Мера за меру, 3-2

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

СЦЕНА ВТОРАЯ

Улица перед тюрьмой.

(С одной стороны входит Герцог Винченцо, одетый как и прежде, с другой — Элб, Помпей и стража.)

ЭЛБ:
Уж коли с этим нету слада и будет продолжаться торг людьми скоту подобно, тогда весь мир сопьётся самогонкой.

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
О, боже! Что здесь происходит?

ПОМПЕЙ:
Не видеть больше миру озорства. Укоротили жизнь весельчаку, а  проходимцу — присудили шубу с лисьим верхом на бараньей шкуре. Чем откупиться — есть всегда обману, невинности ж— молчать, как  глупому барану.

ЭЛБ:
Иди-ка ты своим путём.
Благослови вас бог, отец благочестивый.

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
И вас пусть бог благословит. Чем вас, почтенный, этот человек обидел?


ЭЛБ:
Он оскорбил закон, к тому же он и — вор. При нём отмычка найдена была, которую наместнику послали.

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
Ах, выродок, стыдись! Стыдись же, гнусный сводник!
Ты совершаешь величайшее из зол.
Подумай сам, как можно ремеслом позорным себя кормить и одевать.
Скажи себе: я пью и ем, и одеваюсь на мерзкие подачки от разврата.
Клоаку эту жизнью называть не можно. Очисти же себя от грязи.

ПОМПЕЙ:
Да, господин, попахивает здесь. И всё же докажу я...

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
Доказывать на пару с чёртом будешь. В тюрьму его немедленно ведите. Физический и нравственный наказы таких скотов преображают сразу.

ЭЛБ:
Его наместнику доставить, сударь, надо. Он предварительно его предупреждал. Наместник сутенёров ненавидит. И если сутенёр он есть на самом деле, то эта встреча раем не покажется ему.

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
Обманчив наш цветущий вид,
Когда недуг души сокрыт.

ЭЛБ:
Верёвка шею негодяя стянет, как сутану праведного падре.

ПОМПЕЙ:
А вот и помощь быстрая поспела — порука верная моя. Он — дворянин и верный мой товарищ.

(Входит Лючио.)

ЛЮЧИО:
Как поживашь, титулованный Помпей?  За колесницей Цезаря умчаться хочешь? Иль за его триумфом? Пигмалионом ваянные девы где же? Исчезли все? - опорожнив карманы наши. Не слышу я ответа что-то. Что скажешь и ответишь ты на эту песенку и простенький мотив? Уже ли всё до основания последний ливень смыл? Что скажешь, старая карга? Уже ли мир совсем не изменился? А если изменился, то куда? Всё грустно и уныло стало. В чём же суть?

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
Всё то же и, возможно, хуже!

ЛЮЧИО:
Как киса милая живёт, твоя хозяйка? Всё ловит кошечек котам своим на радость?

ПОМПЕЙ:
Всё мясо съела и сама в котёл попала.

ЛЮЧИО:
Ну, вот и славно! Всё — по праву. Пока ты телом молода — полна твоя сковорода, как только подурнела, чужое предлагаешь тело. Ведь так оно и происходит. Так ты, Помпей, в тюрьму решил?

ПОМПЕЙ:
Куда же, сударь, мне ещё?

ЛЮЧИО:
Прощай, Помпей, всё это к месту. Скажи им, что прислал тебя я за долги. Ведь за долги, не так ли? А, может быть, Помпей, за что-то и другое? А?

ЭЛБ:
За сутенёрство, сутенёрство.

ЛЮЧИО:
Тогда по праву и сажайте. Коль сутенёру есть в тюрьме местечко, замолвлю я за узника словечко. Тревожит сводничество род его с далёких пор,  он был уже в утробе сутенёр. Прощай, Помпей, привет тюрьме-старушке. Ты у неё теперь надёжный муж, сбежать из дома эта дама не позволит.

ПОМПЕЙ:
Уже ли, сударь, на поруки не возьмёте?

ЛЮЧИО:
Помпей, на это не надейся — теперь такое не пройдёт. Я помолюсь, чтоб срок тебе продлили.
Чем терпеливее ты будешь, тем больше проживёшь. Прощай, Помпей. Благословит господь вас, падре.

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
И вас благослови, господь.

ЛЮЧИО:
Скажи-ка мне, Помпей, Бриджит румяна всё ещё наводит?

ЭЛБ:
Иди, чего разинул рот!

ПОМПЕЙ:
Так вы меня возьмёте на поруки, сударь?

ЛЮЧИО:
Какие там поруки? Никогда! Что нового на свете, падре? Какие новости умы тревожат?

ЭЛБ:
Иди же, говорят

ЛЮЧИО:
Иди, собака, в конуру собачью.
(Элб, Помпей и стражники уходят.)
А нет ли новостей о нашем герцоге, священник?

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
Известных мне пока что нет. Вы, может быть, поделитесь вестями.

ЛЮЧИО:
Одни болтают — он у русского царя, другие — в Рим его направили с визитом, хотелось бы и вашу выслушать молитву.

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
Не знаю, где он, но молюсь о здравии его.

ЛЮЧИО:
Ну, что за выходка нелепая такая — оставить свой престол и тайно удалиться. Рождён он государством заниматься, а не по весям странником скитаться. В отсутствие его барон Анжело правит. Он с ног на голову нас всех поставит.

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
Преуспевает он во всём.

ЛЮЧТО:
Любовь его, похоже, сильно задевает, внимания он  этому большое уделяет. Уж больно, падре, строг он к этому вопросу.

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
Растёт распущенность  и возрастает кара.

ЛЮЧИО:
По правде говоря, порока этого и связи и родство всесильны, а потому — нельзя его искоренить, как невозможно запретить и есть и пить. Анжело, говорят, на свет произведён не таинством любовных игр, не так ли?

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
А как же может быть иначе?

ЛЮЧИО:
Одни болтают: мать его — русалка, другие  полагают, что — треска. Поэтому он холоден, как рыба. Медузой движется, а чувствам неподвластен.

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
Вы, сударь, с выводом торопитесь напрасно.

ЛЮЧИО:
Безжалостность закона иль наместника  небрежность, когда ценнее головы —  промежность? Уже ли герцог, будучи на месте, позволил бы  такому совершиться? Не стал быть он проказника казнить за сотню им настроганных детишек, а прокормил бы тысячу подобных милостью своей. Он в этом деле знает толк, а значит и сочувствие имеет.

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
Не слышал никогда, чтоб герцог к женской половине проявлял особый интерес. За ним такое, брат, не наблюдалось.

ЛЮЧИО:
На этот счёт вы заблуждаетесь, отец.
ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
Да это просто невозможно.

ЛЮЧИО:
Всё потому, что герцог? А вот представьте: нищенке одной всегда он жаловал дукат. Есть и у герцога огрехи. А уж какой он пьяница, каких не видел свет. И у меня на этот счёт сомнений нет.

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
Уж точно — вы его оговорили.

ЛЮЧИО:
Я, сударь, был в его кругу и должен вам сказать, что он всегда был скрытным. И даже знаю о причинах бегства государя.

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
И в чём же заключается причина?

ЛЮЧИО:
Пардон, но тайну эту за семью печатями держу. Одно могу лишь намекнуть — считали все его разумным государем.

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
А разве есть причины в этом сомневаться?

ЛЮЧИО:
Могу вам за него ручаться — пустой, невежественный, неуч.

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
То ваше заблуждение на пару с завистью и глупостью твердят. Всему порукой герцога деяние и жизнь. Его заслуг в науке, управлении страной, ведении сражений боевых  не может умалить завистник даже. Все ваши выпады опоры не имеют, они на почве чёрной злобы зреют.

ЛЮЧИО:
Я знаю герцога и искренне люблю.

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
Любовь и слово, слово и любовь — должны друг другу искренне внимать, а не перечить.

ЛЮЧИО:
Что знаю, знаю только я.

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
Пусть знаете вы то, что говорите, а я поверить в это не берусь. Но если герцог, нашим благостным молитвам вторя, вдруг вернётся, то очень вас прошу в присутствии его все это повторить. Коль это правда, мужество имейте эту правду высказать ему. Я непременно вас к ответу призову. Прошу назвать мне ваше имя.

ЛЮЧИО:
Лючио. Герцогу моё известно имя.

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
Он, сударь, вас узнает лучше, коль доживу до этого момента.

ЛЮЧИО:
Нет у меня причины вас боятся.

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
Вы либо верите, что герцог не вернётся, а, может, недостойного противника увидели во мне. 
А, впрочем, нечего бояться, коль вы откажитесь от высказанных слов.

ЛЮЧИО:
Скорее уж меня повесят, чем будет всё наоборот. Довольно же об этом говорить. Скажи, умрёт ли, нет ли завтра Клавдио на плахе?

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
За что он, сударь, должен умереть?

ЛЮЧИО:
Интересуешься за что? Залил пустую форму смыслом. Желал бы я, чтоб герцог возвратился, пока его наместник-импотент не запретил в провинции зачатие законом. Ведь скоро воробьёв к семейству сладострастных отнесут и запретят под крышею дворца развратные  устраивать жилища. Что благо — в темноте, на свет бы герцог выносить не стал. Как нам недостаёт его. О, Клавдио! Одним движением застёжки ты протянул на веки ножки! Прощай же, падре. За меня молись. А герцог, снова говорю — по пятницам не брезгует ветчинкой, своё он время упустил и впору с нищенкой ему теперь лобзаться, которая пропахла чесноком и хлебом. И передай ему, что это я сказал. Прощай же!

(Уходит.)

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
От клеветы ни власть, ни масть нас не спасает,
В дитя невинное она свой нож вонзает.
Не знаю я пока клеветника,
Которого б лишили языка.
Но кто идёт там?

(Входят Эскаль, Провост, и стража с миссис Овердан.)

ЭСКАЛЬ:
В тюрьму её, немедленно в тюрьму!

МИССИС ОВЕРДАН:
О, сударь, будьте милосердны. Всем милосердие известно ваше. Любезный господин.

ЭСКАЛЬ:
Уж сколько раз тебя предупреждали, уже мы, право, от тебя устали! Страдает благонравие — числа не счесть её глубоким ранам, само здесь милосердие становится тираном.

ПРОВОСТ:
Десяток лет исполнится сегодня, как промышляет ремеслом своим вот эта сводня.


МИССИС ОВЕРДАН:
Лючио, клеветник, напраслину возводит на меня. Он у Кипдаун Катерины её облюбовал перины, ребёнка ей соорудил, да, видно, быстро всё забыл. Ведь было-то при герцоге ещё. И прежде, чем в постель ложиться, на ней, конечно, обещал жениться. Ребёнку уж годочек с лишком, кормлю я и пою мальчишку, а папа-негодяй со мной такое вытворяет.

ЭСКАЛЬ:
Уж больно этот парень волен. Велите-ка молодчику явиться.
В тюрьму её и хватит разговоров.
(Стража и миссис Овердан уходят.)
Провост, Анжело наш неумолим. И завтра Клавдио умрёт. Устройте всё по христианскому обряду. Ах, если б сострадание моё со мною разделил Анжело, иначе б обстояло дело.

ПРОВОСТ:
Напутствия предсмертные он получил у этого монаха, ваша милость.

ЭСКАЛЬ:
Вам, падре, я добра желаю

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
И вам того же, добрый человек.

ЭСКАЛЬ:
Откуда вы?

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
Не местный я, пришёл сюда  по собственным делам. Принадлежу я к братству милосердных
и настоятелем епархии направлен с порученьем.

ЭСКАЛЬ:
Что в мире нового творится?

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
Ничего, коль не считать,  что добродетель чахнет с каждым годом и только смерть её избавит от страданий. Один лишь спрос — на новизну. Идти  по избранной тропе уже — не модно, а постоянство уж совсем — не добродетель. Чтоб общество спасти, на правду уповать уже не можно, а безопасность на доносах процветает. Проблемы эти движут нашим миром. Конечно, эти новости — не новы, но будут новостями во все веки. О герцоге мне вашем расскажите?

ЭСКАЛЬ:
Относится он к тем, кто сам себя старается познать.

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
Чем душу тешил он свою?

ЭСКАЛЬ:
Любил он радовать других, себя, порою, забывая. Умеренность во всём — его критерий. Оставим же его на волю судеб, успехов и здоровья пожелав. Хотелось бы мне знать, готов ли Клавдио достойно смерть принять. Ведь вы его недавно навестили.

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
Смирился он с суровым приговором, но всё же уповал в душе на милость. Надежду эту мне пришлось рассеять и он готов смиренно умереть.

ЭСКАЛЬ:
Вы перед небом, перед узником обряд свой совершили. Я до последнего момента из цепких лап закона пытался юношу изъять, но мой собрат по правосудию мне не позволил сделать это послабленье. Во истину — он воплощение сурового закона.

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
Коль жизнь его строга, как сам закон, то он велик в своём поступке. Но если он оступится когда-то, то этот приговор  его же голову снесёт.

ЭСКАЛЬ:
Пойду проведать выключенного, прощайте.

ГЕРЦОГ ВИНЧЕНЦО:
Мир вам!
(Эскаль и Провост уходят.)

Мечом владеющий небесным,
И праведным обязан быть и честным.
Являть собою образец
Для доблестных и пламенных сердец.
И свой проступок и чужой
Одною мерить равною виной.
Позор тому, кто нас казнит
За грех, который в нём сокрыт.
Чужой сорняк Анжело удалил,
А свой обильно кровию полил.
Ведь внешность ангела, бывает,
Пороки мерзкие скрывает.
Как часто лицемерие простое
Нам очень дорого в жизни стоит.
Забыв про бдительность на свете,
Стремимся мы в паучьи сети.
Под чёрным пологом небесным
Любовным зелием чудесным,
Собрав себя из боли и  протеста,
Пленит Анжело бывшая невеста.
Случится это поздно или рано —
Обман достоин нового обмана.

(Уходит.)