Баба Люля

     Редко доходят у меня руки до ящика в шкафу, который хранит памятные вещички и сувениры.  Переберу, смахну пыль, подержу дорогие безделушки в руках  – и опять на замок. Иногда думаю – пройдут годы, попрощаются со мной дети, откроют когда-то и этот ящик, застынут в недоумении… Давно, видимо, пора сделать пояснительные записочки.  Вот, к примеру, эту ракушку-рапан мне привезла из Алупки мама полвека назад. В детстве я часто прикладывала её к уху, закрывала глаза и слушала голос моря. Чёрные кружевные перчатки вязала крючком бабушка моего мужа. С белой, расшитой блестящим бисером, сумочкой моя мама ходила в театр даже ещё до моего рождения…
     На иную вещь не откликается память ни у меня, ни у мужа. Ясно, что подарок, но кому, кто, когда?..
     - Может, выбросим? – спрашиваю робко.
     - Пусть лежит, - твёрдо отвечает муж.
     Среди этой «памяти» хранится и браслет из янтаря. Давно затерялся в годах тот день, когда баба Люля зашла поздравить меня с днём рождения. Сняла его со своей крепкой руки, надела на моё тощее запястье.
      - Вот тебе мой подарок, - крепко обняла, расцеловала. – Может, вспомнишь когда…
     Мудрая была, а в этом ошиблась. О браслете я вспоминаю раз в году. О хозяйке его не забываю, помню каждый день.
     Познакомилась я с ней, можно сказать, случайно. Случилась аховая ситуация – младшей дочке ещё не исполнилось и полутора лет, а мне уже нужно было выходить на работу.  Срочно требовалась нянька, хотя бы на два дня в неделю.
      Соседский народ  я не знала, некогда было общаться,  и обратилась  за помощью к дворничихе бабе Вале – не подскажет ли кого?
     - Да вот, Юля из первого подъезда, - быстро сориентировалась баба Валя, и описала мне кандидатку.
     Юлю вспомнила – видала её во дворе с девочкой лет семи. Эта пожилая женщина мне всегда нравилась. Хотя бы потому, что, как и я, гуляла именно с ребёнком. Не судачила с соседками, а была с внучкой. Сидели они на лавочке как-то вприлипочку,  разговаривали мало. Девочка или болтала ногами, или, привалившись к бабушке, играла с куклой. Юля одной рукой обнимала сумки, другой  - рёбенка.
     - Да у неё же внучка, - засомневалась я.
     - Какая там внучка! Отдала она свою цыганскую девчонку! Звони. Она по батюшке Яковлевна…
     Юлия Яковлевна на моё предложение откликнулась охотно. Так и подружились.
     В ту пору ей оставалось всего пару годков до семидесяти лет. Была она приземистая, дородная. Бойкая и основательная. Благодаря живому характеру, весёлым глазам, да гладкой, без морщин, коже на лбу, здоровому румянцу на щеках выглядела гораздо моложе своих лет.
     - Да какие кремы! – засмеялась Юлия Яковлевна  на мой вкрадчивый вопрос. – Я только простым мылом умываюсь! Это кровь такая – молодецкая. Я ж с Кубани, коренная казачка! А жисть-то меня не баловала… Жили в селе, трое нас дочерей было у родителей, я – старшая. Жили бедно, досыта ели редко. С десяти лет таскала по два полных ведра воды в дом, по столько же – картошки с огорода, присматривала за сестрами. Так что почитай и детства у меня не было. Когда пришла война, мне  семнадцать было. Пахала в поле «заместо трактора». Как вспомнишь… Голодали, тряслись от страха. Отец погиб, мы, слава Богу, выжили. После войны уехала за счастьем в Москву. Стала лимитчицей – устроилась маляром, жила в общежитии. Встретила доброго человека да и вышла замуж. Дали нам одну комнату в деревянном доме барачного типа. Родила двух сыновей. А потом перебралась из маляров  на завод, мыла  детали в вонючем растворе. Так и проработала до самой пенсии. Вот и вся жисть! – опять засмеялась она и погладила меня по плечу, словно успокоила – всё, мол, хорошо!
     Дочурку мою  приняла как свою, полюбила.
     - Ох, и красавица у тебя Марьяночка, куколка! И какая ж понятливая, спокойная! – приговаривала Юлия Яковлевна, вытирая подолом юбки испачканную мордашку. – И ты тоже полотенцем не три, подолом утирай, чтоб не сглазили, - научала она меня. - А за меня не волнуйся, я не глазливая, зла никому не пожелала.
     Иногда, когда я задерживалась на работе, заходила к ней после школы и моя старшенькая. Юлия Яковлевна принимала и её с радостью.     Запыхавшаяся, прибегала к восьми я – за девчонками.
     - Да ты не спеши, поешь блинков, да хоть попробуй, - уговаривала меня хозяйка, усаживала за стол.
     Блины были особые – толстые и жирные, масло стекало по пальцам.
Видимо, не забывая свое впроголодь промчавшееся детство, любила Юля Яковлевна сытно и вкусно поесть, и другим того же желала.
     Девчонки мои, с раздутыми как у котов животами, лежали на широкой кровати, она сидела рядом и гладила им рукой вокруг пупков.
     - Пусть кушают, они ж растут, а баба Юля вкусно готовит! 
     Когда дочка начала лопотать, стала она называть няньку бабой Люлей, и так в нашей семье мы с тех пор её и звали – баба Люля.
    Любила баба Люля иногда похвастаться своим богатством. Были у неё все шкафы в кухне до самого потолка забиты посудой: кастрюльки всех калибров, комбайны, взбивалки, чашки, плошки, сковородки, иные и вовсе не тронутые в хозяйстве, бережно доставались с полок, красовались в её руках и ставились на место. Сервант в комнате безо всякого дизайна был уставлен хрусталем, под диваном в коробке лежал сервиз «Мадонна» - голубая мечта многих советских женщин.
     - Ты не обижайся, что я хвастаю, - говорила баба Люля. – Хочется кому-то показать, и сама порадуюсь. Ты мне как родная, заместо дочки. Мне вот Бог не дал дочки, все сыны были. Я же, милая, двадцать пять абортов сделала. А куда деваться? Муж у меня был крепкий, шофер, охочий был всю неделю. А тогда как сохранишься? Это сейчас гондоны в каждом ларьке, а тогда ничего мы знали. Вот и пришлось избавляться, а то как же?
     - Жалко-то как, Юлия Яковлевна!
     - Жалко, жалко. Иной раз и плакала. Я в больницу не ходила – тогда нельзя это было. И к бабкам не ходила – у них одна грязь и зараза. Только первый у бабки и делала, научилась, и потом всё сама. Да что там жалеть – шматочек ещё, а уже с причандальчиками. Всё парни были! Муж у меня очень убивался, плакал, всё время просил оставить. Я иной раз от него и скрывала. Сделаю втихую, а наутро на смену, на завод.
     - Так что ж вы не оставили?
     - Так оставила ж, меньшого, Женьку. Их же ростить надо, а где нам было?        В одной комнате, без воды, туалет на улице, без сада. И с этими двумя намучилась, настрадалась. Убегаешь на работу, запираешь на замок. Домой бежишь – трясешься: не поубивались ли, с ногами, руками? Шустрые были, мальцы: я дверь запирала, а они в окно вылазили – дети ж! Бегала по дворам, до слёз кричала, искала…До ночи сидела дырки штопала, перешивала из мужниного тряпья – денег-то никогда много не было. Не знаю, простит ли Бог? Может, за доброту мою простит? Я же без зла, стараюсь людям доброе делать.
     Как она их хоронила, где закапывала – не спрашивала, страшно было. Осуждать я бабу Люлю не смела, только жалела очень. Это сколько боли – и физической, и сердечной - нужно пережить, чтобы столько родных «шматочков» похоронить?
     Как-то побывала у меня баба Люля в гостях, посмотрела на мой нищенский быт – мебель старая, уже и разломанная, покрывалки на детских кроватях из старых штор, - и взяла под свое крыло. Придёшь, бывало, за дочкой –  она в новом платье сидит.
     - Вот, смотри, как Марьяночке хорошо. Люди выбросили, а я подобрала. Да ты не брезговай, людское же. Я выстирала, выгладила.
     И начала баба Люля носить мне сумками: и колготки, и платьица, и пальтишки – всё, что добрые люди выбрасывали на помойку. Иногда и домашнюю утрать – этажерку под книги, хорошую сковороду, да без ручки. Все чистенькое, вымытое.
     Я людским всё-таки брезговала, и на детей не надевала. Складывала всё в пакет, да на балкон – выносить даже на соседнюю помойку было бесполезно: баба Люля промышляла по всему району.
     - Это вот Маринкино, на антресолях завалялось, - открывала баба Люля следующий пакет.
     Маринкино на дочку я всё-таки надевала – не столько от нужды, сколько чтоб не обижать дарительницу.
     Маринка была особой страницей в её жизни.
     Жила уже баба Люля несколько лет в собственных хоромах. Долгая барачная жизнь кончилась удачно. Когда собрались барак ломать, сыны были взрослые. Старший уже женился и ушел к жене, в три комнаты. И младший был женат, сноха на сносях.  Дали молодой семье квартирку в две комнатки, а бабе Люле с мужем – однокомнатную. Пожили они со всеми удобствами, да вдвоём недолго. Бабе Люле не было и шестидесяти, когда похоронила она мужа. Погоревала, поплакала, да и опять собралась замуж. Был мужичонка из соседских домов, обтерханный, неухоженный. Баба Люля обласкала, приодела в мужнины обновки, откормила. Через полгода вытолкала за дверь.
     - Да пошто он мне нужен такой? Трутень, лодырь! – не унималась она и спустя десяток лет. – Мой муж добрый был, душевный, жалел меня, бывало, и тяжёлое не давал носить, и руками умел в доме всё делать. А этот только пил и лежал! На что он мне? Так он ещё не хотел уходить, упирался! Ух, трутень!
     Недолго поскучала баба Люля одна. Как-то меньшой её, Женька, шофер, подвозил цыганского барона. Тот был в ударе, да и рассказал, что родила его молодая жена девчонку до того слабую, что или выкинуть её или подбросить кому не жалко.
     - Да вы погодите выбрасывать, может, мать моя возьмёт, - не на шутку испугался Женька.
     На следующий день, и впрямь, поехал он с матерью к цыганам забирать девчонку.
     Цыганочке Маринке было полгодика. Ох, и дохлая была – вся скрюченная, рахитичная, синяя, тощая. Баба Люля умереть Маринке не дала: каждый день в поликлинику на массаж, процедуры, кормила-поила по часам, гуляла, купала. И пошла в гору Маринка – и села, и встала, и говорить стала… В общем, здоровое дитя, как и все. Барон не то чтобы денег не считал, но не жалел, и баба Люля кормила Маринку от пуза, наряжала. Два раза в год ездила с Маринкой в гости к цыганам. Больше двух часов они у цыган не задерживались – Маринка скучала, ни мать, ни отца не признавала и всё звала бабу домой.
     Семь лет прожила баба Люля с Маринкой, как с внучкой. Уж и в школу хотела записать, да стал барон наведываться, привозить украшения, гостинцы. Собирался забрать девчонку, и забрал- таки: может, в школу хотели отдавать, а может, на улицу – с протянутой рукой. Поначалу Маринка скучала, звонила. Потом пообвыклась, проснулась, видимо, в ней цыганская кровь, и полюбилось ей жить среди табора. И позабыла она про бабу Люлю – ни звонков, ни визитов…

     Два года понянчила баба Люля мою дочку. Потом отдали мы Марьянку в садик. А баба Люля опять не заскучала. В те годы начала процветать в стране коммерция, и подвизалась она к кому-то компаньонкой. Всю свою комнату закидала шматьём – приходи, выбирай. И мне, по дружбе, перепадали по дешёвке то китайский халатик, то индийская юбка. Правда, вскоре со шмотками «завязала» - то ли прибыль была мала, то ли с товаркой что не поделили. Затеяла баба Люля свой собственный бизнес: торговать у метро сигаретами.
     Три раза в неделю – На Киевский вокзал за оптом. Да каждый день, с четырех вечера – у метро. Товар раскупали у бабы Люли охотно. Стояла она весёлая, с блестящим бантом в седом пучке, предлагала задорно. Милиционерам «отстегивала» щедро – «тоже ж люди, у них ребята, кормить надо». Когда проходили мимо солдатики – совала пачки бесплатно, от чистого сердца: «мальчонки бедные, им же покурить тоже хочется».
Бывало, в восемь утра бегу я со своими девчонками к остановке – одну в школу, другую в детский сад. А баба Люля нам навстречу, еле-еле – тележка на колесиках забита доверху, да баул за спиной: уже возвращается с Киевского.
     - Юля Яковлевна, ну что ж вы надрываетесь так?
     - Да вот, надрываюсь… Мне самой ничего не надо, ты же знаешь, у бабы Юли все есть. Так вот сынам до сих пор помогаю. Родила, так теперь куда денешься?
     Сыны-то были уже седыми дядьками. Старшему под пятьдесят, младшему за сорок. А покоя бабе Люле всё не было. Одному возила продукты сумками – чтоб не умерли с голоду, и другого не обделяла – то на полмашины дала, то на дачу добавила.

     Через пару лет у меня опять аховая ситуация – родила я сынулю, и обратилась за помощью по старому адресу.
     - С мальчонкой сидеть не буду, тяжело. Да и сигареты – куда я их брошу? Вот сготовить зови – завсегда помогу.
     Хоть и прожила баба Люля всю свою сознательную жизнь в столице, а ухватки сохранила простецкие, деревенские. Для блинов брала не маленькую мисочку, как я. Пошарив по закоулкам, выбрала самую большую кастрюлю.
     - Да я же в ней ползунки кипячу!
     - Да ты не брезговай. Видишь – я ополоснула!
     Как ни сидела я плотно за компьютером, но тут же, на кухне, и стряпню замечала. Могла баба Люля одной ложкой мешать и суп, и компот, и мясной фарш. А чтоб чистая была, облизывала или вытирала об край фартука.
     - Да ты не брезговай! – примечая мой испуганный взгляд, смеялась баба Люля. – Всё ж уварится! Неделю есть будете.
     Как говорила – так и было. Всё уваривалось, и едали и пивали мы неделями.
     Денежные отношения у нас с бабой Люлей были отдельной статьей. А дружба была дружбой. Могла  она запросто зайти в выходной, забрать детей во двор – «ты хоть дела поделаешь», могла забежать с конфетками, принести блок сигарет – по оптовой цене.
     Как-то весной, в яркий день, затеялась я мыть окно на кухне, пока дети гуляли в лесу с новой уже няней. И тут – баба Люля на пороге: шла из церкви, занесла святой воды – умывать ребят. Увидела табурет около окна, стёкла в мыльной пене…
     - Да ты что ж делаешь! Сегодня ж Вербное! Праздник великий, ничего делать нельзя – Бог накажет, - заахала, запричитала. – Бросай всё. Потом домоешь.
     Ушла, а я постояла минуту в раздумье, да и опять на табурет. Взмахнула пару раз тряпкой и навернулась-таки на пол… Смеялась потом: пожалел всё-таки Бог заблудшую овцу, не наказал, только попугал…
     - Платье задумала сошить, - как-то сообщила баба Люля. – Да с выкройкой не разберусь. Я знаю, ты шьёшь, приходи, подмоги.
     Прибежала, разобралась, выкроила.
     Через пару дней звонок.
     - Как уложишь своих, прибежи на примерку. Мне ж одной несподручно.
     Получилось платье красивое, ладное.
     Наступило жаркое лето.
     - Что вы, Юля Яковлевна, платье новое не носите? – изумилась я, уже несколько лет наблюдая её и зимой и летом всё в одной и той же чёрной юбке плиссе.
     - Да куда ж мне его носить, дочка? Пусть в шкафу повисит, пригодится. Ты ж знаешь, у бабы Юли всё есть – и шубы две хорошие, и костюмы, пальто, шапки. Всё пригодится.
     И вот как-то осенью потеряла я бабу Люлю. Месяца полтора её не было во дворе, окна её не горели. Соседи ничего не знали. Заволновалась, а где наводить справки, не знала. Ближе к зиме вижу – идёт навстречу нам баба Люля, да не идет, еле тащит ноги. Бледная, исхудавшая.
     - Что с вами? Болели?
     - Да вот, в больнице лежала, операция была, еле выжила, - тихо жаловалась она.
     - Юля Яковлевна, так давайте я помогу, продукты приносить буду.
     - Что ты, дочка, не волнуйся, я сама. Мне ж много не надо. Сама возьму, что хочу, сколько хочу.
     - Вам же носить нельзя!
     - А я с тележкой. Иной день и два, и три раза схожу – делать-то что-то надо. А кушаю теперь мало, врачи диету дали. Да я чихать хотела на диету, ем, что хочу, да понемножку – сил-то надо брать! Вот хочу мандарины – могу целый килограмм съесть. Смотрю передачу и ем – а кто мне запретит?
     То ли мандарины помогли, то ли жизнелюбие не подвело, но пошла баба Люля быстро на поправку, опять порозовела, голос окреп.
     Но с бизнесом она завязала. Занялась собой – стала ходить по врачам, сделала зубы. В любую погоду сидела теперь баба Люля по вечерам на скамеечке у подъезда, когда подложит газетку, когда и одеялко. На коленях пакетик, в пакетике мандарины.
     Бегу с детьми после школы и сада – обязательно остановлюсь, заговорим.
     - Что-то бледная ты, дочка. Чувствуешь как? Ты мандарины-то кушаешь?
     - Ем, Юля Яковлевна, ем, - с лёгким сердцем обманывала я бабу Люлю. Не говорить же ей, что у меня семейная лодка дала крен, да и с деньгами так, что не до мандаринов – делю одно яблоко на троих детей.
     Да и не надо ничего говорить.
     - Ничего ты не кушаешь! Еле стоишь! Ты себя береги. Твои-то хороши – и муж окладистый, и детки кругленькие. Пропадёшь – кому они нужны будут?       Вот, бери, - совала мне в руку мандарины баба Люля. – Да я тебя знаю, ты ж ребятам отдашь. Ты прямо тут съешь, ребятам я передам…
     - Спасибо, Юля Яковлевна, огромное. А что вы всё одна? Вон ваши соседки кучкой, смеются.
     - Да ну их, не пойду. Сплетницы все, а я дурного слова ни о ком не скажу. Кто ж без греха? Всяк живет, как получается. Вот когда будут петь, тогда, может, и приду.
     С наступлением тёплых весенних вечеров собирались иногда бабульки у грубо сколоченного, уже лет двадцать пожившего, деревянного стола под кустами черёмухи. Выносили угощение - кто что мог, иногда и выпивали по рюмочке. И заводили песни. Баба Люля на таких посиделках была первой, голос её звучал так напевно, так нежно – заслушаешься.  И казалось, будто пела это вовсе не пожилая женщина, а юная девушка на пороге жизни.
     Последние пару лет случилось так, что забыла я о бабе Люле. Работала с девяти до девяти, в выходные ездила к маме – была она уже очень слаба.
Похоронила маму, немного отошла от боли, и кинулась искать бабу Люлю. Окна её были черны, на звонки никто не отвечал. Стала наводить справки у соседей.
     - Так ведь умерла Юля. Уж полгода, как похоронили.
     Как стояла, так и заплакала: и не повидались мы с ней, не попрощались.
     Жила баба Люля это последнее время по-прежнему одна. На здоровье особо не жаловалась, но вот давлением мучилась. Был ей уже девятый десяток, и взяла над ней шефство младшая сноха. Звонила по нескольку раз в день – жива ли?
     Как-то не ответила баба Люля на один звонок, второй, приехали, а она уже холодная. Около постели рассыпаны таблетки, опрокинут стакан с водой. Случился с ней инсульт. Врач сказал: окажись в это время кто-нибудь рядом, могло бы и обойтись. Пожила бы ещё баба Люля, поделала добрых дел, поела бы мандаринов.