20. Вино умиления

...Прошли десять, двенадцать, потом пятнадцать лет с начала монастырского пути Анны… Внешне в ее жизни мало что изменилось. Все было так же и то же и на своих местах. По-прежнему ежедневно аккуратная Анна отмечала в своих дневниках прочитанные главы Священного Писания, кафизмы Псалтири, книги святых отцов и все, что она успевала и не успевала вычитать из молитвенного правила, и даже время, затраченное - по минутам - указывала, держа самое себя под неусыпным контролем. Все так же внезапно образовывались пропуски в записях – как какие-то провалы – в те периоды могли обостряться скорби, наваливаться со всех сторон заботы… «Бухгалтерия» же Анны имела под собой весомое основание. Кому как не ей было хорошо знать, как же слаб человек: во-первых, эти слова очень часто – и не случайно! - повторял Духовник, а во-вторых, она сама знала себя слабой и боялась отпустить вожжи, чтобы вместо хоть медленного движения вперед не потерять свое «рало» и не воззреть вспять. По Евангельскому слову: «возложив руку на рало, не зри вспять» ( Лк. 9:62).

Анна делала выписки из Писания и отцов, немного комментировала, а некоторые святоотеческие слова выносила на обложки своих дневников как ключевые и путеводные для того времени ее жизни, чтобы видеть их не раз на дню, и не забываться. Так на обложку Великопостного дневника 2003 года она вынесла три фразы из Псалтири: «Еже сотворити волю Твою, Боже мой,  восхотев, и закон Твой посреде чрева моего» (Пс.39), - это откровение царепророка Давида Анна в буквальном смысле слова осязала. Трудно объяснять с помощью обычной речи духовные ощущения, но все-таки отчасти возможно попытаться...
 
Восприятие Слова несомненно меняется, когда оно становится нашей жизнью. «Словеса Господня» для подвижника становятся многим более чем хлеб, «которым жив будет человек» (Мф. 4:4) и нередко могут заменять его и ли сокращать потребность в нем. Отцы учили, что должно не только читать Писание и их творения "деланием", но и доискиваться до глубинного – духовного - смысла слова, его духовной силы, углубляться в него до тех пор пока «мысленный какой луч проходит по стихам написанного» (Св. Исаак Сирин).
Духовный человек ищет и находит в отеческом слове сродное – сокровенное духовное, но сердец, занимающихся землей, по слову отцов, - эта духовная сила отнюдь не побуждает к удивлению.  Анна не могла вспомнить, когда впервые она начала чувствовать и понимать это  таинственное и всевластное действие духовного слова – его неземную питающую и творящую силу, о которой говорил апостол Павел: «…Слово Божие живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого: оно проникает до разделения души и духа, составов и мозгов, и судит помышления и намерения сердечные» (Евр. 4:12). Именно это слово апостола дословно процитировала старцу Зосиме святая Мария Египетская, прожившая в пустыне 47 лет без единого человека и без единой книги, и без хлеба, между прочим, однако потрясшая старца тем, что она точно цитировала Священное Писание и псалмы: "Хлебы мои кончились, как я сказала, в эти семнадцать лет. После того я стала питаться кореньями и тем, что могла обрести в пустыне… с того времени и до нынешнего дня сила Божия неведомо и многообразно соблюдала мою грешную душу и смиренное тело. П и т а л а с ь  и  п о к р ы в а л а с ь  я глаголом Божиим, всё содержащим (Втор. 8:3), ибо не о хлебе едином жив будет человек, но о всяком глаголе Божием ( Мф. 4:4), и не имеющие покрова камением облекутся ( Иов. 24:8), если совлекутся греховного одеяния ( Кол. 3:9)».

И когда изумленный старец вопросил ее о том, где и как она могла в пустыне освоить грамоту и изучить Писание, – преподобная Мария и ответила ему словами апостола Павла: «Поверь мне, человек Божий, ни единого не видела человека, кроме тебя, с тех пор, как перешла Иордан. Книгам и раньше никогда не училась, ни пения церковного не слышала, ни Божественного чтения. Разве что Само Слово Божие, живое и всетворческое, учит человека всякому разуму» (Кол. 3:16; 2 Пет. 1:21; 1 Фес. 2:13).

То, что Анна выписала на обложку дневника фразу о том, что закон Божий «посреде чрева» ее, отнюдь не означало, что она уже не оступалась, не грешила, не ошибалась… Отнюдь! Слово пророка Давида лишь определяло ее внутренний настрой, ее духовное состояние, соответственно замечательной и столь важной для понимания христианской духовности мысли преподобного Исаака Сирина: «Сладость, сокрытую в правде, вкушаем не тогда, когда  д е л а е м  правду, но когда  л ю б о в ь   к  правде пронизывает сердце наше; и делаемся грешниками не тогда, как сделаем грех, но когда  н е  в о з н е н а в и д и м  его и не раскаемся в нем»...

***
Второй эпиграф относился впрямую к повседневным ощущениям и характеру жизни Анны: «Зане тебе ради умерщвляемся весь день, вменихомся яко овцы заколения» (Пс.43); Ну, а третий – он сопутствовал двум предыдущим, как неотвратимое действие и увенчание духовного закона: «Показал еси людем Твоим жестокая: напоил еси нас вином умиления» (Пс.59).
В дневнике Анны нашлось и объяснение последнего слова, которое она взяла из толкований Василия Великого, который подчеркивал, что псалом написан о нас, «изменитися хотящих», которые, кто оставив привычку отцов к суетному, будет соображать жизнь свою с евангельскою строгостью, и судя по «надписанию» - пояснительному подзаголовку псалма – он написан в столпописание (славянская калька с греческого «надпись на камне»), то есть его не должно слушать небрежно.

Божественный Василий говорит, что Бог отринул тех, которые удаляются от Него по мере грехов своих и «ущедрил еси нас», когда Единородного Своего Сына предположил в жертву умилостивления за грехи наши, чтобы в Крови Его нашли мы избавление. Но мы не смогли бы познать сего величайшего Таинства, если бы не напоил нас Господь  в и н о м  у м и л е н и я. «Вином называется слово, которым ожесточенное сердце приводится в чувство», - говорит святой Василий, - ни больше ни меньше, как мощнейшее средство, которое способно раскрывать и преображать сердце к постижению и Тайны нашего спасения, -  Тайны Креста. К слову – русский перевод Псалтири здесь употребляет выражение «вином изумления». Нужен ли комментарий?

Однако, погружаясь в глубинные смыслы Писания, псалмов и житий святых, Анна на внешний взгляд вовсе и не менялась. Вот и в дневнике ее уже через одну страницу после чудесных рассуждений о созидающей силе Слова вновь продолжились нескончаемые испытания совести, свидетельства перманентных сражений Анны самой с собой, из которых столь часто она выходила отнюдь не победителем.
Хотя кто знает, не побежденный ли становится в духовной брани на самом деле подлинным победителем – по высшему гамбургскому счету?
 
Грехи, ошибки, искушения, неисправности, недолжные помыслы, греховные реакции сердца, записанные для очередных исповедей, - многие записи – да почти все, - повторялось по десять, а то и по сто раз, если смотреть на протяжении многих лет, - чувствовалось, с какой болью, а то иной раз чуть ли и не с отчаянием записывала Анна эти болезненные и никак неизживаемые греховные складки своего поведения, словно буквальную иллюстрацию к словам апостола Павла:
«…Не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю… Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Если же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех» (Рим.7:14-20). 

Шли годы, а боль и напряжение внутренней жизни Анны  вовсе не ослабевали. Напротив: это напряжение почувствовал бы, наверное, и посторонний читатель и, возможно, изрядно бы смутился: какая же, мол, все-таки закоренелая грешница была эта Анна и кто может вообще выдержать такую многолетнюю брань с самим собой и главное – все ведь вроде без толку – что-то не поддаются такие навыки изменению…
И все же, вероятно, то, что происходило с Анной – творилось промыслительно, потому что человек должен познать свое падшее естество до донышка и через то многое понять в человеке вообще, в природе греховности, а познав, умудриться уготовить свой собственный сосуд для встречи «совершительной» Благодати, чтобы не употребить ее во зло. Вот почему неполезен для человека быстрый переход от состояния борьбы к состоянию духовной свободы (свт. Игнатий (Брянчанинов).

В одном из дневников, рядом с выписками из сочинения святителя Игнатия «Мой плач»  Анна записала свой стих под таким же названием. Виршеплетством Анна раньше почти совсем не грешила, но в пору запрета писать, она, тем не менее, нашла лазейку для души и в этой лазейке обрелись некие простенькие духовные стихи и канты, к которым Анна даже и напевы сочиняла. Может быть, до этого дело бы и не дошло, но знакомые матушки в монастыре то и дело осаждали ее неотступными просьбами написать в подарок то одной, то другой какой-нибудь духовный стих к празднику – к годовщине пострига или ко дню Ангела. Отказать этим пожилым матушкам столь похожим на двух малых детей, Анна не умела.  Но было изредка и что-то свое, личное, подталкивавшее ее высказать наболевшее вот в такой, к примеру, форме:
Расшатан ствол,
И корень подгнил,
А крону ломают ветра.
Так я, горемычный,
Себя ощутил
Прозрев свою душу
До дна.

Пылают глаза мои.
Огненный плач.
Но что-то держит меня.
Не ужели Ты
Не отверг до конца
Покинутого
Мертвеца?..

Было отчего придти в отчаяние, читая эти год за годом повторяющиеся свои собственные самообличения и разоблачения, в чем Анна была действительно мастер…

***
 «Есть ли у меня послушание духовному отцу?» - выводит заголовок Анна. И начинается…
«Увы мне. Мои обиды на духовного отца: «забыл, бросил, покинул, не принимает…». Причины? - Д о л ж н а  быть виновата, конечно, в во всем этом только Я, но как мне узнать, в  ч е м  именно моя вина? Может, он догадывается про мои обиды? Ведь не только обиды, но даже и огорчения есть вещь греховная: «Если ты на кого огорчился, то знай, что ты горд, любишь себя, а не Бога и ближних, и забыл о своих грехах и о том, что бы смириться и терпеть» (Архиепископ-старец Варлаам (Ряшенцев).

Духовник, конечно, все это видит, но помочь не спешит как и прежде не спешил. А в это время на один слой помыслов нарастают как паразиты новые: «Вот мол, какая я неудачница: работа давно оставлена, превратилась в социального маргинала и вечно самоуничижающегося юрода, осознающего при этом всю неполноценность и недостаточность этого самоуничижения, но не умеющего выскочить из этой коллизии, избегнув запретного с а м о у т в е р ж д е н и я. Авторитет в семье порушен. Дети привыкли видеть в матери деятельного, уважаемого человека, а теперь годы уже маячит перед ними какой-то странный, постоянно болеющий человек и большей частью огорченный человек по имени «никто», который считает своим долгом перед всеми смиряться, а это миссия в глазах мира не очень-то приглядная, в особенности, когда старший человек смиряется перед младшими, молодыми невестками, К примеру… И полезно ли это детям, которые так подвержены мнению внешнего окружения? А духовник еще и подсыпает соль на раны безжалостным своим словом: не смей своим унылым видом отравлять всем жизнь в семье! Значит, должна еще, умирая, при всем при том и постоянно улыбаться, держать веселую мину и делать всем только приятное… Все это терплю и терпела ради монашества, пострига, а годы идут и никаких признаков и надежд… А ведь благословение-то было. Правда, с оговоркой: мол, я должна перестать чего-либо (и монашества в первую очередь) хотеть. Но возможно ли это?»

Перебрав все, что ее мучит, Анна тут же сама, на основании своей же духовной диагностики прописывает себе «рецепт»:
«Не хотеть ничего кроме познанной из обстоятельств воли Божией; если никакой динамики в моих обстоятельствах нет – значит и не хотеть и не искать ничего другого; никуда не лезть, не вмешиваться в жизнь, подавлять активность, в том числе и внутреннюю, – смиряться со всем тем, что приносят обстоятельства, ограничится только тем, что мне очерчено». Однако вслед выписанным за рецептом в дневнике стоит постскриптум: «Интересно только, в чем же будет заключаться сам процесс жизнедеятельности этого живого трупа?».

И тут же Анна записывает свой удивительный сон как раз того времени, в котором можно было бы прочесть ответ на вопросы и сомнения, которые ее в то время так мучили…
Надо сказать, что Господь не оставлял Анну в те трудные и, вероятно, очень важные для ее становления годы. Любовь Божия поддерживала слабые руки человека, не давая им опуститься; что-то пророчила, как тот дивный взгляд Патриарха, поправляла, объясняла, хотя и очень непросто было перевести эти обращенные к Анне знаки, слова и сигналы иного мира на примитивный язык человеческого рассудка...

***
Приснилось Анне, что она примостилась на низенькой скамеечке у ног древнего старчика, в жизни ей незнакомого, а во сне по ощущениям -  дорогого, который сидит, согнувшись, на простой железной койке, застеленной солдатским серым одеялом. Анна с любовью внимает этому старчику. Она в черном, но почему-то простоволосая – не покрыта ее голова. Между ней и старчиком какая-то пронзительная духовная близость и особенная, только в духовной жизни встречающаяся нежность. Вдруг открывается дверь и в эту горницу входят архиереи, да все в парадных облачениях, сверкая златом, яркими красками парчи. Они весело переговариваются. Анна в ужасе хватается руками за свою непокрытую голову, и, как маленькая девочка спешит спрятаться на корточках за спинкой кровати старца. Но ее замечают и велят ей выйти. Она со страхом и смущением выходит из укрытия, приближается к митрополитам (она их так воспринимает), пытаясь хотя бы руками прикрыть свою голову. Анна робеет: «Простите меня, я без платка», - говорит она им в страхе. Те же так же добродушно и весело смеясь, указывают ей на что-то лежащее на спинке кресла рядом с ними: «Вот твой головной убор!» - говорят ей архиереи. Анна в ужасе отшатывается: на спинке кресла аккуратно разложен… белый шутовской колпак. «Это не мое!- кричит им Анна в отчаянии и отвращении, - Это не мое! Я не брала этого!». Все заливисто над ней смеются…

Картинка меняется: Анна в узкой длинной комнате-келье. Вдруг там появляется довольно моложавый монах, лицо которого Анне тоже не известно, но во сне она его как будто знает, потому что приходу его не удивляется и привычно-ловко бросается ему в ноги со словами: «Простите меня, батюшка!», но вот чудо: он успевает в поклоне ее опередить. С поразительной скоростью, изяществом легких и благоговейных движений истинного монаха, выросшего в божественном послушании, он бросается ей в ноги и оказывается на какую-то долю секунды на полу раньше нее: «Это ты прости меня, дорогая!», - произносит он с такой же в  э т о й  жизни не воспроизводимой любовью, искренностью и смирением, с каким был положен этот поклон, и с каким изредка говорил Анне это «ты» и «дорогая» ее реальный духовник.

Расцвел день, а с ним вернулось все прежнее. Как ни странно, Анна в то время сон не прочла. Утешившись явлениями двух неизвестных ей старцев: древнего и молодого, она страшно расстроилась назначенному ей колпаку. Уж сколько времени она ждала монашества, а вместо этого - шутовской колпак…
Эх, Анна, не поняла ты тогда своего счастья – и великой милости – поносить двадцать, а то и больше лет белый шутовской колпак. Уж не говоря о том, что это и есть самый лучший и самый верный путь к монашеству. Если уже даже и не само монашество…

«Монашеская жизнь, или равноангельная, заключается не в постриге, а в делах жизни евангельской (ангельской), то есть в глубокой сердечной любви к Богу, во всякой чистоте и девстве, во всяком забвении себя, в усердном, согретом Божией любовью служении ближним в деле спасения и нуждах их. Кто это будет творить, тот в очах Божиих и есть уже монах, хотя бы и не имел пострига. Мирянин, проводящий жизнь без пострига, имеющий старца-духовника, живущий в послушании ему, во всяком воздержании, в целомудрии, нестяжании, незлобии и в молитве, в любви к Богу и ближним и в постоянном покаянии, - такой мирянин выше монаха, живущего нерадиво, и не ниже доброго монаха», - так мыслил о монашестве почитаемый Анной преосвященный старец-архиепископ Варлаам (Ряшенцев), наставления которого в те годы ходили  по рукам в переписанном виде. Издали его лишь в 2008 году…

***
Год за годом незаметно, но чувствительно погружалась Анна в сокровенные недра собственного сердца, обретая там совсем иную, удивительную и подлинную жизнь, находя там и какую-то иную самое себя, поражаясь, как сторонний наблюдатель, тем изменениям, которые творил в ней Господь. Вот ведь чудо – не вовне событиями, не встречами с другими людьми развлекать скуку и однообразие жизни, а узнаванием самого себя и каких-то совсем новых ощущений своей собственной жизни. Анна все годы много и трудно болела, однако зато она в себе узнавала истину апостольского слова, что «если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется» (2 Кор.4:16). Такого человека уже все меньше и меньше влечет внешнее, видимое и все больше тянет к себе внутреннее, невидимое, в котором прорастают новые ощущения, восприятия, мысли – происходит то самое таинственное обновление - «аки орля» - явление второй юности человека, как толкует о том преподобный Максим Грек, объясняя это выражение из 102 псалма…

«Это дарование есть совершенство всего блаженства, котораго надеются праведники получить, как говорит св. апостол Павел в послании к филипписеям: наше, говорит, житие на небесех есть, отнюду же и Спасителя ждем, Господа нашего Иисуса Христа, Иже преобразит тело смирения нашего, то есть, обновит плохое и тлеющее разнообразными болезнями и смертию тело наше, во еже быти ему сообразну телу славы Своея (Фил. 3: 20-21), то есть, тела святых, во втором пришествии Христовом, соделаются светлыми, как и Сам Господь наш Иисус Христос извествует нас, говоря: тогда праведницы просветятся якоже солнце в царствии Отца их (Мф. 13:43).

Внешними событиями жизнь Анны была крайне бедна – застой. И только скорби, болезни и беды – самые чувствительные беды – с  близкими  - наступали на пятки друг другу. В этом ключе и рассказывать-то об Анне уже вроде было бы нам и нечего, но уж очень заманчиво было войти благодаря этой массе искренних и подробных дневников во внутреннюю горницу души, осветить эту клеть софитами и показать такое кино, какого никто сроду не видывал. Внутренняя жизнь «сокровенного сердца» в ее метафизических изменениях и измерениях, - поистине грандиозное действо, творимое Святым Духом – вот где чудо из чудес.

Подмечая в себе ростки этой новой жизни, Анна существовала как бы в двух мирах: один здешний и всем известный, другой таинственный внутренний, безграничный, совсем другой...  Однажды в деревне, задремав, Анна увидела как от дома вверх по их деревенской улице уходит нечто прозрачное и воздушное, имеющее контурные и нежнейшие сквозные очертания человека, который уходя от их дома нес в руках лист белоснежного ватмана. И кто-то сказал: «Иоанна».
«Вот как, - подумала Анна. – Значит, я умру в деревне. Это ведь была моя душа, но не ушла же она пока от меня, значит, так буде впереди, и буду я Иоанной, вот только к чему этот белый лист ватмана? Не рисовать же она отправится в мир иной»?

И тут вспомнился Анне эпизод из жития святого Василия Великого. Когда он отошел ко Господу одна женщина, большая грешница, которая страшно стыдилась исповедать свои грехи в церкви, но понимавшая, что сделать это необходимо, написала их на большом листе пергамента, свернула в трубку и когда погребальная процессия несла святого Василия в церковь к отпеванию, она умудрилась просунуть в гроб свой свиток. Она бесконечно почитала святого Василия и умоляла его разрешить, очистить ее прегрешения как бы на исповеди в церкви. А на другой день, когда после всех панихид, гроб с телом святого понесли к погребению, эта женщина упросила диакона вернуть ей свиток. И каково же было ее удивление и безмерная радость – свиток был абсолютно чист – ни единой надписи грехов на нем не осталось.
…Господь воскрешал и оживлял сердце Анны, устремляя ее к совершенно новым и несравненным ощущениям: научал сосредотачивать ум на духовном, перемещаться от видимого, сковывавшего и ограничившего жизнь ума и сердца, к невидимому, - туда, где осязались бесконечные пространства и обилие несказанного света, дыхание неземного воздуха, ощущения разлитой в нем любви, и какого-то необычайно сладкого для человека… уюта.

Этим словом Анна всегда именовала подобные ощущения защищенности, надежности и невозмутимого благостного покоя, какой может ощущает здоровое дитя, засыпая на руках любящей и счастливой матери. Она любила вникать в тайну этого слова, искать в корнях его более тонкие онтологические смыслы для определения того, что ею было познано, и что она не умела назвать иначе как «божественным уютом». Именно это слово - «уют», казалось ей, могло хоть как-то соответствовать тому чувству иного мира, который «уготовил Господь любящим Его». Ведь древний корень слова уют означал укрытие, крышу, дом, отгороженность – и даже, вероятно, тепло жизни как субстанцию метафизическую, в которую включается не только защищенность, надежность и покой, но и атсмосфера любви, разлитая в этом покое, и ощущение неизменности, которое могут дать  только отмена времени и бессмертие, как восстановление защищенности человека – то есть подлинный  уют.
Ощущение возвращения в тепло и безопасность дома всегда посещало Анну в храме, и нечто похожее – только сильнее - в мгновениях странствий ее души…

«Что такое рай, мы теперь понять не можем, - записывал в своих дневниках преподобный Варсонофий Оптинский, - «…Око не виде, и ухо не слыша, и на сердце человеку не взыдоша, яже уготова Бог любящым Его» (1Кор.2:9). Некоторым людям Господь показывал рай в чувственных образах, чаще всего его созерцали в виде прекрасного сада или храма. Когда я еще жил в миру, Господь дважды утешил меня видениями рая во сне. Вижу я однажды великолепный город, стоящий на верху горы. Все здания города необыкновенно красивы, какой-то особенной архитектуры, какой я никогда не видел. Стою я и любуюсь в восторге. Вдруг вижу, приближается к этому городу юродивый Миша. Одет только в одну рубашку, доходящую до колен, ноги босые. Смотрю на него и вижу, что он не касается земли, а несется по воздуху. Хотел я что-то у него спросить, но не успел: видение кончилось, и я проснулся. Проснулся я с чувством необыкновенной радости в душе. Выйдя на улицу, я вдруг увидел Мишу. Он, как всегда, спешит, торопится. «Миша, – говорю, – я тебя сегодня во сне видел». Он же, взглянув на меня, ответил: «Не имамы бо зде пребывающаго града, но грядущаго взыскуем» (Евр.13:14). Сказав это, он быстро пошел вперед».

…Погруженная в эти мысли о своем необычайном сне, о шутовской своем предназначении, которому только она и была обязана всеми самыми драгоценными своими ощущениями и познаниями последних лет жизни, сидела Анна на лавке на высоком берегу своей деревенской речки и смотрела как завороженная на открывавшиеся дали. Она все пыталась духовно осмыслить и еще некоторые загадочные, но необычайно важные и притягательные для нее вещи. Взять хотя бы ее особенную любовь к природе. Она всегда жила в сердце Анны, но теперь она стала принимать какие-то небывалые черты.

…Анна шла по проселочной дороге и взгляд ее жадно вбирал в себя, буквально «съедал» вид каких-то обычных пыльных камушков и булыжников, посеревший от пыли подорожник у края дороги, - просто песок и просто пыль – она печатлела это внутренним зрением, словно в руках у нее был макро фотообъектив. Так же она могла рассматривать и пыльную траву на окраине поселка, кустарник, заполонивший еще не так давно засевавшееся льном поле, какого-то воробья, заснувшего на заборе… Не говоря уж о прекрасных далях, которые открывались с ее высокого речного берега…

Весь день шел дождь, но к вечеру он совершенно стих, оставив на всем вокруг тончайшую серебристо-дымчатую вуаль: крутые изгибы дымящейся паром реки, тающий лес на другом берегу и светящиеся дальние луговины на западе, нежащиеся в последних сияниях давно зашедшего солнца. Нежно рисовался тонкий месяц в еще очень бледном небе, на речке шебаршились бобры, а человек на берегу – на самом высоком месте в округе пытался понять то место в этом живом мире, которое ему определил Бог.
«Сперва будем принуждать себя к молчанию, и тогда от молчания родится для нас  н е ч т о , приводящее к самому молчанию, - приводили слово преподобного Исаака Сирина братья Ксанфопулы в «Добротолюбии». - Да подаст тебе Бог ощутить сие нечто… Когда взор ума склоняясь внутрь сердца, видит осияние Духа, текущее из сердца не иссякая, тогда  именно – время молчания…»

В какой-то момент жизни к Анне пришла уверенность, что некоторые ее годами повторяющиеся греховные проявления, отношения к окружающему несмотря на то, что о них уже был пролит не один кувшин слез и вознесено столько умоляющих Господа о помощи молитв, продолжали оставаться с нею промыслительно – ради ее смирения и сокрушения. Ради того, чтобы Благодать Божия в этом сокрушенном сердце человека могла помедлить, потому что гордыня и самодовольство благодать бы сразу прогнали своим зловонием. А тут было покаяние и плач, который все более и более – по мере вживания в «белый колпак», по мере самоумаления становился для Анны радостотворным.

Когда пришло это понимание – тогда и покаянная слеза начала услаждаться, а мысль все более прилепляться к Господу – все надежда была теперь только на Него, на Его силу и в Его дланях…
«Ныне же здесь плач драгоценен. Ибо внемлет ему Бог, даже до нас низшедший присещением своим, и плачущим давший обетование утешения, так как Сам есть и именуется Утешителем. Видел ты теперь плач, который от смирившейся души исходит и с собою утешение приносит? Впрочем самоуничижение и одно само по себе, как некое мысленное точило для умовой части души, тяжело гнетет и сокрушает, и спасительное выжимает вино, веселящее сердце человека, внутренняго нашего человека. Вино же сие есть сокрушенное  у м и л е н и е,  которое плачем сокрушает страсти, и душу исполняет блаженной радости, избавив от сей лютой тяготы. Почему блажени плачущии, яко те утешатся» (Святитель Григорий Палама, Архиепископ Фессалоникский. Ко всечестной во инокинях Ксении, о страстях и добродетелях и о плодах умного делания).

Продолжение следует…