Видение на берегах Леты

Однажды летом я бесцельно бродил по московским улицам в час небывало жаркого заката. Терпеть эту странную духоту не было никакой возможности, поэтому обыватели спешили поскорее попасть в свои уютные квартиры и включить спасительные кондиционеры. Вокруг не было ровным счетом никого. Наконец мне надоело бродить, и я решил отправиться домой, причем каким-то неизвестным мне переулком.
С самого утра меня стала мучить удивительная тоска. Мне вдруг показалось, что меня, одинокого, все покидают и что все от меня отступаются. Непрестанно жонглируя всеми этими мыслями о скуке, одиночестве и оставленности, я неожиданно оказался перед каким-то необычным кафе. Довольно высокие ступеньки вели к массивной двери, над которой я прочитал надпись «Берега Леты». Очень уж странное название для кафе, зато работает как нужно – внимание уж точно притягивает. Недолго думая, я забежал по ступенькам и быстро вошел внутрь.
В кафе было спасительно-прохладно, поэтому настроение мгновенно улучшилось. Я сразу же занял симпатичное место у окна, вцепился в красивую папку с меню и стал рассматривать «Берега Леты» изнутри. Обстановочка, надо сказать, загадочная. Пол каменный, стены выкрашены в какой-то желтый цвет, кое-где сменяющийся коричневым, да к тому же исписаны фразами, которые я с трудом разбирал. Прямо над моей головой было выведено следующее: «Темным платьям и пиджакам место не занимать. Здесь вам не бары или салоны!» Недалеко стояли двое мужчин и горячо обсуждали чей-то автомобиль, припаркованный у дороги.
- Что ты думаешь, доедет такая покрышка, если б случилось, в Саратов, или не доедет? – спросил один.
- Доедет, - не задумываясь, отвечал другой.
- А в Севастополь-то, я думаю, не доедет? – не унимался первый.
- В Севастополь не доедет, – спокойно заключил второй.
Я открыл меню, быстро пробежал списки глазами. Тоже нечто необычное – никаких котлет по-московски или привычных супов. Зато в изобилии были представлены какие-то совершенно невообразимые блюда: коржики с салом, рыжики соленые, холодная телятина, кулебяка с сомовьим плесом, икра паюсная, филейчики из дроздов, перепела по-генуэзски и море всякой всячины. «Нарзан» в графе напитков был почему-то зачеркнут, зато было представлено вино «Комета», мадера и шампанское. Спешно отыскав в меню минеральную воду (удивительно, что она здесь была), я подозвал официанта и сделал заказ.
Бывают иные встречи, совершенно даже с незнакомыми нам людьми, которыми мы начинаем интересоваться с первого взгляда, как-то вдруг, внезапно. Такое точно впечатление произвел на меня посетитель, который сидел поодаль и походил на профессора: сосредоточенное выражение лица, высокий лоб с залысинами и даже пенсне на носу.  Мою минеральную воду почему-то не несли, поэтому я решил хотя бы понаблюдать за этим необычным господином.
В руках у «профессора» (в дальнейшем буду именовать его так) была некая книга, название которой я никак не мог разглядеть. Он постоянно поглядывал на часы – очевидно, что ждал не только своего заказа, но и встречи с кем-то. Ждать ему пришлось недолго. Минут через пять, растворив поющие входные двери, в кафе вошел человек лет на двадцать старше моего профессора. Выглядел он, тем не менее, весьма моложаво и обладал довольно густой, хотя и сильно поседевшей шевелюрой. На профессора он сразу же устремил добродушный взгляд и уверенными шагами направился к его столику. Я затаил дыхание в предчувствии какого-нибудь оживленного спора.
- Добрый, добрый вечер, уважаемый Аркадий Георгиевич! – радостно воскликнул вошедший. – Если не ошибаюсь, двадцать семь лет уже ничего о вас не слышал. Спасибо за встречу!
- Здравствуйте, Александр Павлович! – слегка улыбаясь, ответил профессор и пожал Александру Павловичу руку. – Действительно, двадцать семь лет миновало. У вас удивительная память. Я этому, знаете, поражался, когда читал вашу книгу «Жизнь и деятельность Н. Г. Чернышевского». Очень рад, что мне позволили с ней ознакомиться – после 1941 года это стало довольно проблемно.
- Вы уже что-то заказали? Я с радостью посижу с вами, но есть не буду – не голоден. К тому же нам столько всего стоит обсудить.
- О, всегда пожалуйста! – вновь улыбнулся Аркадий Георгиевич. – Обсудить действительно можно многое. Paula rhei, Александр Павлович, paula rhei. Мир стал совсем другим, определенно. Достаточно взять в руки газету или выйти на улицу, прочитать футуристское стихотворение или просто поговорить с бойким молодым человеком, чтобы слух и вкус ваш ошарашило какое-нибудь новое словечко!
- О, я тоже это заметил, – кивнул в ответ Александр Павлович. – Но знаете, если быть откровенным, мне хотелось бы не молодежь критиковать, а поговорить о некоторых ваших работах. Вспомните свои статьи 1910-х годов. Мне кажется, что мы так и не пришли с вами к чему-то определенному. Я имею в виду, разумеется, возникшие несколько позже вопросы относительно интерпретации.
- О, это очень интересно. Но что конкретно вы имеете в виду?
- Ну вспомните… У нас ведь тогда возникло довольно серьезное разногласие. Я, например, искренне считаю, что ход любого анализа и все заключения его должны имманентно вырастать из своего произведения. В нем самом автором заключены все концы и все начала. А вы…
- А я говорю, - спокойно перебил его Аркадий Георгиевич. - Что авторский замысел не может лишить нас права на свободное отношение к его произведению, его толкование не может считаться непререкаемым, не может и не должно заменять нам самостоятельную работу нашей мысли.
- Нет, нет, подождите! – воскликнул Александр Павлович, явственно недовольный тем, что начал развязываться спор. – Уж очень много свободы в таком подходе, вам не кажется? А свобода, как вы знаете, это не только романтический идеал, но и человеческое проклятие – экзистенциалисты это доказали. Поэтому я выступаю за то,  чтобы внести в интерпретацию некоторые ограничения. По-моему, очевидно, что подобные вольности превратят науку  не в знание о фактах, а в перечень мнений о фактах. Нужна ли такая наука?
- До чего чудные старички! - подумал я, с интересом наблюдая за начинающейся перепалкой. - Какие-то интерпретации, статьи начала XX века… не сошли ли они с ума?
- Вы зря обвиняете меня в излишних вольностях, дорогой Александр Павлович! – спокойно продолжал Аркадий Георгиевич, поглядывая в окно. – Я ведь уже думал над этим. Если помните, в моей статье прямо указано, что совершенно необходимо отыскать общие теоретические основы для того, чтобы положить предел этой самомнительной разнузданности произвольных толкований. Субъективная критика зачастую превращается в сущее зло.
- Но в таком случае получается, что вы противоречите сами себе, уважаемый, - слегка поутихнув, сказал Александр Павлович. – Какие же могут быть пределы, если вы сами говорите, что «многообразие применений произведения безгранично», что «Ближайшее и необходимое последствие иррациональности художественного произведения есть равноправие его различных толкований»? Вот и получается, что «разнузданность произвольных толкований», как вы выразились, попросту неизбежна. Я вот, например, продвигаю идею того, что читательское творчество вторично, оно в своем направлении и гранях обусловлено объектом восприятия. Читателя, как бы там ни было, все же ведет автор! А вы над этой мыслью попросту насмехаетесь! «Каждый новый читатель Гамлета есть как бы его новый автор», кажется? Ну уж с этим я никак не могу согласиться.
- Понимаете ли, здесь не все так просто, - сухо возразил Аркадий Георгиевич, постукивая по столу перечницей. – Да, я признаю, что всякое художественное произведение символично, что символичность вызывает огромное количество разных толкований, но и от некоторых рамок не отказываюсь. Просто каждый должен придти к идее ограничения самостоятельно. Я в своей статье также написал, что мысль воспринимающего всегда будет восходить к автору: автентическое понимание всегда будет его идеалом, которого нельзя воплотить, но к которому нельзя не стремиться. Понимаете – нельзя не стремиться? Допускаю, что во многом это может быть и бессознательно.
- Ох, как же это все спорно, дорогой Аркадий Георгиевич! – воскликнул Александр Павлович, откидываясь к спинке. – Мне кажется, что вы могли бы более четко сформулировать свою позицию. Как говориться, tertium non datur – вам это хорошо известно. Знаете, я ведь совершенно не отрицаю субъективизм, который вы так рьяно защищаете. Просто нужно честно читать - это и значит, на мой взгляд, устанавливать те самые границы, о которых вы периодически упоминаете в своих работах. В этом смысле исследователь или читатель лишь повторяет автора в его эстетическом сопереживании, опознает те факты духовно-эстетического опыта, которые развертывает в нем автор. Видите, моя позиция достаточно либеральна при всей ее расхождении с вашей теорией. Не кажется ли вам, уважаемый, что у нас с вами одна и та же мысль, но выраженная несколько по-иному?
- Чудно, чудно! – подумал я, любуясь последними лучами солнца, которые пробивались сквозь гряду многоэтажек. – Эти двое целую научную дискуссию развязали. Даже не знаю, кого из них поддержать.
И тут мне наконец-то удалось распознать фразу, которая была написана над столиком моей спорящей компании. Не берусь утверждать, но, кажется, это было следующее: «Полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит!» Я засмеялся.
- Совершенно согласен с вами, - продолжал тем временем Аркадий Георгиевич. – Чтение действительно должно быть честным. Уж примеров обратного в нашей практике хоть отбавляй. Про несчастного Бориса Леонидовича я уж и молчу. И еще один шаг в вашу сторону: я абсолютно уверен, что мысль об авторе все-таки является спасительной. Для любого интерпретатора, будь он хоть самим Александром Афанасьевичем! Я ведь так и писал в свое время: «Какое же начало может нас оградить от ненужной игры, от разнузданности произвольного толкования? Совершенно ясно: мысль об авторе».
- Что же вы не развили эту идею сразу, дорогой мой? – сокрушенно сказал Александр Павлович, стуча руками по столу. – И появилась бы у вас хоть какая-то определенность! Смутили ведь читателей, сказав, что «Идею вкладывает тот, кто воспринимает художественное произведение». И зачем? Нисколько не сомневаюсь в вашем таланте, поэтому уверен, что статья бы вышла отличная! Вы поймите, что я не просто так пришел поспорить с вами. Укор любому мнению не в том, что оно принадлежит личности, а в том, что оно принадлежит неподготовленной и слабо реагирующей и рефлексирующей личности.
- Уж не в мизантропы ли вы, случаем, подались, достопочтенный Александр Павлович? – улыбнулся Аркадий Георгиевич. – Или просто начитались Розанова перед приездом?
Его собеседник улыбнулся в ответ.
- Да нет, что вы. Я, знаете ли, с великим почтением отношусь к герменевтике. Этим и многие мои идеи можно довольно просто объяснить. Помните, наверное, мою статью, где я разбираю прекрасный роман Достоевского «Идиот»? Так вот, там я, помимо всего прочего, говорю, что «для осознания и понимания психологического материала единства у исследователя неизбежно, конечно, должно произойти личное психологическое погружение в объект изучения. Разумеется, это стоит относить не только к «Идиоту», но и вообще к любому крупному произведению, которое заслуживает обстоятельной интерпретации.
- Проблема только в том, - начал свою новую атаку Аркадий Георгиевич. – Что далеко не всегда какое бы то ни было «погружение» попросту невозможно. Я говорю прежде всего о символах и сложном иносказании. Ведь вы прекрасно осознаете, что иногда автор сам не в силах объяснить то, что он сам изваял. Примеров здесь масса, наиболее яркий – это блоковская интерпретация финала «Двенадцати». О каком эстетическом сопереживании может идти речь? Автор здесь совершенно ничего не развертывает – все его аргументы вдребезги разбиваются о роковое «Не знаю». И что же получается? Если не знает автор, то и читатель, ведомый им, ничего не может знать! А не кажется ли вам, что Блок, написавший свою гениальную поэму, сам становится сторонним «наблюдателем», который может судить о произведении с той же позиции, что и любой зеленый первокурсник с филологического отделения? Блок попросту не знает! Какое такое психологическое погружение? Погружение в неопределенность! Помилуйте!
Александр Павлович смутился. Некоторое время он молчал, видимо, стараясь вспомнить какие-то свои работы.
- Ну… - начал он довольно нерешительно. – Признаю, да, здесь случай весьма и весьма сложный. Но вы только подумайте, Аркадий Георгиевич, какой ужасный хаос получится, если вы отдадите бразды правления в руки свободной интерпретации? Пропасть различных «смыслов» получится действительно бездонной! Одни скажут, что красноармейцы преследуют Христа, другие заявят, что он ведет революцию, кто-нибудь непременно подумает, что все это вообще есть ни что иное, как развеселый святочный карнавал, а кто-то вообще увидит в Христе очередную метаморфозу «Вечной женственности»! И что, довольны ли вы будете эдакой исследовательской полифонией? Если не ошибаюсь, то нечто подобное уже было в XXI веке – в «Знамени», кажется.
- Было или не было, но в вашем голосе прозвучало сомнение – я это совершенно отчетливо слышал. Получается, что правда вновь на моей стороне. Когда произведение уже логически завершено творцом, оно свободно от его воздействия, оно стало игралищем исторической судьбы, ибо стало орудием чужого творчества: творчества воспринимающих. Субъективизм, да. Однако же добавляем сюда мою идею о том, что определенные границы все-таки необходимы – и получается наиболее верный подход к интерпретации. Проблема в том, что окончательно осознать что-либо и вывести наиболее правильное понимание мы попросту не можем. Из-за исторической динамики! У вас же, Александр Павлович, заметно довольно сильное тяготение к статике. Так вот, смысл художественного произведения зависит от тех вечно новых вопросов, которые ему предъявляют вечно новые, бесконечно разнообразные его читатели или зрители. Понимаете, вечно новых! А какие же могут быть новые вопросы, когда вы привязываете творение к создателю и историческому времени? Не кажется ли вам, что это несколько однобокая позиция, которую вы и пытаетесь разбавить своим якобы лояльным отношением к субъективизму? По-настоящему великое произведение никак не может ограничиваться одним временем и одной эпохой! «Новых вопросов» всегда будет бесконечно много.
Я вновь улыбнулся. Дружеская встреча столь быстро переросла в сложную научную перепалку! Однако предмет обсуждения настолько сложен, что, видимо, к окончательному согласию они не придут. Я даже о минералке забыл, предвкушая ответную речь Александра Павловича.
- Хорошо, я согласен, что мои размышления в исторической перспективе несколько статичны, - начал он уже без былой уверенности. – Но я все равно не признаю даже возможности возникновения той самой «разнузданности», о которой мы уже с вами говорили. И еще раз напоминаю вам, мой друг, что для адекватной интерпретации личность должна быть подготовленной в плане культурном. В конце концов, произведение есть вещь очень сложная, обладающая целой системой тесных внутренних связей, которые также нужно учитывать. Понимаю, что это очень сложно, зато нежелательные толкования, основанные на каких-то эмоциональных переживаниях, будут сведены на нет. Вывожу для вас одно из моих главных методологических требований, уже высказанное в статье о тематической композиции «Идиота»: это полнота пересмотра всех слагающих произведение единиц, то есть внутренний состав действующих лиц во всем объеме, картины, эпизоды, сцены, авторские экспликации и прочее. У вас, если не ошибаюсь, про это ничего не говорится.
- Мне кажется, что эта позиция сильно вредит интерпретации действительно значимых произведений! – недовольно заключил Аркадий Георгиевич. – Получается, что истинное понимание доступно лишь профессиональным исследователям. А это опять отрицательно сказывается на исторической динамике! Созданное художественное произведение не пребывает во веки веков в том образе, в котором создано; оно меняется, развивается, обновляется, наконец, умирает: словом, живет. Вспомните про «новые вопросы», о которых я говорил вам. Неужели только высоколобые исследователи имеют право задавать их? Вы же понимаете, что я не могу с этим согласиться.
- Разумеется. И определенная доля истины в ваших словах есть. Но я все равно не могу допустить, чтобы интерпретация превратилась в обыденное вольное размышление над смыслом того или иного произведения. Мы уже говорили с вами про мысль об авторе, которая должна вести каждого по правильной дорожке. Вот как раз здесь вы абсолютно правы, дорогой Аркадий Георгиевич! Если руководствоваться этой мыслью и постоянно приближаться к авторскому началу, держать его в голове, то и проблем возникнуть не должно.
- Что вы имеете в виду?
- Беда многих интерпретаторов заключается в том, что они уделяют слишком много внимания частям, не подчиняя их единой композиции. Понимаете, вне произведения многие детали действительно могут показаться чересчур символичными и нести какой угодно смысл. Я уже писал, что вы можете вольно интерпретировать пословицы Платона Каратаева, но если заключить его в жесткий контекст «Войны и мира», то все станет более-менее определенным. Такой подход дает нам одну значимость, которую нам выражает сам автор – сознательно или подсознательно… но никогда не бессмысленно! Кажется, Аркадий Георгиевич, этому и вы уделяли довольно много внимания. Позволю себе процитировать по памяти: «Произведение художника есть... самостоятельное, законченное, уравновешенное целое – система – и оно должно быть истолковано как целое». Ну а далее вы говорите о том, что «извращенные» толкования, подстраивающие произведение под наш лад, недопустимы. Заметьте, этим-то вы и повторяете мою мысль. 
- Вы, однако же, ушли от вопроса о подготовленности читающего, - напомнил Аркадий Георгиевич. – Зато вновь пришли к тому, что еще теснее связали произведение с его автором. Я ведь уже говорил вам, что в некоторых случаях это попросту невозможно. Знаете ли, эту проблему в нескольких своих произведениях очень подробно описал Карл Густав Юнг. Творчество – процесс чересчур сложный, зачастую не контролируемый самим творящим. А раз сам создатель не в состоянии объяснить созданное, то и проблема объективной интерпретации снимается.
Повисла довольно продолжительная пауза. Я был весь внимание. Минеральную воду, меж тем, так и не принесли.
- По-моему, уже поздно, - вздохнув, заметил Аркадий Георгиевич. – А мы так и не закончили этот, как мне кажется, интереснейший спор.
- Вот только спор ли это, уважаемый Аркадий Георгиевич? – глубокомысленно спросил собеседник. – Посмотрите сами, сколько пересечений мы нашли в наших теориях. Во многом они взаимосвязаны, а где-то весьма успешно могли бы дополнять одна другую. Я считаю, что об этом непременно стоит задуматься, когда мы в следующий раз встретимся в «Берегах Леты».
- Хорошая идея! А знаете, что  во всем этом важнее всего, Александр Павлович? По-моему, хоть мы и останемся каждый при своем мнении, но в нас все-таки живет та самая любовь к литературе, тот фанатизм, о котором я когда-то писал в своей статье. Ну, вспомните: «Без известного фанатизма невозможно найти, защищать, воплощать истину. ... Критик или артист, создающий своего Гамлета, должен быть его фанатиком!»  Мы с вами определенно фанатики своего непростого дела.
- Вот тут я уж точно не буду с вами спорить, дорогой друг! – горячо воскликнул Александр Павлович, вставая. – Однако уже действительно поздно. Стоит сделать новую передышку и продолжить наши обсуждения в следующий раз. Благо, это прекрасное место для встреч. Вы не находите?
Они оба улыбнулись и неспешно отправились к выходу. Я, уже окончательно забывший о своем заказе, решил пропустить их вперед. До чего же все-таки необычные господа! В следующий раз определенно нужно представиться им и, возможно, поделиться некоторыми собственными соображениями.
Выйдя из «Берегов Леты», я шел в задумчивости по ночной Москве. На улице стало прохладно, подул легкий ветерок, которого днем так не хватало. Когда я дошел до конца переулка, мне почему-то захотелось развернуться и удостовериться в том, что автомобиль, который стоял у кафе, непременно доедет до Саратова. Не знаю даже, откуда взялось такое странное желание. Однако стоило посмотреть назад, как я с удивлением обнаружил, что попал в какой-то совершенно неизвестный мне переулок. Никаких «Берегов Леты» тут и в помине не было! Проклятье! Одни лишь скучные многоэтажки, покосившиеся фонари и гул проезжающих где-то неподалеку автомобилей.
Вот уж действительно - скучно жить на этом свете, Господа!