Тропинка в рассвет

    Летом в горах пахнет свежестью сиреневых цветов, и сотни поющих ключей стекают по отвесным щербатым склонам. И один поток  - близнец другого, и по голосу, и по цвету.  Но стоит лишь осени слегка дохнуть на горные вершины, и быстрый веселый ручей, вытекавший из Незрячей Пещеры, мгновенно покрывается тонкой, но прочной корочкой блестящего льда. Все прочие ручьи еще бегут в полноводные реки, деловито журча о чем-то меж собой, а этот уже уснул под своей драгоценной защитной пленкой. В нем никогда не водилось рыбы, не падают в него разноцветные листья, не умываются в нем усталые путники. Ручей, вытекающий из Незрячей Пещеры, всегда холоден и безжизнен. Вода в нем не утоляет жажду. Не кипит над огнем. Никто не знает, что за проклятие сковало ручей много лет назад, но предание, связанное с этим местом, живо до сих пор.
    Жил в красивом городе Нартине, что раскинулся у самой горной подошвы, один художник. Все в округе звали его Ольвином. Домик Ольвина был обращен окнами к рассвету, а с черной черепичной крыши можно было перебраться на первый горный утес, который, словно добрый великан, услужливо подставляет всем желающим идти вверх свою серую спину, а, затем подняться дальше по извилистой тропинке меж цветущих деревьев в поднебесную высь.
Ольвин любил горы. Любил высокие острые пики и сиреневые лепестки на узких тропках, любил свежесть ледяных ручьев и аромат розоватого снега,  а больше всего любил рассветы, пламенные, ярко-алые рассветы среди серых отвесных скал. Он вставал задолго до восхода солнца, брал с собой мольберт, холст, краски, вчерашние лепешки и спешил скорее взобраться на самый высокий утес, чтобы не пропустить тот миг, когда первая розоватая полоска света появится на нежно-желтом небе. Ольвин и не мечтал когда-нибудь запечатлеть этот незабываемый миг на картине. Всего его таланта не хватило бы на то, чтобы изобразить все многообразие оттенков и переливов готовившегося к восходу солнца неба при помощи жалкой палитры и слишком толстой, по его мнению, кисти. Дело было даже не в том, что юноша плохо рисовал. Жители города с охотой украшали свои гостиные пейзажами и натюрмортами его руки. Проблема заключалась в нем самом. Ольвин часто обещал себе, что когда-нибудь, в один прекрасный день ему непременно хватит решимости зарисовать пленившее его сердце чудо. Но раз за разом любовался он рассветом, и каждый раз возникал перед ним новый образ, новая неповторимая в своей трогательной неге картина утреннего  небосклона. И дыхание юноши становилось чаще, руки безвольно повисали вдоль туловища, а ноги словно прирастали к земле. Так Ольвин стоял, упоенный утренней свежестью и тишиной, пока солнце выкатывало на небо свой огненный шар. А потом он доедал бутерброды и вынужден был спускаться с горных высот обратно в шумный спросонок город.
    Ольвин не любил Нартин. Деловитая, непрекращающаяся суета горожан раздражали его и даже злили. Художник с нетерпением ждал вечера, когда все эти неугомонные люди, весь день мельтешащие взад вперед  в разнообразных направлениях под ослепительными лучами солнца, наконец, вернуться в свои уютные дома и начнут готовиться ко сну. Тогда-то он вздохнет спокойно, наденет шляпу, закроет на запор дверь, пройдется неспешным шагом по пустынным улицам тихого присмиревшего города, любуясь игрой теней при фонарном свете, и будет бродить так, пока не устанет. А утром чуть свет снова поднимется в горы на свидание с солнцем.
    Юноша никогда не брал денег за свои картины. В его мастерскую мог прийти каждый,  побродить у стены с работами, выбирать себе то, что больше всего подходит по характеру, внутреннему обустройству дома или же просто  порадует сердце набором красок и линий, спросить разрешения и унести полотно с собой. Ольвин знал, что каждый, забравший у него картину, посчитает ее особым подарком и будет беречь, а это значит, что за судьбу ее можно не тревожиться. С нее пылинки будут сдувать, как с любого ценного подарка.
Соседка Ольвина, простоватая девушка с маленькими карими глазами, большими сильными руками и добрым сердцем владела пекарней. Она хорошо знала привычку художника гулять в горах по утрам, и, пока его не было дома, оставляла на крыльце корзинку с теплыми хрустящими лепешками, в которые частенько были завернуты сыр, ветчина, овощи или красные яблоки. Эти подношения спасали юношу от голода. Он вынужден был принимать их, но чувствовал себя сильно виноватым, потому что не мог дать доброй пекарше того, что ей действительно от него было нужно, потому что над сердцем своим художник власти не имел. Но каждый раз оставляя корзину вечером у открытого окна, Ольвин клал туда небольшую картинку, выполненную в карандаше. Это было единственное, чем он мог расплатиться за доброту несчастной влюбленной.
    Все горожане очень любили молодого художника, считали его иным, особенным, одаренным свыше. Его звали на обеды и ужины, рождения, свадьбы и прощальные обряды. В трактирах ему за счет заведения наливали стаканчик вина, а в лавках позволяли выбирать холстину, краски и кисточки, не требуя при этом денег. Ольвину противна была эта всеобщая любовь. Он считал, что не заслуживает ее, потому что сам он Нартин терпеть не мог, и простые радости его горожан были юноше чужды. Но уйти из города навсегда у него не хватало духу. Прекрасными и жестокими одновременно казались ему его возлюбленные горы, и ужас охватывал юношу при одной только мысли о том, что когда-нибудь ему придется вверить свою жизнь их неверным тропам. Ольвин боялся, что затеряется где-нибудь среди серого камня, сорвется в пропасть, погибнет под камнепадом и больше никогда не сможет рисовать. К тому же, в горах ему негде будет достать холсты и краски. Поэтому юноша оставался единственным и всеми уважаемым художником Нартина, чужим среди любящих, любимым среди нелюбимых. Он все ждал, когда же рассвет принесет в его жизнь чудо, способное заставить его бороться, желать и радоваться, переживать и грустить, когда же в его жизни появится что-то, кроме ежедневных встреч с просыпающимся солнцем, что-то, что будет главной составляющей его бытия. И чудо пришло, ведомое за руку нежно-розовым рассветным призраком.
    Через ворота Нартина прошла девочка, закутанная по самые уши в грязный желтый плащ с чужого плеча. Она шла по улице, опустив голову и не отвечая на расспросы горожан, пока не остановилась перед домом Ольвина. Юноша как раз слезал с утеса на черную черепицу крыши, зажимая под мышкой мольберт. Увидев у своих дверей грязного худого ребенка, он так удивился, что выронил холсты и грифель. Девочка тут же ловко подняла их и, пока художник пытался спуститься, увлеченно принялась водить грифелем по холсту. Вот ноги Ольвина наконец коснулись земли, он прислонил мольберт к двери, подскочил к странной девочке и грубым жестом выхватил у нее рисунки.
    «Зачем ты портишь драгоценные холсты своими каракулями!» - хотел было воскликнуть художник, но вдруг его взгляд упал на холстину, и едкие слова застряли у него в горле. С рисунка на него глядело его собственное лицо, запечатленное в тот миг, когда он выронил грифель и холсты. Портрет был необычайно подробным. Девочка сумела запечатлеть на его лице все, что отразилось на нем в тот миг: от нахмуренного лба до выражения мгновенного испуга в больших глазах. Хотя техника и не была безупречной, выразительность портрета повергла юношу в мимолетное оцепенение. Он едва совладал с собой, не без труда сменив маску изумления на привычную снисходительную гримасу. У него отчего-то дрожали руки, настолько странным было видеть перед собой собственное лицо и понимать, что зеркальное отражение не может рассказать больше, чем сделанный за несколько минут рисунок. Потому что сквозь черные линии черт проступала душа. 
    «Откуда взялся этот чудной ребенок?» - растерянно подумал Ольвин, переведя взгляд с портрета на его создательницу. Девочка сжалась в маленький комочек на ступеньках его дома. По грязным щекам стекали большие слезы, ручонки теребили нелепую бахрому на желтом плаще. Позади юноши уже собралась толпа из любопытных горожан.
     - Кто ты, дитя? – спросил Ольвин, чувствуя себя чрезвычайно неловко. Девочка подняла на него заплаканные глаза.
     - Меня зовут Ниана. Вы…вы больше не сердитесь на меня, господин художник? Вы не порвете мой рисунок?
    Ольвин представил себе, какое выражение лица было у него в тот момент, когда он вырвал из рук девочки холстину, и покраснел до кончиков ушей.
     - Нет, конечно, мне очень понравилось, как ты рисуешь, Ниана, - как можно мягче сказал он и, не удержавшись, спросил. – А кто научил тебя так хорошо рисовать?
     - Тот, кто живет вот в этом доме, - зардевшись от похвалы, сказала Ниана, указывая пальчиком на дверь Ольвина.
     - Но в этом доме живу я, - возразил юноша.  – Наверное, ты ошиблась.
     - Но мой учитель нарисовал свой дом именно так. Вот, смотрите, господин художник, у меня есть картинка, - и, порывшись в складках своего необъятного плаща, девочка выудила помятый кусочек бумаги и протянула его Ольвину. Тот пригляделся к картине и невольно ахнул. Он узнал руку этого художника. Учителем Нианы был ни кто иной, как его старший брат, который когда-то научил его всему, что знал сам, а потом исчез где-то в горах. Ольвин хотел было пойти за ним следом, но побоялся высоких скал и острых пиков. Пришлось ему учиться жить одному. И до этой поры юноша неплохо справлялся. Только тоска по брату и стыд за собственную трусость иногда терзали его долгими зимними ночами, но и они проходили с рассветом.
     - Вот видите, господин художник. Я не вру. Перед уходом учитель долго рассказывал мне про этот дом. С его крыши можно забраться на самый нижний утес, а потом…
     - По тропинке подняться выше, пройти под деревьями в сиреневом цвету, а затем еще выше, к самым облакам, - с печальной улыбкой продолжил за нее Ольвин. – Я знаю этот маршрут так хорошо, что могу пройти по нему с закрытыми глазами. Твой учитель, Ниана, был моим братом.
     - Да? – девочка очень удивилась. – Вы ничуть не похожи…Мой учитель был таким….
     «Таинственным, умным, добрым, отзывчивым, смелым, решительным, талантливым, в конце концов!» - со смесью горечи и досады закончил про себя Ольвин. Юноша всегда мечтал когда-нибудь стать таким же, как брат. Но так и не стал. А след брата навеки затерялся где-то в горах средь прекрасных в своем величии, но недосягаемых высоких пиков и отвесных склонов. Не у кого больше учиться. Недостижимый, как рассвет, идеал, навсегда останется хрустальной мечтой. Однако, он доволен, ему хватает и  того, что он может подниматься в горы каждое утро и радоваться чуду, которое открыл маленькому мальчику один добрый художник.
     - Мой брат был лучшим на свете,  - сказал юноша с тяжелым вздохом. – Но его здесь нет. Он ушел отсюда очень давно и не сказал, когда вернется.
     - Тогда я подожду его тут, - с лучезарной улыбкой ответила Ниана.
     - Может, лучше подождешь его в таверне? – упавшим голосом спросил художник. Ему очень не хотелось впускать в свой дом эту маленькую девочку – живое напоминание о пропавшем брате. Юноша дорожил своим уединением и покоем.
     - У меня нет денег. Да и если бы были, я бы осталась тут. Так я точно не пропущу учителя, - упрямо поджала губки Ниана, и, вдруг потупив глаза, проговорила тихо. – Вы не волнуйтесь, господин художник, я не буду торчать на проходе в ваш дом, я сейчас же сяду тут, на мостовой, у большого фонаря.
     - Ну вот еще чего не хватало, - рассердился Ольвин. Он, конечно, был нелюдимым, но вовсе не злым. – Ты только подумай, что обо мне будут говорить горожане. Оставил, мол, маленького ребенка сидеть на голых камнях у своего крыльца голодным и несчастным. Пошли домой, горе, примешь ванну и снимешь, наконец, этот свой ужасный плащ!
    Ниана послушно вошла в дом вслед за Ольвином. Через полчаса в дверь к художнику постучались. Это добрая Керейя принесла девочке одно из платьев своей дочки. Как раз кстати. Ниана только закончила отмываться. Переодевшись, она тут же принялась стирать свой желтый плащ.
     - Выброси ты эту тряпку, - с раздражением сказал Ольвин, который терпеть не мог старые рваные вещи.
     - Этот плащ подарил мне учитель, господин художник, - тихо сказала девочка. – Я не могу с ним расстаться.
    Ольвину оставалось только тяжело вздыхать. Как только Ниана закончила стирку и повесила плащ сушиться, она тут же упала прямо на землю возле бельевой веревки и крепко заснула. Юноше пришлось перенести ее на постель. Девочка спала долго, до самого вечера. Ольвин в тот день так и не принялся за работу. Он сидел возле кровати своей гостьи, вертел в руках нарисованный ею портрет и думал о своем брате, об их храбрых, восхитительных в своей глупости планах на будущее. Еще он думал о лучезарных мечтах и нелепых  детских обещаниях, о рассветных горах и неведомых тропах, по которым ему никогда не суждено ходить.
    «Быть может, это и есть то чудо, которое обещало мне раз за разом восход алеющее небо?» - спросил он у себя с легкой улыбкой, когда первые звезды ласково заглянули в окно его домика. Ниана пробормотала что-то во сне и вдруг открыла глаза.
     - Долго же ты спала, - насмешливо сказал ей Ольвин.
     - Да, господин художник, я не смыкала глаз три дня и очень устала, - зевнув, ответила та. – Простите, если доставляю вам неудобство.
     - Какое там неудобство! – пораженно пробормотал юноша. Как это он раньше не заметил, насколько истощенной и измученной она выглядит! А еще живописец, такие вещи у себя под носом не видит! – Ты еще и не ела три дня, так?
     - Так, - опустив голову, смущенно призналась девочка. Громкое бурчание в животе подтвердило ее слова.
    Ольвин засунул руку в корзину, достал оттуда лепешку, предназначенную для завтрашней утренней прогулки, и вручил ее девочке.
     - Ешь, - коротко велел он. – А потом ложись и спи. А я пойду гулять.
    Он надел шляпу и вышел из дома, не сказав больше ни слова. Он был в таком смятении, что даже забыл запереть дверь.
    Долго бродил Ольвин по пустым улицам, заглянул в кабак, но от предложенного вина отказался. Что-то странное творилось в нем.  Ему казалось, будто кто-то пытается пробить маленькое окошечко в его защитной стене, за которой он спрятался от суеты внешнего мира. Этого допускать никак нельзя было. Прорвавшийся внутрь шум заглушит мелодии вдохновения, которые звучат для него с небес, и ему неоткуда будет брать идеи для своих рисунков. Ольвин не хотел перемен в своем маленьком мирке, который он, после ухода брата, так тщательно обустраивал, чтобы не чувствовать себя несчастным и спрятаться от боли . Более того, юноша не верил, что его брат когда-нибудь снова вернется в Нартин. Вырвавшаяся из клетки пичуга забывает дорогу в свой золотой дворец после первого пойманного в крылья порыва ветра. Но как объяснить это маленькому ребенку?
    Когда Ольвин возвращался домой по одной из спящих улиц, подходя к дому, он внезапно увидел под большим зеленым фонарем свою гостью. Она сидела на корточках и рисовала что-то на камнях мостовой кусочком угля.
     - Почему ты не спишь? Я же сказал тебе…, - начал было злиться Ольвин, но вдруг увидел рисунок, выполненный черным по серому в неверном зеленом свете, и осекся. Ниана рисовала деревья. Кривые, заваливавшиеся друг на друга, с крючковатыми ветвями – лапами, вытаращенными дуплами глаз и тянувшимися во все стороны щупальцами корней деревья. Смертью и ожившим ужасом веяло от них. Живая, изголодавшаяся по человеческому сознанию жуть таилась меж скорченных, как у терзаемого невыносимой болью человека, пальцах ветвей. Юноша сглотнул. Мурашки скопом пробежались по его спине.  Фантастичен, притягателен и страшен был этот черно-черный рисунок в изумрудном фонарном сиянии. Ольвин даже попятился. Ему показалось, что одно из корней-щупалец вот-вот схватит его за ногу. 
     - Простите меня, господин художник. Мне приснился страшный сон, и я захотела его нарисовать. Ведь если нарисовать кошмар, то он никогда не приснится снова, - испуганно прошептала девочка, сжимая в пальчиках уголек.
     - Да-да, брат говорил мне, - изо всех сил стараясь оправиться от потрясения, вызванного жутким видением и игрой света на камнях, кивнул Ольвин. Ему очень не хотелось, чтобы Ниана заметила его испуг.  – Но почему на мостовой и углем? Тебе не страшно было сидеть тут, под светом этого ужасного зеленого фонаря?
     - Я не хотела портить ваши холсты, тратить ваши свечи и грифели, - просто сказала девочка, и художник вдруг почувствовал себя самым злым и жестоким существом на свете. А потом она улыбнулась и добавила еле слышно. – К тому же я знала, что вы бродите неподалеку и, если что, придете мне на помощь.
    Тут Ольвин совсем растерялся, не зная, как принято отвечать на подобные откровения.
     - Пошли спать, - сказал он, наконец, аккуратно обходя рисунок и берясь за дверную ручку. – Если тебе понадобятся холсты, грифели или краски, то просто попроси меня. Я не настолько жаден, чтобы не поделиться ими.
     - Спасибо, господин художник,  - воскликнула Ниана и вскочила на ноги. Личико ее сияло от счастья. Ольвин был очень доволен. Неизвестно, почему, но он был рад, что вызвал улыбку у этого худенького хрупкого существа, которое, вполне возможно, подарил ему в знак своей любви рассвет.
    Ольвин уступил девочке кровать, а сам забрался на чердак и устроился там, на ворохе тряпья. Ночью его вдруг разбудили тихие шаги. Он открыл глаза и увидел перед собой бледное заплаканное личико Нианы.
     - Что случилось? – недовольно проворчал он. – Почему ты не спишь?
     - Простите, господин художник, - виновато прошептала девочка дрожащими губами. – Но мне срочно нужен грифель и холст. Мне…мне опять приснился страшный сон. Уже другой, еще страшнее.
    Ольвин протер заспанные глаза, с трудом поднялся на ноги и взял ее за руку.
     - Ложись спать, горе,- сказал он. – Я постерегу твой сон, так и быть.
    Ниана просветлела и доверчиво сжала пальчиками его ладонь. Она не отпускала ее, даже когда легла в кровать, и юноша накрыл ее одеялом.
    Художник просидел у постели Нианы полночи, не вынимая руки из ее цепкой хватки. Девочка дышала ровно и спокойно. Ольвину очень хотелось спать, но он чувствовал, что, если уйдет сейчас, то предаст оказанное ему доверие, оставив Ниану один на один со страшными снами. Почему-то ему стало важно, будет ли спать этот ребенок спокойно в его родном доме. И юноша упрямо тер глаза свободной рукой и считал доски на потолке, пока сон не сморил его на том же месте, в кресле у кровати.
    Чуть небо начало светлеть, Ольвин по привычке проснулся, осторожно высвободил свою руку и начал собираться на встречу с рассветом. Взял холст, краски, зажал под мышкой мольберт, в последний раз взглянул на сладко спящую Ниану и выбрался через окно на крышу.
В воздухе витали остатки звездного пиршества, прятались под листья деревьев запоздалые светлячки, погас ужасный зеленый фонарь. Тропинка наверх блестела от росы. Юноша шел под дождем из сиреневых лепестков и тихо радовался царящей вокруг покойной красоте. Вот и вершина самого высокого утеса – его излюбленное место. Ольвин установил мольберт, а сам сел на мокрую траву, обхватив руками колени, и принялся ждать.
    До восхода солнца оставалось совсем немного, когда на тропинке вдруг показалась маленькая фигурка в желтом. Она все приближалась и приближалась, пока Ольвин с удивлением ни узнал в ней Ниану. Девочка упорно взбиралась вверх, хватаясь ручонками за тонкие стволы сиреневых деревьев.
     - Что ты здесь делаешь? – с негодованием спросил юноша, как только она взобралась к нему на утес. – Иди спать!
     - Простите, господин художник, - отдышавшись, сказала Ниана. – Но я тоже хочу посмотреть рассвет.
    При этих словах что-то внутри Ольвина негодующе закипело. Эта девчонка лишила его завтрака, и теперь он очень голоден. Потом она лишила его сна, и от недосыпа у него раскалывается голова. А сейчас эта бродяжка хочет отобрать у него его рассвет!
     - Иди отсюда, - сказал он ей довольно грубо, но потом немного смягчился, вспомнив, что перед ним всего лишь ребенок, и добавил – Иди куда-нибудь в другое место. Я пришел сюда раньше и хочу встретить этот рассвет в одиночестве, как встретил сотни других рассветов. Думаю, там, меж деревьев вид ничуть не хуже.
     - Но учитель рассказывал мне именно про этот утес, - пролепетала девочка. – Встречать рассвет где-нибудь ниже нет смысла.
    Тут она нахмурилась и произнесла с полной решимостью в голосе.
     - Если вы не разрешаете мне встречать рассвет здесь, то я полезу выше.
     - С ума сошла? Забираться выше опасно, - запротестовал было Ольвин, но Ниана его не слушала. Она уже начала карабкаться вверх, сдирая кожу на коленях и посылая вниз на голову художника град мелких камней.
     - Я непременно должна увидеть этот рассвет, - говорила девочка, подтягиваясь на хилых ручонках и отчаянно дергая ногами в поисках опоры. – Ведь учитель описывал его с таким восторгом… В восхитительных красках... Как я могу его пропустить!
    Тут она не удержалась, рука вдруг соскользнула с уступа, ноги не нашли никакой опоры, и Ниана с тонким визгом полетела вниз. Ольвин едва успел поймать ее над самой пропастью.
     - Ну, налазилась? – спросил он, держа девочку на руках. Ниана вся дрожала от страха и судорожно хваталась пальцами за его рубашку. – Я же тебе говорил.
     - Я еще раз полезу, - прошептала Ниана сквозь слезы. – Пока не поздно.
    Но уже было поздно. На горизонте уже загорелась пронзительно алая полоска рассвета, и по небу грациозным парадом плыли золотистые облака. Так и замер Ольвин с Нианой на руках, очарованный красотой новорожденного дня. Девочка даже дыхание затаила от волнения. Время на вершине утеса замерло, словно тоже любовалось рассветом. Мир перестал существовать. Юноша забыл, кто он, зачем он и когда он появился. Это не имело значение. Сонные, еле теплые лучики целовали его щеки и нос, запутывались в волосах, рисовали на губах мечтательную улыбку. Новый день казался еще прекрасней прошедшего. И великим кощунством казалось браться сейчас за краски и кисть. Даже моргнув, можно пропустить драгоценный миг неповторимого чуда.
     - Господин художник, прошу вас, я все что угодно сделаю, только разрешите мне любоваться отсюда рассветом вместе с вами, - горячо попросила Ниана, когда ярко-желтый диск солнца поднялся над горным хребтом и утопил в золоте лучей серые камни.
Ольвин глубоко вздохнул и поставил девочку на ноги.
     - Что ж, приходи, коль тебе так этого хочется. И не нужно ничего делать. Я ведь уже обещал поделиться с тобой грифелем и холстом, если понадобится. Так почему бы мне не поделиться и рассветом? К тому же, солнце восходит не только для меня. Только обещай, что будешь вести себя тихо.
     - Конечно, обещаю, - быстро, наверное, боясь, что Ольвин передумает, заверила его Ниана.
    Они вернулись домой. Позавтракали тем, что принесла на крыльцо добрая пекарша, а потом Ольвин принялся за работу, а девочка пристроилась на подоконнике и стала смотреть на дорогу.
     - Так я точно не пропущу учителя, - объяснила она.
    В дом художника скоро начали стекаться горожане. Они, как всегда, неспешно рассматривали картины, хвалили их, некоторые забирали с собой. Иные просили нарисовать что-то на заказ.
     - Вы не берете с них денег? – с любопытством спросила девочка, провожая взглядом очередного довольного горожанина с картиной под мышкой.
     - А разве мой брат поступал по-другому? – не отрываясь от мольберта, отозвался Ольвин.
     - Нет, он потому и взял меня в ученицы, что у моей семьи денег не было на мое обучение. У них, если честно, и на пропитание мое денег не было, потому что я в семье была тринадцатой. А учитель согласился забрать меня насовсем…
     - Пожалуйста, не отвлекай меня своей болтовней, - сквозь зубы проговорил юноша. Ему больно было слушать о брате. Воспоминания тогда начинали ворошиться под могильной плитой, куда он так удачно зарыл их много лет назад. Они грозились прогрызть дырочку в сердце и выпить по капле всю кровь, не оставив ничего, кроме горькой боли. В попытке придавить их камнем равнодушия Ольвин и не заметил, что нанес на полотно лишний уродливый мазок и тихо выругался.
     - Вот видишь, - с укором сказал он девочке. – Из-за тебя я испортил картину. Художника нельзя отвлекать.
     - Ой, простите! – растерянно пробормотала Ниана. – А можно…можно я ее перерисую? Учитель иногда разрешал мне копировать его картины.
     - Перерисовывай, - равнодушно сказал Ольвин, швырнув холст в ее сторону. Он чувствовал, как бессильно скалится внутри него злоба, как тихонько подрагивают от ярости руки. Ведь картина была почти закончена, всего пара штрихов осталась! А теперь ее уже не вернуть. Горько.
    Он со вздохом принялся за другую картину. Ниана же взяла холст, грифель, подобрала испорченное полотно и опять забралась на подоконник. Так они и просидели до вечера. Когда за окном зажегся зловещим светом зеленый фонарь, художник подошел к девочке и положил руку ей на плечо.
     - Пойдем, я уложу тебя спать. А то ведь опять кошмары приснятся.
     - Посмотрите, как у меня получается, господин Ольвин, - попросила та, протягивая  ему свою работу. Юноша взял холст, пригляделся, повертел на свету. Набросок был выполнен замечательно, если учитывать, что выполнен он рукой маленького ребенка. 
     - Очень хорошо, - с неохотой похвалил художник. – Только линии бы вот тут слегка поправить…
    Он схватил грифель и положил холст на подоконник. Ниана с любопытством заглядывала ему через плечо.
     - Вот, смотри, их надо вести плавно и уверенно, не делая лишних штрихов. И листьям я бы придал более четкую форму.
    Ниана кивнула, взяла у Ольвина грифель и принялась исправлять ошибки. Юноша следил за ее работой и отчего-то улыбался. Ему было хорошо и уютно, даже гулять идти не хотелось.
     - Вот так? – девочка наконец оторвалась от холста и снова показала рисунок.
     - Уже куда красивее, - не мог не признать Ольвин и, заметив, что маленькая художница зевает, добавил. – Но лучше продолжить при дневном свете. Пойдем, я посижу с тобой, пока ты не уснешь.
     - А потом снова пойдете бродить один по городу? – спросила девочка, забираясь в постель.
    Юноша кивнул и поправил на ней одеяло.
     - Я думаю, что кошмары приходят с улиц. Буду их отпугивать, - прошептал он ей на ухо, позволяя маленьким пальчикам снова схватиться за его ладонь. Ольвин и сам не знал, зачем сказал это ей. Совсем недавно он на нее страшно злился, и только городская молва мешала ему выгнать Ниану прочь. А теперь вот он даже рад, что девочка так легко поверила ему и теперь крепко сжимает его руку, словно страшась свалиться в какую-то неведомую пропасть.
    Вскоре послышалось умиротворяющее ровное сопение. Девочка спала. Ольвин тихо вышел в ночь и пошел по сонным улицам, переходя дорогу кошкам и собирая на шляпу звездный свет. Темнота укутала его заботливо и ласково, как родная мать, и позволила мыслям его изливаться из головы в свои черные ладони. Ольвин всегда отдавал ночи на хранение  все свои переживания. А теперь их оказалось как-то подозрительно много. Полуразмытой тенью бродил художник меж домов, в которых спали люди и жили его картины. Ему казалось, что он слышит их приглушенные голоса, обращающиеся к нему с благодарностью и приветствиями.  Ночная бабочка села ему на шляпу сложила крылья. Ольвин вздохнул. Что еще ему придется разделить на двоих с этой странной девчонкой, подарком насмешливого рассвета? И так ли это плохо – делиться? Холодные звезды не отвечали ему. Им было все равно.
    Долго гулял Ольвин по городу, куда дольше, чем обычно привык. А вернувшись, закутался в тряпье на своем чердаке и погрузился в сон без сновидений.
    Его разбудил звонкий голосок Нианы.
     - Господин Ольвин, вставайте, а не то проспите рассвет!
    Юноша подскочил, как укушенный. Никогда еще на своей памяти он не просыпал восход солнца. Что же это такое происходит с его жизнью?
    Они встретили рассвет вместе, сидя рядышком почти в одинаковых позах и устремив глаза на разливающийся по сиреневому небу алый сок проснувшегося солнца. Тишина царила вокруг, воздух был свеж и светел. Серые горы стали пурпурными, потом – золотыми, и аромат проснувшихся цветов окутывал их сияющие вершины.
    Потом они вернулись домой, и сразу же принялись за работу. И снова Ольвин невольно стал учить Ниану, как правильно наносить штрихи и вырисовывать детали. Девочка все схватывала налету. И не мудрено, ведь брат юноши был прекрасным художником, наверное, лучшим на свете. Ольвин в это искренне верил.
    Рассвет сменял рассвет, рассыпалась звездами ночь, оживали красками черно-белые картины на мольберте. Вскоре Ниана закончила восстанавливать испорченный рисунок, и Ольвин был очень доволен ее работой. Девочка попросила разрешения нарисовать что-то еще, а юноша не стал ей запрещать. Кто он был такой, чтобы мешать музам приносить в мир свои дары рукой этого маленького существа?
    Он порой подолгу злился на нее, порой она была ему просто невыносима, и страшно было только представить, что однажды она выселит его из дома, потому что невозможно станет жить рядом с этой болтливой, вездесущей любопытной девчонкой. Но каждый раз, покорно протягивая ей перед сном свою ладонь, Ольвин чувствовал необъяснимый прилив сил, странную радость, согревающую сердце. Радость от ощущения того, что он вдруг стал кому-то нужен. И, со временем, он перестал уходить в ночь на прогулку со своим одиночеством, а оставался тихо рисовать у кровати Нианы, прислонившись спиной к деревянной ножке и вслушиваясь в тихое детское дыхание. 
    Он уже не мог представить себе рассвета без нее. Ему казалось, что, если не будет с ним рядом этой маленькой худенькой девочки в страшном желтом плаще, то солнце просто не сможет взойти. Сорвется с небес и распорет желтый живот о высокие горные пики, и тогда огонь зальет всю планету, и все погибнет. Он полюбил свой город, потому что она иногда бродила по его улицам, навещая то добрую кабатчицу, то ткачиху, то пекаршу. Домой она возвращалась всегда с гостинцами для себя и для него. Ему радостно было ходить по мостовым, зная, что недавно прошлись по ним и ее маленькие ножки.
    Иногда он ворчал на нее, а порой даже повышал голос, и Ниана готова была расплакаться, глядя в его сумрачное лицо. Она ведь не знала, как юноша втайне боялся ее слез. Больше всего на свете теперь он боялся ее слез, в каждой пролитой слезинке виня свою злую, жестокую натуру. Поэтому, выбранив себя за несдержанность, он старался изо всех сил сделать так, чтобы она улыбнулась. Это было сложно. Он не привык извиняться, а раскаяние делало его неловким в словах, вгоняло в краску и путало мысли. Порой ему приходилось ждать этой улыбки целый день до вечера, но, дождавшись ее, он чувствовал себя так им счастливым, словно увидел рассвет на закате.
    Они все делали вместе. Взбирались за руку по черепице на утес, потом выше и выше, между ароматных сиреневых верхушек цветущих деревьев по узкой тропинке. И еще выше, туда, где просыпается день, где на бледном девственном небе гаснут большие звезды, и неведомый художник алыми и золотыми красками раскрашивает белоснежные облака. Им не нужно было слов, чтобы высказать друг другу, как долго ждали они нового дня. Потом, когда солнце торжественно поднималось над пиками гор, они спускались вниз и принимались за работу. Ниана забиралась на подоконник, а Ольвин болтал с посетителями и принимал их заказы, показывал новые картины, меж которых появились и работы девочки, желал удачи и обещал зайти то на обед, то на ужин. По безмолвному согласию всех жителей города Ниана стала считаться его ученицей. Ольвин не мог с этим спорить. Сложно отрицать очевидное.
    Однажды перед сном девочка сказала ему.
     - Знаете, господин Ольвин, я ошибалась. Вы очень похожи на учителя.
     - Спасибо, - улыбнулся Ольвин в ответ. Знала бы Ниана, как важно было ему услышать эти слова, пусть и сейчас, через много лет, как горько и страшно, но одновременно радостно и тепло было ему их услышать.   
    Прошло лето. Отцвели деревья в горах, и осенние ветра начали свою неспешную прогулку по улицам Нартана, заглядывая в окна и опрокидывая цветочные горшки. Потом в горах проснулся снег, и метелью замело дорогу на утес, где Ниана и Ольвин встречали рассветы. Но и сквозь снега, держась за руку и стараясь не растерять холсты, шли художник и его ученица наверх, помогая друг другу не утонуть в больших сугробах. Они не боялись замерзнуть. Они верили, что взойдет солнце и согреет их. А еще они верили, что, если вовремя не встретить солнце, то оно обидится и уйдет спать опять. Точнее, верила Ниана, а Ольвин не пытался ее разубеждать. Только улыбался краешком губ.
    А в первый день весны Ниана закуталась потеплее в плащ, спрятала в складках портрет Ольвина, нарисованный в самый первый день их знакомства, и, когда юноша протянул ей с крыши руку, чтобы помочь взобраться наверх, сказала грустно и тихо.
     - Простите меня, господин Ольвин. Я прожила у вас почти год, а моего учителя все нет. Наверное, вы правы, он сюда больше не вернется, и мне незачем ждать его тут. Простите, что не ушла сразу, но я так долго искала этот город, так хотела увидеть учителя снова, что просто не могла поверить тогда вашим словам. Спасибо вам за все и прощайте.
Ольвин чуть с крыши не свалился. Сотни слов и ругательств, возгласов обидных и не очень,  сотни просьб и обещаний  вертелись у него на языке, но он большим горьким комком проглотил их все, все еще не в силах поверить, что такое могло приключиться. Он уже привык считать Ниану частью своего дома, да что там дома, частью себя самого. И теперь ему говорят, что пора избавиться от руки или ноги, или, может, даже сердца. Ольвин смотрел на девочку, свесившись с крыши и рискуя грохнуться вниз головой в подтаявший сугроб, который намело прямо под зеленым фонарем. Она с нетерпением ждала его ответа, теребя пальчиками бахрому на плаще.
    Художник долго молчал. А потом протянул девочке руку и спокойно сказал:
     - Ты можешь остаться.
    Ниана будто этого и ждала. Она вцепилась в его руку, как утопающий в брошенную с берега веревку а, когда они забрались на самый верх утеса, сказала юноше очень серьезно.
     - Вот я и дождалась своего учителя.
    Ольвин только улыбнулся. Он был чрезвычайно доволен собой.
    Всю весну они вдыхали аромат цветущих деревьев, бродили в горах меж кристальных ручьев и собирали с раскидистых кустов кислые ягоды, желтые, как плащ Нианы. Каждый день девочка просила Ольвина подняться все выше и выше, и он, невзирая на страх, следовал за ней.
    К концу весны по Нартану поползли тревожные слухи. Владыка соседнего королевства собрал огромную армию и по кусочку захватывал пограничные земли короля, частью коих владений являлся город. Горожане роптали, что война не обойдет и их. Но власти Нартана были уверены, что король вскоре даст достойный отпор, и армия не успеет подойти к горам.
Ниана начала сильно беспокоиться. Она просила художника забираться все выше и выше, пока не нашла достойный пункт наблюдения. Тот утес, на котором Ольвин раньше наблюдал рассветы, они оставляли далеко внизу. Юноша и не думал, что когда-нибудь осмелится взобраться так высоко. Но рядом с Ниаонй ему почему-то не было страшно свалиться в пропасть. Летом они полдня проводили в горах под рыжим кругляшом палящего солнца. Ольвин рисовал, а Ниана смотрела вниз, на раскинувшиеся под ее ногами земли, в которых бушевала война.
     - Смотрите, господин Ольвин, видите, там, на равнинах собирается огромное воинство, - в тревоге говорила девочка, стоя на широком выступе, с которого можно было видеть за много миль вперед. – Что станет с нашим городом, если оно дойдет до нас?
     - Горожане примут бой и проиграют, город будет захвачен и разорен, - равнодушно отвечал ей художник. Ему куда больше нравилось любоваться хрупкими цветами на склонах равнины, чем каким-то темным войском.
     - А что будет с нами? – не унималась Ниана. Ольвин подошел к ней и взлохматил ее длинные волосы.
     - Я спрячу тебя в горной пещере, где нас никто не найдет, - сказал он.
     - А город будет умирать? – шептала девочка. – Без нас?
     - Мы лишь художники, не воины. Что мы можем против стрелы и клинка? – вздыхал юноша.
    Вскоре сбылись опасения Нионы. В начале осени на Нартан была совершена атака соседнего короля, возжелавшего перебраться поближе к горным вершинам. Пока город штурмовали,  Ольвин успел сбежать по крыше в горы, унося на руках спящую ученицу. Он укрыл ее в потаенной пещере, откуда вытекал журчащий ручей. Потом перенес туда мольберт, холсты и остатки провизии в надежде, что далеко в горы воины не полезут.
    Пещера была темной и сырой, и  у Нианы скоро начался сильный кашель. Ольвин не знал, как ей помочь. Ему страшно было слушать, как звучит гулкое эхо ее кашля по ночам, страшно было видеть, как содрогается в конвульсии ее маленькое тельце, страшно было понимать, что это все – его вина, но еще страшнее был осажденный город внизу и  зловонный запах смерти пополам с ароматом сиреневых цветов.
    Юноша на руках выносил Ниану наружу, чтобы она могла любоваться рассветами вместе с ним, но вскоре с ужасом и горечью заметил, что от этого девочке делается хуже. Ниана была так слаба, что с трудом поднимала голову, когда он подносил к ее потрескавшимся губам чашку с водой. У Ольвина опускались руки. Он не был целителем, он был художником. И теперь, когда всему смыслу его жизни грозила опасность, у него не хватало сил. Ниана теперь все время лежала в пещере, укутанная в свой плащ и тряпье, а художник сидел рядом и согревал дыханием ее маленькие пальчики. Больше он ничем не мог ей помочь.
    Наконец, Ольвин решился попробовать выбраться в город и украсть лекарства.
     - Не ходите туда, господин Ольвин, - просила Ниана, умоляюще сжимая его ладонь. – Я не хочу оставаться здесь одна.
     - Я обещаю тебе, что вернусь, - сказал юноша и исчез меж горных вершин. Он очень боялся не суметь, очень боялся, что его поймают, и Ниана больше никогда не встретит рассвет. И страх этот делал его поступь неслышной, а движения проворными. Он ловко забрался в свой опустевший и разграбленный дом, незамеченным пробрался в погреб и нашел там связки с травами. На обратном пути Ольвина едва не заметили, и земля пару раз качнулась у юноши под ногами, а сердце едва не оборвалось вместе с прерывающимся от волнения дыханием, но судьба была к художнику милостива. Он вернулся в пещеру целым и невредимым.
    Травы немного помогли Ниане. Она даже встала на ноги и начала рисовать. Однако жестокие осенние ветра снова загнали девочку в темную пещеру под груду тряпья. Запас трав иссяк, и Ольвин решился на вторую отчаянную вылазку в захваченный город.
    Он тихо вернулся домой и не узнал то место, где раньше жил. Светлый приветливый город, где по улицам бродили кошки и улыбающиеся прохожие, где из таверн доносилось пение, а из пекарни пахло свежими лепешками, умер. Ольвин обнаружил его труп, растерзанный и изуродованный, раскинувшийся у подножия гор во всем своем новом кровавом уродстве. Над ним долго глумились иноземные воины, хотя сразу их насилие было не слишком заметно. Кто-то жестокий оставил улицам прежний вид, но вместо добродушных горожан пустил по ним жутковатых черных воинов с большими мечами, в таверне слышались грязные ругательства и шум драки, а от пекарни осталось лишь серое пепелище. Даже зеленый фонарь, тот самый страшный зеленый фонарь был пригнут к земле, словно он подобострастно кланялся новым владельцам.
    В доме Ольвин трав не нашел. В лавке лекаря, куда ему чудом удалось пробраться, их тоже почему-то не было. Юноша не отступил. Он поклялся себе обшарить весь этот мертвый город, но найти лекарство. Тенью скользил он по знакомым, но чужим  улицам, заглядывал в разбитые стекла домов. И всюду видел лишь уродливые карнавальные маски, карикатуры на прежнее счастье. Как горько ему было в те мгновения, когда он касался ступнями стонущих камней, и в каждом разбитом окне виделся ему немой упрек. «Тебя не было рядом, когда меня терзали их зубы, тебя не было рядом, когда меня  тискали их похотливые руки, тебя не было рядом, когда я выл от боли и отчаянья. Тебя, которого я любил и которому доверял все свои секреты, показывал все тайники. Тебя, которого старался радовать каждый день блеском улиц и улыбками соседей. Тебя, которого лелеял, как дитя, под покровом ночи. За что же ты, жестокий, меня оставил? Почему не защитил меня?» - шептал ему со всех сторон мертвый город. Ольвин рад бы заткнуть уши, но страшные стенания врывались в его голову с каждым шагом по разбитым камням, с каждым взглядом на разрушенный дом. Он проклинал свою трусость, проклинал свое малодушие. И только мысль о Ниане, чей кашель хрипло раздавался в темноте пещеры, не давала ему упасть на грязный заплеванный камень и разрыдаться, как брошенный ребенок. 
    В одном из домов Ольвина заметили. Он с трудом успел скрыться, но страшные темные воины продолжали прочесывать город в его поисках. Ольвин не помнил, как добрался до своего бывшего дома, весь его путь напоминал салки с собственной тенью. Погоня преследовала юношу до самых гор и поклялась распять, если он снова сунется воровать. Теперь путь в город был закрыт.
    Ниане становилось все хуже и хуже. Она уже едва могла дышать. Ольвин чувствовал, как что-то внутри него обрывается, будто и сам он вот-вот застынет на страшной грани между жизнью и смертью.
    Юноша ненавидел себя за собственное бессилие, ненавидел жизнь за ее несправедливость, ненавидел всех, но толку от его ненависти было никакого. Он уже не рисовал. Целыми днями сидел он рядом со своей ученицей, крепко сжимая ее руку. И думал. А когда мысли становились настолько невыносимыми, что хотелось тихонько завыть от боли, он отходил к ручью и смотрел, как утекает из пещеры вода. Ему казалось, что вместе с водой утекает и жизнь Нианы. И тогда он проклинал этот ручей, потому что больше сделать ничего не мог.
     - Господин Ольвин, - однажды тихо позвала его девочка.
     - Что? – Ольвин, сидевший у ручья и безразлично смотревший, как медленно течет из камней прозрачная струйка живительной влаги, встрепенулся. – Чего ты хочешь, Ниана?
     - Я хочу…, - девочка сильно закашлялась, но утерла выступившую на губах кровь краешком желтого плаща и продолжила. – Я хочу, чтобы вы рисовали. И показывали мне ваши рисунки. Пожалуйста, я очень этого хочу.
    И Ольвин послушно начал рисовать. Забитый горем, страхом и страданиями, он думал, что больше никогда не сможет взяться за кисть. Но, однако, смог. Сначала у него выходили только мрачные картины, полные печали и безнадежности, но однажды Ниана попросила его нарисовать что-то живое и ароматное, например, дерево в сиреневом цвету, как те, что растут на тропинке к их утесу. И Ольвин, хоть и не с первой попытки, сумел изобразить его по памяти, таким, каким видел весной по дороге в рассвет, красивым, благоухающим и светлым. Таким светлым, что мрак сырой пещеры немного рассеялся. Увидев рисунок, Ниана улыбнулась и протянула к нему руки, как к солнышку. Юноша так обрадовался этой перемене в ее состоянии, что сразу же, не позволяя себе ни минуты отдыха, принялся рисовать снова. Он рисовал и днем, и ночью, при сиянии тусклых звезд и луны, удивляясь, как его краскам удается впитывать льющийся с небес свет. Девочка клала его рисунки себе на грудь, и на какое-то время ее кашель утихал.
      - Ваши картины меня греют, господин Ольвин, - слабо улыбаясь, говорила ему Ниана. – Рисуйте же больше, рисуйте что-то хорошее, приносящее радость.
    И Ольвин рисовал. Его пальцы были испачканы краской, в глазах иногда темнело от недосыпа, он отощал, едва держался на ногах от усталости, но все равно рисовал. Пока кисть не выпадала у него из рук, завершая картину последним ярким штрихом.
    Но однажды он обмакнул кисть в палитру и обнаружил, что красок больше нет. Он не знал, как сказать об этом Ниане, боялся, что эта новость разорвет ей сердце. Ольвин решил перейти через горы и добыть новые краски.
    Юноша не стал рассказывать Ниане о своем намерении. Он знал, что девочка испугается и станет его отговаривать. И он, страшась, что она погибнет одна без него в  холодной темноте, передумает идти. Но художник чувствовал, что должен рискнуть сделать то, что раньше считал невозможным. Теперь, когда все самое дорогое в любую секунду может стать пеплом, он просто обязан совершить чудо.
     - Ты нарисуешь мне рассвет? – спросила Ниана, крепче сжимая руку Ольвина. Она будто чувствовала, что он собирается уходить.
    Ольвин с трудом дышал. Оставлять ее одну в пещере в середине зимы было едва ли не большим безумием, чем идти через горы. Но, если он перестанет рисовать, Ниана умрет от тоски. Он просто обязан суметь.
     - Пожалуйста, дождись меня. Я скоро вернусь и нарисую тебе рассвет, - пообещал Ольвин девочке и ушел в метель. Ниана осталась одна во мраке.
    Долго брел Ольвин под снегом, подставляя лицо метелям и ветрам, едва не срываясь с обрывов, сдирая в кровь кожу, замерзая почти насмерть по ночам. Жестокая стихия пыталась его покорить, швыряла его на колени, душила и ослепляла, надеясь навсегда оставить при себе его холодное тело, но измученный, полуживой, полубезумный он поднимался и шел дальше, превозмогая страх, превозмогая боль, кляня себя за глупое бессилие, он сжимал зубы и шел вперед, сражаясь с горами за каждый шаг. За каждый вздох, за каждый глоток надежды. Он чувствовал, что не дойдет. Кровь его застывала в жилах, и все сложнее и сложнее было заставлять ее течь быстрее. Но в минуты, когда юноша падал без сил, чей-то тихий голос будто шептал ему на ухо: «все хорошо, все не напрасно», и он вставал и снова мчался, прорываясь вперед,  срывался, но снова карабкался вверх, пока не вырвался наконец из цепких лап гор.
    Ольвин вышел к городу. Полузамерзший, полубезумный, но живой. Там его спросили, что ему нужно.
    «Мне нужны лекарства» - хотел было сказать юноша, но вдруг почувствовал, что травы уже не помогут, в них нет больше пользы, они бессильны, как был когда-то бессилен и он сам.
    Ольвин попросил красок и холстины, и ему их дали, не спрашивая, кто он и откуда. В глазах юноши светилось нечто такое, отчего все вопросы сразу обращались пылью, и хотелось склонить перед ним голову, как перед святым, и попросить благословения. Путь назад оказался вдвое короче. Ольвин очень торопился. Он боялся опоздать, боялся не сдержать обещание, боялся, что все уже потеряно. Он словно летал по горным тропам, меж снежных сугробов и гигантских пропастей. Тело его чувствовало нестерпимую боль, страдало от голода и жажды, но разум был далеко, где-то возле маленькой пещеры, из которой вытекал ручей, и не осознавал этой боли. Два больших невидимых крыла трепетали за  плечами художника, вознося  его  всякий раз, как он срывался с утесов.
    Юноша не знал, как долго путешествовал, и когда это страшное путешествие закончилось . Он хотел было сразу вернуться в пещеру к Ниане, но вспомнил, что обещал ей нарисовать что-то. Что-то очень важное… Небо начало светлеть, и Ольвин вспомнил, что обещал нарисовать рассвет. Тот самый, который не решался изобразить до сих пор. Он побежал на вершину утеса, установил мольберт, занес кисть и вдруг заметил, что у него сильно дрожат руки. Он боялся не суметь.
    «Не бойся» - прошептал ему ветер. – «Все получиться. Надо только уметь верить. Надо только уметь ждать»
    И тогда он попробовал. Но ни умения, ни красок его не хватило. Юноша порвал первый холст и скинул его с утеса. Пришлось Ольвину дожидаться нового рассвета. И снова пытаться, чтобы снова порвать неудавшуюся картину. Ему казалось, что он никогда не сумеет, что это просто выше его сил. Но юноша помнил, что обещал Ниане, и говорил себе,  что не может, не имеет права вернуться к ней без рассвета. Если уж она не в силах прийти и встретить рассвет, то рассвет обязательно должен встретить ее. И Ольвин снова брался за кисть и прилагал все усилия, чтобы создать на полотне тот рассвет, который возникает перед его глазами алыми полосами на сиреневом небе.
    Летели, словно листья, холсты с обрыва. Закат сменялся закатом, но Ольвин жил только на рассвете. В другое же время он находился где-то между сном и явью, между небом и землей, в бегах от страшных мыслей и предчувствий. Он не собирался отступать, заставляя себя вновь и вновь смешивать краски. Чтобы изобразить рассвет, нужно было рисовать очень быстро, чтобы успеть запечатлеть все за несколько мгновений.  Но Ольвин не успевал. Но с каждым разом он был все ближе и ближе к цели, с каждым испорченным холстом рассвет расцветал под его кистью все ярче и реальнее.
    И вот она была готова. Картина, нарисованная за мгновения. Она была совершенна, словно рассвет перетек на нее с самого небосклона и решил остаться навсегда. Ольвин, не дожидаясь, когда высохнут краски. Схватил мольберт и бросился к пещере. Внутри царил мертвый мрак. Ручей, что вытекал из пещеры, замерз и теперь тускло поблескивал ледяной лентой в свете зимнего солнца.
     - Ниана, - позвал юноша. Голос его дрогнул. Никто не ответил. – Ниана! Ниана, проснись. Я принес тебе рассвет!
    Тишина. Ни звука в ответ. Ольвин поставил мольберт входа и вбежал внутрь.
     - Не ходите туда, господин Ольвин, - вдруг раздался тихий голос. – Там вас ждет только боль. Такая боль, которую вы можете не вынести. Лучше вернитесь к своему рассвету. К моему рассвету. К нашему рассвету. Ведь он так прекрасен.
    Ольвин обернулся. На тонком льду стояла Ниана. Все тело ее было подобно ледяной корке, что покрыла ручей. В глазах плескалась грусть.
     - Ниана, - юноша медленно подошел к ней, не желая верить собственным глазам.  – Почему?
     - Мне было очень холодно, и темно, и страшно. А потом замерз ручей. И вместе с ним я. Но вы не должны плакать, господин Ольвин. Ведь вы живы. И вы можете видеть рассвет.
     - Я жив? Но я потерял все, что только у меня было. У меня нет ни города, ни тебя…,  - Ольвин хотел взять ее за руку, но поймал лишь пустоту.
     - Вам будет больно поначалу, но скоро наступит весна, и деревья утонут в сиреневом цвету, а рассветы станут еще краше, - печально улыбнулась Ниана. 
     - Но где же я буду жить? – прошептал Ольвин обреченно.  – Я не хочу больше быть одиноким.
     - Вы ведь художник. Вы можете нарисовать себе новый мир, - сказала девочка и вдруг засмеялась. – Вы ведь умеете и верить, и ждать, и рисовать. Так что вам стоит?
     - Действительно, что мне стоит! – воскликнул юноша и бросился к мольберту. Он схватил грифель и прямо поверх розовых, алых и золотых полосок рассвета нарисовал свой родной город, свой дом, чья крыша находится совсем близко от первого утеса, от которого идет дорога в небо, и зеленый фонарь перед домом. На крыше сидела девочка в желтом плаще. А ввысь, прорезая пиками рассветное небо, уходили горы. И на их тропах цвели сиреневые цветы, а со склонов бежали веселые ручейки. Грифель внезапно сломался, но картина уже была готова. Ольвин отошел на пару шагов и понял, что это – лучшее из всего, что он когда либо рисовал. Тогда он шагнул вперед, зажмурился, и понял вдруг, что больше нет замерзшего ручья у него под ногами. Так же, как не было ни нападения на город, ни страшной зимы, ни путешествия через горы.
    Когда Ольвин открыл глаза, то увидел рядом смеющееся личико Нианы.
     - Я умер? – спросил он.
     - Нет, это юноша с картины умер, - ответила  девочка, широко улыбаясь и показывая ему рисунок, на котором у замерзшего ручья рядом с мольбертом лежал истощенный юноша с остекленевшими глазами. – А ты живой. Навеки живой.
    Ручей, вытекавший из Незрячей Пещеры, всегда замерзает первым, стоит лишь осени вступить в свои владения. Один рассвет знает, почему.