В науке нет широкой столбовой дороги

       “ В науке нет широкой столбовой дороги…“

     Так изрёк когда-то классик революционного учения, закончив это не вызывающее сомнений изречение словами “и только тот достигнет её сияющих вершин, кто, не боясь усталости, карабкается по её каменистым тропам”. Всё абсолютно верно. Только проработав более четверти века в настоящей военной науке и около 20 лет в гражданской университетской, я бы добавил, что в современной науке тропы эти не такие уж узкие, чтобы карабкаться по ним, расталкивая локтями всех, идущих рядом.

       Наоборот, успеха более крупного и быстрее добиваются те, кто работают дружной командой, не присваивая себе чужих трудов, кто помогают друг другу, не видя в своих коллегах опасных конкурентов. К сожалению, этих правил и принципов придерживаются не все и не везде. Но летом 1962-го года я был далёк от этих “философских” рассуждений и сентенций, казавшимися мне очевидными много позже. А тогда я проглатывал одну научную книгу за другой, пытаясь найти свой пласт, своё место в огромном океане научных знаний, где можно было бы найти или придумать что-то новое, ещё не сделанное другими, и применить его в виде каких-то рекомендаций при разработке и внедрении новой техники, намного превосходящей по сложности знакомую мне, авиационную.

      Не ощущая скорых успехов в своих научных поисках, я начал постепенно утрачивать первоначальные интерес и энтузиазм в работе на новом поприще. К тому же я всё лето чувствовал себя плохо, температурил, но не сильно, и с недомоганием ходил на работу, так как наши местные эскулапы в институтской поликлинике ничего у меня не находили, а объясняли всё тривиальной простудой. Я и сам так думал, потому что в молодом институте с детским возрастом в 6 лет, где большинство начальников отделов и управлений были сами молодыми, царил спортивный дух, и в обеденный перерыв все играли в волейбол и баскетбол, в том числе и я, а после игры разгорячённый купался в Волге.

      Так с небольшой температурой я уехал вместе с Валей в отпуск, препоручив на это время дочку приехавшей молодой бабушке. Отдыхали в Краснодаре, потом–в Геленджике, и всё время я мёрз, купаясь даже в очень тёплом море с температурой воды 28 градусов.  А когда приехали в Калинин, температура у меня подскочила до 39 градусов, и тут уж у врачей не было спасительной возможности списывать всё на простуду, а пришлось направить хоть и с 3-х месячным опозданием на рентген, который и показал:  всё моё правое лёгкое до самого–самого верха залито экссудатом, свидетельствующим о наличии у меня благоприобретенного экссудативного плеврита, к счастью, как выяснилось в госпитале, не туберкулёзной этиологии, хотя при таких плевритах почти всегда обнаруживают туберкулёзную палочку. А у меня вот к удивлению и удовлетворению моего лечащего врача, замечательного, чуткого и внимательного Соркина Бориса Абрамовича никак не нашли.

      Попав в госпиталь 1.10.62 г., я не смог отметить с Валей день рождения нашей дочурки–исполнение одного годика. Оставалось только лежать и представлять её, малышку, какая она: беленькая, худенькая, подвижная, улыбчивая. Начали складываться слова 1-го куплета на мотив слышанной когда-то колыбельной песни, но в законченное стихотворение из-за продолжающей держаться высокой температуры  они оформились позже.

       Колыбельная
                Любимой дочке Леночке
Медленно и плавно проплывают облака,
Тихо засыпают и деревья и луга.
Над твоей кроваткой,
Где ты дремлешь сладко,
Звёздочки мерцают в облаках.

Завтра мы пойдём гулять,
А сегодня надо спать.
Видишь, ночь настала,
Ты уже устала,
Папе надо тоже спать.

Мячик я куплю тебе резиновый, цветной,
И пойдём гулять с тобой по травке луговой.
Завтра солнце встанет
И с рассветом ранним
Скажет моей Леночке, вставай.

      Также в госпитале “пролежал–пропустил” и 2-ю годовщину нашего союза двух сердец: мне кажется, что так звучит торжественней, чем годовщина свадьбы или женитьбы, и более отражает наши отношения в то время в 1960-м году. А в это, в описываемое время октября 1962-го года состояние у меня было очень тяжёлое: лекарства не помогали, температура держалась за 39 градусов и не хотела подлая опускаться вместе с жидкостью в лёгких. Так продолжалось недели три, пока врач не решился сделать прокол между рёбрами и  откачать экссудат, но и после этого улучшение наступило не сразу, а только после 2-го прокола.

        Потому и стихотворение написал позже, когда самое трудное для нас двоих время осталось позади. А для Вали оно было особенно трудное, так как кроме переживаний за меня на ней лежали все заботы и беспокойства о дочке: и  когда  она была с ней, и когда её на время забрали в Пермь, поскольку решили, что пока так будет лучше обеспечен уход за малышкой, и Вале будет хоть какое-то облегчение.

        Проболел я в госпитале ровно два месяца и один месяц провёл в санатории в Крыму, вернулся домой только к Новому году. К этому времени у меня вышел 1-й печатный научный труд: материалы объёмом в 16 страниц отчёта о НИР, содержащих анализ путей решения поставленных в этой работе задач. Эти материалы я оставил перед тем, как лечь в госпиталь заместителю начальника отдела Гольдбергу Марку Израилевичу, и он, будучи ответственным за выпуск отчёта, поместил в нём их отдельной главой не забыв и себя обозначить её соавтором.

      Мне, конечно, было безразлично, каким считается мой труд, самостоятельно  написанным или в соавторстве, но для себя я взял за правило не приписывать себя в соавторы, если мой  вклад в издаваемую научную работу  того не заслуживает из-за своей малости. Наоборот, я сам иногда, уже будучи начальником, подключал кого-нибудь в качестве соавтора к выполненной лично мной научной работе, если моему подопечному не хватало научного труда для защиты, а чтобы соблюсти приличия и не обидеть человека не заработанным соавторством, поручал ему расчётную и оформительскую работу.

       А вот не безразличным для меня оказалось то, что в отделе про меня то ли “забыли понарошку", то ли забыли в самом деле и к празднику 7-го ноября не представили документы на присвоение очередного воинского звания “капитан”, а подготовили их только к новому году  после моего напоминания по выходе из госпиталя. Спасибо начальнику отдела кадров Новикову С.В., который с самого начала ко мне хорошо относился и выручил, послав представление и другие необходимые документы на подпись главкому не почтой, а нарочным, в результате чего не произошла задержка с подписанием их до следующего праздника 23-го февраля, и 30-го декабря мне было присвоено звание “капитан”.

     Как говорили шутя, вроде бы пустячок, а приятно. Тогда мне подумалось, не излишне ли я тщеславен. Но понял, что был не прав, что это не проявление тщеславия, а нормальная реакция каждого офицера на получение положенных ему в соответствии с особенностями воинской службы преференций, после того, как будучи в командировке в Москве, зашёл в гости к своему товарищу по службе в Б. Савино, бывшему инженеру полка Триандафилову Владимиру Владимировичу.

      Это был человек высокой культуры, воспитывавшийся в интеллигентной семье старой, ещё дореволюционной закваски, сын трагически погибшего перед Великой отечественной войной главкома ВВС. Ему тоже, как и мне, в своё время, по какой-то забывчивости задержали присвоение очередного воинского звания майор, хотя перед этим он отличился–рассчитал и разработал конструкцию установки для очистки ВВП ото льда и снега на основе списанного реактивного самолётного двигателя. Но премию за это дали  только исполнителю данной разработки капитану Яковлеву, организовавшему сварочные и сборочные работы, а автору не удосужились даже  во–время подготовить документы на присвоение очередного звания.

      Триандафилов обиделся и, используя старые связи бывших подчинённых отца, уважавших последнего за компетентность и порядочность, а теперь ставших большими начальниками, перевёлся “скоропостижно” в научно–испытательный институт эксплуатации и ремонта авиационной техники, где так же “скоропалительно” получил звание майор, задержанное ему Пермскими отцами–командирами. И теперь после первых приветствий он с гордостью показал мне мундир с майорскими погонами, прибавив: “А то бы, может быть, всё ещё ходил в младших офицерах, а так всё–таки уже старший офицер”.

       Так и со мной было, и хотя я сильно не обиделся, но служебного рвения у меня поубавилось, тем более, что “давили” на нервную систему плохие квартирные условия, из-за которых дочка часто болела, да и я чувствовал себя неважно в сырой квартире после перенесенной болезни. Поменяли квартиру, но попали из полымя в огонь–в мансарде было жарко до изнеможения, окно не открывалось, а форточка от жары не спасала.

      А квартиры в институте получали не ранее, чем через 3 года. Поэтому пока в науке я ещё не определился, то стал подумывать о том, не перевестись ли мне обратно в Пермь, но на более спокойную, чем в боевом полку, работу: в военном представительстве заказчика на одном из заводов военно–промышленного комплекса. Эта работа к тому же хорошо оплачивалась и считалась в нашей военной среде достаточно престижной. Озадачившись такой целью, я во время очередной командировки в одно из Главных управлений министерства обороны, ведавшее заказами вооружения, стал ходить по кабинетам и “предлагать” свою кандидатуру в Пермское  военное представительство.

      В очередном кабинете, куда мне посоветовали обратиться, мной заинтересовался подполковник Пономарёв и, узнав, что у меня в Перми живёт мать жены и на первых порах есть, где жить, дал адрес руководителя военной приёмки одного из заводов подполковника Эварда Бориса Львовича, чтобы я письменно изложил ему свою просьбу и данные о себе, и сам обещал ему позвонить насчёт меня. Я воспользовался его протекцией, отправил письмо и получил ответ, что сейчас пока вакансий нет, но когда она появится–примерно через год, он меня известит, и мне снова надо будет обратиться к Пономарёву для организации моего перевода.

       И действительно, менее чем через полтора года, когда я уже забыл о своём намерении, пришло письмо от  Эварда  с приглашением на освободившуюся должность. Знать, место это было на самом деле тёплое, а Эвард и Пономарёв были людьми и слова, и дела–и слова на ветер не бросали, и дела не откладывали в долгий ящик. Но я к этому времени стал втягиваться в новую работу, познал интерес к ней и  вкус результатов своих трудов, получил от института досрочно жильё, хотя и не отдельное, а с подселением, но зато две большие комнаты в трёхкомнатной квартире. Леночку удалось устроить в детский садик, рядом с домом, где мы теперь жили.

       Поэтому я написал, что обстоятельства у меня изменились и поблагодарил Эварда за внимание и обязательность. К этому времени у меня уже было  с десяток опубликованных научных работ, возникли неплохие рабочие контакты с конструкторскими и заказывающими организациями, Научно–техническим комитетом Войск ПВО, с войсками и военными ВУЗами, вырисовалось выигрышное в плане новизны и актуальности научное направление, в рамках которого я самостоятельно в начале 1965-го года подготовил и опубликовал отчёт о НИР, получивший положительное заключение её заказчика. И я стал всерьёз подумывать о подготовке и защите кандидатской диссертации, готовиться к сдаче и сдавать экзамены кандидатского минимума по иностранному языку и философии.

      В то время допускалась защита диссертации без её специального оформления в соответствии с требованиями Высшей аттестационной комиссии, а по самостоятельно выполненной, законченной научной работе, имеющей научную новизну, показывающей знания автора, соответствующие знаниям кандидата наук, и оформленной в виде отчёта о НИР или доклада по результатам опытно–конструкторской работы. Мой самостоятельно выполненный отчёт о НИР немного не дотягивал до того, чтобы представлять его в качестве кандидатской диссертации, и я не претендовал на это, тем более, что не проработал в институте ещё и 3-х лет, отводимых обычно адъюнктам очной адъюнктуры. За год после выпуска самостоятельно отчёта я сдал экзамен и по специальности, довёл свои наработки до нужной кондиции и оформил их в виде диссертации.

      Оставалось выйти с ней на защиту. Но это-то и оказалось не так-то просто. Для некоторых научных сотрудников каменистая тропа, по которой карабкались к сияющим вершинам науки, казалась слишком узкой, чтобы шагать по ней вместе, и им казалось правильным, что молодые и слишком ранние могут ещё и подождать, пропустив вперёд более старших и потому более заслуживающих возможности первыми подняться к этим вершинам. Поэтому началось притормаживание особо резвых, в том числе и меня, путём дачи на  технических совещаниях отдела ценных рекомендаций (ЦР) и заседаниях научно–технических советов (НТС) в управлении ещё более ценных рекомендаций (ЕБЦР) по улучшению, растянувшееся ещё на год.

    А с задержкой защиты было связано и другое меркантильное обстоятельство: получение отдельной квартиры, которую мне обещали при вселении в коммунальную всего на 1 год позже, чем всем прибывшим со мной в институт в 1962-м году, то есть летом 1966-го года. Но наступил уже 1967-й год, а меня всё кормили обещаниями, а помощник начальника института по тылу полковник Ермаков  даже чуть ли не стыдил: “Ведь вы же получили жильё на год раньше других”.

    Я понял, что так может продолжаться слишком долго, и дружеская переписка с начальством в виде рапортов, как в Перми, здесь не поможет. Поэтому попросил своего друга Хохлова сделать мне вызов в Ленинград на какое-нибудь совещание, на которое мне ну никак нельзя не приехать. Как в стихах Корнея Чуковского “Вожатый удивился, трамвай остановился”, так и моё начальство удивилось, поездка совершилась.

     Вместо мифического совещания  отправился я в альма–матер и встретился со своим бывшим руководителем дипломного проекта начальником кафедры электротехники Лысенко Алексеем Петровичем, с которым предварительно по телефону обговорил цель своего приезда и время, когда он сможет меня принять. Он меня хорошо помнил, а когда я показал ему несекретный вариант своей диссертации и сказал, что хотел бы поступить в очную  адъюнктуру, Алексей Петрович не колеблясь дал добро на поступление, которое сводилось только к присылке личного дела, так как экзамены кандидатского минимума у меня были сданы на отлично и могли быть засчитаны за вступительные, и согласился быть научным руководителем, гарантируя, что через год я защищусь и останусь работать у него на кафедре.

      Он к этому времени стал полковником, доктором наук и имел солидный вес и авторитет в академии, но не мог обещать быстрое получение квартиры в Ленинграде, в лучшем случае через 2–3 года. Это немного охладило мой пыл, но всё равно я вернулся окрылённый и подал рапорт по команде о поступлении в адъюнктуру академии. После этого я имел продолжительные беседы со своими начальниками, которые удивлялись, что меня не устраивает, ведь здесь я один из первых кандидатов в кандидаты наук, а вот если не поступлю в адъюнктуру (??!), что тогда я буду делать? Назад они меня уже не примут, и буду я в академии не солидным учёным, а мальчиком на побегушках в какой-нибудь лаборатории. Да если и поступлю, то здесь я защищусь быстрее. Поэтому они рекомендуют забрать рапорт себе на память и готовиться к  предварительной защите диссертации на секции НТС управления.

       Посоветовавшись с Валей, я решил, что в чём-то они если и не правы, то жить на частной квартире в Ленинграде с маленьким ребёнком более 2-х лет  не очень радостно, и потому лучше с ними согласиться, тем более, что в случае дальнейшего моего “притормаживания” я мог повторить заход с рапортом и успеть к осеннему приёму документов в адъюнктуру. На следующий день я забрал свой рапорт. Моё начальство в лице начальника управления В.Ф. Иванова всё же восприняло серьёзность моих намерений и объявило дату моей   предварительной защиты примерно через месяц, где-то в конце апреля.

      На этот раз защита прошла без сучка и задоринки, но я настолько вымотался за этот месяц, что из-за нервного напряжения стал плохо спать: проснусь среди ночи, появляются мысли, как надо что-то изменить, что-то улучшить в диссертации, и пошли скакать “мои мысли, мои скакуны”. А тут уже и рассвет, надо вставать и идти на работу.
Поэтому сразу после защиты я взял подвернувшуюся кстати горящую путёвку в Сухуми, поехал туда сначала сам, а через неделю приехали и Валя с Леночкой.

       Они устроились рядом с санаторием на частной квартире, у меня на следующий день после приезда в Сухуми восстановился сон, и мы всей семьёй хорошо отдохнули. Хотя в мае вода была ещё холодноватая, мы всё равно понемногу купались, загорали, гуляли и были довольны всем и друг другом в 1-ю очередь. Это был наш  2-й отдых на море всей семьёй: вместе с дочкой.  А 1-й был в 1965-м году в Ялте. Лена росла бойкой, шустрой девочкой, с повадками и характером мальчика, гоняла с мальчишками футбол, лазила по деревьям, в шортиках и футболке, с короткой стрижкой выглядела как мальчик.

      Многие часто и называли её мальчиком, что ей начинало не нравиться. Поэтому в Ялте она однажды подбежала к нам такая радостная, что мы сначала даже  не поняли отчего, и сообщила нам: “ Мама, меня одна тётя девочкой назвала!” И тогда в 1965-м, и теперь в 1967-м, и во все последующие годы мы всегда отдыхали всей семьёй, было всем очень весело и радостно, и сейчас  мы не представляем, как в некоторых семьях отдых с детьми считают обузой.

      Возвращались мы домой в начале июня. Исполнялось 5 лет, как мы приехали в Калинин. Второго декабря я защитился на Учёном совете института. Моим официальным оппонентом я попросил быть Алексея Петровича Лысенко. Он согласился, но к моменту моей защиты вырос как на дрожжах: стал профессором и генералом. А доктором у меня уже был назначен ставший к тому времени начальником управления профессор Любимов Ю.И. Иметь в оппонентах двух докторов допускалось, но было не принято, приравнивалось к тому, как будто бы диссертант с жиру бесится.

      Но менять что-то было уже поздно, и вышел я на защиту, как нажравшийся в два горла обжора. А защитился я уверенно и убедительно, со счётом 16:0, чем привёл в некоторое удивление своего непосредственного начальника Крымова Владимира Васильевича: “Надо же, я и подумать не мог, что ты сможешь так собраться и так отлично защититься. Как это у тебя получается?” Я знал, как это у меня получается: и перед защитой дипломного проекта, и перед ответственными докладами напевал про себя с самого раннего утра “Вставай, страна огромная,…” и “Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались”. Но я подумал, что такое объяснение могут счесть не серьёзным, и ответил: “Пошли на пользу неоднократные доклады в отделе и управлении”. И это, действительно, имело место быть.

     А вскоре Владимир Васильевич опять был озадачен вызовом меня в Москву в какой-то главк, с которым мы не имели дел. Его опять организовал мне Хохлов, на этот раз по своей инициативе – на банкет по случаю защиты нашего однокашника Садомова Ю.Б., соавтора его нескольких научных трудов. Банкет состоялся в ресторане Прага. Научным руководителем у Садомова был известный в ту пору трудами по теории автоматического управления учёный–профессор Солодовников В.В., по учебнику которого мы учились. Был он со своей женой, молодой ещё дамой, с волосами медного отлива, напомнившей мне златокудрую героиню понравившегося мне в юности романа Веры Кетлинской  “Иначе жить не стоит”. Я пригласил её на танец и сказал ей об этом. Сравнение это ей понравилось, и она потом ещё сама пригласила меня на танец.

      Банкет прошёл отлично, было весело, пели сочинённую мною по случаю песню на злобу дня, на известный мотив: “Ту–104–самый лучший самолёт, а Юра Садомов–самый умный кандидат. Быстро, надёжно и выгодно летать…” и что-то шуточное ещё в том же духе. Ночевали у Хохлова в его номере в гостинице Россия. Наутро у обоих болели головы, а ему надо было делать доклад в главке, мне тоже надо было идти с ним, чтобы отметить командировку. Как быть? И тут он “открыл” и показал мне способ быстрого выздоровления–принять очень горячую ванну. Помогло, и мы со светлыми как стёклышко головами отправились к нему в главк.

      Потом я несколько раз пользовался этим способом “опохмеливания” после банкетов, и всегда успешно: сосуды расширялись, и помогало сразу. Раз речь зашла о банкетах, хочу рассказать ещё об одном из них, интересном с неожиданной стороны для меня и всех на нём присутствующих. Защитился один из наших сотрудников–Прокофьев Вячеслав, и как положено, устроил после защиты банкет. Подняли по традиции 1-й тост за успешно защитившегося диссертанта, хотя приехавший на защиту родной дядя Вячеслава, “по совместительству” секретарь партийной организации профкома ЦК КПСС (был и такой профком, оказывается), порывался первым произнести тост, но не успел.

      Наконец, еле дождавшись, пока немного закусят после 1-го тоста в соответствии с присказкой после 1-й и 2-й перерывчик небольшой, поднял тост, неожиданный для всех, поскольку в силу своего возраста никто не слышал, как поднимали тосты в честь вождей. И дождались такого тоста: “Дорогие товарищи, я предлагаю поднять бокалы и выпить за здоровье нашего дорогого Леонида Ильича Брежнева”. А дядя–секретарь, дождавшись начала не очень бурных аплодисментов после немой сцены и затянувшейся паузы, выпил и сел, довольный собой, будто в том его было призванье. После этого само собой родилось стихотворение

Всё для блага человека
          Мы не пашем, не сеем, не строим,
          Мы гордимся общественным строем             
             Из концерта юмора и сатиры “Опавшие листья”
Мы живём в стране Советов,
Той, что лучше всех на свете.
Каждый счастлив в ней и рад,
Рад и счастлив стар и млад.
Всё у нас для человека,
Всё во имя человека!
И о том в любой газете
Может каждый прочитать.
Кто не верит,
Пусть проверит,
Ну хотя бы на примере,
Как живёт простой советский
Человек, нам всем известный,
Кто для нас – отец и мать.

Мы своим гордимся строем,
Скоро коммунизм построим
На одной шестой Земли,
Чтоб затем и все смогли
Жить для блага человека,
Жить во имя человека.
Наш таков девиз и клич.
И о том в любом журнале
Может каждый прочитать.
А чтоб в том не обмануться,
Надо только оглянуться,
Посмотреть: таких немало,
Кто живёт, как дорогой наш
Брежнев Леонид Ильич.

Всё во имя Человека, всё для блага Человека,
Потому что Человек тот – генеральный секретарь.

    Шёл 6-й год нашего пребывания на калининской земле. Самое трудное время, казалось, прошло, но впереди наряду с успехами и радостями поджидали и новые трудности, взаимосвязанные: получение должности старшего научного сотрудника (СНС), соответствующей моему новому статусу учёного, и переселение, наконец-то в долгожданную, много раз обещанную отдельную квартиру, тем более что для этого появились дополнительные веские основания–рождение сына в марте 1968-го года.