Ветра Тавьера

«…разорвала она имя свое на три слога и прошептала: «Пусть «та» говорят с детьми моими, но не равняются им; пусть «ри» дышат свободой, но знают границы ее; пусть «са» служат покорно, но помнят о господстве своем; пусть безымянные упиваются гордостью, но готовятся к поражению своему…»
Донар-та-Кри, «Предопределения Тарисы»

Пролог

Бесстыдно задрав юбки, тавьерские ветра танцевали на крышах и улицах ночного Та’Холда. От каждого их движения вздымалась горькая пыль городских дорог, отчаянно вскрикивали флюгера-истерики,  трепетало развешанное во дворах белье. Птицы сидели на скамейках и балках и, прижав к себе дрожащие лапки, с покорностью ожидали ударов. Ветра жалели их, лишь лохматили пестрые перья и, заглядывая в черные слезящиеся глаза, смеялись высушенной солнцем травой.
Ветра припадали, как к груди матери, к каждому окну, еще излучающему свет, и прислушивались. Шепот ли читающего вслух ребенка, ссора ли любовников – все волновало, все интересовало их, быстроногих и легкомысленных. Когда кто-то бессонный открывал окно и вдыхал полной грудью аромат ночи, ветра бросались к нему, целовали измученное лицо и обвивались вокруг бессильно опущенных рук. Они перепрыгивали через плечи в тесную комнату, читали написанные нервным почерком письма и, спрятавшись в пахнущих мыслями страницах, засыпали. Но их братья еще танцевали там, на улицах столицы, опоясанные золотой цепочкой мерцающих фонарей.
Девушка, набросив на плечи зеленую шаль, приотворила окно и тотчас ощутила ласку ветра: он обвил руками ее обнаженную шею, заставив поежиться, и провел ладонями по распущенным русым волосам. Глубоко вдохнув свежий воздух, она занавесила окно легкой тряпицей. Ветер приподнял ее, но в комнату ворваться не решился: на широкой постели тяжело дышал больной мальчик. Незваный гость спрыгнул с подоконника на покрытый узорчатым ковром пол, на носочках подобрался к ребенку и едва-едва коснулся губами горячего лба. Черты маленького лица просветлели и смягчились, словно малыш мгновенно избавился от половины боли, но вскоре ожесточились снова. Девушка присела на кровать и положила свою ладонь на тонкое запястье мальчика. Он открыл глаза.
- Разбудила? Прости! – в голосе девушки сквозило искреннее сожаление. – Тебе не холодно? Когда я зашла, тут было ужасно душно, и я решила открыть окно… - она наклонилась и прикоснулась лбом ко лбу мальчика, ровно к тому месту, где оставил свой поцелуй ветер.
- Нет, - тихо ответил он, – сестренка Оран…
- Оран-та-Рин, - осторожно поправила его девушка в зеленой шали. Ребенок закашлялся, страшно закашлялся, задыхаясь и хрипя. Та, которая назвала свое высокое, гордое имя, поднесла к его губам глиняную чашку с теплым молоком. Мальчик выпил ее залпом и сиплым голосом спросил:
- Где мама?
Оран-та-Рин аккуратно поправила сбившееся одеяло, дав себе пару секунд на раздумья. Она хотела сказать правду, но эту правду следовало смягчить для пятилетнего мальчика, упорно считающего ее своей сестрой и не понимающего разницу в именных слогах, как ни пыталась она ему ее объяснить.
- Не волнуйся, твоя мама скоро придет, - девушка стыдливо опустила взгляд на дно чашки. Белое полукружье, оставшееся от молока, умело притворялось луной в миниатюре. – Ее задержал мой отец по каким-то заботам, - хотя заботы эти не были секретом не только для нее, но и для всех слуг дома Рин, наследница не спешила рассказывать о них еще и сыну главной героини местных сплетен за последний год. «Он подрастет и сам узнает о том, куда и зачем ходила его мать ночами, даже когда он был болен», - размышляла Оран-та-Рин, давя в себе мерзких червей неприязни и осуждения.
Мальчик поверил ее словам и не задал ни одного вопроса. Он протянул шершавую ладошку к своей «сестренке» и чуть потянул за кончик шали, привлекая внимание. Оран-та-Рин часто укладывала его спать и потому сразу догадалась, что значит этот трогательный жест:
- Что мне сегодня почитать тебе? – девушка встала с постели, взяла лампу и подошла к книжной полке. Эта детская некогда принадлежала ей, и все книги, которые ей когда-то читала вслух ее покойная матушка, остались здесь. Теперь она знакомила с ними мальчика. Именно Оран-та-Рин упросила отца, чтобы на время болезни ребенок слуги переехал сюда из своей продуваемой всеми ветрами кельи. Впрочем, отца ее, Верховного Прислужника Фира-та-Рина, не нужно было особо уговаривать – он питал к этому малышу почти родственную нежность.
- «Детей Тарисы», - быстро сказал мальчик перед тем, как снова закашлялся.
- Хорошо… Эх, где же она? – Оран-та-Рин провела пальцами по кожаным и тряпичным корешкам, потрепанным временем. Свет ночника вырвал из темноты обрывки названий и имен, позолоченных или выдавленных подобно печати. Нужной книги нигде не было видно, и уже решила было девушка, что ее кому-то подарила еще в детстве, или, может, отдала в школу Та’Холда, но – вот удача! – заметила она краем глаза безымянный тонкий томик, лежащий сверху нескольких потолще. Она вернулась к постели, поудобнее уселась на нее, разгладив морщинки на платье, поставила лампу перед собой, раскрыла книгу на первой странице и начала торжественно и страстно:
- Не было земли на истоке веков, не было и людей: только Океан бесконечно существовал и не ведал границ своего существования…

-…разбилась земля на шесть островов, и раздала их Тариса сыновьям с наказом: «Достойны людского рода лишь те из вас, кто сможет жизнь ему счастливую дать на острове своем». После вернулись они с дарами к матери: Тавьер принес металлы цветные и черные, Авир – дерево, Фрер – шерсть и хлопок, Женер – стекло, а Эрб и Сновидец принесли лишь труху и пепел. Неделю спустя пристали к островам первых четырех богов корабли без парусов, и сошли с них людские толпы…
Она замолкла, чтобы перевести дух, и услышала сопение. Ее подопечный мирно спал, подложив ладонь под пухлую щечку, изредка шмыгая и кашляя во сне. Девушка тихонько чмокнула ребенка в висок и, оставив книгу на тумбочке и загасив ночник, вышла из комнаты.
На следующий день наследницу не могли найти ни в доме, ни в городе. Оран-та-Рин  просто исчезла.      

Глава 1. Безветрие

«После Века Кровавых Ветров, сильно ослабившего страну, семья Рин взяла абсолютную власть в свои руки. Никто, кроме выходцев из этого дома, больше не имел права на первый слог, следовательно, и на пост Верховного Прислужника. Успешная внутренняя и внешняя политика семьи Рин привела Тавьер к расцвету, а тавьерцев – к непомерной гордыне и уверенности, что род великих правителей никогда не прервется…»
Ватан-ри-Торн, «600 ветров Тавьера»

Днем палило беспощадно. Нерва тяжко несла свое тело по исхудавшему со времени последнего паводка руслу, терлась зеленым боком о раскаленный камень набережной; чье-то юное, расцелованное солнцем лицо выглядывало из-за кованой ограды, загорелые ноги, свисающие над водой, отбрасывали игривые тени. Стены жилых домов и таверн обжигали ладони; на бессчетных прилавках, стоящих почти у каждого порога, ослепительно ярко сияли смоченные водой рыбные бока и почти столь же дешевые здесь изделия из металлов. Торговки, обычно крикливые, как чайки, вели между собой беседу ленивую и бессмысленную, вальяжно развалившись на старых креслах под навесами и обмахиваясь изляпанными передниками. Запевали было, но песня не шла, и они, щурясь, глядели на вольных, радостных прохожих с незлой завистью в утомленных взглядах. По мышцам и душам разливалась невыносимо приторная слабость.
Из распивочной, шагая не по ситуации твердо и стирая с губ прохладную пену, вышло двое молодых мужчин. Сущим издевательством выглядели небрежно наброшенные на их плечи длинные стальные цепи с тяжелыми шариками на концах: в эту погоду, раскалившись, они наверняка причиняли своим хозяевам массу неудобств. В остальном эти люди выглядели буднично, если не сказать бедно, в грубых рубашках с короткими рукавами, мятых широких брюках и кожаных сандалиях, но даже последний глупец, едва завидев их, сразу мог догадаться, что перед ним – бойцы самого Верховного Прислужника. Элита третьего слога.
Один из воинов, лохматый паренек с беспокойным взглядом, музыкальными пальцами и первыми морщинами на блестящем от пота лбу, сложив ладони козырьком, пригляделся к флюгеру в виде сказочной рыбы на верхушке ближайшего дома.
- Ветра нету, - изрек он авторитетно, смочил слюной указательный палец и приподнял его над головой. – Точно нету. Знак-то плох.
- Брось ты, - его спутник среднего роста и средней же внешности, черноволосый и кареглазый, с опущенными плечами и шеей настолько тонкой, что ее, казалось, можно было перерезать ниткой, шумно втянул носом духоту, - бывает и такое.
- На моем веку всего пару дней так было, чтоб совсем без ветра. В первый день сестра на ровном месте сломала ногу, с тех пор гуськом припрыгивает все, под юбкой ущерб прячет, нелепица. А во второй убили крупного дельца и все его отродье, и трупы уложили в ряд у берега Нервы…
Кареглазый взлохматил соломенные кудри на голове друга и улыбнулся широко, ободряюще, с доброй издевкой, укрывшейся в уголках губ.
- Взрослый человек ты, Квен-са, а за матушкой базарные бредни повторять горазд. Видел ты хоть те трупы?
- Видел, как тебя! – паренек, оскорбленный неверием, повысил голос и заговорил скороговоркой. – Лежали без единой раны, как спящие, нога к ноге, плечом к плечу, старик Эндер и все его сыновья, и ступни их лизали волны…
- Пойдем-ка, Квен-са, - кареглазый уже не слушал, он, шаркая подошвами и низко наклонив больную от жары голову, спускался с крыльца таверны. - Как дойдем, так и смена наша начнется. Нечего простаивать зазря.
Паренек плюнул себе под ноги в бессильном гневе и, поправив на плечах цепь, засеменил за широко шагающим спутником.
Улицы Та'Холда петляли, кружились в архитектурном танце, сводившем с ума даже коренных жителей столицы. За рядами скромных домиков тех небогатых представителей второго слога, что могли себе позволить содержать не более двух «са», вдруг обнаружились пышно украшенные увеселительные заведения, у дверей которых призывно улыбались красногубые женщины. Мимо них, уставив пустые взгляды в дорогу, мелкими шажками после очередного ритуала возвращались в свою безоконную обитель Безликие Невесты – шесть серых одеяний. От них пахло чем-то сладко-тошнотворным, из-за чего Квен скривился и ускорил шаг. Вздохнул полной грудью он лишь тогда, когда оказался в закрученном в спираль Безродном переулке, где каждое окно источало аромат свежей выпечки, а на кованых лавочках благоухали ветрами невозможно очаровательные девушки всех слоев общества. Они невинно хихикали, когда Квен улыбался им, и мяли в нежных ладонях шелковые или домотканые юбки, но кареглазый спутник паренька неумолимо двигался вперед, и не было и секунды на красоту, и секунды на радость. 
На Холодной улице тощая, взмыленная лошаденка с довольным фырканьем окунала морду в ведро с водой, помахивая грязным и нечесаным хвостом. Ее до красноты загоревшие хозяева, сбрасывая с телеги громадные ящики с каким-то товаром, постоянно переругивались на авирском говоре:
- Эй-ха, плесень, мягче грузи! Земля-то не меховина!
- Сам-то, сам-то!
- Спина палки просит?
- Ты не «та», сильцов нема!
- Труха! Я т-тебе…
Чуть в стороне от рабочих женщина, укутанная в белую одежду так, что лишь пряди черных волос и острый подбородок выглядывали из-под ее капюшона, торговала расписными четками. Она тоже, видно, была с Авира – там женская бледность ценилась так высоко, что любая девушка скорее слегла бы с тепловым ударом, чем позволила солнцу оскорбить хотя бы тонкую полоску кожи на своем запястье. Босоногие дети из Святых кварталов, играя, прятались за подолом ее платья: она касалась их разгоряченных макушек длинными рукавами и едва заметно улыбалась.
- Почем четки, милая? – чужестранка тотчас нервно сжала губы и, не глядя на задавшего вопрос  мужчину, подтолкнула к нему тележку с украшениями. Квен пожал плечами, выбрал «что попестрее - порадовать сестричку», бросил на прилавок несколько монет и вернулся к кареглазому спутнику. Тот схватил его за руку и резко кивнул в сторону авирских рабочих. Они все еще разбирались с грузом, но уже молча, и в их движениях появилась напряженность зверя перед нападением.
- Не заигрывай с иностранками, прошу, - сказал кареглазый, когда они отошли на приличное расстояние от авирцев. Квен насмешливо прищурился.
- Боязно? – он протянул руку к спутнику и слегка дернул за шарик на конце его цепи. – Странно бойцу, носящему это на своих плечах, трусить перед какими-то работягами.
- Не в том соль. Очевидно же, что она была с ними – женщинам Авира запрещено находиться в общественных местах без сопровождения мужчины. Ты бы только нарвался на бессмысленную драку… А они бы напали, это точно.    
Квен, досадливо цыкнув языком, замолчал ненадолго. В его тяжелой от духоты голове медленно ворочалась злая мысль, которая требовала быть высказанной. Парень осторожно подобрал слова так, чтобы буква к букве и не подкопаться, и, наконец, с какой-то актерской ужимкой, похожей на подобострастие, протянул:
- Жаль, что меня не обучали так же, как отпрыска из первого слога. Тоже не совершал бы в жизни никаких ошибок.
Кареглазый вновь пропустил его слова мимо ушей. Они уже стояли на пороге особняка Верховного Прислужника. Над окованной сталью узорчатой деревянной дверью грозно нависал стальной же герб дома Рин: наковальня, оплетенная цветами. Всякий раз, видя ее, Квен почему-то нервничал, медлил, но его спутник почти сразу решительно толкал дверь, лишь слегка наклонив голову, чтобы засвидетельствовать свое почтение великому роду. «Словно бы с ощущением полного права на это», - думал Квен в такие моменты, подумал и сейчас, желая осадить зарвавшегося напарника. Но момент был упущен – кареглазый парень уже вошел в особняк – и Квену осталось лишь самому поклониться фамильному гербу и пойти за ним.

Капитан Икир-са-Мер явно ожидал кого-то, раз предал пустоту любимого кабинета ради толкучки с рядовыми бойцами и слугами в одном из многочисленных залов дома. И судя по тому, что он тотчас бросился к вошедшим мужчинам наперерез, стоило им ступить за порог, он ожидал именно их.
- Квен-са-Грон, – кивок, - Эней-са-Лорте, - кивок.
- Капитан Мер, - кареглазый, отныне известный под именем Эней, нашел взглядом настенные часы, медленно ворочающие песок в своих стеклянных недрах. – Разве мы опоздали?   
- Не в том дело, - парни заметили, что их капитан сильно взволнован. Он поминутно вытирал с лица пот, хотя в доме было далеко не так жарко, как снаружи, и избегал прямых взглядов. Такое поведение человека отнюдь не нервного заставляло насторожиться.
- Собственно, у меня дело именно к Энею-са-Лорте.
Эней, чуть сгорбившийся из-за навалившейся на тело усталости, резко выпрямился. Шарики на концах цепи звякнули, столкнувшись. Квен бросил на него быстрый, ничего не выражающий взгляд и сделал шаг назад, в тень книжного шкафа. Солнце, пробивающееся сквозь тюль, теперь освещало только двоих, капитана и Энея. Все остальные люди, сидящие ранее здесь, странным образом исчезли, и капитан на минуту позволил забыть себе про официоз. Не тот момент.
- Эней-са, Фир-та-Рин… Твой отец умирает.
Сорвав с карниза тюль, в комнату ворвался первый за целый день ветер.

Глава 2. Те, у кого нет имен

«…и я не устану повторять снова и снова гордым тавьерским глупцам, что они страшно заблуждаются: они не проявили человечность, а пригрели змею, готовую укусить при малейшем проявлении слабости хозяина…»
Бертран-ри-Мирра, памфлет «Безымянная угроза»

Море пеленало берег в тончайший шелк, гладило его по-матерински нежно, шептало колыбельные: берег отвечал ему пронзительным криком чаек и зернистой прохладой мокрого песка. Пряный от соли ветер уносил все звуки на восток, к Северным горам, к Та’Холду, скрытому среди них, а то и дальше, но неизменно возвращался, неся на натруженных плечах стальные тучи и обрывки чужого дыхания. Медленно, как пешее войско после жестокой битвы, приближалась гроза.
Круглая колоннада, выдолбленная из целой скалы неизвестным скульптором, почти нависала над медовой в лучах предзакатного солнца водой. Разбитый годами пол зеленел мхом, колонны крошились, а барельефы на алтаре уже было не разглядеть, но, несмотря на прискорбное ее состояние, эта постройка была прекрасна истинной, проверенной временем и ветрами красотой. Именно здесь жители западной части Берега Безымянных проводили главный в их жизни ритуал.       
- Эх, когда же, когда…
- Тише, матушка, - усталый мужчина в белоснежном одеянии с крестообразными узорами на рукавах и подоле в очередной раз попытался успокоить нетерпеливую девушку с младенцем. Растрепанный рукописный том без обложки уже гневно подрагивал в его руках. – Опасно ошибиться в выборе имени. Вы же не хотите неприглядной судьбы для своей малышки?
- Извините, - Маврия склонила голову в знак смирения и готовности внимательно слушать, но как только мужчина продолжил свой молитвенный шепот, она повернулась к родным, сидящим на каменной скамье позади ее, широко улыбнулась и помахала им крошечной ручкой дочери. Муж сдержанно кивнул в ответ, а старший брат чуть было не рассмеялся, увидев круглое личико любимой племянницы. Маврия, ненароком позабыв про ритуал, залюбовалась ими.
Ее мужа звали Дарион, и было ему всего 19 лет, но слишком взрослым казался взгляд его серо-зеленых глаз, часто полуприкрытых веками, слишком много отнюдь не юношеской грубости было в чертах его лица и приземленности – в фигуре, так что никто не давал ему меньше 23. Его короткие темно-русые волосы с едва заметной рыжиной на ощупь были жестки, как вороньи перья. Им подобен был и сам Дарион – подчеркнуто холодный, постоянно напряженный, гордый человек. Однако Маврия с детства любила его безмерно и считала самым красивым и добрым мужчиной, какой только может существовать.
Виктор – брат Маврии – был не похож на Дариона так сильно, словно и не принадлежали они оба к человеческому роду: если Дарион смахивал на человекоподобное дерево Тирр из авирских легенд, то Виктор напоминал духа теплых ветров Кея, дарующего тавьерцам приятные думы и спокойный сон - в его облике сквозила некая эфемерность. Он был невысок, худ, изящен и легок на подъем, по-детски неусидчив, улыбчив и наивен – и не скажешь, что 21 год. Маврия была младше его на 4 года, но окружающим казалось, что родились они единовременно: тот же изгиб тонких губ, те же ячменные пряди, обрамляющие светлое лицо, и – неожиданно – откровенный взгляд серых с поволокой глаз. Такие же глаза были у новорожденной дочери Маврии. 
Мужчина в белом гулко захлопнул книгу, улыбнулся одними уголками тонких сухих губ и жестом поманил к себе всех присутствующих. Уже потемнело небо, и море обозлилось, заклокотало на древнем языке, гневно забилось об основание колоннады, будто бы пожелало немедленно забрать ее себе. По-змеиному зашипели деревья у гор, затрепетала длинная юбка Маврии и серая шаль, которой она накрыла вдруг заплакавшую дочку. Дарион и Виктор, не сговариваясь, обняли женщину с двух сторон, прикрывая ее своими плащами.
- Итак! – ветер разрывал слова, и мужчине с книгой приходилось кричать, почти прижавшись к семье, чтобы его хоть как-то могли услышать. – Имя! Выбрано! Эли…!
Наконец небо взорвалось; раскат грома накрыл с головой; игла молнии распорола ржавые тучи, как пузо дохлой рыбины. Сквозь рванину полилась вода, беспомощно застучала о крышу, окропила колонны и песок. Дочь закричала. Маврия, ведомая первобытным страхом, крепко прижала ее к себе и села на пол. На щеках она тут же ощутила прерывистое дыхание своих родных.
- Старик! Быстро! Имя! – Виктору было уже плевать на вежливость. На востоке громыхнуло снова, еще громче прежнего. Все звуки слились в один, мощный, страшный, без начала и конца. Стихия подчиняла себе все, чего могла коснуться, словно предчувствуя скорое свержение, абсолютный крах, личный конец света. Мужчина, подобрав под себя одеяние, встал на колени перед семьей и крикнул что есть мочи:
- ЭЛИЗАБЕТ! 
- Ах! – Маврия одной рукой схватилась за плечо мужа и не смогла удержаться от слез, заглянув в его испуганные, но счастливые глаза. – Слышишь?! Элизабет! Элизабет!
- Элизабет! – вторил Виктор и хохотал, обнимая сестру так, как никогда в жизни. Напротив него нежно терся щекой о плечо жены Дарион и от холода ли, от счастья ли дрожали его руки, едва ощутимо сжимающие маленькую ручку дочери.

Деревянные стены были неприятно влажными на ощупь: Виктору еще в детстве казалось, что дом его прогнил насквозь, а теперь он лишний раз в этом убеждался. Совсем рядом шаркнула по косяку открывшаяся дверь и мелодично проскрипели полуотвалившиеся ступеньки. Из-за угла можно было рассмотреть только крепкую женскую ногу с голубоватой сеточкой вен, по лодыжку погруженную в сырой еще и потому липкий песок, край небрежно обрезанного по колено белого платья и ржавый таз, доверху наполненный чистым бельем. Грудной голос то и дело начинал затягивать плаксивую, личную:

Холодна моя вода,
Холодна моя земля:
Не согреешь никогда
Ни водицу, ни меня…

- но осекался на полуслове с тяжелым вздохом. Виктор повернулся к остальным и прижал указательный палец к губам. Маврия, приподняв на руках мирно сопящую Элизабет, по-девичьи хихикнула. Дарион, выражая свое отношение к этой затее, держался чуть поодаль, однако в его взгляде неумело скрывалось что-то игривое. Он не любил «эти детские шалости» и часто упрекал Виктора в недостатке серьезности, но и его собственное недожитое детство то и дело рвалось наружу, как бы он того ни стыдился.
Виктор, вспомнив мамины истории об Эде Хитреце, повязал на пол-лица свой давно не стиранный и дырявый серый платок, чуть согнул в ноги в коленях и большими осторожными шагами стал двигаться в сторону крыльца, размахивая руками якобы для удержания равновесия. Он выглядел так нелепо, что Маврия с силой прижимала ладонь ко рту, чтобы не захохотать в голос. Подобравшись к самым ступенькам, парень деланно пугливо огляделся, а после притворился, что держит в руках подзорную трубу – он не раз видел ее в самых дорогих и любимых своих детских книжках, привезенных отцом из Ри’Фолкрита. Он покрутил ладонями у глаза, а после с решимостью во взгляде отбросил призрачную трубу и продолжил свой тяжкий путь, едва слышно пыхтя. Тут уж и Дарион не стерпел, прыснул в кулак и шепнул жене на ухо, что ее брат до одури напоминает гуся – того и гляди, прибьется к своему племени, расхаживающему неподалеку. Маврия в притворном гневе стукнула супруга ладошкой по лбу, но сравнение запомнила.
Нужно было спешить: почти все белье уже было развешано на тонкой бельевой веревке, да и песня окончательно завяла. Изношенная ткань платья обтягивала по-своему красивое округлое тело. Женщина повесила последнюю рубашку, расправила ее и собралась уже взять таз и вернуться в дом, как вдруг хорошо знакомые ей руки с обкусанными ногтями обхватили ее талию. Она ойкнула и, развернувшись, увидела лицо своего сына. Виктор уже снял платок с лица и теперь лучисто улыбался.
- Здравствуй, матушка, - его губы легко коснулись щеки матери. – Ты не испугалась? – сев в лужу, Виктор вечно делал вид, что действительно хотел купаться.
- Дурак, я же знаю, что ты этого и добивался, - проворчала женщина, но тоже с любовью чмокнула сына в щеку. – Может, и испугалась бы, не узнав эти руки. Опять ногти грыз? Сколько тебе лет? Ах, Маврия, Дарион!
Мать мягко оттолкнула Виктора от себя и, увязая во влажном песке, бросилась к супругам.   
- Прости, прости! – она быстро поцеловала в лоб сначала внучку, уже проснувшуюся и довольно агукающую, а затем дочь. Дарион приветственных нежностей не любил, и мать просто ласково погладила его по плечу. – Хотели поспеть хоть на конец ритуала, но не смогли. Только пришли, как гром, дождь! Дрожь брала, как вы там, не пойдете ли домой в такой шторм.… Ну как? Хорошее имя дали? Старик! Старик! – не услышав ответа Маврии, женщина подбежала к дому и постучала в окно. Через несколько секунд послышались скрипы старой кровати и несколько ругательств. – Огрешнел при детях выражаться? Ну-ка быстренько сюда, внучке имя дали! Ух, мои дорогие… - мать снова принялась обнимать и целовать своих близких, а они отвечали ей взаимностью. И котята с кошкой не бывают так нежны, как ластятся к женщине ее дети.
- Хельга, хр, да что опять? – худощавый пожилой мужчина, позевывая, в одних небрежно подвороченных брюках из парусины вышел на крыльцо. Его грудь была покрыта жесткими белыми волосами, спускающимися ручейком к пупку и особенно ярко выделяющимися на загорелой коже рыбака, такого же цвета был и короткий ежик волос на его голове, и даже его глаза, но то была иллюзия. На самом деле глаза его были такими же серыми, как у его детей, но долгая жизнь в тяжком труде словно отбелила их. А может, наполнила светом.
- О! - воскликнул он, взглянув на пришедших так, словно не видел их не меньше года. - Неужто? Неужто дали имя?
- Чего тебя и зовем, старый дурак!
- Надеюсь, оно достаточно красивое, иначе вам придется идти заново и вытрясывать у этого пентюха в белом новое… - задумчиво протянул мужчина. Шутить он любил. Виктор эту черту унаследовал.
- Хорош чушь нести, Гордий! – прикрикнула на супруга Хельга, но тот уже не мог слышать ее слов, так как снова исчез в доме, где начал громыхать посудой и скрипеть мебелью, готовясь к праздничному ужину. В то же время Маврия придирчиво разглядывала развешанное матерью белье.
- Маааам, - протянула она, свободной рукой дергая женщину за юбку, - это же не наши рубашки. Опять работу лишнюю на себя взяла? Я же говорила, что не надо…
Хельга смутилась, а Виктор продолжил мысль:
- Сестра права. Если снова нужны деньги, скажи. Я пойду на работу, Дарион пойдет на работу… - Дарион сдержанно кивнул. – Отец нас почти не берет с собой рыбачить, но мы можем делать что-то еще.
- Вы же знаете, у Гордия на вас особенные надежды, не связанные с обычным трудом… Он вас бережет.
- Зачем?
- Он скажет сам, когда время придет, - Хельга заметно погрустнела, но почти сразу улыбнулась так широко, как только смогла. – Впрочем, мы заболтались. На пороге новое имя не говорят, старый дурак уже подвинул стол, да и ужин уже готов. Пошлите-ка…

Когда все печеные картофелины, фаршированные рыбой и луком, были съедены, а летнее вино ударило в голову, Хельга на минутку вышла из-за стола, достала с полки небольшой сверток и преподнесла его дочери. Маврия осторожно развернула его, ощущая под пальцами ускользающую мягкость, и ее восхищенному взору предстала бледно-голубая шелковая шаль, отороченная тончайшими кружевами. Фрерское происхождение угадывалось безошибочно: девушка никогда прежде не держала в руках настолько ценную вещь. Стало понятно, зачем в последние месяцы ее беременности и после родов брат и муж часто ходили на рыбалку вместе с отцом, обычно не позволяющего им этого, а мать вновь начала стирать чужое белье, как в самые голодные их времена.
- Такие жертвы... Но… спасибо, - в глазах Маврии защипало, но она сдержала слезы. Гордий, опрокинув в себя очередной стакан вина, хриплым голосом проговорил:
- Я бы дарил тебе шелка и кольца каждый день, девочка, лишь бы у тебя рождались здоровые дети… Элизабет – прекрасное имя, - вдруг сменил он тему, – не чета глупым тройным кличкам. Как там у них, Дарион? Мял-всех-Дур? Корм-для-Рыб?
Гордий яростно рассмеялся, заставив Элизабет недовольно заворочаться в своей колыбельке.
- Вот, даже внучка понимает, о чем я говорю. Моя кровь. Наша кровь, - старик помахал кулаком в воздухе. Все глядели на него со странной смесью страха и уважения, затаив дыхание. - И эта кровь когда-нибудь изгонит слоговую ересь. Элизабет Освободительница, как вам, а? Недурно? – Гордий влил в горло еще одну порцию кровавого напитка, да так резко, что немного пролилось на грудь, окрасив белые волосы. Хельга, придерживая за дно объемную бутыль, налила ему еще.
- Не слишком ли ты многого ждешь от девочки? – спросила она осторожно, зная, что супруг ее сейчас в боевом настроении и сопротивления не потерпит. - Я бы хотела ей бесславного счастья любимой супруги и многодетной матери, нежели такого громкого имени и тяжести клинка.
- Шуток не понимаешь, дура, - осадил ее Гордий. – Ясно, как день, что на войне бабам не место. Вот мои воины… Воины! – мужчина схватил за плечи сидящих рядом Дариона и Виктора и слегка потряс их. Парни удивленно переглянулись. - Вот кто даст нам волю! Вот кто! Дарион, ты же сможешь, ты же тоже зол, да?
Дарион ничего не ответил. Он заметно напрягся: губы вытянулись в линию, спина в одночасье распрямилась, пальцы сжали край стола. Маврия бросила на мужа обеспокоенный взгляд, Виктор отвел глаза: Гордий снова дернул за ту струну в своем  воспитаннике, за которую никак нельзя было дергать. Дарион ненавидел последователей Тарисы куда сильнее, чем его приемный отец – причина этой ненависти была личной и потому не имела шансов истереться, забыться со временем, она всегда была свежа, как десять лет назад. Все в доме старались не будить ее, но не Гордий. У него насчет нее были, видно, особенные планы.
- Ты хочешь мести, и я ее хочу... Той недостаточно, нет! – старик влил в себя еще два стакана без отдыха и почти навалился на плечо безответного воспитанника. – Ну трое человек, ну что за мелочь… Где размах? Где борьба? Нам дали этот берег, бросили его, как кость собаке, а ведь мы тоже люди! Мы, может, даже больше люди, чем они! Где справедливость? Нет ее! Значит, восстановить надобно!
- Гордий, прекрати, - Хельга, порядком напуганная размышлениями своего мужа, потянула его за руку в сторону постели. – Ты еще войну сейчас всему миру объяви.
- И объявлю!..
- Пролил кровь однажды – и хватит на этом. Пролил даже больше, чем следовало. Куда тебе еще?
Гордий промычал что-то невразумительное и рухнул на грудь жены. Когда она донесла его до постели, он уже храпел. Она села на край кровати и стала раздевать его, шепча проклятия  вперемежку с молитвами. Дарион все еще молчал, допивая свой первый и единственный стакан мелкими глотками. Виктор тоже не спешил выходить из-за стола, он чувствовал, что названный брат обязательно спросит у него что-то. И правда, когда Маврия запрятала свой подарок в укромное место и ушла спать, шелестя юбкой, в их с Дарионом укромный уголок за ширмой, Хельга засопела рядом со своим стариком, а пустой стакан был с негромким стуком поставлен на стол, Виктор услышал странный, но понятный вопрос:
- Воин… значит?
- Да.
Вот для чего отец их берег. Чтобы, когда грянет война, они были полны сил, чтобы освободить остров от «слоговой ереси» для них, тех, кого последователи Тарисы зовут безымянными. Вот для чего отец не скупился на дорогие книги с описаниями битв и биографиями полководцев – он готовил их не просто в воины, а в военачальники. Наивно и смешно, думал Виктор, из изнеженных ученых мужей, не умеющих обращаться с настоящим оружием – его просто негде достать безымянному, и кончик стрелы даже нечистый на руку торговец ему никогда не продаст – не выйдет великих освободителей. Но что поделать, Гордий верил в своих детей. И его нельзя было переубедить.
С этими тяжелыми мыслями Виктор ушел за свою ширму.
Дарион допил последние капли вина прямо из горла и пошел к себе, с непривычки пошатываясь. Маврия спала, широко раскинув руки и приоткрыв рот: волосы ее расплескались по всей подушке, от них, наверное, пахло сегодняшней грозой. Маленькая Элизабет Освободительница размеренно дышала, лежа в люльке, и изредка дергала рукой: может, во сне она скакала на своей белой кобыле, рубя головы врагам. Дарион тихо сел на кончик кровати и уронил голову на руки. Минуту спустя сквозь его пальцы потекла почти морская вода.