Глава 5. Саратов 1946 год

             Воспоминания не опускаются ниже двух лет, где тебя, словно и нет. Правда, некоторые уникумы заявляют, что помнят себя в момент рождения — розовую пелену и яркий свет впереди.

Для меня это — на грани вранья, небылицы, желания, привлечь к себе внимание, мол, вот я какой, уникальный.

Другие, с явным сожалением говорят, что помнят себя лишь с семи лет. Это тоже трудно представить, и невольно жалеешь человека, обделённого детскими воспоминаниями, переживаниями, которые уже тогда формировали характер.

Вика рассказывает, как она, трёхлетняя, убежала к бабушке, живущей через дорогу за несколько сот метров. С удовольствием вспоминает кусок вкусного твёрдого сыра, покупаемого в магазине по пути в детский садик.

День солнечный. Двор студенческого общежития завешан рядами сохнущих простыней. Я под ними на густой траве. В руке ни одной игрушки. Молодые женщины за столом, читают, разговаривают. На меня никто не обращает внимания. Вокруг летает уйма огромных стрекоз с прозрачными крыльями, садятся на простыни.

Внимательно и чуть настороженно слежу за ними, поражаюсь способности зависать на месте, быстро менять направление полета, их так много, что они надоедают. В другие года никогда не видел так много стрекоз.

Справа кирпичное здание общежития. Изнутри строение запомнилось хуже: большой темный коридор с черной голландской печью — идем к выходу, к свету, во внутренний двор. Я уже привык, что мы всё время куда-нибудь идем.

Отчетливо запомнился воскресный день. Всюду ларьки, прилавки, множество товаров, игрушек, людей. Столпотворение на рынке. Мне три года. Мать купила красивую деревянную игрушку, на палочке вертящаяся башенка, если колеса везти по земле.

В этот же день меня сфотографировали в ателье. Мятая серая курточка, короткие штанишки, в правой руке яблоко, в левой – палка с игрушкой на конце. Стою на большом деревянном кресле и настороженно смотрю не в объектив, а на кого-то, стоящего рядом с фотографом.

Мы всё время куда-то заходили. Мать долго разговаривала, а я маялся от скуки и несвободы среди чужих людей. Это состояние стало привычным на многие годы.

Поразительно, как взрослые не считаются с зависимыми от них детьми, которые не умеют себя развлекать, не знают, как?

Наконец, вышли на широкую улицу, поросшую травой, лишь тропинки, даже от подвод нет следов, и снова долго идем. Сильно уставал, но идти нужно – я уже большой, матери трудно нести на руках.

Раза два мать покупала забавного ваньку-встаньку в продолговатой картонной коробочке. Наклоняя, то в одну, то в другую сторону, можно заставить кувыркаться «Ваньку» по дну коробочки. «Ванька» представлял собой картонный цилиндрик, разукрашенный валетиком простодушного лица. На концах цилиндрика по стальному шарику, которые и придавали устойчивость игрушке.

Мне он так нравился, что я играл на ходу. «Ванька» часто вываливался через низенький борт коробочки, и, если на земле был наклон, то и там продолжал кувыркаться до упора или пропажи.

Мы подошли к мосту через не очень широкую реку, и «Ванька» снова выскочил из коробки, и покувыркался по голому обрыву прямо в реку. Догнать не решился, слишком круто. Так я в последний раз  увидел любимую игрушку. Мать больше не покупала. Возможно, исчезли из продажи. Хотя, уверен, и сейчас бы многие дети с удовольствием играли  с «Ванькой».

Жили в общежитии. Может быть, в дешевой гостинице. Большая комната на десять коек. У меня много игрушек. Впрочем, я их не помню. Это уже позже мать говорила, что в то время у меня было много игрушек.

Но в это верилось с трудом. С какой стати они появились вдруг, если их у меня никогда не было? Они бы, остались в памяти. Очевидно, мать творила свою легенду для меня.

Мать уходила в институт, а я предоставлен сам себе. Когда надоедало играть, забирался на широкий подоконник и смотрел на улицу со второго этажа. Вдали виднелся крытый рынок, который запомнился, в других местах рынки всегда под небом или с небольшими навесами. Редкие автомобили, спешащие люди – никому нет дела до меня.

Страшное одиночество в застывшем времени. Позже мать рассказывала, что в той же комнате жили цирковые лилипуты, и я с ними играл. Или они со мной? Но они не запомнились, как и игрушки того времени.

В памяти отрывочные эпизоды. Пустынные холмистые улицы. Когда идешь, то кажется, что в конце дороги ничего нет: земля обрывается в небо.

Широкие, мощеные улицы, любимые красные трамваи с мелодичным звоном, в них так удобно и интересно смотреть в окно. Нравятся жёлтые жёсткие деревянные сидения. Приятно смотреть, когда трамваи выплывают из-за зелёного поворота, городского сквера, и останавливаются перед тобой. На всю жизнь запали в душу. Каждый раз, когда вижу в хронике старые трамваи, становится ностальгически приятно.

 Мы очень много ходим. Устаю. Держусь за руку матери и вижу множество торопящихся, встречных людей.

Однажды мать решила повести меня в ТЮЗ, расположенного на наклонной пустынной улице. Вход с тротуара в полуподвальное помещение. Небольшой зал почти полон. Находим свободное место в середине полутемного зала.

Скоро на маленькую, плохо освещённую сцену вышли страшные, непонятные существа, которые произносили слова, смысла которых не мог понять, как и самого нахождения людей и себя в этом зале.

Мать не предварила пояснением, просто вошла со мной в полутёмное помещение. Я ощущал настороженную опасность, исходящую с тёмной сцены, и вдруг показалось, что оттуда ко мне тянется нечто страшное. Я от ужаса закричал.

Пришлось матери выйти со мной на пустынную улицу, выговорила за мой испуг, а я смущенно молчал, оглядываясь на невзрачную дверь детского театра, как позже объяснила мать. Во мне сидел то ли генетический, то ли приобретенный страх. Мать не знала, что маленьким нельзя показывать страшные сказки, они не умеют отличать реальность от вымысла, от игры в понарошку. Да и сама она в первый раз в жизни посетила ТЮЗ.

Воскресный день – на улицах толкотня. Проходим мимо огромной церкви. Мать решила крестить меня. Попросила, проходящую мимо девочку, лет 12, быть моей крестной матерью, и повела в переполненную людьми церковь. Томительное ожидание в очереди не запомнилось. Меня быстро окрестили, побрызгали водой и отпустили.

Позже мать иногда спрашивала: помнишь ли девочку, когда тебя крестили? Девочку я помнил, но лица не видел, так как не приглядывался, и не понимал, кому и для чего всё это нужно?

Редко в памяти мелькнет почти забытый эпизод: пустынный, каменистый двор между двумя, буквой Г, двухэтажными домами. Взгляд на этот двор, какой-то странный, словно с высоты и со стороны, будто выглянул из окна, и отошел по прямой от дома и посмотрел на мрачные кирпичные дома барачной постройки. Смутно вспоминается уход с матерью из этого двора, то ли мы там были единственный раз, то ли прожили несколько дней. Больше ничего не помню, и даже не понимаю, почему этот дом вспомнился?

По какой-то аналогии вспомнился ещё один дом, но уже с многочисленными верандами, лестницами на внутренней стороне дома.

Мы поднялись по лестнице и вошли в одну из многочисленных квартир с маленькими комнатушками, тесно заставленными, даже не мебелью, а необходимыми вещами: кровати, стол, шифоньер, здесь же готовят еду, и проводят весь день. Напротив входной двери окно, в котором виднеется часть какого-то здания, деревья другого двора.

Мы все время ходим по гостям. Цель и причина посещений мне не сообщается. Мал ещё, чтобы понять и обсуждать. Но всё это запоминается!

Я воспринимаю и запечатлеваю свой мир, почти кафкианский своей абсурдностью из-за неприспособленности к ребёнку. Мы никак друг другу не подходили! Я часто часами маялся от скуки и безделья, и никому до этого не было дела.

В памяти много вокзалов, забитых людьми с чемоданами и большими узлами. Казалось, весь народ в бесконечных поездках и пересадках с состава на состав. Куда едут, зачем? И так будет продолжаться не одно десятилетие. Всё время советской власти. Билеты дешевы? Или поиски лучшей жизни? Почему бы не попытать счастья, где меня еще не было? Некоторые находят.

Чаще – составы уходят ночью. Расписание не могут приспособить к мирному времени? Или же это, простое совпадение?

Из Саратова едем в Баланду. После томительного ожидания перед закрытыми воротами на перрон, толпа бросается к составу, который стоит далеко за вокзалом, на одном из многочисленных параллельных путей. Долго идем к темным ребристым вагонам без освещения.

Вагоны военной поры. В хроникальных фильмах они ностальгически узнаваемы. В тусклом свете далекого уличного фонаря, с трудом разыскиваем нужный вагон, проводника не видно. Они появляются позже, и также внезапно исчезают — людям не мешают, и непонятно, зачем они вообще нужны? Вскарабкиваемся на высоченные ступеньки и проходим в темный вагон с откидными полками. Занимаем место у окна, в котором виден глухой забор, железнодорожные пути, и снова ожидание.

Минут за пять до отхода сильным толчком подцепляется паровоз, и в вагонах включается тусклое освещение, становится немного уютнее. Укладываемся спать на голых полках. Кто-то негромко, но, по-ночному очень слышно, переговаривается. Состав дергается, и мы едем.

Я лежу на верхней полке, матрасов ни у кого нет, лишь какая-нибудь утварь под голову. Некоторое время смотрю в окно. Темно. Ничего не видно, редко мелькнет фонарь и серое небольшое здание за ним. И скоро ни одного огонька в ночи, и я кладу голову на что-то мягкое. Под стук колес так сладко спится.

Но, чаще, мы ездим в поездах дальнего следования, где есть матрасы, проводники разносят постельное белье.

Днем, чтобы не мешать взрослым, лежу на верхней полке, смотрю на бескрайние степи, редкие селения, почти без деревьев, людей не видно, и на бесконечную тропинку, извивающуюся рядом с железнодорожными путями: представляю тропинку большой дорогой, а себя – шофером в автомобиле. Скорость состава большая, только успевай крутить баранкой, чтобы не врезаться в поворот, или стрелку, переводящую рельсы на другой путь. Иногда мы томительно долго стоим на каком-нибудь разъезде в ожидании встречного состава.

Вечером восхитили краски заката. Страстно захотелось запечатлеть на бумаге удивительные сочетания цветов. Когда вырасту, обязательно попробую нарисовать. Душа так и замирает от восторга увиденного. Как жаль, что невозможно навсегда удержать эту картину в памяти! Долго смотрю, пока состав на повороте не закрывает закат тёмными вагонами.

Мне никто не показывал картины художников, если не считать небольшую картинку в родной хате, нарисованную масляными красками. Даже я понимаю убогость изображения. Сейчас таких художников величают примитивистами. Идиллический сельский пейзаж с усадьбой, прудом и человеческой фигуркой.

Единственная картина служит украшением комнаты не один десяток лет, как и расписной, аляповатый коврик с непропорциональными лебедями и женской фигуркой с распущенными волосами возле белой беседки. Почти тот же самый сюжет, что и на маленькой картине, но по-другому написан, словно, в другой местности.

Думалось, что при некоторой тренированности, и я смог бы не хуже нарисовать. Даже столь несовершенные картины, своим наличием, выполняли свою роль, заставляли размышлять, побуждали к действию, стремлению улучшить так неумело нарисованный пейзаж.

Как ни высунуться из приоткрытого окна и не посмотреть, что там впереди, скоро ли город? Люблю смотреть на города. Начинаются разнообразно, и, к сожалению, быстро заканчиваются. Иногда замечаю следы войны – черные остовы полуразрушенных зданий.

Война – это нечто удивительное, непостижимое и непонятное для меня. Редко удается избежать угольной пыли, летящей из черных паровозных клубов в широко раскрытые глаза. Белый свет становится не мил от режущей боли, пока мать, уголком платка не вытащит угольную пылинку, или же она не выплывет с обильными слезами, текущими непроизвольно. Но иногда мать не может найти, и тогда почти весь день приходится мучиться от рези, которая на утро исчезает.

Особенно достается тем, кто едет в первых вагонах, там сильнее мотает, и при каждом повороте ветер задувает в окна клубы сернистого, угарного газа, не продохнуть. Но и в последнем вагоне не лучше, на большой скорости выматывающее качает из стороны в стороны.

И снова переполненный вокзал при пересадке на другой состав. Ночь. Сотни, уставших от ожидания, людей на полу, возле стен. Мать уложила меня на узел с вещами у колонны, вокруг которой лежат люди, их сумки, чемоданы, и попросила соседку с ребёнком присмотреть за мною, пока будет стоять в очереди за билетом. Та радушно откликнулась. А меня тут же сморило вокзальное тепло.

Проснулся оттого, что мать стоит рядом и спрашивает, где мои новые бурки, которые мне недавно купили – они такие красивые на ногах, тепло и легко в них. Я перевожу взгляд на ноги в носках. Соседки рядом нет, и мать догадывается, почему я без бурок. Искать воровку бесполезно – скоро посадка на наш состав.

Иногда мать пользуется услугами комнаты «Матери и ребенка». Если там есть места. Мы так беспробудно засыпаем, что ничего не успеваю запомнить. Просыпаюсь утром, мать говорит, что билет нам уже принесли, мы можем ехать дальше. Очень удобно. Как жаль, что не всегда туда можно попасть, слишком много женщин с детьми.

продолжение следует: http://proza.ru/2012/03/23/1021