Идиллия, или рифмы глиняного человечка

Наталья Бондаренко


Я помню, как впервые ее увидела. Был солнечный летний день. И она,  уходя, время от времени оборачивалась и, улыбаясь, говорила какие-то прощальные фразы
вроде: « ужасно хочется с вами поболтать, но – моя смена», потом: «прелестные у вас внучки, тетя Лида», потом « я заеду к вам на следующей неделе», потом: » ну все, я побежала». И она быстро пошла прочь по тенистой аллее на своих высоких каблуках – золотоволосая, стройная, загорелая, и солнечные блики, пробивавшиеся через листву, вспыхивали на ее волосах и плечах…
Бабушка и моя младшая сестренка с торчащим на макушке пучком волос, стянутым резинкой с пластмассовыми ягодками, повернулись и тоже пошли в противоположную сторону, а я, пораженная столь совершенной красотой, все не могла сдвинуться с места и смотрела ей вслед.
- Душа, ну что ты там застряла, пошли скорее, - крикнула мне бабушка. А я, опустив глаза на место, где только что стояла эта несравненная красота, вдруг увидела на асфальте расколотый кусочек какого-то желтого прозрачного камня, который немедленно зажала в руке:
- Бриллиант!
- Это канифоль, - сказала бабушка, поднеся к носу мою ладонь с прозрачным желтым камешком, - кто-то что-то паял, да потерял.
- Нет, это бриллиант из-под ее каблучка!
- Что она тебе, Серебряное Копытце, что ль? – Рассердилась бабушка, - пошли!

У нее было необычное имя: Идиллия. Оно напоминало мне рубенсовскую картину «Союз Земли и Воды», репродукцию которой я однажды обнаружила на нашем балконе,
задвинутой вместе с какими-то дощечками и фанерными листами за кровать, и в тайне от всех, даже от Ленки, я иногда доставала ее и рассматривала немного сумрачную природу на ней, старалась понять, как живет и о чем думает женщина, босиком стоящая у льющейся воды…
В моем воображении мгновенно рисовалось улыбающееся лицо Идиллии, когда я слышала, как взрослые говорили о ней:
«Представляешь, у нее такие густые волосы, что когда в школе ее заставляли заплетать косы, ей приходилось выстригать себе целые пряди». И Идиллия в моем воображении кружилась, потряхивая роскошной золотой гривой. «С нею страшно идти по улице: водители сигналят, все мужики оглядываются». « И на что она ей, красота эта, напрасно жизнь прожигает человек»… И Идиллия в моем воображении смеялась, пронзительно сигналили машины, мужчины дарили ей алые цветы и она вдыхала их аромат, прижимая к лицу.
Однажды она подарила мне и сестре по зеленой коробочке акварельных красок в тюбиках с надписью «Нева». И я нарисовала ее с короной на голове, в которой сиял прозрачный желтый камешек канифоли…
Идиллия обладала той красотой, которую, раз увидев, невозможно забыть, и мне казалось, что она должна быть очень счастливой.

Как-то утром, когда сестра еще спала, а я, проснувшись, смотрела на качающийся круглый маятник часов, мама, открыв дверь нашей комнаты, сказала:
- Вас с Аленкой приглашает к себе на выходные бабушка Маруся, поедете? А бабушка Лида вас отвезет.
- Бабушка Маруся, которая мама Идиллии?! Ура! – Закричала я и стала радостно прыгать на кровати, разбудив Ленку.

Бабушка вела нас с сестрой по подвесному мосту через реку. Совсем рядом с рекой находился рынок, поэтому вокруг было полно людей с ящиками и мешками, и когда я увидела сыплющиеся в воду с середины моста крупные яблоки из опрокинутой тары, то не особенно удивилась.
- Ты гляди-ка, прямо на Спас, ведь сегодня – Спас! Специально, что ли, сыпят? - Сказала бабушка, облокотившись на перила и глядя в реку, - жалко, шампанские, вкусные.
Маленький водопад из яблок был похож на праздник, и уже идя вдоль розового каменного парапета реки, я смотрела, как прозрачные струи неглубокой летом реки катили по каменистому дну крупные плоды с яркими боками. Я представляла, что в реке по щиколотку в воде, заслоняя глаза от солнца, стоит и смеется Идиллия. Вода катит у ее ног яблоки, она поднимает одно, кусает его и снова смеется, закидывая голову назад...

- Знаешь, что это такое? – Спросила бабушка, показав на темный циферблат башенных часов, когда мы подошли к вокзальной площади.
- Это рынок, - ответила я, усмотрев в знаках зодиака на часах рыночную тематику.
- Ну что ты, это же часы! Ты разве не знаешь, что такое часы, время? – Засмеялась бабушка.
- Знаю! – Возразила я, но вот же весы, рыбы, корова, рак…
- Все равно, это часы. Вон стрелки, видишь?
- Вижу.
- Значит, это часы!

К нашей остановке подошел автобус до Бытхи. В одиннадцать часов утра уже вовсю светило солнце, заливая ярким светом и южную зелень, и розовые каменные заборы с ложными арками, колоннами и портиками и каменных купальщиц. Эти порождения постсталинской поры, по которым раньше отождествлялся курорт, неискушенному детскому сознанию казались воротами в какой-то совершенный мир. Как если бы вы вдруг оказались в самой сияющей совершенством Элладе. Это опять-таки как-то связывалось в моем сознании с атмосферой «Союза Земли и Воды». Для меня все это было миром, в котором обитала Идиллия.

- Ну, передаю из рук в руки и поехала я, Маш, - сказала бабушка на конечной остановке у трехэтажного дома с полными роз цветочными ящиками за окнами, где нас встретила бабушка Маруся, - на этом же автобусе и вернусь, хоть отдохнем от детворы. Следи, чтоб ночью не раскрывались, зори - то уже холодные.

- А где тетя Идиллия? – Спросила я, войдя в незнакомую комнату с видом на море. В комнате по разные ее стороны стояли диван и кровать, у окна – тумбочка с телевизором, над ней на стене – светильник в виде раскрывшегося розового лотоса на круглом зеленом основании, а у дверей находился сервант. На его столешнице, перед циферблатом большого круглого будильника с крупными черными цифрами и стрелками, стояла маленькая фарфоровая статуэтка девочки в башмаках и зеленом корсете как у Красной Шапочки и с фарфоровыми буклями на голове.
- У Идили своя квартира, она теперь не с нами живет, - бабушка Маруся нагнулась к моему уху, - что, нравится кукленыш? Смотри!
Она коснулась пальцем головы фарфоровой девочки, и та закачала ею из стороны в сторону. Это было чистое волшебство. Потому что вдруг я услышала таинственное тиканье часов, до этой секунды бывшее обычным, а за спиной у фарфоровой фигурки открылась бесконечная глубина обычного узкого сервантного зеркала. Девочка кокетливо придерживала руками фарфоровую юбочку и, казалось, скрывала какую-то тайну.
- Расскажи мне, пожалуйста, ее сказку, - попросила я.
- Про нее нет сказки, это просто куколка, - ответила бабушка Маруся.
Пока я расширившимися глазами смотрела на статуэтку, в комнату вошел дед Саша.
- Ага! Вот они, наши гости! – Он обнял нас с Ленкой и по очереди поцеловал в темечки.
У деда Саши было некрасивое худое и сутулое тело, крупный сизый нос на рябом лице и… черная рука, пострадавшая от кипящей смолы во время укладки паркета на стройке.
- Ну что, будем играть в «дурака»? – Весело спросил он нас: пятилетнюю Ленку и семилетнюю меня.
- Эи-эх! – Укоризненно протянула бабушка Маруся, уходя с чайником на кухню.
И мы «резались» в карты. Дед Саша «подставлялся» и довольно смеялся вместе с нами, когда мы с Ленкой «отвешивали» ему «щелбаны». Только время от времени, вспоминая об Идиллии, я переводила взгляд с него на хлопотавшую по дому черноглазую бабушку Марусю, и не могла понять, как у них могло родиться столь красивое создание. Я представляла,  как дед Саша, чуть более молодой, с еще не сизым носом и здоровой рукой, поднимает и подсаживает на изогнутую толстую ветку сосны девочку с очень пушистыми золотыми волосами, одетую в деревянные башмаки и корсет с короткой юбочкой как у куклы с серванта, а бабушка Маруся повязывает ей сбоку на прядь волос большой бант.

- А эту комнату можно посмотреть? – Потянула я ручку двери напротив нашей комнаты, откуда доносились волшебные звуки какой-то классической музыки.
- Нет, нет, здесь соседи живут, чужие, к ним нельзя, - отвела меня от двери бабушка Маруся.
Я, вырвавшись, подбежала еще к одной двери, соседней с нашей:
- А сюда можно?
- Там тоже сосед живет, не надо его беспокоить. У нас коммунальная квартира, это не как у вас, отдельная, а с соседями.
- Это когда чужие ходят к тебе в туалет без спросу? – Догадалась я.
- Да. И в ванную тоже, - засмеялась бабушка Маруся.

Вечером нас купали в огромной чугунной ванне, рядом с которой полукруглой колонной с маленькой железной дверкой внизу уходила в потолок газовая колонка. Бабушка Маруся имела большую страсть к чистоте, до дыр терла белье, когда стирала, и мы с Ленкой дружно заверещали, когда она стала по очереди тереть нас мочалкой.
- Ножку-то согни, Жазель! – Смеялась бабушка Маруся, которой я сопротивлялась изо всех сил.
- Бабка, дура, чего ты мне лапы моешь?! – Наконец выкрикнула я страшное детское ругательство, когда у меня уже лезли на лоб глаза. Отдраенная докрасна Ленка просто тихо выла в соседнем углу ванны:
- Я сюда больше не приеду-у-у!
Своею злостью я так развеселила бабушку Марусю, что она, отпаивая нас после ванной чаем, несколько раз, смеясь, повторяла мою сердитую фразу: »Бабка, дура, чего ты мне лапы моешь».

После этого купания бабушка Маруся полюбила меня как родную, стала называть «унуней» и часто брать к себе теперь уже только меня одну, потому что Ленка больше к ней ездить не захотела.
- На, унуня, поиграй! – Говорила бабушка Маруся, и я перебирала пуговицы в большой плоской светло - желтой пластмассовой коробке («Идилька их обожала»). Бесконечно включала и выключала светильник - лотос («И Идилька так делала»). Рисовала на стене под ковром с оленями («А вот и Идилькины каракули»). Дулась в карты с дедом Сашей и сидела перед ним на корточках в ванной, пока он курил, следя за колечками дыма, уплывающими в потолок («Ты прямо как Идилька, она тоже любила за колечками смотреть»). Поедала толстенькие бабмарусины блинчики на тесной кухне («Идилька их до сих пор обожает»), гипнотизировала фарфоровую куколку («Идилькина любимая»), и со мной всем этим занималась чудесная девочка с пушистыми волосами, одетая как статуэтка на серванте.
По - вечерам  я свешивалась из небольшого окна комнаты и жадно вдыхала душный магнолиевый аромат южной ночи, пронизанный стрекотом цикад, следила за прогуливавшимися в свете фонарей и луны влюбленными парочками, которые таинственно скрывались в бесконечности аллеи, унося с собой заливистый смех женщин и воркующие голоса мужчин. Пару раз мне казалось, что я вижу в удаляющихся женщинах смеющуюся Идиллию, но это была не она…
Однажды пасмурным утром я проснулась от далекого, но довольно громкого гудка паровоза. Приподнявшись на кровати, я удивленно смотрела в окно.
- Это наш барометр, - объяснил дед Саша, по-утреннему надолго закашлявшись,- перед дождем всегда так хорошо слышно паровозный гудок, а поезд, может, только въезжает в город. Во-он она, железная дорога, вдоль моря бежит.
Я соскочила с кровати, где еще дремала бабушка Маруся, подошла к окну и смотрела туда, куда указывал пальцем дед Саша. И скоро там показался проезжающий товарный состав с большим количеством темных, будто несущих в себе угрозу, вагонов, И пышноволосая девочка смотрела в окно вместе со мной.
- Дедушка Саша, расскажи мне про свою дочку.
- Какую? – Спросил дед Саша.
- Как какую, тетю Идиллию. Ты, наверное, обрадовался, когда она родилась?
- Расскажу тебе сказку про белого бычка, она дли-и-и-инная, и уся. Да-а, - неопределенно сказал дед Саша и, выловив  из пачки « беломорину», пошел курить.
- Унуня! Ты его об Идильке не спрашивай, - раздался с кровати голос бабушки Маруси, - это его больное место.
- Почему больное?
- Потому что потому. Не спрашивай. Подрастешь, поймешь.

- Бабушка Лида, а почему тетя Идиллия – больное место деда Саши? – Пытала я уже свою «законную» бабушку, примостившись на табуретке возле стола, где она месила тесто для вареников.
- Почему? Да потому что Идилька – не его дочка. За Сашку Марь Иванна только из-за жилплощади вышла, думала, что он быстро помрет, а он живет да живет. А любила другого, женатого, от него и Идилька. А Сашка узнал… Скандал был, он Маруську наколотил, Идильку признавать отказывался, хотел разводиться, да потом они помирились, - бабушка словно обрадовалась возможности рассказать эту историю.
- А что такое жилплощадь? – Спросила я, и бабушку это отрезвило.
- Это квартира. Ладно, иди отсюда, мала еще, - сухо сказала она, всем видом показывая, что сильно занята и разговор окончен.

Я взрослела, превращаясь сначала в нескладного темноволосого стриженного гадкого утенка в «подстреленном» коричневом сарафане и бордово-черных полосатых колготках, обтягивавших острые колени, дерущегося с дворовыми мальчишками, которые обижали малышей. Потом в сутолого закомплексованного подростка в первой длинной, собственноручно сшитой голубой «четырехклинке», таясь, курившего за музыкальной школой, зажав в руке футляр со скрипкой, и караулившего, когда с занятий выйдет предмет ее мечтаний ( а когда он как-то раз вышел и приближался, чтобы что-то спросить, возможно, просто, который час, глупо и очень быстро убежала, рванув вверх мешавшую бегу юбку и неловко размахивая футляром скрипки).И, наконец, в учительницу музыки, старавшуюся не выбиваться из толпы, носившую очки не по причине плохого зрения, а лишь потому, что так чувствовала себя более защищенной и терпевшую, скрепя  зубы, ухаживания коллеги-баяниста по имени Аркадий ( «Аркадий! Убери свои руки!»). Как учила меня теперь умная замужняя сестра, впрочем, все так же любившая стягивать волосы на макушке какой-нибудь дурацкой резинкой с ягодками: «Никогда не отгоняй от себя никаких мужиков, пусть будут все, это создает такое пространство…хотения вокруг тебя, из которого потом можно будет выловить тот экземпляр, который нужно. А то так и помрешь старой девой!
Просыпаясь утром, раз за разом в зеркале я видела ничем не примечательную особь женского пола, которая чистила зубы, умывалась, наносила  макияж и …старела,
обнаруживая то скопления седых волос на висках, то появившиеся при улыбке «гусиные лапки» возле глаз, то подло подкравшийся целлюлит. Я сразу же бросалась бороться с симптомами старения: учиняла покраску волос, делала маски для глаз, натиралась кремом от морщин и до изнеможения делала « махи» ногами. Чтобы утром, тщательно причесанной, в скромном, но элегантном костюме  и с очками - защитой на носу выйти за порог своей квартиры, от всей души ненавидя в себе женщину.
Я была такой, какой был вокруг меня человеческий мир. В нем было полно некрасивого или просто серого: женщины с покрасневшими от холода носами и облезшим лаком на ногтях, торговавшие на улицах яйцами и зеленым горошком, сопливые и чумазые цыганские и нецыганские дети, пристававшие к прохожим, старики в чистеньких, но – обносках, обдумывающие свое нелегкое житье на засиженных голубями лавочках в скверах… Передо мной проходила целая толпа людей с недовольными лицами, на которых не задерживался взгляд, по телевизору уродливо-толстые «водители народа» рассуждали о политике занудными голосами… И каждый раз я вздрагивала и оглядывалась, слыша знакомый заливистый женский смех то в «курилке» Управления культуры, куда я приходила по делам музыкальной школы, то в вечерней бархатной темноте улицы, то в отъезжающей от тротуара роскошной машине. Но никогда больше я не видела тот, поразивший меня в детстве своей красотой, образ…
А с Идиллией мне все же суждено было встретиться вновь. И после этой встречи в моей жизни произошло странное: я перестала бояться смерти.

Как-то я пришла домой ближе к полуночи: в Художественном музее на видео демонстрировали фильм-оперу Бергмана «Волшебная флейта». И сейчас, пока я сбрасывала с себя одежду, словно душную лягушачью кожу, вытаскивала из холодильника единственное, что там было: огромную миску с маслинами и остатки апельсинового сока в пакете и задумчиво ужинала этим, не слыша включенного телевизора, где шла какая-то документальная передача о противостоянии российской и украинской церквей, божественная музыка Моцарта звучала в моих ушах. Я даже не сразу услышала телефонный звонок:
- Душка? Ну наконец-то, я целый вечер тебе трезвоню, где ты ходишь?! – Затарахтела в трубку сестра.
- А что случилось?
- Вот, хочу тебе рассказать, что у нас дома большой привет. Сегодня нам позвонили из 4-й городской больницы и попросили забрать нашу родственницу себе.
- Какую родственницу?
- Тетку Идиллию помнишь? У нее ведь никого не осталось: бабка Маруся в позапрошлом году умерла, дед Саша еще раньше, мужа нет, детей нет, в общем, у нее нашли бабушкин телефон, вот ее и привезли к нам на «скорой».
- Я не поняла, а что с нею?
- Инсульт. Представь, у нас здесь мама, бабуля совсем старенькая, я с мужем, двое детей, ну куда нам еще и ее!
- … Вы хотите, чтобы я ее забрала?
- Да ты что, твоя хозяйка в обморок упадет. Если бы это хотя бы твоя квартира была. Да и когда тебе за ней смотреть, ты все время на работе, а она газ открутит или воду забудет, до конца жизни не расплатишься.
- А что же нам делать?
- Медбрат, который ее привез, сказал, что есть какая-то клиника на Калиновом Озере, специально для таких, как она, там всех на ноги ставят.  Правда, туда сложно попасть. Но у тебя ведь есть связи в администрации, к тебе полгорода своих оболтусов приводит на скрипочке учиться. Попытаешься?
- Попытаюсь, - растеряно сказала я.
- А отвезти ее попросим твоего Аркадия, у него ведь есть машина? Вот и подключай его, что ты теряешься!

За окном машины мелькала южная зелень. «Жигуль» Аркадия тормозил перед крутыми поворотами, а потом снова набирал скорость. Я смотрела на заплетенную толстую седую косу, подвязанную «бубликом», сидевшей рядом женщины. «Бублик» болтался, когда машину встряхивало на ухабах. У женщины была полноватая бесформенная спина. Женщина безучастно смотрела в окно, придерживаясь за дверцу машины рукой, покрытой морщинками и узелками…
- Ну что, Дуся, когда ты за меня выйдешь замуж?  Я все жду, жду, - у Аркадия было лицо, очень напоминавшее курносую бульдожью морду, да и по характеру он чем-то напоминал бойцовую собаку, вот и теперь я в очередной раз поразилась этому сходству, когда он оглянулся, - а то как в чем помочь, так Аркадий, помоги, а как отдаться, так ни-ни, рылом не вышел.
- Аркадий, ну перестань, пожалуйста, - мне не хотелось с ним препираться.
- Что, Аркадий, не правду, что ли, говорю? Так и есть, - и он замолчал.
- Мы к маме едем? – Неожиданно спросила женщина, не оборачиваясь.
- Мы едем в больницу.
- Мама там? А что с ней? Я так давно ее не видела.
Я промолчала.
Когда в клинике моей спутнице указали ее кровать в палате на двоих, она сразу же послушно легла на нее, отвернувшись к стенке. Я поставила на ее тумбочку чашку с ложкой, в тумбочку – пакет с вещами. На соседней тумбочке стояла точно такая же чашка вышедшей куда-то пациентки.
- Ваша родственница пенсию получает? – Спросил лечащий врач, листая документы. - Для пенсионеров у нас есть кое-какие скидки, зачем вам лишние траты?
- Я узнаю, - пообещала я, взглянув на лежавшую без движения женщину.
- Это пока заберите, уже не нужно, - он отдал мне паспорт, - а за пациентку не беспокойтесь, у нас бывали и худшие варианты. Но несколько месяцев ей здесь провести придется.
Напоследок врач сочувственно улыбнулся.


- Ну что, определила свою сумасшедшую тетку? – Аркадий, облокотившись на свою кофейного цвета машину и держа руки в карманах своих коричневых брюк под обвислым, каким-то каплеобразным животиком, не спешил открывать мне дверь.
- Определила, - нахмурившись, ответила я.
- И ты, я вижу, недалека от того же, – он хохотнул своей шутке, - нельзя отвергать самое жизнь. А то кончишь, как твоя тетка.  Ну так что, едем ко мне слушать музыку и пить вино? По-моему, я это заслужил.
- Я не могу.
- Я так и знал. Тогда я тоже не могу. Пока. – Не дождавшись, пока я опомнюсь, Аркадий сел в машину и уехал.

Проезжавших машин было мало, и те, которые были, не останавливались. Чудом появившееся такси я поймала лишь в сумерках.
- Ночной транспорт быстр и безлюден. Присаживайтесь, если не боитесь ехать с пьяным водителем за рулем, - сказал мне в распахнувшуюся дверь водитель – чуть пьяный здоровяк в темно-синей рубахе, контрастрирующей с большими, обнаженными по локоть, белыми руками. Он был неяркий блондин со светлыми глазами и ресницами и немного одутловатым лицом. Почему-то он напомнил мне одного из братьев-диоскуров с картины Боттичелли, мне даже показалось, что я увидела картинный изгиб крыльев за его спиной. На правой его руке был длинный и неровный белый шрам.
Когда машина тронулась, водитель спросил:
- Я еду к вокзалу, нам по пути?
- Да, очень хорошо, на Калинке меня высадите? – Обрадовалась я, - вообще, удивительно поймать такси в этих местах. Даже с пьяным водителем.
- Ничего удивительного: я отвозил сюда одну грузинскую бабушку, она приехала к внукам погостить. От вокзала и вез. Там меня и накормили, и напоили (он развел руками), и песни пели. Оставляли ночевать, но я отказался.
- Вы чем-то расстроены? – Спросил он после некоторого молчания.
- Да нет, просто устала.
- Угу, - не поверил мужчина и, сделав небольшую паузу, спросил, - едете с Калинового Озера? Из клиники?
Я, обхватив себя руками, молча смотрела в быстро сгущавшуюся темноту, мне не хотелось вести никаких бесед. Но мужчине, видимо, очень хотелось поговорить со мной.
- В каждом амбарчике свои кошмарчики, - сказал он.
- Что? – Не расслышала я.
- Я говорю , люди неправильно трактуют понятие Апокалипсиса.
- Чего?? – Удивилась я.
- Ну вот для вас Конец Света – это, наверное, большой «тарарам», земля, сошедшая со своей орбиты, или там ядерная война, так?
- Наверное, - ответила я, - я об этом не думала.
- А вам никогда не казалось, что мы несем в самих себе этот Конец Света, что апокалиптична жизнь каждого из нас? Что и сама история человечества апокалиптична…
- Странно вести такие разговоры с водителем такси. Вы – сектант какой-нибудь?
- С быдловатым? – Спросил водитель.
- Что? – Опять не поняла я.
- С быдловатым водителем, говорю?
- Я не это хотела сказать.
- Я понял. Отвечаю на ваш вопрос: нет, я не сектант, - водитель засмеялся, - я, скорее, беглый монах.
- И кто же за вами гонится?
Водитель не ответил. Мы помолчали.
- Ну так и что там насчет апокалиптичности? - Поинтересовалась я.
- А вам все-таки хочется услышать? – Водитель, будто кокетничая, поджал губы. В сочетании с полным лицом это смотрелось как-то нелепо.
- Хочется.
- Вот вы кино смотрите?
- Смотрю.
- В кино это заметно лучше всего. Драматизм называется. Герой несет в себе зерно своей гибели.
- И в комедиях?
- И в комедиях. Комедии – это недосмотренные до конца трагедии.
- Вы имеете в виду смерть?
- Да нет… Как же вам объяснить…
- Попроще как-нибудь.
- Ну, грубо говоря : рождается человек, у него есть все для того, чтобы быть счастливым: красота, ум, здоровье, удачливость. В общем, берем идеальный вариант. И вот этот человек… его жизнь идет, он взрослеет, мужает, занимается каким-нибудь делом, пусть даже достигает самой вершины… Начинает стареть… И в какой-то момент понимает (или не понимает, но ощущает и его это мучает), он понимает, что его жизнь – это отгороженный загончик, выпрыгнуть за пределы которого ему так и не удалось. Несмотря на то, что он имеет все, о чем мечтал: удачную карьеру, счастливый брак, много детей… Наша жизнь – она как бы… запрограммирована на… падение в пропасть, и неважно, как ты ее проживаешь. Это не есть смерть тела, это что-то более глобальное…
- А выход – в Вере, надо полагать?
- Если бы все было так просто, я бы сейчас не был водителем такси.
- Частный извоз – это что-то вроде отшельничества, так получается?
- Может, и так. Вы смеетесь, но на заработанные деньги я… - Он недосказал. – Впрочем, работа – это еще и просто средство существования… Очень жаль, но мы приехали.
Он с досадой ударил по рулю.
Я посмотрела в окно на яркоосвещенный цветочный магазин напротив остановки и полезла в сумочку за деньгами.
- Нет, не надо. Щедрая грузинская бабушка оплатила поездку в оба конца. И мне все равно было по пути. Простите за нетрезвое вождение. И спасибо, что выслушали. У вас хорошее лицо, почему-то очень хотелось говорить с вами, - водитель засмеялся и снова поджал губы, - до свидания!

Дома от дверей я набрала номер родных.
- Лен, - сказала я в телефонную трубку, - а у Идиллии была пенсионная книжка?
- Все, что привезли с нею, я тебе отдала, а пенсионерка она или нет, я не знаю, это надо ехать к ней на Красный штурм.
- А где это?
-Где-то перед Хостой, я там и не была ни разу. Идиллия там жила. Но точного адреса я не знаю, и бабушка уже не помнит. А ты посмотри в паспорте-то.
Я вытащила из сумки и перелистнула идиллин паспорт. На странице о прописке было большое темное пятно.
- Здесь пятно, ничего не видно.
- А! Вот бабушка говорит, могут помочь жильцы их дома на Бытхе…- Сказала Ленка, не услышав меня. - Там есть какой-то сосед (в паузах Ленка слушала, что ей говорила бабушка)… еще какая-то Римма с сыном… они до сих пор в той коммуналке живут. Что, бабуль? А! У них точно должен быть адрес.

Уже лежа в постели, в темноте, я, заложив руки за голову, смотрела в потолок. И тут раздался телефонный звонок. Включив ночник, я взглянула на часы. Половина двенадцатого.
- Добралась-таки? – Это был Аркадий, - а я волновался. Извини, что вспылил, уехал, бросил тебя.
- Не юродствуй. Кстати, спасибо, что хотя бы туда отвез.
- Может, я все же приеду? Твой адрес я, КСТАТИ, знаю, - Аркадий был пьян.
- Оставайся, пожалуйста, там, где ты есть. А завтра я заплачу тебе деньги за твои услуги, чтобы ты не считал меня своею должницей до самой смерти. Привет.
Сердито бросив трубку, я легла и выключила свет. В темноте телефон еще некоторое время звонил, а потом наступила тишина.

Спустя почти тридцать лет я снова ехала на Бытху. На «ту» Бытху. И невольно вспоминала свои детские представления: башенные часы на привокзальной площади – их высота, сегментарность циферблата, округлость белого фона над ним, а также картинки на самом циферблате действительно имели какое-то сходство со зданием рынка. Вокзал и башню недавно отреставрировали, а вот прежде розовые ограды с арками и портиками вдоль дороги посерели, облупились, поросли травой, кое-где совершенно разрушились. Да и солнца в этот день не было, а, наоборот, судя по всему, надвигалась гроза.

- Идиллия? Да, ох и красавица была, я помню, помню, - покряхтывал пожилой теперь сосед бабушки Маруси Николай Николаевич, - взгляд не отвести, такая красивая. И, что удивительно, при такой красоте характер замечательный, мягкий, негонористый… Может даже и плохо, что такой мягкий, может, ее жизнь лучше бы сложилась. Ну и, опять же, под всякое дурное влияние моментально подпадала… Но это уже потом. Любовь у нее была неудачная, переживала она сильно, и, вообще, что-то там произошло с нею, какая-то печаль, я не очень об этом знаю, но она как бы с тормозов съехала из-за всего этого. Она и высшее образование потому не получила, Сашка на нее до конца жизни обижался… А мы ведь вместе с Сашкой работали на стройке! Приехали сюда по вербовке. Работали, пока он руку смолой не обжег: паркет стлали. Поставили на огонь ведро…
Размахивая руками, Николай Николаевич принялся описывать подробности того, несчастного для деда Саши дня, а молодая Идиллия в моем воображении плакала, плакала навзрыд, слезы лились по ее лицу, и какой-то мужчина, чьего лица не было видно, говорил с нею:
- Ну что делать, ну так получилось, с любым это могло произойти.
- Мы могли оставить его.
- Мы? Ты прекрасно знаешь, что у меня другие планы на свою жизнь, по крайней мере, сейчас.
- Ты говорил, что любишь меня.
- Но я ничего тебе не обещал, разве не так? Давай, не будем  о том, что мы « могли» сделать, уже не сделали, все. Просто это была случайность, трагическая случайность.
- Тебе так просто об этом говорить, ты-то можешь иметь детей! Ну почему, почему я согласилась идти к этой твоей живодерке?!
- Ты бы предпочла отправиться в городскую поликлинику, чтобы все все узнали? Да брось ты, моя собственная бабка сама себе аборты спицей делала и ничего. Я же говорю тебе: это была случайность, раз на раз не приходится. Ну не повезло! Прости, что я к этому оказался причастен. Я не хотел, так получилось. Что мне теперь, застрелиться?
Заплаканная Идиллия, ничего не отвечая, повернулась и пошла прочь.

- Николай Николаевич, вы говорите, она училась в вузе? – Спросила я своего собеседника, который, воспользовавшись паузой в разговоре, решил покормить своих рыбок в аквариуме на заросшем традесканцией мутном окне. Только сейчас я обратила внимание на его одежду: белая несвежая майка и замасленные брюки на подтяжках. Он, отряхнув руки о брюки, снова подсел за маленький столик, за которым сидела я.
- Да. Мать увозила ее в Тбилиси. Она там поступила в какой-то инженерно-строительный институт, проучилась года два. А потом ее выгнали. За аморальное поведение. Пить она стала. До бесчувствия напивалась. Ну и все остальное, с этим связанное. Это мне Римма все рассказывала. Это ведь с ее сыном у Идиллии любовь была. Вы ее спросите, она скоро подойдет. А он, сын ее, Виталик, кстати, сейчас живет со своей семьей в той комнате, где Мария Ивановна с Сашкой жили. Какая-то там с Римминой стороны хитрая комбинация была. Идиллия ведь здесь не прописана уже была, а когда Сашка-то умер, Марь Иванна хотела квартиру то ли поменять, то ли продать, выписалась, а сынок Риммин как-то через суд устроил, что комнату эту на него записали, в порядке преимущественности. Вот так. В общем, я в это, честно говоря, и не влезал.
Почему-то мужчина вдруг стал мне неприятен со своими жирными волосами, обрюзгшим лоснящимся лицом и очками, за которыми не было видно глаз.
- Знаете, я бы хотела уже уйти. Только мне нужен адрес Идиллии, вы знаете, как ее дом найти?
- Нет, адреса у меня нет. Но у Риммы есть наверняка, подождите ее, сейчас подойдет, - он потянулся через стол к заварочному чайнику, - давайте, чаем вас угощу, что так-то сидеть?
- Нет, спасибо, вы пейте, а я можно просто побуду немного на кухне, чтобы вам не мешать?

Кухня за годы, что я здесь не появлялась, обросла какими-то новыми вещами, но одно в ней осталось неизменным: вид из окна: какие-то каменные архитектурные перегородки, двор весь бетонный, неживой, во всяком случае, та его часть, что была видна из окна. Он казался бы совсем угрюмым, если бы не белоснежные простыни на длинных натянутых веревках, бившиеся на ветру. Их собирала на плечо какая-то пожилая, грузная женщина. Собрав все, она посмотрела на небо, затем тяжело подняла с земли полную сумку, из которой торчали перья лука, и вошла в подъезд,  куда заходила и я.
Через какое-то время я услышала, как заскрежетал замок входной двери, а потом кто-то завозился ключом в скважине дверей одной из комнат коммуналки. В коридор вышел сосед:
- Римма, здесь пришла родственница Марии Ивановны, ей нужен адрес Идиллии, поговори с нею.
И довольно низкий и резкий женский голос ответил:
- А что я-то? Ну, зови ее, побеседуем.
Сосед заглянул в кухню:
- Идите сюда, Римма Сергеевна вас приглашает.

Римма Сергеевна была похожа на отрицательных героинь индийских фильмов: полная, с крашенными черными волосами, черными, подведенными « рыбкой» глазами навыкате и черной родинкой над губой. В ней, несмотря на преклонные годы, грузность и одышку, было еще много энергии. Она окинула меня острым, неприятным взглядом:
- Так ты чья будешь, Рябушкиных? Это не та малявка, что у Марь Иванны как-то гостила, как ее… Душа?
- Душа. Римма Сергеевна, мне нужен адрес Идиллии, у вас он есть?
- А что случилось-то? Впрочем, это, конечно, не мое дело…
- Она в больнице и нужны ее документы.
- В больнице, да что ты, в какой? А что же ты у нее самой адрес не спросишь?
- Она в тяжелом состоянии. Был инсульт. Сейчас мы устроили ее в одну хорошую клинику, но им нужна ее пенсионная книжка.
- Ох ты, какая плохая болезнь. Ну, этого следовало ожидать, она любила выпить, вот и расплата. А такая девочка была красивая, я ведь ее хорошо помню маленькой. Однажды мы с Марь Иванной на лето ездили в село, Константиновку, где-то в Ставропольском крае, у Марь Иванны там брат на мельнице работал, дети у нас у всех тогда маленькие были, лет по десять. Так вот, помню, Идиля и еще какая-то девчонка из ваших, на тебя похожая, в пыли на дороге купались, пыли там много было, так вот они, как поросята, визжат, катаются, а у Идили волосы толстые, не прочешешь…

…У сельской дороги росли пыльные рябины с уже краснеющими ягодами, чуть в стороне темнела мельница, а в густой, горячей на солнце пыли с глубокими колеями  от колес телег, на секунду замерев, сидели две девочки, обсыпанные пылью с головы до босых ног: одна очень похожая на маленькую меня, а другая – уже знакомая по детским фантазиям пышноволосая красавица.
- Мать тебя опять ругать будет, Идилька, - говорила похожая на меня.
- А, она меня всегда ругает, и все равно любит, - отвечала Идиллия, ну что, поплыли дальше?
И девочки, загребая пыль руками и ногами, смеясь, скрылись в сером облаке. Из-за забора, покусывая стебель травы, за ними мрачно наблюдал худенький черноволосый паренек тех же лет, что и они.
- Идилька, зараза такая, опять ты в пыли катаешься! – Неожиданно появившаяся молодая бабушка Маруся, выловив из облака пыли свою дочку, повела ее, покорно плетущуюся, прочь, - ну что, опять голову придется мыть! Да что же ты делаешь, а?!
А девочка, похожая на меня, стоя на коленках в осевшей пыли, сама вся пыльная, смотрела им вслед.

- Это ведь я Марь Иванну Сан Санычу сосватала, - Римма Сергеевна, тяжело дыша, что-то искала среди упаковок лекарств и других мелочей, лежавших в широкой хрустальной вазе на столе, - куда она запропастилась? Да я ведь и не пишу, и не звоню никому давно, у нас и телефона-то до сих пор нет. Мы – бессеребренники…

Я обвела взглядом комнату: два окна с темными, едва приоткрытыми шторами, между окон – стол, у стены – под шелковой накидкой кровать, шкапы… Наверное, только темные шторы напоминали прежнюю обстановку комнаты Риммы Сергеевны, в которой я однажды уже была, только хозяйка комнаты об этом не знала…

Дед Саша, шаркая тапками, ушел в ванную курить, бабушка Маруся хлопотала на кухне и, заскучав, я вышла в коридор. Дверь соседней комнаты была приоткрыта, оттуда доносился тихий звук утренней воскресной радиопередачи «С добрым утром». Я подошла и заглянула внутрь комнаты. Меня немного удивила ее мрачность, темные занавески, разделяющие все пространство. Я заглянула в щелку между занавесками и увидела темноволосого и какого-то печального мужчину, читавшего книгу в кресле у стола. Точнее, он с видом стороннего ценителя красоты рассматривал какую-то фотографию над раскрытой книгой. Ноги он положил на кушетку.
- Привет, - сказал он моему любопытному глазу в щели занавески. Он спрятал было фотографию в книгу, но она вылетела и упала на пол и, прежде, чем мужчина поднял и спрятал ее, я успела заметить, что это фотография Идиллии, - а ты знаешь, что надо стучать, когда хочешь войти?
- Знаю, - ответила я, приоткрыв занавеску пошире.
- Ну, заходи, будем знакомиться. Я – Виталий, - он протянул мне руку.
- Евдокия. – пожала я его руку.
- Евдокия, так ты родственница Марии Ивановны?
- Двоюродная внучка.
- Ясно, это называется внучатая племянница, - он усадил меня на кушетку, - требуется показать тебе что-нибудь интересное, так?
Я пожала плечами.
- Смотри внимательно, - он взял откуда-то с полки черную блестящую фигурку сидящего китайчонка, вставил ему в рот крохотную папироску и поджег. Китайчонок стал пускать колечки дыма.
- Нравится? – Спросил Виталий. Когда я кивнула головой, он снова спросил, - поставить тебе какую-нибудь музыку?
Он стал перебирать пластинки.
- Поставьте то, что вы вчера слушали, - попросила я.
- Вчера?.. «Волшебную флейту»? – Удивился Виталий, - у тебя недурной вкус.
Виталий поставил пластинку и из динамика полились чарующие меня звуки. Виталий взял со своего стола кружку и, хмыкнув, вышел. Я подошла ближе к проигрывателю, стоявшему у окна. Завораживающе кружился диск под иглой. Я перевела взгляд на свою руку, покрытую крупными мурашками… А за окном среди каменного двора так же, как только что сегодня, полоскались на ветру белые простыни…

-Вот, нашла! – Римма Сергеевна, надев очки, разбирала запись в старом блокноте: Идиллия Стадникова, остановка «Красный штурм», Новороссийское шоссе, дом 3, квартира 1.
- Спасибо, - выходя, я еще раз  обратила внимание на черную теперь дверь напротив, дверь бывшей комнаты бабушки Маруси и деда Саши. И в моих ушах явственно зазвучала «Волшебная флейта», тот ее кусок, где вокруг Томино все больше сужается кольцо злых сил.
Закрыв за собой обшарпанную дверь подъезда, я увидела на одной из веревок сохнувший плюшевый ковер с оленями – такой когда-то висел на той стене, где остались мои и идиллины каракули…

В маршрутное такси с надписью «Адлер» я села, когда дождь уже начинался, в два часа дня. Маршрутка ехала немного в гору, дорога сузилась и часто петляла.
Остановка  «Красный штурм» находилась между двумя лестничными спусками, один – над дорогой, другой – пониже ее, он продолжался до самого моря. Оттуда донесся звук близко проезжающего поезда. Оглядевшись, я решила пойти вверх. Ступеньки кончались у еще более тонкого витка « серпантина», по этой дороге машины почти не ездили. Спросить дорогу было не у кого, и я решила пойти по крутой, плохо асфальтированной дорожке вверх, туда, где был заметен уголок какого-то строения. Это был маленький сарайчик, исполнявший функции единственного местного магазина. Рядом со скудным ассортиментом продуктов сидела флегматичная и даже не вполне трезвая продавщица, не обращавшая внимание на то, что дождь заливает хлеб, сахар, крупу на прилавке. Продавщица неопределенно махнула рукой куда-то за свой сарай, показывая мне, где искать нужный мне дом.

Дом по улице Новороссийское шоссе, 3 представлял из себя ветхий барак на несколько комнат с удобствами во дворе. В глубине двора под навесом у крана с водой возилась пожилая женщина.
- Кого вам? – Сердито спросила она.
- Вы – соседка Идиллии Стадниковой? – С уголков моего зонта лились струйки воды.
- Ну, соседка.
- Простите, как вас зовут?
- Серафима зовут, а что?
- Дело в том, что Идиллия сейчас в больнице…
- Знаю, я сама вниз ездила, «скорую» вызывала… Идилька вот тут, посреди двора рухнула. Инсульт у нее оказался?
- Инсульт.
- «Скорая» так и сказала. Ну так и что вы хотели? Вы ей кто?
- Наверное,… племянница, двоюродная племянница. Что я хотела? Мы определили ее в клинику, и там требуется пенсионное удостоверение. Вы не знаете, оно у нее есть?
- Точно знаю, что нет, пенсию она не получает. В последнее время работала в какой-то строительной конторе в санатории «Правда», на то и жила, и пьянствовала каждый день. А сейчас даже не знаю, как она жить будет. Работать-то не сможет, после инсульта, - Серафима помолчала, испытующе глядя на меня, - хотите, я вам ее комнату открою, посмотрите, раз племянница? Она мне всегда ключ оставляет, на всякий случай.
Серафима скрылась в своей секции барака, появилась с ключом и отперла мне дверь с номером »1».
- Заходите, - сказала она и скрылась в темной глубине крохотной комнаты, перед которой была отгорожена еще более крохотная кухонька со старой электрической плиткой, столиком, двумя стульями и обшарпанным холодильником. Единственное окно, то, что было рядом с дверью, выходило внутрь темного двора к горке, а не в более светлую сторону моря.
Серафима включила свет и обвела комнату рукой:
- Вот так она и живет: две кровати, шифоньер, сервант, «Зингер» вот от матери еще, - все. Вещей у нее немного: бельишко кое-какое, да посуда. Даже и продавать нечего. Как она будет жить, не знаю. Ну, тарелку супа я всегда ей налью, а содержать ее я не могу. Может, вы поможете ей пенсию оформить? – Нерешительно спросила Серафима, - я уже не ходок по всем этим собесам, а у вас силы еще есть. А я вам ее документы найду, какие есть, ну, как?
- Да, конечно, - не сразу ответила я, потому что увидела на серванте, рядом с какой-то знакомой фотографией Идиллии, фарфоровую статуэтку девочки .
- Я сейчас, сейчас, - Серафима четко знала, где что лежит в комнате Идиллии и потому найти документы было для нее делом двух минут, - вот они, все, какие есть, может, что пригодится. А я вам вот еще запишу адрес конторы этой, где она работала. Знаете, ведь, где санаторий « Правда»? Там ее трудовая книжка должна быть… Во дождь шпарит! Вы идите, а то маршрутки ходить перестанут, они сейчас что хотят, то и делают, сволочи!

Дождь бил по окнам маршрутки, я, уставшая, сидела, нахохлившись, и внутри меня снова звучал мрачный Моцарт. Маршрутка остановилась на Калинке, но я, посмотрев в окно на знакомый подъем, не вышла здесь, а поехала до вокзала. От вокзала, где я купила пакет винограда у скрывающейся под полиэтиленовым дождевиком продавщицы, к дому родных я пошла пешком, держа заворачивающийся от порывов ветра зонт обеими руками.
В бурной, желтой реке трудно было узнать мелководную Сочинку. На подвесном мосту оживленно жестикулировали несколько человек, и я тоже посмотрела в сторону гор, вверх по течению реки, туда, куда показывали они. Мутная вода несла… гроб, и еще один, и еще…
- В горах кладбище размыло, то ли грузинское, то ли армянское, - сказал один из стоявших.
- Теперь покойников по всему морю ловить будут, - пошутил другой.
Вдруг я заметила, что стою как раз над выломленной дырой в деревянном настиле моста, под моими ногами неслись мутные потоки воды, и я сделала шаг назад…

- Можно, я у вас переночую? – Спросила я, когда сестра открыла мне дверь.
- Ой, да конечно, и мама, и бабушка так рады будут! Ты проходи, я сейчас своих «спиногрызов» уложу и выйду («На, это им», - протянула я ей мокрый пакет с виноградом и сестра кивнула головой). Мама! Душа пришла! – Крикнула сестра, скрываясь за дверью, за которой я успела увидеть радостно прыгавших и повизгивавших племянников.
- Мое почтение! – Выглянув из-за той же двери, махнул мне рукой читавший газету ленкин муж.
- Душенька! – Всплеснула руками приютившаяся в уголке дивана бабушка, которая смотрела по телевизору фильм « Мертвый полицейский».
Из своей комнаты, поправляя очки, в накинутой на плечи кофте вышла мама:
- Привет! Кушать будешь?
Смыв усталость под душем и надев старенький махровый халат, уютно пахнувший домом, я вздохнула чуть легче.
Мама хлопотала на кухне, и я села на диван рядом с бабушкой и тоже некоторое время смотрела фильм. Неожиданно бабушка, улыбнувшись мне и кивнув в сторону экрана, сказала:
- Парень, показывают, помер, но живой… А ведь, правда, мы как зародились, уже мертвые.
- «Мы»? – С удивлением посмотрела на нее я.
- Ну, люди на всей поселенной, - усмехнувшись, пояснила бабушка.
В комнату заглянула мама:
- Душа, пошли! Мам, тебе чаю принести?
- Да налей немного, - ответила бабушка.
Я ела суп, мама рядом закурила, прикрыв дверь кухни и открыв форточку.
- Мы недавно поужинали, - сказала она. – Как ты все же похожа на своего отца.
- Мам, это, случайно, не ты с Идиллией в пыли купалась в детстве? – Спросила я, не обратив внимания на ее слова.
- А, это еще в Константиновке, я и забыла уже про это, - улыбнулась мама, - тебе на Бытхе сказали?
- А еще что-нибудь помнишь о ней? – Кивнула я головой.
- Да мы ведь почти и не общались, они ведь жили отдельно. Так, помню, что хорошая девчонка была, худенькая такая, волос много, бегала смешно: коленками внутрь. Потом уже со взрослой виделись несколько раз. Вскользь. Да у меня и времени-то не было с подружками общаться: вас с Аленкой растить надо было, с отцом вашим мы разошлись, алименты он не платил, да и что с него взять было: он ведь у нас творец, художник…А я гордая была, не захотела судиться. Так вот и вкалывала на трех работах, как заведенная, из-за гордости своей, какие тут гулянки… Ну и сейчас вот ее видела… Страшная штука жизнь, как нас крутит… Ладно, ты поела? Пойдем, надо подушку и одеяло для тебя достать, пока мать спать не легла. Мама затушила окурок и мы прошла в комнату.
- Мам, поднимись, я Душе подушку и одеяло достану.
Бабушка встала, переступая ногами и придерживаясь за бортик дивана рукой, и мы подняли его сидение. Я держала его поднятым, а мама вытаскивала из недр дивана спальные принадлежности. А на их месте я вдруг увидела большую пластмассовую светло - желтую коробку с пуговицами.
- А откуда у нас это? – Спросила я.
- А, энто я. От Маши взяла. На ее поминках тогда Идилька предложила что-нибудь взять на память, я и взяла пуговицы, - сказала бабушка.

Засыпая, я слушала громкий ход наших старых часов с маятником, раз в полчаса отбивающих время металлическим молоточком, и смотрела на стекающие по оконному стеклу на балконе ручейки дождя, ярко освещенные с улицы сиянием уличного фонаря.
- Да-а, - вздохнула в темноте на постели в своем углу бабушка, - и дед помер давно, и все мои погодки перемерли, уже и не поговорить даже о молодых годах ни с кем. Никто и не поверит, что и я другой была. Как сон. А я все живу и живу…

…Бурлящий поток воды несся, омывая дома города, по улицам и подворотням, он сбивал меня с ног. Вдруг с моей руки смыло часы. Я стала искать их. Потоки воды проносили мимо чьи-то вещи: мужскую шляпу, кофейную чашку, газету, алый ажурный пояс для чулок, бутылку с остатками спиртного… Людей вокруг не было совсем, словно эти вещи были вместо них. Как ни странно, свои часы я нашла, выловила из бурных вод. Набравший воды механизм я открыла мерзнувшими мокрыми руками над деревянным струганным столом, решив пинцетом опустить часы в склянку с маслом, но оказалось, что я опустила их в склянку с разбитым яйцом, и движущиеся шестеренки механизма безнадежно увязают в тягучем желтке, и мои бабушка, мать и Ленка едят бутерброды с сырым желтком, и передо мной на тарелке сырой желток и кусок хлеба…

На скрипке монотонно и уныло пиликал один из моих учеников, во всем его толстом лице была тоска. Пальцы не слушались его, смычек все время заезжал не туда, куда надо.
- Вадим, сколько мы с тобой уже занимаемся?
- Два года, Евдокия Петровна, в этом году третий пошел.
- А у меня такое ощущение, что сегодня у нас – первый урок, сдвигов никаких, ты же сам это чувствуешь?
- Угу.
- Ну что, ты так сильно хочешь быть музыкантом?
- Нет, это папа хочет, чтобы я был скрипачом.
- А ты чего хочешь?
- Я хотел бы заниматься борьбой. Или хотя бы боксом. Но мне не разрешат…

Постучавшись, я вошла в кабинет директора.
- Ну что вы, милая, у нас хозрасчетное предприятие, сейчас мы, опять же, подняли цены, не всякий такие деньги может платить, а нам здание надо ремонтировать, зарплату вам же индексировать… И не всех же без способностей мы принимаем, есть очень талантливые детки! – Резкие черты лица директрисы подчеркивали яркий макияж и громкий поставленный голос, а по темпераменту она была сравнима с щелчком хлыста. Звали ее Лоретта.
- Лоретта Алексеевна, но у этого ребенка нет никаких музыкальных способностей, мы же его просто мучаем, - возразила я.
- Так. Ребенок на занятия ходит? Ходит. Самостоятельно дома работает? Работает. Сдвигов нет никаких? А это не наше дело, это дело его родителей. Пока они его обучение желают оплачивать. Значит, наша с вами задача – учить его! Я считаю этот вопрос закрытым, - директриса строго поджала губы, села за свой стол и надела очки в изящной оправе. Подняв на меня в последний раз глаза, добавила, - все, вы свободны!

- О, ненаглядство мое чешет, - столкнулась я с Аркадием, выйдя из кабинета директора, - что это ты делала у Лоретты, прибавку к зарплате выбивала?
- Кстати, о деньгах, - я достала из кармана кошелек и, отсчитав, сунула Аркадию в руки несколько бумажек разного достоинства, - а теперь пропусти меня!
- Дуся! Ну давай все забудем, я был дурак. Ну, серьезно. Согласен возить твоих теть в дурдома до конца своих дней.
- Знаешь, я очень жалею, что вообще к тебе обратилась, извини, - я отстранила его руку и быстро пошла вниз по лестнице.
- Дусь, ну чем мне загладить свою вину? Хочешь, в Музей краеведения сходим?! – Кричал Аркадий мне вслед, но я не оглянулась, - У ти  бози!..

И я учила музыке детей. Девочек и мальчиков, толстых и тоненьких, трудолюбивых и разгильдяев, обычных детей, среди которых не было того, кого я хотела бы учить.  Что-то во мне происходило, какое-то «борение».
По - утрам, привычно собираясь на работу, и по - вечерам, возвращаясь в свою квартиру на Альпийской, все так же всухомятку глотая что-нибудь за чтением журналов или просмотром передач, умываясь, натираясь кремами и ложась спать, я стала ощущать странную тоску, словно жизнь проходила мимо меня. Эту душную тоску я ощущала, проходя в воскресные дни по торговым рядам, где по обе стороны от меня ветер раздувал развешенную  для продажи одежду, или , заметив над листвой высоких платанов у реки отдающий каким-то «замшелым« прошлым фронтон проектного института, или увидев в цветочном магазине рассаду в пластиковых бутылках, вырезанных в виде корзинок, или, почувствовав на себе взгляд старухи, строго смотрящей глазами и темными дырами носа из черного провала балконного окна в кружевной ( словно в гробу) оправе занавесок. Мне стало хотеться смотреть на небо. Как-то раз, после созерцания вечернего неба через открытую форточку, я решила выразить свою тоску, извлекая длинные и унылые звуки без определенной мелодии из своей скрипки, но в стену сразу же застучали соседи. И я закрыла форточку, задернула окно и положила скрипку в футляр. Плюхнулась было в кровать с журналом, но вдруг мой взгляд упал на стоявшую на полке икону. Я встала, взяла ее в руки и слезы полились по моим щекам от взгляда Богородицы на меня.

- А, так Стадникова в больнице? А мы думали, у нее опять запой, - сказала похожая на опрятную птичку - красногрудку заведующая отделом кадров строительной фирмы, где работала Идиллия, - работник она никудышный, сами понимаете. У нас она состояла на должности кладовщика, но, честно говоря, она тут больше развлекала приезжих мужиков по - вечерам, никакого порядка, никакой ответственности ни за что. Мы уже давно хотели от нее избавиться, но жалели все. Может, и хорошо, прости Господи, что так все получилось, наша совесть чиста.
Завкадрами искала по картотеке трудовую книжку Идиллии.
- Вот, нашла: Идиллия Стадникова, - достала и развернула она документ, - вот ведь раньше прорабом была, в инженеры готовилась. Нет у человека головы, свою не приставишь. Ладно, вы погуляйте во дворе, подождите немного, а мы все вам тут подготовим, оформим, печати проставим…

Я вышла на улицу и присела на лавочку, взглянув на часы.
- Ой, кто? Вы?! – Выбежала во двор следом за мной какая-то очень худая, растрепанная женщина в синем спецхалате, у нее был сиплый голос, - это вы родственница Идиллии? Что с ней? Пойдемте, поговорим, чаем вам напою!
Она потащила меня в какое-то помещение с надписью «кладовщица».
- Я ведь ее ближайшая подруга, Людой меня звать. Как она, что она? Вы обязательно адрес больницы мне оставьте, я ее навещу.
Стена подсобки перед столом, где Люда расспрашивала меня и поила чаем из пакетика, заваренном в банке с кипятильником, была оклеена картинками из журналов, здесь же висел знакомый светильник - лилия…
После чая Люда, помявшись, спросила у меня десять рублей и, благодарная, проводила до отдела кадров.
- А как мы с нею веселились! Мы в ресторане «Медвежий угол» знаете, как танцевали! От нас никто глаз отвести не мог! На столе танцевали… Нас там все знали и любили, мы туда часто ходили, там уютно, люди хорошие работают. Ну ладно, мне пора. Спасибо, - помахала она листочком с записанным мною адресом, - обязательно съезжу к ней!
- Не слушайте вы ее: танцевали, - презрительно сказала слышавшая Люду кадровичка. Они там напивались как свиньи, их из-под стола наши мужики за шиворот выволакивали. Две наши первостатейные «бэ», вы уж извините. Ну Идилька та хоть красивая была, а эта – ни рожи, ни кожи, при ней паразитировала, к гульбе подталкивала, можно сказать, использовала ее, она ж безвольная совсем, Идиллия-то. А эта… Вот посмотрите, никуда она не поедет, ей на все плевать, кроме пьянства.

Сидя в маршрутке до Хосты и представляла, как Идиллия в алом обтягивающем платье танцует на столе в ресторане, в сопровождении фальшивящей «живой» музыки, потом она кричит и пьяно рыдает среди грязных тарелок и бокалов.

В хостинском собесе ждать пришлось недолго.
- Вот пенсионное удостоверение вашей родственницы, первая пенсия будет начислена уже в следующем месяце, ее принесут на дом. Всего хорошего, - пожелала мне молоденькая сотрудница собеса, и, не ощущая никакой радости, а, наоборот, чувствуя какое-то опустошение, я вышла на улицу, переливающуюся прозрачным сентябрьским солнцем. Щурясь, посмотрела вперед, на вереницу тополей вдоль улицы.
В южной осени есть какая-то особая тоска, особенно вот в такие теплые дни, когда печально серебрятся и звенят листья тополей. Я вспомнила, как в детстве забралась на самую вершину тополя и смотрела вниз, на далекую землю, испытывая одновременно восторг и ужас. Мне было страшно оттого, что я не смогу спуститься вниз, моего крика никто не слышал, и было непередаваемое одиночество от этого серебряного тополиного звона и особого, печального, даже скорбного тополиного запаха…
Так, под сенью тополей, я пешком дошла до главной автострады из бедной транспортом хостинской «петли». Задумчиво глядя себе под ноги, а, точнее, на свою длинную тень, я шла вдоль проезжей части. И вдруг  кто-то посигналил.
- Разрешите вас подвести, - сказал по-французски, открыв мне дверь тот самый мужчина, который вез меня от Калинового Озера.
- Спасибо, - ответила я, усаживаясь в машину, - так вы еще и по-французски говорите?
- Еще по-английски, итальянски, немецки, арабски… Если точнее, то не говорю, а читаю.
- Читаете? А что читаете? – Спросила я, когда машина тронулась.
- Да, собственно, на всех языках одно и то же: все о религиях, философию, беллетристику тоже читаю, люблю толковые словари, всякие необычные слова…
- А что вы закончили?
- Мои университеты – исключительно служба на Балтийском флоте. А языкам я дома, на кухне обучался: на один язык один месяц уходит.
- Месяц? Недолго.
- Хотите, расскажу секрет?
- Расскажите.
- Чтобы выучить язык, необходимо иметь: книгу на том языке, который ты выбрал, словарь,… два килограмма вяленого мяса и абсолютное одиночество, - водитель засмеялся.
Из пакета, лежавшего под моим сидением, выкатилось несколько бутылок пива.
- Сейчас, я уберу, - водитель переложил бутылки под задние сидения, - в общем, вот так.
     Он внезапно погрустнел.
- Мы до сих пор незнакомы, я – Евдокия, - представилась я.
- Мое имя – Александр, но зовите меня Духов, привык на фамилию откликаться.
Мы замолчали, глядя на дорогу, которая бежала вдоль моря – спокойного и слепящего солнечными бликами.
- У вас, по-моему, снова неважное настроение? – Спросил Духов.
- Да нет, настроение нормальное, просто все как-то…
- «Суета, суета, как будто так должна проходить жизнь, и проходит впустую, и все жизненные ценности – побрякушки какие-то»… - Усмехнулся Духов.
- Угадали, - удивилась я.
- «И всего нелепее, что вся эта чепуха и называется словом «жить», - продолжил Духов, - знакомое ощущение.
- Но у кого-то бывает иначе, - сказала я.
- У тех немногих, кому суждено. А если не суждено – будешь знать, что настоящая жизнь идет где-то в другой плоскости, и не найдешь, как туда попасть. А вы… верующая?
- Вообще-то, я крещеная, но в церковь не хожу. Молюсь иногда, когда тяжело. Икона дома есть…- Смущаясь, неохотно сказала я, - иногда хотелось бы все бросить, пойти, подышать воздухом в храме, послушать, как поют… Но как-то … не складывается. Осуждаете?
- Мне ли судить, - усмехнулся Духов. – А можно, я вам сон свой один расскажу? Приснилось мне как-то, что одна богатая дама, знаете, из нынешних «новых русских», пришла ко мне и собачку на руках держит, на атласной такой подушечке. «Я, - говорит, - хочу собачку свою любимую окрестить, не согласитесь ли крестным ее стать?» Я даже проснулся от такого. А сейчас часто сон этот вспоминаю. Та дама из сна, она ведь себя примерной христианкой чувствовала, не хуже, а лучше даже, чем другие. Да и вполне даже можно себе такую представить (мы проезжали мимо рекламного щита, где были изображены черт и Бог, а внизу красовалась подпись: »Адский неон по божеским ценам»). Так вот дело не в том, что в действительности есть такие дамы, а в том, что мы сейчас все в разной степени ей подобны, мы под себя веру кроим, а не наоборот, и сейчас на каждом шагу эти «крещеные собачки» встречаются. О вере настоящей я только читал. Нет плохих христиан, есть христиане и нехристиане. Вы простите, я не о вас сейчас говорю, скорее, о себе.
- Ну, почему, и обо мне. Но ведь так вот просто, сломя голову, не бросишься верить, если с детства тебя совсем другому учили, это неправда будет… Так вы, значит, серьезно о своем монашестве говорили? И что вас в нем не устраивает? Родители против? Или подруга?
- Мама умерла, когда я в восьмом классе учился, отца и не было. Бабушка умерла через год после матери… Подруги у меня нет… Подруги нет, - повторил Духов и вдруг усмехнулся, - вы замечали, что нам вернее всего не дается то, чего мы больше всего хотим?.. Мне с женщинами никогда не везло, не любят они меня, не складывается у меня с ними, все как-то не так… А мне больше всего на свете хотелось, чтобы снова ожил мой дом, чтобы была в нем теплота, любовь женщины… Одна из них, из-за которой у меня этот шрам остался (Духов показал белый шрам на руке), особенно на мою мать была похожа. Она была из компании, с которой я однажды познакомился на море летом. Они пригласили меня с ними в ресторан. Я пошел. Эта девушка, она была подругой одного из парней в этой компании. Я пытался к ней, как говорят, «клеиться», только напугал ее, и она с этим парнем ушла… А я… Я выворотил стойку, перебил стекла, порезался. Так меня не знали, куда везти: в больницу или в милицию. В итоге там и там побывал. Руку зашили, в милиции пожалели, отсидел свои пятнадцать суток и ушел в ВМФ. А во флоте один приятель верующий надоумил к батюшке за помощью обратиться. И после флота я, первым делом, на исповедь пришел. А батюшка меня спрашивает: «А что же ты крест не носишь?» Я поразился, откуда он узнал, ведь я в свитере с длинным воротом был. Стал я в храм захаживать, крест носить. Пришел к нему в другой раз, говорю: «я, святой отец, просьбу имею». А он что-то такое о «печати на челе» сказал, что я не понял. И послал меня к оптинским старцам за благословением. Я - то думал, что потому, как они вернее мне помогут жену найти, поехал туда, дождался своей очереди к старцу, вошел, еще не успел рта раскрыть, как он обернулся ко мне и говорит: «Зачем тебе жениться, ты монахом будешь»… И вдруг мне так страшно стало, что я в храм перестал ходить, а с тех пор столько книг о разных религиях, о церковных чудесах, житий святых перечитал. И вот езжу с паломническими поездками по святым местам…
- А как с девушками?
- Сейчас, вроде бы, складывается с одной, я этой затеи не оставил…- Засмеялся Духов. - Разочаровались во мне?
- Да нет, почему?
- Ну тогда поговорите со мной еще о чем-нибудь, пожалуйста.
- Ну хорошо… Что вы думаете…о красоте?
- О красоте? – Удивился Духов, - а что красота?
- Ну, например, красота – она может спасти мир?
- Хм, - усмехнулся  Духов, - я знаю, что красота – это Божий дар и большое испытание для человека, если он ею обладает. Внешнее совершенство без внутреннего способно уничтожить…
- Искусство вы, конечно, отрицаете?
- Ну почему же. Просто искусство – оно… как свет луны, который лишь отражение солнечного. Хотя, искусство разным бывает. Говорят, настоящие гении – это прямые проводники Бога, в их творчестве мало человеческого.
Мы замолчали
- У меня к вам еще один, теперь меркантильный вопрос, - сказала я, когда мы были уже на моей остановке.
- Я весь – внимание.
- На следующей неделе мне надо забрать родственницу из клиники…
- Счастлив буду вам помочь. Вот мой номер, звоните, - он быстро записал номер телефона на листке лежавшего у лобового стекла блокнота и, оторвав, отдал мне.

Добравшись домой, я сорвала с себя одежду, бросила ее на кровать, натянула футболку, взъерошила волосы, разрушив прическу и упала в кресло перед телевизором. Щелкнула пультом. По экрану забегали мультяшки. Я подняла взгляд выше, где на книжной полке стояла маленькая икона Божьей Матери, а под ней на стене висела большая картина…с изображением воющей на луну (точнее, на месяц, каким он виден в Арабских  Эмиратах: расположенный параллельно горизонту) черной собаки и с надписью на раме: «От коллектива музыкальной школы». Сегодня я впервые обратила внимание на это соседство. Я подошла к картине, взялась за раму, поколебалась мгновение и так и не сняла ее со стены.

Как-то уже под вечер я занималась с очередной ученицей, последней в этот день, когда в кабинет ворвался огромный толстый армянин с золотой печаткой на мизинце.
- Ти хто?! – Закричал он с порога, указывая на меня, - ти что о себе, вообще, думаешь? Чито ты моему сыну сказала?! Чито он тупой?! Чито он – бездарь?!
- Постойте, постойте, не пугайте ребенка, - остановила я его, быстро выпроваживая девочку и наскоро повторяя ей домашнее задание, - все, ты поняла? Так, теперь с вами. Никто Вадима тупым и бездарным не называл, это понятно?
- Чито, мой сын мне врать будет?! – Злился армянин.
- Еще раз говорю вам: ничего подобного я не утверждала. Я сказала, что в наших с ним занятиях нет никаких положительных сдвигов, он топчется на месте, и, боюсь, так будет всегда. Бездарь ли он? Возможно, ваш мальчик очень талантлив, но талант его в чем-то другом, не в музыке, и если вы, его родители, все же будете настаивать на занятиях скрипкой, то только зря потратите свои деньги, измучаете его и привьете ему сознание своей ущербности. И вообще, вы когда-нибудь пробовали спросить у него самого, чего он хочет и что он думает о своих занятиях музыкой?
- Так. Я тебя вислушал. И я всего этого так не оставлю, ти отсюда вилетишь как пробка, запомни! – Разъяренный родитель сделал выразительный жест, показывавший, как стремительно я вылечу из музыкальной школы и выскочил из кабинета, хлопнув дверью.
Я, сидя за своим столом, устало вздохнула. Мне было все равно, во что выльется для меня эта угроза, просто мне было грустно. И не первый день.


- Так. Стадникова. Ну что, в общей сложности пациентка пролежала у нас четыре месяца, - углубился в идиллин анамнез ее лечащий врач, - за это время наметилась устойчивая динамика к выздоровлению. Пациентка может сама себя обслуживать, в основном  адекватна происходящему… В целом она готова к выписке. Вот рекомендации: подходящий режим, на всякий случай, лекарства. Все, счастливо.
Врач, прощаясь, наклонил голову и отошел.
- Ой, привет! Мне собираться? – Неожиданно узнала меня Идиллия. Она встретила меня мягкой улыбкой, отдаленно напомнившей прежнюю. Глаза у нее до сих пор были красивыми, большими, хотя лицо было сильно постаревшим, испитым.
Мы быстро собрали ее вещи и пошли к выходу. Идиллия была оживлена, весела и немного суетлива:
- Мы на такси поедем? А денег нам хватит? Серафима-то за квартиру платила, или меня уже выселили? Здрасте!– Садясь в машину, задавала она бесконечные вопросы.
- Не беспокойтесь, все в порядке.
- Как там тетя Лида, как ее здоровье?
- С бабушкой все хорошо. А вы узнаете меня? – Удивилась я.
- Конечно, ты – Ирина, дочка тети Лиды.
- Нет, я дочь Ирины, Евдокия.
- А, ну хорошо, - быстро согласилась  Идиллия.

Когда мы подъехали к крутой горке возле дома Идиллии, она сказала:
- Ир, туда лучше не заезжать, обратно трудно выбраться, пойдем пешком.
Духов поставил машину возле проезжей части, немного заехав за асфальтированное покрытие дороги. Я повела вверх по горке Идиллию, а следом он понес две сумки – одну с ее вещами, другую – с продуктами, купленными мной.
- С выздоровлением, подруга! – Помахала рукой из глубины двора Серафима, - я попозже зайду к тебе, поболтаем!
Идиллия помахала рукой ей в ответ.
Мы вошли в темную идиллину комнату, она включила свет:
- Проходите сюда, садитесь!
- Так. Что я должна сказать. – Я принялась объяснять Идиллии все про ее пенсию, отдав ей пенсионную книжку. А Александр, заметив на стене Идиллину фотографию ( я, наконец, вспомнила, что точно такую я в детстве видела у Виталия), подошел и внимательно стал ее разглядывать.
- Это наша хозяйка? – Удивленно спросил он меня, я кивнула головой.
- Да, красавица… - Духов с интересом взглянул на теперешнюю Идиллию.
- В общем, я буду иногда к вам заезжать. Вашу соседку я предупрежу, чтобы приглядывала за вами. Все? Тогда пока до свидания?
- Спасибо тебе за продукты, Ир, - поблагодарила Идиллия.

Я и Духов сели в машину и Александр дал мне в руки маленький пузырек:
- Это вам.
- Что это? –  Я с удивлением стала его рассматривать.
- Это святое масло, масло Иоанна Кронштадского, из моей последней поездки.
- Спасибо, - я не знала, что делать с подарком.
- От всего плохого, - пояснил Духов, - спрячьте.
Я положила пузырек в карман пиджака.
Когда мы подъезжали к Калинке, Духов взглянул на меня:
- Может быть, зайдем в бар: он здесь, рядом, его, наверное, даже из вашего окна видно.
- Ладно, уговорили, - засмеялась я, - зайдем.
Мы вошли и Духов приветственно поднял руку: «Привет!» Пару человек за столами подняли руки в ответ. Усадив меня за столик у окна, Александр спросил меня:
- Коньяк? Мартини? Водка?
- Немного вина.
- А я коньяку, с вашего разрешения…
- Скажите, вы меня в прошлый раз об этой красоте спрашивали, о красоте вашей тети? – Спросил Духов сразу, как налил из принесенного официантом графинчика и выпил рюмку коньяку, закусив ее ломтиком лимона.
- Ну и о ней тоже. Но не только, - я тоже отпила из своего бокала и, немного стесняясь и потому глядя то в окно, за которым вилась акация, то на свои руки, предупредила, - сейчас глупости буду говорить… В общем, раньше мне казалось, что красота – она вокруг разлита, просто мы ее не видим, не чувствуем, потому что у нас как-то атрофировались органы чувств. Мы бы жили совсем иначе, нам не хотелось бы нарушать эту красоту, а, наоборот, хотелось бы воплощать то восхищение, что мы чувствуем. А мир мог бы быть совсем другим…Потом я обо всем этом забыла, а теперь вот увидела, как изменилась моя красивая тетка, и вдруг страшно стало: я подумала о том, что красота – она уходить, исчезать может, и захотелось все вернуть, остановить… Хотя вряд ли это возможно…
- Насколько я могу сопоставить информацию из разных книг, это называется желанием творчества, - задумчиво заметил Духов, - это то, что в человеке было заложено изначально. Кстати, говорят, единственное, что приближает тварь к обожению. Так что это не глупости. Ощущение красоты, о котором вы говорите, похоже на чувство Бога.
- Но «Бог есть Любовь», а не красота, - возразила я.
- А  Любовь – это красота, совершенство, гармония, разве нет? – Духов знакомо поджал губы, словно кокетничая.
Он снова поднял руку, приветствуя кого-то из входящих.
- Похоже, вы часто здесь бываете, - сказала я.
- Иногда бываю, - согласился Духов.
- А ведь вы знаете, что все равно будете монахом, разве нет? В вас действительно что-то есть от этого, - вглядываясь в Духова, я вновь отпила немного вина из бокала.
- Перестаньте! – Вдруг задохнулся Духов, - я просто читаю книжки! Неужели, если человек интересуется мироустройством и ему не везет с женщинами, ему надо уходить в монастырь?!
- Старцу виднее.
- Вы в это так верите? Смотрите-ка, больше, чем я!
- Вы злитесь или боитесь?
- Да вы… Представьте, что это вам сказали, что дорога у вас одна: в монахи! Вы просто не можете влезть в мою шкуру! Вы никогда неделями не сидели в четырех стенах, подыхая от одиночества, не зная, чем его заглушить, где найти каплю тепла, вы не теряли родных, единственных, кто вас любил…
- Простите меня, но… вы думаете, что Бог не знает, что делает? - Почти защищалась я.
- Трудно понять, зачем. Зачем Он дал красоту вашей тетке, а потом превратил эту красоту в шарж? – Успокаиваясь, сказал Духов.
- Может быть, чтобы дать остальным пищу для размышлений?
- «Не можете ходить теми путями, что Он ходит», - назидательно процитировал Духов и снова выпил коньяку.
- Знаете, вы меня немного напугали, - решила признаться я.
- Правда? Я так и думал. Можно, гадость вам скажу?
- Попробуйте.
- Это из моих наблюдений…
- Пробуйте, я же сказала.
- Вы очень закомплексованы, у вас, наверное, даже подруг нет, вы избегаете раскрываться перед людьми, вам трудно воспринимать других такими, как они есть, потому что вы себе не разрешаете быть такой, какая вы есть: вы считаете себя некрасивой, неинтересной. Вы одеваетесь не так, как хотите, живете не так, как хотите, наверняка, и работаете не там и не так, как вы хотели, все время думаете о том, что скажут о вас другие.
- Ну и что? – Пылая и глядя на руки, спросила я.
- Ничего. Вы же говорите об изменении моей жизни? А я говорю об изменении вашей, разве это не справедливо?
- Справедливо… Можно, я пойду домой, уже поздно?
- Обиделись? Тогда лучше ударьте меня. Я думал, что с вами можно быть взаимно откровенным.
- Да, я обиделась, но… со мной можно быть откровенным. Просто я хотела бы побыть одна и обо всем подумать: я никогда раньше так много не думала о себе. И о Боге.
- Я провожу вас.
- Нет, не надо, здесь близко.
- Пообещайте, пожалуйста, что если вам будет плохо, вы позвоните мне.
- …Обещаю.
- Ладно, тогда, раз уж мне все равно, как вы говорите, мой путь предопределен, я напоследок хоть порезвлюсь, - пошутил Духов.
Я пожала плечами и пошла к выходу. Оглянувшись у самых дверей, я увидела, как Духов, допив коньяк прямо из горлышка графина, рванул на себе черную рубаху, под которой оказалась майка-тельняшка, поверх нее блеснул простой крестик на белой толстой нитке. Духов стал плясать «яблочко» посреди бара, посетители которого захлопали, отбивая такт и улыбаясь.

После занятий я собрала вещи, взяла скрипку. Проходя по холлу, скользнула взглядом по висящему на стене большому сменному календарю с датой «15 декабря, пятница», и – нос к носу столкнулась с Лореттой.
- Ну что, добились своего? Ваш Вадим отчислен. Середина учебного года, а школа потеряла ученика, потеряла деньги, - сердито сказала она.
- Но не все же меряется деньгами, есть еще профессиональная честь, - возразила я, пытаясь понять по выражению лица директрисы, взяла она деньги от отца Вадима или нет, но так и не поняла.
- Я вам удивляюсь, такой инфантилизм в ваши годы, - Лоретта раздраженно пожала плечами и прошла мимо меня.

Дверь идиллиной квартиры никто не открывал. Я поставила сумки возле порога и нерешительно пошла к углу дома. Длинная жухлая трава, вся в каплях дождя, торчала вокруг, среди травы вилась и сбегала вниз тропинка.
- Эй! – Позвала меня показавшаяся из своей двери с кастрюлей в руках Серафима, - Ида вниз пошла, к морю, сейчас уже придет, давно пошла.
И, действительно, скоро внизу среди травы появилась женская фигура. Идиллия медленно, словно что-то искала, шла по тропинке. В ее руках была пустая помятая пластиковая бутылка, еще какой-то мусор. Она положила все это на подоконник своего окна, зябко кутаясь в сизую, дырявую кофту. Открыла дверь и прошла внутрь.
- А я на море хожу, купаюсь по - утрам.  Там утром хорошо, никого нет, только поезда проезжают, все едут и едут куда-то…
Я удивленно посмотрела на нее, она не была похожа на искупавшуюся в море.
Вся кухня Идиллии была заполнена пластиковыми бутылками и какими-то тряпками.
- Я привезла немного еды, - я стала выкладывать продукты на стол. Идиллия брала каждый сверток и пакет в руки, словно ребенок.
- А пенсию вам приносят? – Поинтересовалась я.
- Пенсию? Приносят, ее у меня Серафима забирает. Сейчас!
Идиллия скрылась во мраке комнаты и появилась передо мной уже в удлиненных атласных перчатках, артистично закрывая руками лицо до подведенных карандашом глаз, на одном из ее пальцев блестела крупная «печатка». В ансамбле с блеклой драной одеждой: шерстяной кофтой, старым халатом и «пузырястыми» леггинсами перчатки и кольцо смотрелись очень неожиданно и еще – так, словно у нынешней Идиллии вдруг оказались бы руки или улыбка той ослепительной красавицы из моего детства.

- Ну да. Я, значит, ее пенсию забираю, - возмутилась Серафима, - да я уже второй месяц ее кормлю! Она или глупость какую-нибудь купит, или отдаст кому, кто попросит, да еще ей как деньги принесут, к ней сразу сбегаются алкаши со всей округи (и откуда узнают?), пьют-гуляют день-два, я их тут всех гоняю. А потом она месяц сидит голодная, объедки у железной дороги собирает. Вот люди есть бессовестные, видят же, что больной человек!
- Вот вам мой домашний телефон и телефон моих родных. На всякий случай, - отдала я Серафиме вырванный из записной книжки листочек, - звоните, пожалуйста, в любое время, хорошо?
Серафима кивнула и спрятала листочек в карман халата.

Я пила апельсиновый сок в буфете музыкальной школы, напоминавшем оркестровую яму из-за витавших вокруг близких и далеких звуков и мелодий, издаваемых разными инструментами на разных этажах. На дворе было уже довольно холодно и на мне был толстый свитер.
- Привет, мое ненаглядство! – Присел за мой столик Аркадий, - слушай, что происходит?
- А что происходит?
- Говорят, Лоретта ищет тебе замену…
- Серьезно? – Не подав виду, что в горле у меня сжалось, спросила я.
- Чем ты ей так досадила?
- Служебное несоответствие, только и всего.
- Десять лет, значит, соответствовала, а на одиннадцатый…
- А на одиннадцатый перестала.
- Да-а, - протянул Аркадий, - одна у тебя дорога, Дусенька.
- И какая же?
- За меня замуж.
- Да уж, действительно, - допив свой сок, я встала.

Подняв воротник куртки, со скрипкой в руке, я медленно шла по пустынному берегу моря, по хрустящим под ногами белым голышам, в душе у меня снова сгущались силы зла из «Волшебной флейты». Вдруг мне вспомнился один давний разговор с матерью. Она отчитывала юную меня:
- Что?! Сочинять музыку?! Композитором?! Лично мое мнение, что к выбору профессии надо относиться серьезно, а не как твой отец: он у нас талант, только о высоком думать мог, а дети сидели голодные... Профессия – это то, чем ты будешь зарабатывать на хлеб, разве не ясно? К этому надо относиться ответственнее, нельзя позволять себе быть дилетантом. Если хочешь знать, я вообще жалею, что пошла у тебя на поводу, отдала тебя учиться музыке. Надо знать свое место, понимаешь? И не строить воздушных замков!..
Я стояла у самой кромки воды и смотрела в набегающие и отступающие волны. Зимой море совсем прозрачное… Недалеко от меня бродили вдоль воды крупные, как куры, чайки.

Было уже довольно темно, когда я позвонила из телефонной будки Духову. Его появления я ожидала в том самом баре, где мы сидели в прошлый раз.
- Мы могли бы пойти в какое-нибудь другое место, мне здесь не особенно уютно? – Спросила я, когда он пришел и сел за столик рядом со мной.
- Мог бы пригласить вас к себе в гости, но ведь вы откажетесь?
- Ну почему же, наоборот, мне интересно побывать у вас дома.
- Тогда вы уже приглашены. Один момент, - Духов, немного рисуясь, купил здесь же, в баре, бутылку коньяку и бутылку вина, пару салатов и пакет пирожных.
Он жил в двух остановках от моего дома, мы доехали туда на автобусе. Когда мы поднялись на его этаж, он позвонил в одну из дверей и девочка лет восьми вынесла ему ключ. Его квартира была напротив.
- Здравствуйте, - сказала девочка, с интересом рассматривая меня, Духов потрепал ее по белокурой головке и девочка скрылась за своей дверью.
- Я соседям ключи оставляю, потому что постоянно их теряю, уже раз пять замок менял из-за этого, - пояснил он, открывая квартиру, - Коля, сосед, мне помогал, потом ему надоело врезать в мою дверь замки, он и предложил ключ у них оставлять.
Духов включил свет в прихожей и помог мне снять куртку.
- Счастливый человек Коля: семья, дочка-умница, не хватает ему только собственной квартиры, живет в съемной. Это Коля меня в таксопарк позвал, когда я после армии работу не мог найти…
Мы прошли в комнату. Квартира Духова напоминала келью. В ней было чисто и немного голо из-за пустых беленых стен. В правом дальнем углу висела икона Божьей Матери, перед ней в окладе зеленели деревца из меди с желто-розовыми камешками плодов, на полках книжного шкафа перед книгами стояли пузырьки и пакетики с надписями. Еще в комнате стоял топчан, застеленный покрывалом из белой овечьей шерсти, а перед ним – небольшой круглый столик. На этот столик Духов поставил бутылки со спиртным и пакет с закуской и широко перекрестился на икону. Я прошла к иконе мимо книжного шкафа, задев его, обратила внимание на названия книг: «Житие Серафима Саровского», «О чудотворных мощах», «Не от мира сего» Серафима Роуза, Коран, «О дзен-буддизме»…
Духов открыл одну из дверц книжного шкафа и достал оттуда две серебряных чарки («Бабушкины», - пояснил он). Наполнил одну из них до краев коньяком, а в другую налил немного вина и поднес мне. Я держала чашу в своей руке, Духов звякнул своей чашей о мою: «За все хорошее», и залпом выпил все ее содержимое, подхватив маслину из раскрытой банки с салатом.
- Как это все…в вас…сочетается. – пригубив вина, посмотрела я на Духова.
- Вас коробит, что я выпиваю? Единственная доступная мне плотская радость: женщины от меня бегут как от чумы ( только одна еще в раздумье ). А счастливым быть, однако, очень хочется.
- Как-то это… несозвучно вам, вы же не такой…
- Вот именно, я согласен быть как все: счастлив в простом, обывательском смысле! – Духов принес себе из кухни старый венский стул.
- Это большое заблуждение, что все, кто согласен на простое житейское счастье, его получают. Даже странно, что вы этого не понимаете. Вы производите впечатление умного человека.
- Да? – Засмеялся Духов, - да я и не надеюсь, что у меня выгорит, просто где-то в подсознании есть: а вдруг? Кстати, зря вы о выпивке так пренебрежительно. Пьющий человек как дитя откровенен по своей сути, он чаще о Боге думает и, вообще, бывает намного ближе к Нему, чем большинство непьющих и благополучных, ибо он остро чувствует ту самую апокалиптичность жизни, о которой я вам говорил… Другое дело, что на этом у него, как правило,  все и кончается, но все же… Вы присаживайтесь, мне хочется, чтобы вам у меня уютно было. Сейчас!
Александр снова открыл дверцы шкафа и достал оттуда несколько свечей, которые поджег, прикрепив прямо к столику. Он подлил вина в мой бокал и снова доверху наполнил свой коньяком. Я повернулась к стене,  над кроватью висели два женских портрета в овальных рамках.
- Это мои бабушка и мама, - поймал мой взгляд Духов. - Вы уже все обо мне знаете, а я, если разобраться, о вас знаю только, что у вас есть тетя… Кстати, вы ведь не просто так мне сегодня позвонили, у вас что-то произошло?
- Еще не произошло, но произойдет. Меня, кажется, выгоняют с работы. Не то, чтобы я сильно расстраиваюсь, но… Наверное, человек всегда так сопротивляется переменам, да?
- Если не понимает, почему они происходят.
- А вы, конечно, понимаете, почему?
- Я знаю только, что перемены – это всегда повод подумать о том, насколько ты близок к своему жизненному идеалу. Вам дорога ваша работа?
- Я к ней привыкла. И, по - моему, мне поздно что-то менять, это как-то… несерьезно.
- Опять думаете не о том, что для вас хорошо, а о том, что другие о вас подумают. Не скучно?
Я молчала, глядя на пламя свечи.
- По-моему, это шанс, вы так не думаете? – Спросил Духов.
- Возможно. – Не сразу ответила я. – Во всяком случае, после ваших слов мне стало легче.
- Тогда можно вопрос?
- Да.
- Вы не хотите выпить со мной на брудершафт?
- Ну… давайте.
Мы выпили и неловко чмокнули друг друга в губы.
- Вы… ты не очень рассердишься, если я тебя спрошу о твоей личной жизни? Я, конечно, тебе о себе рассказал, но я сам захотел это сделать, поэтому ты можешь и промолчать…
- …Наверное, ты думаешь, что я мужененавистница, но это не так. Знаешь, у одной писательницы, Тони Моррисон, был такой персонаж в книге «Плач Соломона»: негритянка по имени Коринфянам. Она была очень бедной, но мужчинам, которых любила, дарила роскошные подарки, отдавая последнее, и они думали, что она миллионерша. И однажды очередной ее избранник сильно избил ее, когда искал, но не нашел в ее доме денег и ценностей… Это вот и есть портрет моей недолгой личной жизни, имевшей место в студенчестве. Где-то в переносном, а где-то и в буквальном смысле. Пока у меня было, что отдавать, я мучалась и страдала, а теперь – отдавать нечего, в сердце – пусто. В общем, я спокойно смотрю на мужчин, у меня нет желания к ним приближаться. Может, это и грустно, но никаких зубодробительных страстей мне больше не хочется… Смешно, но я этого о себе даже сестре не рассказывала, она считает меня убежденной старой девой.
- Врожденное чувство такта и обязательства перед другой девушкой не позволяют мне предложить самого себя в качестве исцеляющего пластыря, но почему-то я абсолютно уверен, что тебе повезет.
- С пластырем? – Засмеялась я и вместе со мной Александр, а когда смех прошел, Духов осторожно подул на одну из свечей. Пламя ее заколыхалось:
- Помню, где-то я прочитал, что пока мужчина и женщина не имеют между собой плотской любви, они друг для друга подобны ангелам, - сказал он.
- Красиво, - улыбнулась я, - гражданин ангел, вы меня проводите до дому?
- Думаю, таким образом  я исполню одну из прямых функций ангела: охранную.

Я что-то объясняла своему ученику, когда в кабинет заглянула директриса:
- Евдокия Петровна, можно вас попросить заглянуть в мой кабинет?
- Да, конечно, я сейчас зайду. Продолжай, как я тебе показала, не дергай смычок, веди его плавно.
Я прошла по длинному, гулкому и темному коридору, поднялась вверх по лестнице и, выдохнув: »Ну вот и все», постучала в кабинет с надписью «Директор». Дверь открыла сама Лоретта:
- Проходите, пожалуйста, Евдокия Петровна, присаживайтесь поудобнее. Я что хотела сказать: что было, то было, не будем мы с вами из-за этого друг на друга дуться, ладно?
- Ну-у, - растерявшись от неожиданной речи директрисы, я кивнула головой.
- Будем друзьями?
- Ну… будем. – Я уже хотела идти, как директриса остановила меня:
- Евдокия Петровна. Я еще хотела предложить вам… По-моему, вам очень должно пойти. Я себе купила, а мне немного тесновато оказалось, а вот вам, думаю, тютелька в тютельку будет, - Лоретта вытащила откуда-то из-под стола и разложила на нем же женскую кофточку ядовито-розового цвета, ну-ка, примерьте. Я дверь закрою… Ну, точно по вам была сшита!
- Такой цвет… - Я хотела сказать, что никогда не надену вещь такого цвета, но почему-то не сказала.
- Вам нравится? – Не ожидая от меня ответа, спросила директриса, когда я напялила на себя кофту, - я знала, что вам понравится. Конечно, дороговато, ну да вещь того стоит. Я рада.
…В каком-то недоумении я повесила кофточку на стул в углу своей квартиры.

Во дворе у идиллиного дома Серафима замахала мне рукой, мол, Идиллия внизу, ушла на море. Я снова оставила сумки под дверью и долго спускалась по разбитым ступеням вниз.
Идиллия одиноко сидела на рельсах и смотрела в пустое светлое морское пространство, на ее голове был леопардовой окраски газовый шарфик, изящно подвязанный, а на руке – красивый костяной браслет. Посмотрев по сторонам, я присела на рельсы рядом с ней.
- Какое страшное одиночество, - сказала Идиллия, продолжая смотреть на море, - знаешь, я вчера сидела здесь и ждала, когда проедет поезд, думаю: вот промчится он, и все кончится. И вот он появился, все ближе и ближе… И в последнюю секунду… я откатилась в сторону.
Идиллия засмеялась:
- Ладно, пошли домой, - сказала она, и было непонятно, правду она говорила только что, или нет.
Мы поднимались вверх по лестнице, Идиллия махнула рукой куда-то вправо, где были колючие заросли:
- Вот здесь я мужика убила. Сижу я под яблоней, кругом яблок нападало уйма, я сижу, их ем, а он подошел: «Что ты здесь ешь мои яблоки!» Тут я вскочила, как дам ему по башке палкой, он и умер. А я домой пошла.
Идиллия захохотала, словно очень удачно пошутила. Мне стало не по себе, хотя я все еще думала, что она шутит.
Мы подошли к дому и Идиллия открыла свою дверь. Казалось, что в этой темной дыре обитают бомжи: все было завалено огромным количеством пустых пластиковых бутылок, они занимали все пространство, окружая остававшейся свободной от них одну из кроватей. Отовсюду свисали тенета паутины.
Закатив рукава, я стала расчищать эти завалы. Идиллия безропотно помогала мне выносить набитые мусором сумки в стоявшие под горкой мусорные баки. В очередной раз высыпав мусор, я возвращалась назад и тут по поросшему жухлой травой склону покатилась швейная машинка «Зингер»:
- Вот и я на свободу выберусь! – Торжествующе закричала стоявшая наверху Идиллия.
Вернув «Зингер» на место, я принялась готовить еду. Электрическая плитка еле теплилась. «Я в прошлый раз суп целую неделю варила», - весело сказала Идиллия. Мы поужинали всухомятку и так как уже было поздно, я осталась ночевать. Спали мы в одежде, потому что батареи в бараке не работали.

Я проснулась среди ночи. Надо мной стояла Идиллия и разговаривала сама с собой:
- Здесь кто-то спит. Да нет, нет здесь никого. Нет, дышит кто-то. А я никого не боюсь, я всех убью, а Серафиму, заразу, замочу топором!
Идиллия то хохотала, то плакала, то угрожала кому-то. И я так и не уснула в эту ночь. Под утро Идиллия повозилась в шифоньере и куда-то ушла. Я встала, опустила кипятильник в чайник. Вдруг в окно, как какая-то неведомая ундина из реки, в легком салатово-голубом платье и с распущенными длинными седыми волосами, заглянула Идиллия. Я выбежала за порог и завела ее в дом, она дрожала от холода.
- Ну-ка, скорее одеваться, быстро-быстро, вот, чаю, сейчас будет тепло! – Одевала и растирала я Идиллию, - что же делать-то?

- Ну а что делать? – Сказала Ленка на общем семейном совете, - пенсию ты ей сделала, дом у нее есть, пусть там и куролесит. Сюда я ее не пущу, у меня дети. Там с ней жить тоже удовольствие маленькое… Я не знаю, что нам делать.
- Может, мне с ней пожить? – Вызвалась мама.
- Ну да, с твоими легкими только и жить в этом ледяном бараке! – Осекла ее Ленка. Все вопросительно смотрели на меня.
- Ладно, я сама, - сказала я.

Я сидела у себя в квартире над чашкой кофе, обхватив голову ладонями, и тут раздался телефонный звонок:
- Привет, что делаешь? – Спросил Духов.
- Думаю о том, что делать со своей теткой.
- Что, с ней совсем плохо?
- Я боюсь, что с нею что-нибудь может случиться, она что-то совсем не в себе.
- Слушай, а давай ее ко мне?
- К тебе?!
- Конечно, я большой любитель безумных теть. Плита у меня – электрическая, то есть, газу не напустишь, этаж первый, с изящными решетками, так что без надзора тетя никуда не уйдет. И мне будет веселее: какая-никакая, а семья, а? Я серьезно. Только перевезем ее в выходные, до субботы я занят. А в субботу и перевезем.
- Правда?! Мне тоже в субботу очень удобно, завтра у меня педсовет, а в пятницу я поеду к тетке, соберу ее. Так ты уверен, что тебя это не сильно… напряжет?
- Я добрый самаритянин.

На лестнице возле музыкальной школы в трещине стены я заметила первую фиалку. Наклонившись к ней и закрыв глаза, глубоко и с наслаждением вдохнула душистый аромат маленького цветка, а, открыв глаза, увидела ясное, совсем весеннее небо, набухшие почки деревьев, услышала щебетание птиц…

- Так. Основные организационные вопросы мы разобрали, - резким голосом вещала на педсовете Лоретта, теперь одно маленькое объявление: так как Рябушкина Евдокия Петровна нас покидает, я вынуждена была искать нового преподавателя. Мне удалось его найти, его имя (Лоретта прочитала с листка бумаги, надев очки) Ситников Иван Михайлович. Он выпускник Краснодарского института культуры и сообщил, что согласен принять наше предложение. Через две недели он приступает к работе в классе скрипки.
- Лоретта Алексеевна, я могу задать вопрос? – Спросила я.
- Задавайте, если это так необходимо.
- Мне просто интересно, когда вы решили, что я должна покинуть школу: до того, как вчера продали мне свою кофточку или сразу после этого?
- Не несите вздор, какая кофточка?! – Смутилась Лоретта.
Преподаватели спешно покидали кабинет Лоретты, оставался только Аркадий, на его лице был азарт: «Обожаю бабские разборки!»
- Никаких разборок здесь не будет, Аркадий, здесь солидное учреждение, - Лоретта села за свой стол.
- А я и говорю: начальник всегда прав, надо быть к нему ближе, и тогда никаких проблем не будет, правильно, Лоретта Алексеевна? – Подтявкнул Аркадий.
- Просто когда у людей разные взгляды на работу, им лучше вместе не работать, - Лоретта взяла в руки телефонную трубку, чтобы показать, что она занята.
- Особенно, когда одному из этих людей дали денег, чтобы другой с ним вместе не работал. Что, действительно так много дали? – Спросила я, и Аркадий мгновенно скрылся за дверью.
- Вы это можете доказать? Нет? Тогда всего хорошего!

Было раннее утро, но, выбравшись из своего темного, промозглого дома, Идиллия сощурилась, словно ей в глаза ударило ослепительное солнце. Бездумно задевая рукой высокую сухую траву, она привычно направилась вниз, к морю. У железной дороги она нашла надкусанный сладкий сырок, Идиллия ела его почти жадно. Следующей находкой был старый парик: светлые растрепанные букли на проношенной сетчатой основе. Из-под ног Идиллии метнулась здоровая крыса, но та даже не обратила на это внимания. Нахлобучив парик, Идиллия перешагнула через рельсы и ступила на светлую гальку пляжа. Солнце светило уже довольно ярко и порывами налетал ветер. За ночь он сорвал зеленый, выгоревший тент бывшего летнего кафе и разорванное полотнище с толстой шнуровкой бесприютно полоскалось на ветру, едва держась на железном каркасе.
Идиллия смотрела в просторное лазурное море, на чистые, прозрачные волны, перебиравшие мелкие прибрежные камешки. В этом пляжном пейзаже было абсолютное, вневременное, какое-то космическое одиночество, глушащее ветром и светом, и Идиллии захотелось немедленно оживить его, населить живым, понятным и веселым. Она сорвала плескавшийся на ветру кусок тента и обернулась им, получилось какое-то подобие платья с корсетной шнуровкой. Держась за металлическую трубку каркаса, она закружилась вокруг нее, что-то запела, закричала. Она видела себя молодой, золотоволосой. Волнистые прядки волос трепал ветер, белая шея продолжалась белой же лодочкой ключиц в вырезе платья. На ее нежный профиль можно было смотреть как на голову Неффертити, - бесконечно, в нем была беспредельная глубина и неразгадываемость…
… Кусая губы, я сидела на кухне у родных и смотрела в окно, рядом со мной, часто и жадно затягиваясь, стояла мама.
- Вот гадина! – Сказала она.
- Мам, да брось ты, не в ней дело.
- Как это не в ней, такая стерва! И что эта Лоретта к тебе прицепилась?!
- Мам, я тебе еще раз говорю: дело не в ней!
Мама внимательно на меня посмотрела:
- А в ком? Или в чем? Объясни, я не понимаю!..
… Но все чаще, как чужое отражение в зеркале,  реальный облик Идиллии вспыхивал в ее сознании, с испитым лицом, всклоченным париком, в драной одежде. Обе Идиллии – красавица и старуха кружились вокруг одной и той же оси. Наконец, старая Идиллия хрипло закричала в отчаянном желании стереть этот образ и, путаясь в обвязанном вокруг тела клочке тента, пытаясь освободиться от него, словно от живого существа, побежала в сторону дома…
… - Если бы это место, эта работа действительно были бы дороги мне, все было бы иначе. Если ты хочешь видеть виновных, так это я, - решительно сказала я.
- Ты шутишь? Как это так?! – Мать была поражена.
- Вот так. Эта работа никогда мне не нравилась, думаю, ты об этом догадываешься.
- Ты же ее выбрала, ты же училась, столько потраченного времени, это же твоя профессия!!
- Мама, вспомни, не я ее выбирала, я согласилась на нее! Это был компромисс, в котором я сейчас сильно раскаиваюсь.
- Значит, виновата я?!
- Нет, это была моя слабость, я не смогла настоять на своем.
- Так. Я думаю, ты просто устала. Тебе надо отдохнуть, на время обо всем забыть, и уже потом что-то решать.
- О чем забыть, о том, что я никогда не хотела быть учителем музыки?!
- Не говори ерунды, что за инфантильность?!
- Эти же самые слова мне говорила директриса. Получается, что инфантильно – быть собой, поступать так, как считаешь нужным ты сам, говорить правду. А вот бояться, быть уродом и уродовать свою жизнь, это есть хорошо, это есть то, что надо!
В комнате зазвонил телефон.
…Гудок паровоза Идиллия услышала так неожиданно, словно это был внезапный удар грома. Стоя на рельсах спиной к близкому туннелю, она увидела надвигавшийся на нее какой-то неправильный тепловоз: вместо лобовых окон у него были стеклянные створки знакомого серванта, в оглушительной тишине перед зеркальной поверхностью в серванте отчетливо тикал круглый будильник с черными стрелками и как ни в чем не бывало качала головой фарфоровая кукла со светлыми буклями фарфоровых волос и зеленым фарфоровым корсетом над короткой пышной фарфоровой юбочкой. Идиллия выглядела каким-то чудовищно кривым отражением этой куклы, с такой же темной бесконечностью за плечами.
Окна серванта надвигались все ближе, нависали над Идиллией и темнота за ее спиной соединилась с зеркальной темнотой за спиной фарфоровой куклы…
…К телефону подбежала и стала с кем-то разговаривать Ленка.
- И что ты собираешься делать, сидеть у нас на шее? – Раздраженно спросила мать.
- Я знаю, чего я больше не буду делать: я постараюсь не допускать в свою жизнь ничего корявого! – Сказала я, вставая.
В кухню вошла Ленка, держа в руках белое полотенце:
- Идиллия попала под поезд.
…Застыв, я смотрела на полотенце. Полотенце было повязано на руке одного из мужчин, закапывавших гроб Идиллии. Сухую, комочками, глинистую землю рабочие накидывали лопатами на идиллину могилу в горку. Над могилой один рабочий придерживал временный деревянный крест с фотографией, именем и датами рождения и смерти Идиллии. Могила была на самой горе и весь склон горы был в крестах и памятниках до самого подножия. Напротив этого города из крестов простирался обычный город из жилых домов. И над тем и над другим городом сияло одно и то же яркое солнце. Я положила белые лилии на горку свежей земли.

Я положила белые лилии на серые шпалы…
Над моей головой прокричала чайка. Я сидела у самой воды на белой гальке и, подперев ладонью подбородок, смотрела куда-то в самую даль моря. В нескольких метрах от меня в такой же позе сидел Духов. Мы сидели так уже довольно долго, я замерзла и даже дрожала, хотя и не замечала этого, а Духов все чаще вопросительно посматривал на меня. Наконец, он встал и, хрустя галькой, подошел ко мне.
- Ты не виновата, еще раз тебе говорю, ты не могла с ней быть круглосуточно. Скорее, это моя вина, что я в тот же день не перевез ее к себе... Ну что ты молчишь, скажи что-нибудь! Слушай, ты уже вся трясешься от холода, может, уже пойдем отсюда?
Духов попытался меня поднять, но я сердито вырвала свою руку из его рук. Тогда он ушел куда-то. Появился он только минут через двадцать:
- На, выпей!
Перед моим носом появился стакан, до половины наполненный коньяком. Бутылку Духов держал в руке. Я, выпив содержимое стакана, закашлялась, на глазах у меня появились слезы. Вернув стакан Духову, я вздохнула.
- Ну, пошли? – Спросил Александр.
- Как-то моя сестра попросила меня забрать детей из садика, - сказала я, оставив без ответа его вопрос, - по дороге я купила каких-то продуктов и печенье, курабье. Денег у нас в том момент было в обрез, у меня потребовали предоплату за съем квартиры за несколько месяцев, родные как раз купили холодильник… Ну, в общем, так бывает иногда: какое-то время надо было протянуть, быть поскромнее в желаниях. На эту сумку продуктов мы наскребали изо всех карманов. И вот веду я племянников, тащу эту сумку… Один из племянников, младший, Димка, раскапризничался, остановился, я его уговариваю… И мимо нас проходит старушка, одета она в тряпье, на ногах какие-то ботинки, подвязанные веревкой, на голове платок поверх старого берета, сама фартуком подвязана, а в руках – тоже сумка с какими-то вещами. Она остановилась возле нас и улыбается, я думаю: сейчас денег будет просить и делаю суровое лицо. Она говорит:  «Детки какие хорошие, мальчики?» Я не отвечаю. Вдруг она подходит к младшему, который капризничал, разводит ручки сумки, а у нее там упаковка печенья дешевенького, »рыбки», она надорвала ее и говорит Димке: «На, возьми своею ручкой, такое печенье вкусное»… Наверняка, для этой старушки это печенье было редким лакомством, и она, нищая, такую любовь в сердце сохранила, что этим, последним, запросто могла поделиться с чужими, незнакомыми детьми… А у меня в сумке курабье с повидлом… Тогда я даже не подумала отдать ей хотя бы его, спросить, как она живет, чем ей помочь можно… А потом так жалела об этом… Вот сейчас у меня такое же чувство: я могла что-то сделать немедленно, должна была сделать, и не сделала. Почему? Откуда в душе такая корявость?..
Духов молчал. Я встала и пошла к переходу через железную дорогу, за которой начинались ступеньки. Он пошел следом за мной.
Духов подвез меня к моему дому на Альпийской и, прощаясь, сказал:
- Знаешь, говорят, что смерть другого человека так потрясает потому, что напоминает нам о нашей собственной смерти, которая нас ужасает. Иногда осознание этого факта приносит облегчение.

Медленно, глядя себе под ноги, я поднималась на свой этаж.
- О, мое ненаглядство чешет! – Под дверью моей квартиры сидел Аркадий, - я тебя сегодня уже битых два часа жду. Мне поговорить с тобой надо.
- Я устала и не хочу с тобой говорить.
- А уж как я устал, мерз тут под твоей дверью несколько дней: вчера, позавчера… Куда ты пропала? Хоть погреться-то ты меня можешь пустить, из соображений гуманности?
- Ладно. У тебя есть десять минут.
- Прекрасно, хоть посмотрю, как ты живешь, я ведь у тебя так ни разу и не был, - Аркадий сорвал с шеи свой черно-белый клетчатый шарф, увидел картину с собакой, - ой, как мне нравится песик, вылитый я: »Гау-у-у». Подарок музыкальной школы? Я помню.
- У тебя мало времени, - предупредила я.
- В общем, так, - Аркадий сделал паузу, - я официально предлагаю тебе руку и сердце. Я неплохо зарабатываю, в меру выпиваю, ем все, что дают, то есть, абсолютный говноед, у меня две квартиры, одну можно сдавать, если что… Ты работу по специальности сейчас не найдешь, за квартиру платить не сможешь, замуж тебя никто, кроме меня не возьмет, ха! Ну куда вот ты от меня денешься, а? Молчи! Сейчас буду вливать в тебя. Вино, кстати, очень хорошее. Потому как дорогое.
Аркадий хохотнул и вынул из кармана куртки бутылку красного грузинского вина, быстро открыл ее своим перочинным ножом, по-хозяйски принес с кухни стаканы:
- Хозяйка ты, конечно, хреновая, как это в доме нечего пожрать? Давай! Ну полбокала. За мое неотклонимое предложение, - он снова довольно хохотнул.
- Я не собираюсь с тобой пить, пей и уходи.
- Ну ладно, не наглей! – Неожиданно жестко сказал Аркадий, - так что ты мне скажешь?
- О чем?
- Ты что, совсем дура, я тебе только что сделал предложение!
- Я не думала, что это серьезно, приняла это за одну из твоих тупых шуток. Если ты хочешь, все же, услышать мой ответ, то – нет, никогда, ни за что!
- Слушай, коза драная, - вызверился Аркадий, - что ты, вообще, о себе думаешь? В школе свои права качаешь… Тебе просто никто никогда твоего места не показывал, а твое место – у параши, поняла?!
Аркадий, словно угрожал мне, онемевшей от его наглости, тыча в мою сторону своим коротким, словно обрубленным указательным пальцем. Он приблизился вплотную, его бульдожье лицо было рядом с моим:
- Значит, нет? А вот мы сейчас посмотрим, нет или все-таки да.
Он схватил меня за волосы и сильно дернул книзу, я потеряла равновесие и упала на колено. Он за волосы же потащил меня к кровати. Я попыталась уцепиться за что-нибудь, но у меня ничего не выходило. На кровати я пыталась лягнуть его, но он навалился на меня всей тушей. Тогда я стала кричать. В стену немедленно затарабанили соседи, я закричала громче. Аркадий зажал мне рот рукой. И тут кто-то схватил и приподнял его надо мной, а потом швырнул к двери. Моим спасителем оказался Духов.
Аркадий задом пополз к двери. Духов за шиворот выволок его на лестничную клетку и легонько припечатал его своим огромным кулаком в скулу, отчего тот на некоторое время отключился. Я же с омерзением схватила и выбросила за дверь его куртку, ботинки, клетчатый шарф. Ворвавшись в комнату и обведя ее взглядом, сорвала со стены и выбросила туда же и картину с собакой. Розовую кофточку я скомкала и швырнула в мусоропровод. Аркадий уже стоял на карачках и тряс головой.
- Я могу сейчас позвонить в милицию и посадить тебя за попытку изнасилования, свидетель есть, или ты сейчас уходишь и больше никогда, даже случайно, не попадаешься мне на глаза, что ты выбираешь?
- Не надо звонить, я все понял, - Аркадия покинула агрессивность и, уходя, он выглядел подавлено, даже жалко.

Я стояла у окна, обхватив себя руками и глядя на однообразно качавшуюся от ветра голую ветку за окном.
- Душа, - непривычно позвал Духов, - он уже ушел, забудь.
Я молчала.
- А меня вот опять девушка бросила. Только что. – Пожаловался Духов, - я позвонил, предложил кофе попить, а она говорит: не звони больше, это не нравится моему другу. Представляешь, оказывается, наш роман был лишь у меня в голове, а у нее все это время своя жизнь чередом шла, я, оказывается, «прицепился как банный лист». Вопрос у меня один: на кой она мне свой телефон давала, в бар ко мне приходила посидеть?..
Вдруг стало ясно, что Духов пьян.
- А я вот тут коньяку немного принес, - вытащил он из внутреннего кармана куртки ополовиненную бутылку и поставил ее на стол, - и еще тебе подарок забыл отдать: святое масло из Дивеево…
Поджав губы, Духов аккуратно поставил на стол пузырек из-под валерианки, на одну пятую заполненный светлой жидкостью и разлил коньяк в принесенные Аркадием стаканы.
- Давай, выпьем? Тебе, кстати, надо выпить! – Он поднес мне стакан, но я не пошевелилось, и он поставил его на стол, - ну как хочешь, а я выпью. Он залпом выпил содержимое почти полного своего стакана, тут же налил и выпил еще, занюхал рукавом и, улыбаясь и поджимая губы, сел в кресло, передвинув пузырек с маслом к центру стола, - что молчишь-то? Скажи что-нибудь.
- Ты не чувствуешь, что это уродливо? – Не сразу ответила я, обернувшись к нему и глядя на его манипуляции.
- Что именно? – Не понял Духов.
- Сочетание вот это: возлияния твои, улыбки кокетливые и…, - я показала на пузырек, - и разговоры все эти высокие… Для тебя они – пустое сотрясение воздуха. Ты просто болтун. Такой же козел, как Аркадий, которому бабы не дают, вот он и ищет способы, как своего достичь. Только Аркадий попроще, напролом лезет, а ты еще хуже: ты к этому святое приплетаешь! ... Своих «крещеных собачек» ты не видишь!!!
Духов на мгновение опустил голову, надул щеки и вдруг стал злым:
- Ну-ка, ну-ка, давай поговорим о святом, кое-что выясним. Скажи-ка мне, любезная, много ты знаешь о святом?!
- Я не хочу с тобой ни о чем спорить!
- Спорить не хочешь?! Конечно! Наверное, ты думаешь, что знаешь, что истинно, а что нет. А ты уверена, что, вообще, Бог есть, а не люди это все придумали, чтобы не так страшно помирать было? Кто писал Библию? Бог? Нет, люди. Так о чем тогда говорить и кто меня может учить, как мне жить?! Он ни разу не вмешивался в мою жизнь, ни тогда, когда умирала моя мать, ни тогда, когда я подыхал от тоски и одиночества, я не видел Его, и не знаю тех, кто Его видел! – Духов яростно колотил себя в грудь, - может, ты видела?! Нет? А, давай, проверим: вот сейчас я выйду отсюда и пойду прямо в забегаловку, где всегда выпиваю. И если я дойду туда и буду жив, значит, все – от людей, а Его никогда не было. Пока! Выпью в баре за твое здоровье!
Духов вышел, хлопнув дверью так, что из-под дверного косяка посыпалась штукатурка. Я смотрела из окна, как он, широко шагая, идет к бару. Он уже поравнялся с ним. Опустив занавеску, я отвернулась.

Духов, вызывающе насвистывая, шел к бару, края его век покраснели и пылали его уши. Он поравнялся с коротким проездом до бара, приостановившись, отдал честь, коснувшись правой рукой лба и далеко выбросив ее вперед. Духов не успел сделать следующего шага, как, заскрипев, без видимых внешних причин стал быстро заваливаться и рухнул, преграждая дорогу и ветками сметая Духова с ног, огромный старый тополь, росший у входа в бар. Очнувшись и открыв глаза, Духов увидел перед собой ветку, которая, подцепив и оттягивая, держала нить с его крестиком.
- Вы целы? – Кто-то подбегал к Духову, освобождал от веток, помогал встать, люди собирались вокруг, обсуждая происшедшее.
Духов осторожно отцепил нить от ветки и сжал крестик в руке.


Шел дождь. Стоя перед окном, я пыталась извлечь из своей скрипки какую-нибудь свою мелодию, но мелодия все никак не хотела рождаться и я предпринимала попытку за попыткой. В стену постучали соседи. Закрывая форточку, я заметила, как по улице рабочие тащили к машине распиленный кусок большого дерева. Попыталась терзать скрипку потише. Соседи какое-то время терпели, но потом снова раздраженно затарабанили в стену. Одновременно с этим раздался телефонный звонок.
- Тяну с оплатой квартиры? – Растерянно спросила я в телефонную трубку, - еще ведь неделя до конца месяца… Хорошо, я перезвоню вам…
Положив трубку, я, вывернув кошелек и все карманы, насчитала около тридцати рублей…

Я жадно ела яичницу с хлебом на кухне у родных. Напротив меня, вяло помешивая в чашке чай и вопросительно на меня посматривая, сидела Ленка.
- Ну что ты, отошла? – Спросила она и продолжила, не дожидаясь моего ответа, - мать на тебя сердится.
- Сердится, за что? – Удивилась я.
- Она считает, что ты безответственная, что ты должна найти хоть какую-нибудь работу…
Перестав жевать, я молчала, глядя в стоящую передо мной чашку с налитым чаем и Ленка продолжила, как бы уговаривая меня:
- Думаешь, мне, что ли, моя работа нравится? Бухгалтер. Ну да, хлебная специальность, да, деньги, кому они не нужны. Так, вроде, и ничего, если не задумываться. А иногда так тошно от цифр, от бланков этих бесконечных. Устанешь, как собака, домой приползешь, а дома – дети, муж, мама, бабушка, кастрюли, стирка, то одно, то другое… Вроде и занят все время, а тоска какая-то. Может, мы отдыхать не умеем? Или витаминов каких-нибудь не хватает в организме? Не знаю. Зачем все? Ради чего вот та же Идилька жила? Что ее жизнь в мире изменила?
Я напряженно смотрела на сестру.
- Слушай, - сказала я, - ты можешь дать мне немного денег, я потом обязательно верну?
- Денег? – Переспросила Ленка, - конечно, дам. Но именно немного, ты уж извини.
Проходя в комнату, Ленка столкнулась с матерью, слышавшей ее последнюю фразу.
- Что? Тебе еще и деньги нужны?! – Зло смотрела на меня мать. – Думаю, ты прекрасно знаешь, где и как их надо получать. За свой конкретный, а не абстрактный труд. И не клянчить у сестры, у которой семья и двое детей на шее, и которая до девяти часов вечера на работе вкалывает. Ты поняла?
- Поняла.
- Вот и иди! – Мать указала мне на дверь.
- Не смей! – Она отвела ленкину руку с деньгами, протянутую мне.

Стоя перед дверью Духова, я не решалась нажать кнопку звонка. Наконец, поборов порыв уйти, все же позвонила.
Дверь мне открыла знакомая девочка - соседка.
- Здравствуйте, - сказала она, пропустив меня в прихожую, - вам Александр нужен?
Я кивнула головой.
- А Александр ушел.
- Куда ушел? А когда вернется?
- Он сказал, что вы знаете. Он не вернется. Квартиру нам оставил, а вам велел иконы отдать и вот, записку передал, он знал, что вы придете.
Я развернула листок бумаги.
- «Все правда, - было написано там, - ничего нет случайного, для каждого – свой путь: «Ищите и дано вам будет». Ухожу отмаливать своих и чужих «собачек». А «всякое дыхание славит Господа», и твое. Главное – не врать себе. Остаюсь твоим другом. Даст Бог, свидимся. Прощай. Духов!»
…В центре комнаты Духова стояла бочка с водой, в которой он стоял лицом к образам. Справа возле бочки с белым полотенцем в руках стояла женщина с одного из овальных портретов, та, что постарше. Полотенце из ее рук взяла женщина с другого овального портрета, та, что выглядела моложе. Она покрыла полотенцем мокрые голову и плечи Духова и ласково обняла его, прижав к своей груди и словно баюкая. В глазах счастливого Духова стояли слезы…
- Вот, возьмите, это они, - девочка вложила мне в руки сверток с иконами, - до свидания!

В объявлениях, которые я расклеивала по городу, было написано: «Продаю холодильник, телевизор, кровать б\у, очень дешево, телефон…» Рядом со столбом у реки, где я приклеивала одно из объявлений, стоял нищий, положив перед собой кепку. Прочитав мое объявление, он спросил:
- Деньги нужны?
- Нужны, - смутилась я.
- Если бы люди не были такими гордыми, они бы не стеснялись попросить взаймы у Бога, а не распродавали то, что самим нужно.
- Взаймы у Бога?
- Да, вот, как я прошу, например… Это не совет, куда нам, это так, мысли вслух.

Я сидела в своей квартире и смотрела на телефон, по телефону никто не звонил. Рядом со мной стояла тарелка с двумя кусочками хлеба. Я съела один из них. По телефону никто не звонил. Я подошла к нему поближе. Он не звонил. Я перевела взгляд на зеркало за телефоном. Вид у меня был довольно загнанный. Решившись, я доела последний кусочек хлеба, наскоро причесалась, повязала пестрый платок на голову, надела черные очки и, взяв свою скрипку, вышла на улицу. За моей маленькой иконой теперь стояли две иконы Духова.

На одном из концов моста со скрипкой в руках, полуживая от стыда, я играла одну из мелодий, которым обучала своих учеников. Передо мной лежал раскрытый футляр, прохожие изредка бросали туда монеты. Иногда кто-нибудь задевал меня баулом или сумками, или случайно подфутболивал раскрытый футляр… Приостановилась, пристально вглядываясь в мое лицо, пожилая женщина и, ничего не сказав мне, ушла.
- Э-э! Музыкантша, прошу тебя, отойди подальше, не выношу вот этого пиликанья: «тилили - тилили», прямо по нервам, пожалей! – Попросил калека, сидевший на ступенях моста, и добавил мне вслед, - плащ сними, упаришься на солнце, вон как печет!
Неловко держа выскальзывающий из-под мышки футляр одной рукой, а скрипку другой, я переместилась на середину моста. Там нельзя было спрятаться от ветра и когда я вновь открыла футляр, оттуда выпорхнула пара денежных бумажек. Я кинулась их подбирать и вдруг услышала знакомый детский голос: »Евдокия Петровна! Папа! Это же моя учительница музыки, Евдокия Петровна!» Я выпрямилась, сняла очки, лицо мое горело. Передо мной стоял Вадим вместе со своим отцом.
- Евдокия Петровна, здравствуйте! Знаете, я первое место по борьбе тхэквандо в крае среди юниоров занял. Скоро поеду на Всероссийские соревнования, - затараторил Вадим и без перехода спросил, - а вы из-за денег здесь стоите? У вас денег нет? Папа!..
Тут отец Вадима склонился ко мне:
- Слюшай, я виноват перед вами, ви, наверное, правы были, а из-за меня работу потеряли. Но я тебе обещаю: ваша Лоретта сама к тебе приползет, будет умолять обратно вернуться. Сегодня же приползет. Возьми, пожалуйста, денег. За моральный ущерб.
- Да я никуда… да не надо… - Только и успела сказать я.
- И не стой тут больше, пожалуйста, очень тебя прошу! – Армянин достал из внутреннего кармана толстый бумажник и положив мне в футляр пачку денег, захлопнул его, - не стой тут больше!
- Ну-ка, иди за мной, бесстыжая, я тебе кое-что скажу, - мать сильно рванула меня за рукав, как только Вадим и его отец отошли, и пошла впереди меня, уверенная, что я пойду следом. Положив скрипку в футляр, я, действительно, следом за ней стала спускаться с моста.
Под ступеньками моста, где не было людей, мать развернулась лицом ко мне:
- Я не знаю, что с тобой случилось, бывает, что люди в середине жизни с ума сходят, я надеюсь, что ты, все же, в здравом рассудке, - пока мать говорила со мной, я смотрела на ее старую, с облезлым норковым воротником жакетку, усталые руки, которыми она стягивала ее на груди, прикрывая халат, в котором она второпях выскочила из дому, - кому ты что доказать хочешь? Лоретте твоей? Так она уже забыла о твоем существовании. А если мне, то я тебе скажу так: я достаточно потрудилась на своем веку, чтобы не иметь удовольствия краснеть от стыда, что моя 30-летняя дочь просит милостыню на улицах. Ты меня поняла?!
- Зачем, зачем, зачем !!!- Словно про себя бормотала я.
- Что зачем? – Услышала мать.
- Зачем человеку жить? Чтобы никто ничего о нем не подумал? Можно подрабатывать хоть полотером, но когда есть главное! Мама!..
- Ищи работу, или у тебя больше нет матери! – Мать, запахнув плотнее жакетку, быстро пошла от меня прочь, сутулясь и оступаясь.

- Я медленно шла вдоль реки, глядя себе под ноги. Как-то незаметно для себя я оказалась у церковной ограды, а, точнее, возле парадного входа на территорию храма. Возле самой калитки на земле сидела женщина в светлой, выгоревшей на солнце рубахе, на ее голове был выгоревший же светлый, наглухо подвязанный платок, в треугольном вырезе рубахи на опаленной солнцем коже был виден простой нательный крестик. Таким же красным, словно пылавшим, было лицо женщины. Эту женщину, видимо, что-то активно во мне раздражало. То ли не так повязанный платок, то ли то, что я остановилась у входа, не решаясь пройти, то ли вообще то, что я пришла сюда, и она, хотя сидела здесь ради милостыни, у меня ее просить не хотела, а, наоборот, отвернулась.
- Простите, - обратилась я к ней, - вы не подскажете, когда начнется вечерняя служба?
Женщина, словно к ней обращался сам дьявол, стала яростно что-то шептать, то ли молиться, то ли ругать меня.
- Не подскажете, когда начинается вечерняя  служба? - Думая, что она меня не слышит, переспросила я погромче.
Женщина продолжала шептать свои молитвы-проклятия, и я не стала заходить в церковный двор, а пошла вдоль черной ограды, глядя на белые стены храма, цветы в клумбах под этими стенами. Я уже прошла мимо второй церковной калитки, находившейся за храмом и, наверное, никогда больше не вернулась бы сюда, как вдруг кто-то меня окликнул:
- Доченька, помоги бабушке, сколько сможешь.
Обернувшись, я увидела доброе, в морщинках, улыбающееся лицо старушки, сидевшей у калитки на асфальте. Я подошла к ней, открыла футляр и дала ей денег.
- Много даешь, тяжело тебе? – Спросила старушка, - за кого молиться?
- Помолись за Идиллию, бабушка.
- Преставилась она?
- Она… погибла, убила себя.
- Это плохо, грех. Я помолюсь о ней. А ты о себе помолись, деточка, зайди в храм, и все у тебя разрешится, легко станет, вот увидишь. И не бойся никого: ты к Господу пришла, в Его дом, а не к людям. А Господь – Он никого не отталкивает, кто к Нему приходит, - старушка понимающе улыбнулась и кивнула головой, когда я взглянула на нее, - сейчас уже служба вечерняя начнется.
- …Аминь, - произнес священник в конце службы и к нему на исповедь сразу же выстроилась очередь.
А я стояла у иконы Божьей Матери и смотрела на Младенца, обращаясь к Нему:
- Господи, что мне делать? Если так и надо жить, как я жила, пусть тоска из души уйдет, я как в могиле. Я далека от Тебя, но я хочу приблизиться. Пожалуйста, Господи!
Я заплакала.

Когда я пришла домой, держа в руках пакет молока и обломанную булку, уже был вечер, за окнами темнело. Я осторожно села в кресло и включила телевизор. Пока он нагревался, я снова встала, умылась, налила себе стакан молока, отпила половину, не видя, уставилась в экран с бегущей рекламной строкой.
В дверь кто-то позвонил. Я отключила звук телевизора и открыла дверь. На пороге стояла Лоретта.
- Удивлена? – Спросила она, не проходя внутрь, и, облокотившись спиной на перила, закурила длинную черную сигарету, - мне нужен преподаватель. Я хочу, чтобы ты вернулась в школу.
- Я не вернусь.
- Буду платить тебе полторы ставки.
- Хоть десять.
- Две.
- Неужели для вас действительно все настолько измеряется деньгами? – С интересом посмотрела я Лоретте в глаза, - я ведь знаю, почему вы пришли ко мне, и вы знаете, что я об этом знаю. Вам не стыдно?
- Нет, не стыдно. Я считаю, что это нормальный бизнес, дорогая, надо как-то крутиться, чтобы жить, мне манна с неба не сыпется, - мягко сказала Лоретта, - раз ты в курсе, почему я здесь, предлагаю тебе половину того, что получу, плюс две ставки за прежний объем работы. Подумай. Тогда не придется на улице стоять… Ну, как хочешь. Если передумаешь, мой телефон у тебя есть. Буду рада тебя слышать.
Лоретта осторожно спустилась по лестнице на высоких каблуках, махнув мне ладонью с площадки между этажами.
Закрыв дверь, я вернулась в свое кресло. Может, глупо было отказываться? Я взглянула на бегущую строку: «Приглашаются рекламные агенты, звонить в любое время, телефон…, агентство недвижимости производит набор сотрудников, телефон…, требуются электрики, уборщица, зарплата от…, телефон…» Над бегущей строкой на флейте беззвучно играл мальчик в белой рубашке.

Я лежала в постели в темноте, комната «плыла» перед глазами, уже очень хотелось спать. Я на мгновение закрыла глаза и увидела буйно цветущие кусты таволги. Я открыла глаза, пытаясь вспомнить, что они мне напоминают. Опять закрыла глаза. Залитые белыми цветами кусты «невесты» волновал ветер. Мы с Ленкой, маленькие, хохоча, с разбегу бросались в эти пружинящие кусты, выбирались и снова бросались в них, абсолютно счастливые… Я уже спала. Во сне я  шла по бульвару от своего дома, вся улица была усыпана белыми лепестками, вокруг стояли деревья в цвету и с них осыпались на меня лепестки. На мне был белый сарафан, я немного мерзла в нем, и меня переполняла радость. Откуда-то доносилась тихая и какая-то знакомая музыка. Музыка становилась все громче и в тот миг, когда я узнала в ней «Волшебную флейту», ту светлую мелодию из нее, где Томино отгоняет от себя силы зла, играя на волшебной флейте, я стала маленькой… Я посмотрела на свою детскую руку, в ладони у меня лежал прозрачный камешек канифоли.

Я открыла глаза, было раннее утро. Что-то произошло, что-то очень важное, в чем надо было срочно убедиться. Во мне продолжала звучать светлая мелодия из «Волшебной флейты». Я быстро оделась, накинула плащ и впервые не уложила волосы в прическу, схватила скрипку…
У моря я открыла футляр, вытащила кусочек канифоли и, словно священнодействуя, натерла им смычок, с трепетом взяла в руки скрипку и коснулась смычком ее струн… Мне показалось, что вокруг наступила оглушительная тишина и из нее стали рождаться звуки: шум волн, шелест прибрежной гальки и молодой листвы, ветер нежно коснулся моего лица и растрепал волосы, захлопал полами плаща и я почувствовала себя красивой, и вдруг появились и осветили все первые лучи солнца… Моя скрипка пела свой восторг перед красотой. А солнце поднималось все выше. Я играла об усыпанных белыми цветами садах, где пчелы, жужжа, собирали нектар, о картине «Союз Земли и Воды», о птицах, парящих в небесах и поющих на земле, о картине « Рождение Венеры», о мальчике, строящем на берегу замок из песка и его бабушке, объясняющей, как это лучше сделать, о своей матери,  смотрящей на меня вопросительно и удивленно, о лампаде у иконы и о молящемся перед этой иконой Духове, о белых стенах и золотых куполах, стремящихся ввысь, о голубом-голубом небе, распахивающихся дверях со слепящим светом за ними, и о  том фрагменте фресок на куполе Сикстинской капеллы, где рука человека почти касается руки Бога, о себе – ребенке, держащей на ладошке прозрачный камешек и с восхищением смотрящей вслед молодой и прекрасной Идиллии, уходящей вдаль по тенистой аллее и махнувшей мне рукой…