Глава 3. Дворцовый приём

       Соломон вскользь подумал, что он устал от этих частых и продолжительных, уже наскучивших, во многом однообразных и предсказуемых приёмов. Но что-либо изменить в процедуре — не мог, в народе не поняли бы новшества, осудили.

Раньше, года два назад, приёмы были в радость, почти в удовольствие, с нетерпением ждал встречи с новыми людьми, среди которых иногда попадались весьма интересные собеседники. Легко решал все вопросы управления и заковыристые жизненные задачки, о которых потом красноречивые пустословы слагали легенды.

А сейчас стал тяготиться суетой, излишне часто раздражался на тупоголовых и жадных чиновников, которых нельзя сместить лишь только потому, что они родственники жён, отца, матери. Все хотят легкой, сытой и беззаботной жизни, не задумываясь, какой ценой она достается, за чей счёт.

Почти каждый раз Соломон усилием воли заставлял себя входить в душный тронный зал навстречу взметнувшемуся гулу голосов и восторженным взглядам, среди которых, он знал, было много и ненавидящих, по разным причинам, порой мелочным и легко устранимых, но об этом надо ведать. И с ними он должен быть любезен, внимательным, делать вид, что ни о чем не догадывается.

Спокойно оглядел знакомые и неизвестные лица, появившиеся впервые. Все не сводили с царя пристально ожидающего взгляда, словно он мог в любой миг сотворить нечто чудесное или выкинуть какое-то неожиданное действо.

И вдруг Соломону почему-то блазливо показалось: он понимает всех и даже догадывается, кто, о чем думает и чего желает? У многих мысли, на удивление, просты и предсказуемы: хотят избыток золота, высоких должностей, красивых и покорных женщин, и множество неприятностей ближним, мешающим получить желаемое наследство.

Так было всегда, со времен Каина, который из зависти к предпочтению Бога погубил младшего брата Авеля. Хотя, казалось бы, оба от чистого сердца, без какой-либо задней мысли предлагали свои дары в жертву Всевышнему. Один — плоды земли, другой — первородных животных. Зачем вообще надо было Саваофу вызывать глупую ревность братьев, презреть Авеля и его дары? Скорей всего убийство произошло из-за банальной ревности к своей сестре. Из-за этого погиб Авессалом.

Трудно понять и разобраться в божьих помыслах, как и ему сейчас не хватает мудрости и проницательности, чтобы найти затаившегося отравителя, ткнуть в него перстом и строго спросить:

«Почто замыслил меня изничтожить? Что я сделал тебе дурного и чего не сделал хорошего? Неужели нам не хватает места на земле, чтобы мирно разойтись и не враждовать? Почему не блюдешь заветы Моисея, которые начертаны на скрижалях не только для других, но и для тебя тоже?»
Когда-нибудь это произойдет, он найдет неуловимого злодея и строго спросит. Лишь бы не опоздать.

В который раз попытался сосредоточиться на многословной речи жалобщика, седобородого купца в парчовой чалме, в тяжелом халате с кожаным поясом, и в мягких телячьих сандалиях — основных признаках большого достатка владельца.

Он размахивал над головой долговой распиской — черепком внушительного размера, бывшего винного кувшина, — и гневно обличал ответчика, безбородого молодого мужчину, нежелающего возвращать долг — двести сиклей серебром, якобы на том основании, что давно расплатился с кредитором, оказывая различные услуги вот уже на протяжении пятнадцати лунных месяцев. У них была устная договоренность — по истечении этого срока расписка на черепке кувшина будет расколота на куски.
 Купец же яростно утверждал:

— Долг мне не вернули! Махир работал за вознаграждение. За каждую проводку и охрану каравана я выплачивал пятьдесят сиклей, которые шли на содержание его семьи, но никак на погашение долга. Я требую, чтобы Махир отработал ещё такой же срок, сопровождая грузы с караваном, но уже без оплаты. Тогда, так и быть, я согласен, засчитать его труд в счет долга.

— Это невозможно! — вскричал Махир, поправляя на плече расползающееся от ветхости одеяние. — Я недавно женился. Если подчиниться несправедливому требованию,
 сродни разбойничьему грабежу на дороге, то обреку семью на полуголодное существование. Десять акров неполивной земли и две пальмы не смогут нас прокормить. Хаим не давал пятьдесят сиклей после возвращения каравана. Я работал в счёт долга. Яхве тому свидетель!

— Государь! Я не в первый раз слышу гнусную ложь человека, которого до этого привечал как родного сына, клянусь седой бородой! Все его услуги мною оплачены. Кроме Яхве у меня есть свидетели передачи серебра. Писцы Паддав и Улам тому очевидцы. Я готов забыть это досадное недоразумение и снова заплатить оговоренную сумму по охране моего каравана, но при условии возвращения долга. Иначе невозможно. Что скажут иерусалимские купцы, горожане, если узнают о моей неспособности возвращать одолженное серебро? На меня станут показывать пальцем и смеяться над моей глупой доверчивостью! Я превращусь в площадного скомороха!
В старую потаскуху, которой перестали платить, и даже начинают с неё требовать сикли за ненароком случившуюся близость!

Соломон приложил ладонь ко лбу, прикрывая глаза от света и людей. И так каждый божий день приходиться долго и нудно разбираться в грязных, мелочных тяжбах, злых обвинениях, поклёпах, корыстных наговорах. Вершить человеческие судьбы. Кого-то миловать, кого-то строго наказывать и знать, что недовольных его судом, всегда будет больше, чем умиротворенных.

Молчаливые проклятья обиженных, когда-нибудь роковым камнем опустятся на его голову и погубят. Во времена Авраама спорящие хватали друг друга за сокровенное, самую болезненную пару у мужчины, и давали торжественную клятву о правдивости своих слов. Впору и сейчас возродить этот метод. Когда тебя держат за уязвимое, за ятра, не до лжи, слова правды невольно вылетают изо рта.

Подобные дела должны решать цадики, местные судьи, которые лучше знают своих людей и разбираются во всех перипетиях, сложностях человеческих взаимоотношений, но большинство горожан предпочитают его суд. Необходимо понять, почему так происходит, то ли судьи излишне корыстолюбивы, продаются тем, кто больше заплатит, то ли по какой-то иной причине?

Сейчас надо бы опросить свидетелей, выслушать сбивчивые и порой невнятные, косноязычные показания, а потом уже выносить постановление. Но нет желания затягивать это заурядное дело, которое, если решительно не прервать, может затянуться до поздней ночи. Каждому судящемуся кажется, что его дело самое важное, а остальные могут подождать.

В тронном зале стояла томная, уважительная тишина, изредка прерываемая чьим-то назойливым покашливанием; все вдруг услышали за каменными стенами — страстного осла неуемный крик, столь неуместного в торжественный момент принятия царского решения. Это разрядило напряженную обстановку: послышались тихие голоса, возобновились прерванные споры.

Рослый чернокожий нубиец, стоящий позади престола, сонно и медлительно равнодушно раскачивал над головой царя огромное опахало из страусовых перьев — не столько для притока свежего воздуха, которому неоткуда было взяться, сколько для придания величия и торжественности царю.

 Соломон отнял ладонь от глаз, заодно смахнув испарину со лба, глубоко вздохнул и строго сказал судящимся:

— Каждому из вас выплатить в казну Иерусалима по десять сиклей серебра и на этом успокоиться, не предъявлять претензий друг к другу. Лучше сразу забыть все обиды. Заключая с кем-либо сделку, необходимо прежде узнать отзывы о нем от других: за обманщиком и лжецом всегда тянется длинный хвост обид и скандалов. Один из вас этим правилом пренебрег, за что и расплачивается столь нежелательными последствиями. А на будущее — всегда помните слова Моисея: «Лжесвидетель, как и любой преступивший закон, не останется ненаказанным Всевидящим и Всесущим, имя которого непроизносимо. Кто говорит ложь — не спасется во веки веков». Все мы когда-нибудь предстанем перед судом Божьим. Но и до грядущего суда не нужно превращаться в клятвоотступников, в надежде, что со временем всё забудется, никто не станет ворошить прошлое. Происшедшее с вами да будет всем уроком. Не имейте дела с недостойным. О нём рассказывайте всем встречным, чтобы и они стали его избегать.

В зале сразу стало шумно, словно Адонаи  Элохим приподнял заслонку на плотине сдерживающихся слов. Одни вполголоса обсуждали решение Соломона, насколько оно мудро и справедливо, сравнивали с прежними, похожими делами, другие продолжили начатый разговор с соседом.

 Сладострастники всех возрастов на ушко пытались уговорить случайную миловидную соседку прийти к священному ближайшему дубу — подарить себе и Всевышнему сладчайшее соитие двух тел.

Иные милашки не отказывались. Для того и пришли во дворец, чтобы вечером, по обыкновению, не скучать дома среди близких и родных, но, по сути, в одиночестве. Кто хоть раз отведал сладость запретного плода, тот не скажет пресыщено: Довольно. Мне всё это знакомо и надоело. Уйду далее, чтобы изведать неизвестное. Ибо нет ничего лучше уже давно известного и испробованного».

По правую руку от Соломона величественно и строго сидела его мать, властная царица Вирсавия в пурпуровом одеянии из Сидона, в шелковом шафрановом платке, стоимостью десятка рабов ремесленников. На ногах мягчайшие туфли из кожи нерожденного теленка. На полных руках массивные браслеты, тяжёлые перстни, из-за которых не сгибались пальцы, благо самой ничего не приходилось делать.

Возле неё, пытаясь выглядеть так же достойно и независимо, стояла Ифамарь и несколько жен Соломона, и стайка беспокойных старших детей, которым всё происходящее в зале — было томительно скучно и тягостно. Редко случалось для них забавное и запоминающееся, вроде интересных судейств, приёма живописнейших послов в вычурных одеяниях, или показа чудесных превращений обыкновенных предметов в яркие гирлянды цветов, забредшими магами, которые надеялись убедить Соломона в своих волшебных способностях и получить в награду вожделенное золото.

Младшие дети играли в саду гарема на пыльных коврах, под присмотром строгих воспитательниц и служанок, грудные беззаботно посапывали на руках опытных кормилиц, нянек.

Отдельной группой располагались старшие, единокровные братья Амнон от Ахиноамы Изреелитянки, Далуиа от Авигеи Кармалитянки, Сафатия от Авиталы, Иефараим от Эглы; младшие братья, но, тем не менее, уже великовозрастные, бородатые мужи — Самус, Совав, Нафан, Евеар, Елисуа, Иафия, Елидае, Елисама, Елифалеф.

Стояли ближние и многочисленные дальние родственники, для которых царские приемы были единственной возможностью показать себя, дорогие наряды, увидеть новых людей, узнать или рассказать свежие новости, сплетни. Иных развлечений во дворце было мало. Раввины, с их бесконечными толкованиями Торы, уже порядком надоели.

Изредка с караваном приезжал искусный фокусник или забредал краснобай-сказочник. Тогда несколько дней и вечеров благодарные зрители наслаждались полетом чужой фантазии, которую простодушно принимали за реальность.

По левую руку от царя размещалась вальяжная местная знать, почти с такими же целями, но и с некоторыми обременительными обязанностями: в тронном зале зачастую решались дела государственной важности, их слово и участие было необходимо.

Впереди всех возвышалась осанистая фигура тестя, верховного жреца Садока. Чуть сзади стояли первосвященник Нафан, отец Завуфа, и вечно недовольный, сухощавый, сутулый пророк Илия Фесвитянин, который обеими руками опирался на длинный посох из орехового дерева, а когда уставал, то клал и подбородок.

Он всё слышал, видел, мстительно запоминал и при каждом удобном случае настоятельно требовал от Соломона уничтожить камни и идолов на священных высотах, спустить их к подножью, дабы заблудший народ не поклонялся им и не вешал пестрые, обветшавшие тряпицы на дерева, моля о заступничестве и излечении, чтобы парочки похотливо не блудодействовали под ними, считая это за приношение, своеобразной данью святому месту. Яростно и злобно высказывал Соломону все его прегрешения против Всевышнего, грозил всеми карами за то, что тот не соблюдает законы Моисея: взял в жены язычниц, всяческим им великодушно потакает, разрешает приносить жертвы своим богам, и даже обещает построить храмы с золотыми подарками, тем самым, склоняя сердце и народ свой к идолопоклонству. А это тягчайший грех.

Напоминал слова Элохима, произнесенные устами Моисея: «Сожги кумиров богов, не пожелай серебра и злата, которое на них, дабы это не было для тебя сетью. Не вноси мерзости в дом твой, дабы не подпасть заклятию. Если же забудешь Господа и пойдешь вслед богов других, и будешь служить им и поклоняться, то истребит Господь от лица своего, и больше не услышишь глас Элохима».

Илия часто, словно неразумного мальчишку, пойманного в своём саду, бесцеремонно и категорично наставлял Соломона, что и как ему нужно делать в царстве, чтобы угодить Всевышнему, первосвященникам и Его слугам — левитам. Словно Соломон для того и помазан на царствование, чтобы угождать пророкам, покорно прислушиваться к наставлениям всех окружающих и не иметь своего суждения. Кто бы тогда с ним считался и называл мудрым?

В первые два года совместного правления с Давидом, Соломон неразумно и обидчиво вспыливал, выслушивая пристрастные обвинения, пытался оправдываться, доказать свою правоту, целесообразность своих поступков, но апломб пророка непробиваем: его устами говорил грозный Яхве — всем евреям надлежало покорно внимать и повиноваться.
 
Садок и Нафан не вмешивались в спор, им на руку противостояние пророка, заодно узнавали границы терпения царя, чтобы самим не оплошать.

Со временем Соломон научился приглушать воздействие досадных слов Илии, не обращал внимания на невыносимо противный, поучающий тон, пронзительно высоким голосом. Он спокойно выслушивал, часто не вникая в смысл гневной речи, коротко, иногда с улыбкой, благодарил пророка за ценные указания, добродушно обещал исполнить все приказы Яхве, переданные через благочестивого Илию, уходил и делал то, что считал нужным и необходимым.

Илия после этого яростно злился перед своими приверженцами, грозил Соломону всевозможными карами, но время что-либо изменить, уже было упущено. Вмешаться в распоряжения царя не мог, догадываясь, что тому ничто не помешает снова и снова поступать по-своему, без оглядки на первосвященников и раввинов.

Во все времена между царями и священниками шла ожесточенная борьба за влияние и контроль над умами народа. Это походило на гигантские медлительные качели, которые на этот раз перевешивались энергией, властью и жизненным опытом Соломона.

Напомаженная и благоухающая ароматными маслами Вирсавия, тщетно пытающаяся сохранить следы былой красоты румянами на щеках, тушью и красками вокруг глаз, то и дело касалась руки своего любимчика, двадцатилетнего внука Ровоама от Наамы аммонитянки. Иногда чуть наклонялась к нему и переспрашивала слова, затерявшиеся в гуле тронного зала.

Красавчик Ровоам в легком пестром одеянии из виссона, с заметной тенью раздражения избалованного юноши, коротко объяснял, иногда едко комментировал происходящее действо, не отрывая холодного, расчетливого взгляда от Соломона.

Этой весной злоязычные доброхоты передали Соломону слова Ровоама, который говорил худое против него, мол, всех привлекательных девиц пристроил возле себя в виде рабынь и наложниц, а сыновья вынуждены довольствоваться худшими. Обидно слышать такое от сына, но удержался от гнева, смирил себя. Более того, приказал Ахисару, новых рабынь сначала приводить к сыновьям, чтобы они отбирали лучших и не злословили потом на него. Но и эта мера не помогла — Ровоам продолжал злобствовать:

«Мало проку оттого, что рабынь прежде показывают нам. У нас недостаточно золота, чтобы их выкупить, а потом содержать достойно нашему положению. Отец лишь создал видимость справедливости,  на самом деле он — скуп и коварен».

Соломон печально подумал, что все его сыновья находятся под влиянием корыстолюбивых родственников, вельмож; всё в жизни неумолимо и странным образом повторяется, они так же лишены отцовского внимания, как и он сам, когда-то страдавший от родительского равнодушия и собственной неприкаянности, одиночества.

В детстве временами казалось, что родился на свет по чьему-то недоразумению — никому не нужен, всем мешает, никому до него нет дела. Только старая нянька ласково пыталась приобнять, протягивала какое-нибудь лакомство и проговаривала слова утешения. Но мальчик стеснялся женских нежностей, тянулся к грубым конюхам, телохранителям, которые в глухом углу сада учились биться на мечах, запоминал их приёмы и пытался повторить на палках, азартно сражаясь с друзьями.

Давиду за царскими заботами, войсковыми походами, разборками дворцовых интриг, вечно было некогда. Все многочисленные жены из разных народов и вероисповеданий, дети видели его только издали и очень редко общались. В основном, когда случался большой религиозный праздник и дети выставлялись напоказ, для представительства, чтобы народ лицезрел крепкую, большую семью царя и сознавал её нерушимость на все времена. Что бы в мире ни происходило, какие бы потрясения ни случались, царский дом будет стоять вечно и неколебимо. В этом залог спокойствия народа.

Матери тоже всегда было недосуг: нельзя женолюбивого царя Давида надолго и часто оставлять наедине с другими, более юными женами, чтобы не увлекся всерьёз, и те не начали наговаривать на неё всевозможные измышления, или высказывать своё предпочтение чему-либо, могли и каверзу подстроить, как уже было не раз.

Вирсавия ежедневно заботилась о красоте своего лица и внешней неотразимости — стоически терпела болезненные выщипывания рабынями волос на ногах, длительные втирания в тело дорогих благовоний. Красила волосы хной, губы и ногти черной краской, очерчивала сурьмой глаза, зеленила веки тончайшим порошком малахита.

Для разглаживания морщин применяла смесь толченого алебастра, натра — «северной соли», и мёда. Покупала, выменивала на золото и драгоценности у купцов редкие ткани, шелка для нарядов.

К тому же — часто и мучительно болели дети. Трое скоропостижно умерли во младенчестве, считая первенца. И всё это, несмотря на щедрые жертвы многочисленным языческим богам, которые могли затаить месть за то, что от них отвернулись, отдавая предпочтение Элохиму и его супруге Ашер.

Всё время болезни первенца от Вирсавии, Давид долго стоял коленопреклоненно и униженно просил в храме Адонаи Элохима спасти его сына. Но когда ребенок всё же умер, Давид встал с земли, умылся, умаслил себя благовониями, переменил скромный наряд на обычный, расшитый золотыми и парчовыми нитями, и приказал подавать ужин с вином. На удивленный вопрос управляющего, почему он не продолжает упрашивать Всемогущего, Давид сказал:

— Не вижу такой необходимости. Яхве уже забрал нужную ему жертву. Зачем же напрасно умолять Его, чтобы переменил своё решение и воскресил уже умершего? Элохиму лучше знать, что и как делать? В Его руках все наши жизни, и не нам за Него принимать решение. Я не столь наивен, чтобы в кровь разбивать лоб о камни храма.

Давид знал, что делал. Второго ребенка от Вирсавии, Всемогущий оставил в живых. Вероятно, потому что первый — не был Соломоном.

Сейчас старший сын Рисий, от Ифамари, стоял чуть в стороне от общей группы родственников и метал недовольные взгляды на отца, временами часто переступая с ноги на ногу, словно хотел отойти к дальней стене и при всех справить малую нужду, но не решался покинуть зал из опасения, что за время отсутствия произойдет нечто решающее и для него важное.

Соломон знал, что Рисий, самый воинственный из всех его сыновьев, хочет просить золото, на которое сможет набрать обученных воинов в своё личное войско. Это будет удовлетворением незатихающего честолюбия и воплощением давнишних замыслов: отправиться в пустыни Аравии грабить обнаглевших царьков, живущих охотой и разбоями караванов со слабой охраной, заодно и развеяться.

Рисий тяготился размеренной и безмятежной дворцовой жизнью, где, на его взгляд, месяцами не происходило ничего интересного. При удобном случае стремился вырваться на свободу, то с царским приказом в дальние города, то в опасные экспедиции за необычными животными и красивыми птицами для придворного зверинца, имеющего огромную популярность среди жителей и гостей Иерусалима, которые ради невиданных диковинных зверей и птиц, приезжали на ослах, мулах, приходили из соседних городов и сёл, чтобы вблизи посмотреть на забавного карликового бегемота, крокодила с огромной зубастой пастью, жирафа с непомерно длинной шеей, свирепых львов с косматыми гривами, черных пантер и удивительно мощных тигров, неожиданно рыкающих, отчего, под некоторыми  любопытствующими, образовывалось мокрое пятно на песке, впрочем, быстро высыхающее под жарким солнцем.

С раскрытым ртом таращили глаза  на ленивых, грациозных гепардов, грузных леопардов, нарядных заморских павлинов с отвратительными голосами, большеногих страусов, откладывающих огромные яйца, которые могут насытить десять человек. Смеялись над собакоголовыми павианами, столь удивительно похожими на людей своими ужимками и гримасами, что иные узнавали в них своих знакомых, друзей, радостно смеялись и показывали пальцем, протягивая руку к клетке с крепкими стволами, изгрызенными сверху донизу в яростном бессилии.

Некоторые смельчаки теряли осторожность, опасно приблизившись, и были за это наказаны стремительным ударом цепкой лапы. Глубокая рана от грязных когтей долго не заживала. Некоторые мучительно умирали, кляня собственную неосторожность и неблагодарных богов, которые не захотели защитить их от болезни, несмотря на щедрые подношения.

Вдоль стен тронного зала и между массивными гранитными колоннами стояла многочисленная менее родовитая знать, дальние родственники царя и их спесивые жены, которых Соломон не помнил поименно из-за их многочисленности и внешней похожести, будто у всех одни и те же лица.

Все мужи бородатые, с неопрятно жирными и длинными космами, свисающими из-под тюрбана, в нарядной, почти одинаковой одежде, с тщетными потугами хоть чем-то выделиться. Даже взгляды выражали одно и то же: смесь чванливой родовой гордости перед всеми присутствующими, словно это было их личным достижением, и подхалимского, униженного заискивания перед Соломоном, когда он к ним обращался.

У входа и за распахнутыми дверями, посеревшими от времени, толпились горожане, пришедшие сюда ради любопытства, или же из-за каких-то своих дел, улаживаемых тут же. Мало кто из пришедших решался обратиться к царю без разрешения управляющего дворцом Ахисара, к рукам которого прилипало всё золото и серебро, стремящихся пройти впереди других.

Соломон знал о мздоимстве предприимчивого царедворца, но не пытался перекрыть золотой поток ручейка — это было платой за добросовестную службу, хотя Ахисар часто любил высокопарно повторять, вроде бы для своих помощников и случайных слушателей, что быть рядом с царем и самоотверженно служить ему — лучшая награда для любого благочестивого иудея.

продолжение следует: http://proza.ru/2012/05/11/339