по-нашему разговаривает, и даже по-простому без всяких там городских заковычек.
В селе такой обычай, если ты у соседей в гостях побывал, обязательно его надо пригласить к себе.
Иван и Катерина пришли в дом Кочубеев. В сравнении с Викторовскими мазанками Зосимов дом показался Ивану, как говорила Катерина, Версалем. Что там рассказывать. Знакомство, разговоры, уговаривания. Закончилось тем, что Маруся после долгих колебаний согласилась выйти замуж за Ивана Тысячнюка.
Василь тем временем отслужил армию и был парубком на всю Викторовку и соседнее Макарово. Того и гляди: вот-вот женится, и, пожалуй, почти каждая девушка в поре внимательно следила, чтобы не выпустить своё счастье из собственной горсти.
Макаровские и Викторовские девушки, бывало, при встрече с Хтодорой так небрежно через губу выронят: «Добрыдень!» или «Здрсть!», словно милостыню подадут. А теперь: совсем другое дело.
- Добрый день, Федора Романовна! Как вы поживаете?
- Да спасибо! Так себе.
- Ото вы счастливая женщина! Какого сыночка дождались. Такой белый, кучерявый.
- Он всегда такой у меня.
- Вы же его в клуб пускайте.
- А я его не держу. У меня сын самостоятельный, а не телёнок на верёвочке.
- Ой, Федора Романовна! Держите его на верёвочке, а то какая-нибудь уведёт.
Вот так. Какая бы девушка не начала разговор с Хтодорой, всё равно повернёт туда же – о Василе.
И Хтодоре было приятно, что к ней девушки пристают с разговорами, потому что знала: Василь - парубок на всё село.
Не только девушки наведывались к Кочубеям. По ту сторону балки жил Микола Гончарук. Хата хоть и поменьше, чем у Зосима, Версалем не назовёшь, зато хозяйство крепкое. Микола - местный житель, не стал жить в отцовской мазанке, построился так, чтобы не стыдно было перед людьми. Надо было позаботиться и о том, чтобы иметь лишний рубль. Подрастала дочь единственная в семье. От Гончаруковой хаты вверх по склону балки тянулся виноградник. Вся Викторовка, да и соседнее село Флориновка, навещали дядьку Миколу, чтобы купить бутыль вина. А оно у него было круглый год холодное и искристое.
Теперь, когда стал плодоносить виноградник у Зосима, Гончарук часто приходил к нему и давал советы. Для Зосима – западника было всё в новинку: как сажать черенки, как обрезать ранней весной лозу, вообще, как формировать крону куста (у Зосима, как и везде в этих местах, выращивали кустовой виноград). Без советчика, а особенно такого, как Микола Гончарук, сделать хорошее вино и, чтобы не дай бог, не скисло, просто как без рук.
Зосим тоже часто бывал у хозяйственного соседа. У Миколы была пасека. Пчёлы, ульи, рои, вощина и все другие тонкости пчеловодства были недоступны Зосиму. Вот чего не умел делать, так не умел. Но очень хотел иметь пасеку не столько ради мёда, сколько хотелось выглядеть хозяином на всё село. Вот такие честолюбивые замашки. Ещё, когда малым пацаном на обеих ногах прочно встал на повозке, родилось стремление к почести. Не любил хвастунов, и сам не хвастал, но всё делал так, чтобы люди с завистью говорили в душе: «Хозяин!»
А так как он замечал, как викторовцы при встрече перед ним шапку снимают, то, известное дело, ему не пристало водиться лишь бы с кем, а с таким хозяином, как Микола Гончарук.
Как только какой праздник, или гости, друг Микола – на самом почётном месте. А когда вино разогреет кровь, оживляются разговоры, Зосим и Микола начинают брататься, обниматься и друг друга сватом величать.
Зосим никак не мог понять, что теперь не те времена, когда взрослые сватали, находили жениху невесту. Василь там, в клубе сам себе найдёт девушку. Но Зосим упрямо твердил сам себе: почему Хтодору ему сосватали дядьки, почему он, родной отец, не может женить Василя на Гончаручке? Иначе и быть не должно: богатый – к богатому.
Но времена не те. Василь настоял: он будет жениться на медсестре из Ширяево. Зосим - в крик. Василь стоял на своём.
- Запретите – уйду из дома! Всё равно будет по-моему.
- Постой, Зосим, – вмешалась Хтодора. Она всегда так, когда муж - с кипятком, она – с холодной водой. Но на этот раз ссора ещё больше разгорелась.
- Вон из дома!
- Я уйду, но мы хату делали на две половины, одна - ваша, другая – моя. И в свою половину кого захочу, того и приведу.
Зосим ещё в глаза не видел эту медсестру, толком не рассмотрел Гончарукову дочь. Ему это было безразлично. Его беспокоило, как гвоздь в сапоге, что он много наобещал Миколе Гончаруку, что его за хозяина не будут считать, а так за ботало какое-нибудь, которое может только языком трепаться и только.
Василь уже с сорок четвёртого года – без отца. Старший сын в ссылке, он был советчиком и защитником всей семьи. И Хтодора без Василя не выжила бы. И то, что он – глава семьи давно осознавал. А теперь попала коса на камень. Зосим никак не хотел уступить и древние обычаи нарушать.
Раздоры в семье не затихали. Закончилось тем, что однажды Василь привёл свою Валю за руку в свой дом. Хтодора, как Хтодора. Обтёрла руку об фартук и подала её молодой девушке. Зосим, как сидел в летней кухне и ел салат из молодых огурцов, так и продолжал. Валя почувствовала, что свёкор ещё даст ей жару.
Как бы там ни было, но чтобы перед людьми не срамиться, сделали свадьбу без всякой старинной мишуры просто гости. Василь сам приглашал всех соседей и в том числе Гончаруков, но они не пришли.
Раздоры не утихали. Валя оказалась с характером и свёкру не корилась.
Петр Безвершко, колхозный ветеринар, или как Хтодора его называла – коровий доктор, почти каждый день приходил, чтобы купить кружку вина. А когда он выпьет, то страсть, как хочется ему и поболтать. В селе все обо всём знают и если соседи помалкивали, то пьяный Безвершко Зосима называл Кайдашом, а Хтодору – Кайдашихой.
- Что это ты всё болтаешь: Кайдашиха, Кайдашиха? Спросила однажды Хтодора.
- Вот когда я буду трезвый, я вам Федора, прочитаю книжку.
И прочитал. Не всю, лишь отрывки. Хтодора слушала, плакала и смеялась. После затихла и загрустила.
И что это за человек это Нечуй-Левицкий? Словно, у нас на летней кухне побывал.
Между Зосимом и невесткой мира не было. В глаза или за глаза Зосим иначе свою невестку не называл, как просто невесткой, или русалкой.
Немного напряжение спало, когда родился первый внук. Назвали Игорь. Зосим называл его по-своему, как ему понятней и удобней – Григор. А потом второй – Виталий. Зосим свыкался с тем положением, что он уже дед.
Дед. В селе так, если ты стал дедом, то тебя могут молодые послушать или махнуть рукой, не лезь, мол, и без тебя разберёмся.
Прошёл ливень. Глиняные стены надстройки над погребом раскисли и осунулись. Нужно заново месить чамур и строить. Но Зосим не торопился. Василь всё время на работе. Он возит председателя колхоза, по целым дням гоняет по полям. От стен осталась куча глины. Она напоминала скотину, которая издохла и теперь под солнцем догнивает.
Вечером, когда уже смеркалось, Василь после ужина за столом спокойно рассказал, что он задумал. Его друзья уехали в Звенигородку и устроились на работу.
- Вот я и надумал поехать, подрастают дети. Сейчас, сами видите, в селе хорошего образования им не дашь. А я не хочу, чтобы они всю жизнь быкам хвосты крутили.
Сердце у Хтодоры ойкнуло.
- А как же мы?
- А вы… Может оно так лучше будет? Вы будете жить по-своему, никто мешать не будет.
- Это уже Русалка нашептала, - сказал Зосим.
- Да при чём тут Русалка?
Вот-вот могла вспыхнуть перебранка, но Зосим на этот раз промолчал, сидел, как ошарашенный. Ему в голову никогда не могла придти такая мысль, что его сын, наследник, опора и надежда, может отколоться, как эта ветка на черешне, если неловко на неё наступишь.
С отъездом Василя в хате стало тихо и пусто. Только сейчас Зосим заметил, до чего же дом громадный, пустые просторы угнетали.
Зосим, торгуя вином, начал и сам частенько прикладываться. Эта привычка подкашивала здоровье. Зосим угасал. Стал сутулиться, натруженные руки вытянулись. Усы, которые были украшением для округлого лица с чуть курносым носом, теперь стали жиденькие. Среди огненно-рыжего волоса пробивалась седина. Ночами не спал. Из головы не выходил Василь.
А он время от времени приезжал и возвращался в свою квартиру, к своей работе. Зосим понял, что дом Василя уже там, не в Викторовке.
Человек живёт надеждой. Когда уехал в город Василь, она окончательно угасла. Остальные дети, хоть Маруся, которая замуж вышла, или хоть Володько, который после института на службу подался, оба отошли без боли и сердечного надрыва. С ними произошло так, как и следовало ожидать – туда нитка вела. Но Василь… бессонные ночи. Чего только не передумал Зосим. Теперь он и жалел, что не так себя вёл. А то оправдывал себя. То представлял, как бы оно было, если бы Василь остался. То он проклинал новые времена. Все смешалось. Все куда-то едут. Одни из села - в село, из Соковицы - в Викторовку. Другие - из села - в город, третьи из города – в село.
Как же так случилось, что в таких муках, после таких мытарств удалось собрать семью, а теперь она распалась. То он стал себя упрекать за то, что свои нервы не умел сдерживать. А как он их когда-то держал в узде? Вспомнил, как он делился с братом. В душе клокотало, но он перед людьми и вида не подал – выглядел спокойным, когда укладывал семью на ночь под кустом. А после – война. Побег из плена. Артобстрелы. Рукопашные бои. Тюрьма в Мизоче и в Княж-Погосте. Голод на севере и в Ступно. Слов нет, всё это истощало сердце, черствела душа. Силы покидали, покидала и надежда. Не было желания хвататься за соломинку. Склероз довершил то, что не успели сделать годы нелёгкой жизни. Угасла свеча.
Похоронили Зосима на Викторовском кладбище на бугорочке. Совсем рядом - овражек, откуда он возил глину для нового дома, на виду – село, которое пряталось в зарослях акаций, на противоположной стороне балки белели постройки Гончарука. Всё это осталось и прошло. После похорон дети разъехались по домам. Каждый из них приглашал мать к себе, но она сказала:
- Попробую жить одна, если сумею. В городе я не умею жить и не хочу.
Не смотря на то, что в ссылке Хтодора приобрела опыт жить с «грошика и кошика», она предпочитала сельский уклад, а ту жизнь на севере вспоминала с содроганием. Вот теперь она одна на хозяйстве. Скот, бочки вина, которые дают немалую прибыль, постройки, усадьба. Одним словом, Хтодора чувствовала силы в своих руках и вообще силы, чтобы жить самостоятельно. Хтодоре тогда шёл шестьдесят пятый год.
В Вильоме она жила одна, но жила на зарплату, а тут в селе - совсем иное дело. Тут надо вертеться во все стороны.
Постоянные покупатели вина нахально брали вино в долг, но рассчитываться и не собирались. А эти деньги нужны были и на хлеб, и на корма скоту. Хтодора была уже пенсионерка, в колхоз на работу ходить не было возможности. На четвёртый год решилась пораспродать своё хозяйство и переселиться к дочери Марии в Тирасполь. Некоторое время работала уборщицей в библиотеке. Работа для неё, крестьянки, казалась очень лёгкой. Везде стоят рядами шкафы, высокие, до самого потолка, и в них – книги, книги.
- И зачем их так много? – думала Федора Романовна. Так её теперь в городе величали. Она постепенно свыкалась с мыслью, что книга – нужная вещь. Зря она когда-то в голову вбивала Володьке, чтобы он бросал книгу и занялся делом – книга хлебом не накормит. А теперь она увидела, как люди серьёзно относятся к чтению книг. Приходят мужчины и женщины, садятся за столами и читают молча. Вот так часами могут просидеть, уткнувшись в книгу. Теперь она хорошо усвоила, что книга - ценная вещь.
Новая жизнь, особенно городская, показывает, что книга - важнее сапы, вил или серпа. Вот и теперь ей, неграмотной женщине кроме швабры и тряпки ничего в руки не дашь. Пусть бы оно и так. В селе можно быть неграмотной. Когда-то пани Ядвига и Настя Бондарь – на что грамотные женщины, а к сельской жизни совсем были неприспособленные.
Те, которые приходили в библиотеку, назывались читателями. То ли старый, или молодой, то ли мужчина, или женщина, всё равно – читатель. Чудно!
Пока Федора управлялась со своей шваброй мыла полы между стеллажами, попыталась прислушаться, о чем могут разговаривать эти читатели. Однако большинство разговоров Федоре было непонятно. Она хорошо понимала русский язык, вот только говорить по-русски не осмеливалась. Просто люди говорили о чём-то непонятном.
Однажды всё-таки её поразил разговор группы людей, которые сидели у квадратного стола. Суть разговора Федора поняла. Тирасполь – на молдавской земле. Понаехали русские и «хохлы». Надо их гнать в шею. Молдавия должна принадлежать только молдаванам. Это Федоре не надо было переводить.
На всю жизнь Федоре запомнился тот вечер, когда соковичане собрались возле хаты Антона Кравца и с самого высокого бугра смотрели, как вдали в низине горело польское село Комаровка. Что-то похожее говорилось тогда, когда вырезали почти всех поляков и старых, и малых – никого не пощадили. И тогда соковичане так же рассуждали: ляхи заполонили нашу украинскую землю. Смерть ляхам! Украина – для украинцев.
А теперь такой же смерти желали прилично одетые люди, не дикари. Книги читают, грамотные, а рассуждают так, как рассуждали тёмные соковичане. Понаехали. Она, Федора, понаехала, вот так от нечего делать. Судьба по свету бросала. Понаехали!
До сих пор Федора не могла забыть кушетку с точёными дубовыми ножками. Её привёз Иван Приймачук из села Комаровка. Почти все мирные поляки тогда погибли. На этой кушетке, возможно, спал поляк, не предвидя беды. Среди ночи его настигла смерть. Он был убит только за то, что он поляк, за то, что он разговаривал на другом языке, что его деды-прадеды поселились на песчаной земле волынских лесов, среди комарья, почему и село назвали Комаровка. Как знакомо это негодование: понаехали.
Дубовая кушетка. Иван Приймачук не разбогател на ней. Всё время ему казалось, что невинная польская кровь выступает на точёных дубовых ножках.
А теперь эти, на вид интеллигентные люди, способны её, Федору, убивать или гнать в Магадан. Сколько её гоняли по магаданам! И опять…
Ещё при Хрущёве пришла «бумага», что Кочубей Артём Зосимович, Федорин старший сын, оправдан и реабилитирован. Он стал невинной жертвой сталинских репрессий. Однако в этом документе была скупо описана судьба любимого первенца. Значилось: умер в Воркуте в 1946 году. Из двадцати обещанных годов ему досталось только два. Почему умер и какой смертью – ничего не сказано. Или не вынес голода, или нечеловеческие условия каторги свели со света, или расстреляли. Можно только догадываться. Какие муки ада прошли там, чудом уцелевшие бывшие «зэки». Об этом много писали. Но это запоздалые слёзы: они не вернут сыночка. Эти мысли об Артёме не покидали её ни днём, ни ночью. Разлука с Василием уходила на второй план. Он приезжал время от времени, звал к себе, она ездила в Звенигородку, гостила по месяцу, а то и дольше. Поэтому Василь, его судьба не беспокоила. Память о Зосиме сохранялась. В углу, где стояла кровать Федоры, стояло три образа: Спас в застывшей позе с жестом благословения, увеличенные фотографии Артёма и Зосима. Это те утраты, которые уже не вернёшь, но в памяти Федоры они будут храниться до самой смерти.
Федора вечерами, когда одолевала бессонница, всё размышляла. Почему люди убивают людей, при чём невинных, тихих, которые букашки, казалось, не обидели. За что убили Алёшу, безобидного человека. Он ещё до войны, спасаясь от голодной смерти, на животе переполз через границу. Прижился на Соковице. У кого он только не батрачил, его считали божьим человеком. А уже после войны пришли бандеровцы, вывели к дороге, убили. С убитого сняли сапоги. Так пусть бы разули живого и пустили на все четыре стороны, зачем было убивать? Или подруга Настя Бондарь? Убили только за то, что она говорила по-московски. А в Мизоче сотни евреев расстреляли, трупы присыпали в канаве за сахарным заводом. Там лежит и еврейчик Исар. Его в Ступно все знали, называли тряпичником. Собирал старую одежду, паклю и разную дребедень. А рассчитывался спичками, гребешками, пряниками. Убили, потому что он был еврей. А где теперь Завадская – подружка Ядвига – возможно и её убили только за то, что она – полячка.
Зачем людей ссорят, подбивают на убийство. И каждый раз начиналось с разговоров о том, что понаехали.
И вот теперь, когда Федоре «стукнуло» за девяносто, разворачивались события, которые напоминали её прошлое. Они снова готовы убить только за то, что ты не румын, что ты говоришь на том языке, какой усвоил на Соковице, на Цвыках
Будут убивать тех, которые понаехали. Ох, как знакомо всё это Федоре. Понаехали! Вам бы в жизни столько поездить, как мне досталось! Вот так поднялись на крылья, как саранча, прилетели и сели. Совсем не так. У каждого была своя судьба. Как оказались молдаване в Макарове и Викторовке. Никто не знает. Им тоже скажут: понаехали. У каждого своя судьба, она людьми швыряла, они сами в том не виноваты, им бы посочувствовать, а не злобствовать. Длинный путь протянулся от Цвыков до Тирасполя.
Словно после ливня, людей, как щепки, сорвало с мест, перемешало в бурной и мутной воде, и разбросало по свету. Судьба их крутила, ломала, угнетала и выбросила на новых местах. И за это их надо гнать в Магадан или на дно Днестра, как обещали румыны?
Слухи о новой войне дошли до Тираспольской окраины – «нахаловки», где под присмотром Маруси доживала свой век Федора. Ей рассказали, что на Бендеры и Дубоссары напали молдавские националисты. Тирасполь они не смогли взять.
В боях под Дубоссарами погиб родственник Ивана Тысячнюка - Павел Карауш. Перед смертью попросил Марусиного зятя Володю, чтобы он присмотрел за овчаркой Дезой.
Большой и умный пёс мог часами смотреть в глаза старенькой бабушки Федоры. Оба молчали. Они молчали каждый о своём и об общем – о жизни, счастливой и жестокой, удивительной и противной. Старый пёс осиротел и никак не мог с этим смириться. Он вопросительно всматривался в глаза бабушке, словно хотел спросить: «Почему?» Но бабушка не могла ответить. Люди только мечтают, когда настанет время всеобщего братства и счастья. А, возможно, это сказочка? Федора не знала.
Она встретила свою старость, как нечто неизбежное, и была целиком спокойная. Кого бы ни вспомнила из своих знакомых, их уже нет. Словно сошла на незнакомой станции и вокруг – незнакомые люди. Даже собственные дети стали старыми, и их фигуры пригибает к земле, уже и они нянчат свои внуков. И чувство, что та жизнь осталась на другой станции, к которой нет возврата. Поезда ходят только в одном направлении. И поэтому Федора говорила себе спокойно и без страха: «Пора!»
Мы все, молодые, старые и люди среднего возраста, - все обречены на смерть. Но мысль об этом такая смутная, как туман. Она будет, но когда? Где-то там, в неопределённом будущем, и невольно отгоняем эту надоедливую мысль, как муху.
Другое дело, когда человеку перевалило за сто лет. Эта мысль о неизбежности так часто гостит, что Федоре хочется посмеяться.
Вот в таком весёлом настроении Федора рассказала своим детям и внукам такую баечку:
- Однажды старая женщина пошла в лес, чтобы принести хвороста. Набрала хорошую вязанку. Попробовала поднять – не может, состарилась, не те силы. И заголосила: «Боже мой, милый! Где же эта смерть, почему она за мной не идет, сколько я ещё должна мучиться на этом белом свете?» А смерть, как известно, у каждого - за спиной. «Ты меня звала?» - спросила Смерть. – Чего надо?» «Звала, звала, моя смертушка. Видишь, какой старой и немощной я стала. Помоги мне, дорогая, вязанку на плечи закинуть». Так старая баба от смерти отвертелась и больше лишнего языком не болтала.
Ночью, когда мучила бессонница, Федора пыталась думать не о том, что будет, будущего почти не осталось, а о том, что было.
- Была ли я счастлива в своей длинной жизни?- Спрашивала она сама себя. – Возможно, да. Жить на земле это уже счастье. Как это было трудно стать настоящей хозяйкой. Но я любила, и меня муж любил. Растила детей – это счастье. И это всё было. Счастье хватала обеими руками, но оно, как вода между пальцами проливалось. Старшего сына Артёма ещё ребёнком в тюрьмах замордовали. Василь, который после Артёма стал старшим помощником и надеждой, - умер ещё молодым. Зосим. Мой родной Зосим, сиротинка беспризорная. Война, тюрьма, голод, тяжёлый труд, а после тоска, что Василь уехал в город – всё это скосило его, пригнуло к земле. Стоило ли жить? Стоило - рассуждала Федора.- Стоило. Ещё остались дети, ещё вот сколько внуков, а там и правнуки – все Кочубеи, род не перевёлся и это счастье.
Опять и опять новые поколения это счастье будут горстями хватать, опять и опять оно сквозь пальцы будет ускользать. И так от века и до века.
***
На сто втором году жизни моей матери не стало. Но сохранилась память об удивительной женщине, в судьбе которой частично отразилась судьба людей двадцатого столетия, столетия с его бурным развитием и крутыми изломами.
Тирасполь.
2002 - 2003 год. Авторский перевод с
украинского языка
2007 год.
Из века в век
© Copyright: Владимир Кочубей, 2012
Свидетельство о публикации №212031800873
Свидетельство о публикации №212031800873
Рецензии