Политсан. Продолжение 28

***

Тюремная жизнь нисколько не угнетает меня. Напротив: я уже начал испытывать чувство благодарности к тем, по чьей воле попал в эту уютную и уже почти родную камеру, где ничто не отвлекает от длительных и неспешных размышлений.
Гибель коммунистической колонии, о которой я думаю долгими часами в беспорядочно скомканное время перепутавшихся дней или ночей, по сути дела – событие донельзя ничтожное и столь же малозначительное, как  почти каждая единичная человеческая жизнь.

Появился ли ты, человечишко, на белый свет или то, что могло стать тобой, безжалостно выскоблили в ходе запланированного убийства? Жил ты или не жил? Умер ли молодым или дотянул до старости – кого это интересует? Золотоносного человеческого песка разбросано на Земле повсюду, с немереной и безоглядной щедростью.
Но ты-то кто? Пустая порода? Или невзрачная крупинка-золотинка? Или неказистый с виду самородок? Или неприметный серый камушек, в котором, без огранки, никогда не разглядишь бриллиант?
 
Кто знает с точностью свою настоящую цену?
Никто.
Лишь поток времени, протекающий через давно отмершие остатки скоротечной жизни, может отмыть от налипшей житейской грязи крупинки бесценных сокровищ – тех редких людей, чьи мысли прорастают через неизбежную смерть, и живут веками. Только они, эти мысли, и оправдывают бездумное существование многих миллиардов песчинок, невольно удобряющих запущенные грядки человеческого огорода, поросшие свежей сорной травой новых поколений.      

Лезвие смерти неумолимо. Оно с холодным безразличием отсекает и тех, кто был близок и дорог, и тех, кто оказался случайным встречным или недолгим попутчиком. Их жизнь оборвалась, и они уж никогда и ничего не скажут в своё оправдание и не ответят ни на один вопрос. С каждым прожитым годом царство мёртвых всё более занимает память, приучая к естественным мыслям о своей растущей чужеродности среди тех, кто тебя окружает, о скорой встрече с теми, кого уже нет, и долгожданном избавлении от одиночества.

С полным спокойствием ты начинаешь понимать, что важнейшим из множества прочих смыслов жизни следует считать неспешную подготовку к смерти. Если ты художник, то каждая твоя картина, написанная красками или словом – всего лишь часть этой подготовки – непременная обязанность немногих, кому самой природой дарована редкая способность: запечатлеть мгновения жизни. Это святая обязанность перед неисчислимым сонмищем тех, кому недоступно мучительное счастье творчества.

Большинству простых смертных невозможно понять смысл этого служения, как и множеству художников – его предначертанного бескорыстия. В глазах современников, живой художник – тревожащая нелепость, мёртвый – предмет восхищения и поклонения. Или справедливого забвения, если лгал. Об этом стоит помнить тем, кто болен тщеславием и жаждет успеха. Ведь признание до смерти допускает неприятные мысли: а жив ли ты на самом деле? Почему твоё творчество не застревает в узком горле современных представлений о жизни? Неужели оно настолько гладко и удобоваримо?
А, может быть, ты мёртв?   
 
Я вспоминаю о самых обыкновенных людях, которых давно нет. Для меня они – живые.
Кто же, кроме меня, вспомнит о них добрым словом?

***

После отъезда начальства мы ещё долго сидели у костра. Пили чай и слушали Юркины байки о промысле. Наш молчаливый дизелист, Володя Черезов, решил, наконец, кое-что рассказать о себе. По его особому говору, мы уже давно поняли, что он из центральной части страны. Оказалось, из Владимирской области. Освободился два года назад, отсидев перед этим четыре.

Осуждён был сразу по двум статьям: за хулиганство и побег из зала суда. Зачем бежал – сам до сих пор не понимает. Год отпахал в должности «куда пошлют», разнорабочим, но на одном месте, чтобы получить характеристику. Только в прошлом году выдали разрешение на гладкоствольное оружие, и ему удалось поохотиться на юге этого района: без маломальского ружьишка – с одним топором и капканами – в тайгу не пускают, не положено. Вот и вся нехитрая история. Все его вещички – с собой, в рюкзаке. Собаки остались в Ербогачёне, у знакомого. Планы простые: заработать денег на заброску и попасть в тайгу. И чем дальше, тем лучше.

Володя был жилист, беззуб и по-собачьи неприхотлив. Ел не спеша, очень достойно. Без той Женькиной животной жадности, которая меня ужасно раздражала. Выглядел лет на пятьдесят, хотя густая борода явно прибавляла ему с десяток годков. На самом деле ему не исполнилось сорока. Но жизнь – штука шершавая: годы слизывает легко, а вот морщины от неё почему-то не разглаживаются.

Перед тем, как разбрестись по углам до утра, Юрка сказал, что не было бы счастья, да несчастье помогло. Грех этому радоваться, но уж что случилось, того не вернёшь. А вот бригада наша оказалась в выигрыше: если техника не подведёт, то к нашему заработку по договору прибавится ещё и премия в том же размере, и по три куба обрезного пиломатериала на каждого члена бригады, включая повариху. И если кому-то из нас доски и брус не нужны, то он готов всё взять себе, а рассчитаться деньгами, как говорится, «не отходя от кассы». Мы это приняли к сведению, но ничего вразумительного ответить бригадиру не могли. Потому что доски, конечно, нам самим были нужны позарез, но как их доставить вверх по обмелевшей Тетее?
Вот ведь в чём вопрос.

***

С прохладного раннего утра бригадир задал такой темп работы, что от усердия все немного дымились. Понятное дело, пилорама не стала пилить брёвна с удвоенной скоростью, а дизель-генератор вовсе не ревел из последних сил, натужно перегоняя электрическую кровь по толстому кабелю. Бездушное железо крутилось, вертелось и грызло древесину с одной и той же нагрузкой. А вот «живая материя» уже не ходила, а бегала, стараясь сделать так, чтобы не вышла даже и минутная заминка по чьей-то вине, нерасторопности или недогляду.      

Баржа за брусом и досками пришла в назначенное время. Её сопровождал один из тех партийцев, чей билет едва не попал в костёр. Он на ходу перекинулся несколькими словами с Юркой и больше его уже не отвлекал.   

Нельзя сказать, что мы прониклись чужой бедой или рвали спины ради восстановления погоревшего хозяйства родного промхоза. Во-первых, беда неизвестных людей потому и чужая, что безлика и безымянна. А, во-вторых, мы как-то ещё не чувствовали организацию, в штате которой числились, настолько родной, чтобы потеть и убиваться на её благо до потемнения в глазах. Работали за очень хорошие деньги, прекрасно понимая, что на Большой земле их пришлось бы зарабатывать целый год.

Сейчас мне невольно вспомнилось высказывание родного деда: «За деньги я готов хоть камни грызть». Дерево намного мягче и податливей камня, а потому площадка, заваленная хлыстами, постепенно освобождалась, а на берегу Тунгуски прибавлялись всё новые штабеля пиломатериала, готового к отгрузке.

***

В одну из ночей Лилит сказала, что ей пора показаться врачу: подходил к концу пятый месяц беременности. Её животик заметно вырос. Утром я сообщил бригадиру, что мою жену нужно отправить в больницу. Он сказал, что дело святое и вопрос этот мы решим. Но только мне придётся выполнять помимо всего прочего и её работу. От тихони-кагэбэшника проку в этом деле нет, уже проверено, пусть моет посуду да таскает воду.  Опилки вместо меня будет вывозить дизелист, а моё дело – кряжевать хлысты, цеплять брёвна к трактору и «левой ногой» кашеварить. Если, конечно, я хочу, чтобы за моей бабой сохранился заработок.
После обеда Лилит попрощалась со всеми, и в первый раз сердце моё тревожно сжалось.   

Продолжение http://www.proza.ru/2012/03/25/296