Весна сорок четвертого

ВЕСНА СОРОК ЧЕТВЁРТОГО


Тем летом мать меня таскала по врачам – собирали анализы, готовились к школе – в первый класс  я должен был пойти в сентябре. Но в этот раз школа не состоялась – в неё я пошел аж через три года и сразу во второй класс.
Помню, как  сейчас, яркий солнечный день, на залитой солнцем веранде сидели мой отец и сосед по коммуналке – гражданский летчик дядя Митя. Они внимательно слушали радио. Суровый голос кого – то из вождей объявил: «Наше дело правое – победа будет за нами». Увидев меня, отец счастливо улыбнулся и, потрепав меня по кудлатой голове, радостно произнес: «Повоюем, сынок». «Повоевали»: и года не прошло, как отца замучили в гестапо, дядя Митя погиб под Керчью в воздушном бою,тетю Раю и Вадика расстреляли немцы только за то,что тетя Рая была еврейка, а мать моя умерла уже после освобождения города, не дожив три недели до Победы.
А сейчас мы все: отец с матерью и я, дядя Митя с женой тетей Раей и моим одногодком сыном Вадиком,  сидели на залитой солнечным светом веранде и слушали по радио песни про то, что «наш бронепоезд стоит на запасном пути», про то как «кони сытые бьют копытами, встретим мы по сталински врага», про то, что «если завтра война, если завтра в поход – будь сегодня к походу готов». Мы свято верили, что три «танкиста, три веселых друга – экипаж машины боевой» наверняка защитят Родину от любого врага.
Да, как поется у Высоцкого «Мы не успели, не успели оглянуться», а в город уже входила немецкая армия. Отец пропал – как я потом узнал, он был в так называемом истребительном батальоне, я же заболел корью и эвакуироваться мы с матерью не смогли. Правда к приходу немцев корь прошла, но начались другие беды. За день до падения города объявился отец – предупредил мать: уходим в лес, собери самое необходимое. Мне предложение уйти в лес пришлось по душе – сиди там в землянке, а по ночам  выходи бить фашистов. Но лес не состоялся, мне ничего не объясняли. Как я узнал после освобождения: отец был оставлен на подпольной работе. Мать зачем – то заменила портрет Ленина портретом Пушкина.
Город начали бомбить. Бомбили вокзал, а на жилые кварталы бросали железные бочки из под бензина с пробитыми в них отверстиями. Над городом стол дикий, не умолкающий, наводящий ужас, вой. Все жители нашего двора  прятались под лестницей, ведущей на второй этаж. Под лестницей  стояли все соседи: и русские, и евреи, и  татары, и караимы, и армяне, и греки. Стояли объятые ужасом. И вот среди этого воя, грохота, взрывов и стрельбы, через двор совершенно спокойно, размеренной походкой прошествовал сосед с первого этажа  - на голове, придерживая его руками, он нес большой радиоприемник. Оставив приемник дома, сосед через некоторое время принес еще один, а потом еще и еще.  Я удивленно спросил у матери – зачем ему столько приемников и где он их берет, и почему он не боится бомбежки. В городе грабят магазины, ответила мать, зачем соседу столько приемников она не знала. А не боится бомбежки он потому, что глухонемой и ничего не слышит. Через неделю, после полной оккупации, немецким командованием было приказано приемники сдать, глухонемой сосед их не сдал и был расстрелян.
Прекратив примерно через сутки бомбежку, немецкие самолеты начали облет города на бреющем полете – над городом стоял невероятный рев, жители, цепенея от ужаса, сидели в подвалах, прятались под кровати, под столы, накрывали головы подушками. Так продолжалось всю ночь. А утром улицы города наполнились грохотом танков, ревом автомобильных моторов, треском мотоциклов и топотом сапог  марширующей под мелодию «Торреодор, смелее в бой», немецкой пехоты. Вместе с немцами в город вошли и румынские войска, которые производили впечатление цыганского табора.  В форме ядовито – желтого цвета , на лошадях и каких – то арбах, крикливые, производили шуму больше, чем вся немецкая техника. Отца  дома не было, где он мы не знали.
Через несколько дней, часов в девять вечера в дверь забарабанили чем – то тяжелым,ы узнали позже, завоеватели использовали для стука приклады винтовок и автоматов. Побледневшая мать дрожащими руками открыла дверь. Оттолкнув ее, вошел румынский солдат, осмотрел квартиру  и кое - как объяснил матери, что  у нас в спальне будет ночевать румынский полковник - колонель. Приказал нагреть воды и ждать. Примерно через час колонель явился Это был приземистый, похожий на одетый в военную форму бочонок, человек. На голове его, прикрепленной к туловищу напрямую, минуя шею, красовалась громадная военная фуражка. Он прошел мимо нас с матерью , не повернув в нашу сторону голову, брезгливо оттопырив нижнюю губу маленького слюнявого ротика на кирпично – красном одутловатом лице. Дверь в спальню осталась приоткрытой и я, улегшись на свою кровать, с любопытством и страхом наблюдал за пришельцами.
    Денщик, высокий и тощий, похожий на жердь, быстро и ловко раздел колонеля до нижнего белья и выбежал на кухню. Через  пару минут он вернулся с теплой водой в тазике, поставил его у кровати, на которой развалился его толстый, бочкообразный господин. Минут через пять толстяк лениво сел на кровати и, опустив ноги в таз с горячей водой, блаженно зажмурился. Денщик опустился на корточки и старательно вымыл колонельские ноги, вытер их полотенцем , протерев каждый пальчик. Полковник блаженно откинулся на подушки. Денщик принес в спальню чашку горячего, ароматного кофе. Но, подавая его полковнику, сделал неловкое движение и несколько капель пролил на холеные руки толстяка. Полковник что – то злобно прорычал, вскочил с кровати и стал бить денщика стеком по лицу, а тот стоял навытяжку, только голова дергалась от ударов. Я долго не мог уснуть и только когда пришла мать и прижала меня к себе, я забылся тревожным сном.  Снился мне  жирный колонель, у которого выросли рога. Он прыгал в одних кальсонах, с болтающимися тесемками и пытался мня лягнуть. Я ловко уворачивался. А потом мать стукнула полковника промеж рог, полковник заблеял и исчез.  Утром ни полковника, ни его денщика  в доме уже не было. Я на всю жизнь запомнил полковничью рожу и окровавленную физиономию его денщика.
        По дворам пошли мародеры. Один такой забрел к соседке – молодой женщине тете Гале, которая жила с шестилетней дочкой Вероськой. Мы с матерью были у них, когда раздался стук в дверь. Потом дверь распахнулась и на пороге возник высокий, стройный, подтянутый немецкий офицер, который на ломанном русском языке объяснил, что хочет чаю. Чаю в доме не было и немец со словами «Айн момент», остановив пытавшуюся уйти мать, снял шинель, бросил ее на стул и куда – то ушел. Вскоре вернулся и начал швырять, именно швырять, а не выкладывать, на стол, пачки сахара, чая, печенья. Тетя Галя дрожащими руками заварила чай, расставила на столе чайные чашки и блюдца. Началось чаепитие, которое я помню до сих пор. С опаской глядя на немца, я протянул руку к сахарнице и взял кусочек сахара и тут же получил удар по лицу и отлетел в угол. Мать вскочила и бросилась на немца, но он стукнул и ее. Мать прилетела в угол, где валялся я. Немец засмеялся и со словами «Ауфштеен, мадам» протянул ей руку, поднял ее и мы снова уселись за стол. Попивая чай, немец на ломанном руском языке объяснял нам преимущества немецкой культуры – нельзя брать сахар руками, а чай, печенье и сахар, объяснил он, забрал у юден, как поняли мы позже, у соседей евреев. Попив чай, мы с матерью ушли, а немец неделю жил у тети Гали
Перед новым годом к нам на постой стали двенадцать немецких солдат.  Нас с матерью выдворили на кухню, сами расположились в комнатах. Внимания на нас не обращали – как будто бы нас не существовало. Каждый вечер, свалив в кучу автоматы, они пили шнапс и, собрав соседних ребятишек, заставляли их петь «Катюшу» по нескольку раз. Однажды ночью я проснулся от того, что  кто – то что – то совал мне под подушку. Я оцепенел от страха. Была глубокая ночь. За окном стояла кромешная темень – что называется «не видно ни зги». Ночную тишину нарушал рев автомобильных моторов, отрывистые команды на немецком языке, топот сапог бежавших куда – то людей. Кто – то в темноте подбегал к моей постели и что – то совал мне под подушку. Через некоторое время все замолкло. Прижавшись  друг к другу, мы с матерью дождались рассвета. Солнце лениво вылезло из - за горизонта и осветило город рассеянным светом. Я полез под подушку и обнаружил там пакет с бутербродами, две плитки шоколада, несколько упаковочек с немецкими круглыми конфетами – леденцами и булку хлеба. Это постояльцы – немецкие солдаты одарили меня. Меня одарили немецкие солдаты, которые нас  за людей не считали, не стесняясь нас, громко портили воздух и оправлялись в вырытую в углу двора яму, ничем не прикрываясь, а ходить в общий туалет брезговали, потому, что туда ходили мы – недочеловеки. Солдаты, которые пристрелили всеобщего любимца дворового пса Пирата только за то, что он на них лаял, видимо, чуя не русский дух и желая показать свою преданность своим хозяевам – жителям двора. Солдаты, которые забили  прикладами соседа Алешу, который знал немецкий язык и имел неосторожность сказать им что – то неугодное. Враги одарили меня хлебом, шоколадом, бутербродами и конфетами. Днем мы узнали, что в Феодосии и Керчи высадился  наш десант, и немецкий гарнизон  был поднят по тревоге. Может быть, делясь со мной хлебом, немецкие солдаты подсознательно просили своего немецкого Бога о прощении за то, что они творили на нашей земле.
В январе 1942 года мне исполнилось восемь лет. В день рождения мой дружок Антон подарил мне самый ценный в моей жизни подарок, который я храню по сей день. Он  подарил мне свой рисунок, на котором был изображен пограничный столб с надписью С.С.С.Р. и наш пограничник у этого столба колет штыком поднявшего руки вверх фашиста.. Я рисунок никому не показал, даже матери. На следующее утро, чуть свет пришел Антон и потребовал свой  подарок. Я подумал, что он испугался, принес рисунок, в душе презирая своего друга за трусость. Антон взял рисунок и молча пририсовал  пограничнику женские кудри – вот, мол, даже наши женщины бьют проклятого врага, и вернул рисунок мне. Я взял рисунок и хотел пойти его спрятать, но Антон остановил меня: рисунка мало, сказал он, Родине надо помогать справиться с врагом, поэтому надо пробираться в Севастополь и вместе с его защитниками отстаивать город. Решили в два часа ночи встретиться у ворот моего дома. Я должен был взять какой – нибудь еды, а Антон - котелок, ложки и кружки. Я с вечера уснуть не мог, и когда, по моему разумению, настало два часа ночи, выбрался из дому, прихватив с собой кусок черствого хлеба и две сырые картофелины. Благополучно выбравшись из   дома, я стал ждать. По дороге протопал немецкий патруль, но я прижался к стене,  и они меня не заметили. Заметили бы – пришлось бы покинуть этот мир. Наконец, послышались шаги и  вдали замаячила человеческая фигура.
- Антон, это ты? - спросил я шепотом.
-  Я, - ответил «Антон» голосом моей матери.
Она схватила меня за шиворот и  потащила домой, где нещадно поколотила, разбив мне до крови нос и пристроив «фонарь» под правым глазом. Потом села со мной рядом и долго навзрыд плакала. Антон видел, как меня потащила мать, и вернулся домой.
Жизнь, несмотря ни на что, продолжалась. Ночами над Севастополем полыхало зарево, а днем в сторону Севастополя  шли армады немецких бомбардировщиков. Мы их считали, а когда они, отбомбившись, возвращались, мы их пересчитывали и, если недоставало хотя бы одного, приветствовали это громкими криками УРА! 
Нам с Антоном было необходимо изготовить бомбу, чтобы взорвать какой – нибудь немецкий склад. Мы полагали, что для этого необходим бензин. К одной из наших соседок по имени Капа ездил на мотоцикле немецкий обер – лейтенант по имени Карл. Капу за это соседи осуждали, но она всем говорила, что они не знают ее мужа, он красивый и добрый, и, вернувшись с фронта, он ее простит.
В очередной приезд Карла, мы решили набрать в банку бензина из его мотоцикла. И пока Карл общался с Капой, оставив мотоцикл во дворе – не брать же его с собой постель, мы с Антоном открыли  кран бензобака, но кто – то нас вспугнул, и мы убежали, не успев наполнить банку и закрыть кран. Бензин весь из бака и вытек. Когда Карл собрался уезжать, мотоцикл не завелся. Карл бегал по улице, стрелял в воздух из пистолета и что – то горланил на своем лающем языке. Потом куда – то убежал, а примерно через полчаса подъехал грузовик с солдатами. Они оцепили улицу, и начался повальный обыск. Если находили в доме бензин или, к примеру, немецкий мешок, на котором был изображен фашистский орел со свастикой в когтях, хозяев уводили, и они больше не возвращались. В этот вечер, как обычно в двадцать один час, прилетели наши самолеты – бомбили вокзал. Все соседи выходили на общий балкон и наблюдали за лучами прожекторов, за разрывами зенитных снарядов, за полетом трассирующих пуль. Иногда наши самолеты попадали  в перекрестья  прожекторных лучей и все с замиранием сердца желали им вырваться из этого смертельного перекрестья. И каково же было мое удивление , когда я услышал, как молится  крымская татарка Фатима, братья которой служили    у немцев.
- О, Аллах, - шептала она, подняв очи к небу,-  помоги нашим красным соколам.
Пришло лето. Пал Севастополь. По улицам гнали пленных матросов. На тротуарах стояли толпы женщин и детей, В толпу пленных бросали хлеб, картошку, махорку в кисетах. Немцы отгоняли женщин прикладами и собаками, но ничто не могло их остановить.
В начале июля  на улице, которая сейчас называется ул. Карла Маркса, состоялся парад немецких войск, взявших Севастополь. На углу, там, где после войны был магазин «Детский мир», играл бравурные марши сводный немецко – румынско – венгерский оркестр. Местных жителей согнали к месту парада и заставляли радостно приветствовать победоносные войска фюрера Примерно через каждые десять метров, лицом к толпе стояли автоматчики, уперев в толпу дула своего оружия. По женским лицам текли слезы.
В середине лета 1942 года с сердечным приступом слегла мать. Теперь главные заботы о пропитании легли на мои плечи. И когда в доме почти не осталось еды, мать предложила мне продать главную семейную ценность – патефон.
На базарной площади народу было тьма. Мы с Антоном прошли в самый конец толчка: - Патефон, кому патефон?! – что есть мочи завопили мы Антоном..
Но на наши призывы никто не откликнулся – людям явно патефон был ни к чему. Но несмотря ни на что, мы с Антоном продолжали истошными воплями предлагать наш товар. Наконец, к нам подошел старик  рваной фуфайке и зимней шапке с оторванным и опущенным на лоб козырьком. Старик молча взял пластинки, долго их перебирал, шевеля губами. Наконец он выбрал одну из пластинок и присев на корточки, начал заводить патефон. В том что – то щелкало, шипело и вдруг зазвучал задушевный голос Марка Бернеса:
- «В далёкий край товарищ улетает, родные ветры вслед за ним летят…», - через несколько минут вокруг собралась толпа. Торговцы оставляли свои нехитрые товары и подходили, подходили Прозвучал последний аккорд. Давай еще, попросили из толпы. И вновь зазвучали слова песни « В далекий край товарищ улетает…». Люди стояли не шевелясь. Только ветер трепал женские косынки и осушал горькие слезы..
«Любимый город в синей дымке тает, знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд…», - звучала песня, порывы ветра разносили слова песни над людскими головами и несли их ввысь, куда – то в родной и еще не забытый мир.
Пластинка зашипела – песня закончилась. Толпа не расходилась. Люди стояли молча и скорбно.
- Давай, - вышла из толпы дородная женщина, - сколько?
- Тыща рублей – заикаясь произнес я.
- Не продавай, - дернул меня за рукав Антон и стал быстро собирать пластинки.
- Стойте, ребята, - крикнул кто – то из толпы и  люди стали засовывать нам в карманы и за пазухи куски хлеба, сырые и варенные картофелины,, плитки макухи, насыпали мне в фуражку семечек. Нагрузившись нехитрой снедью, мы с Антоном отправились домой.
Накормив мать «патефонной» снедью, я отправился в магазин за пайковым хлебом. Это были брикеты из жженного проса – наши, когда уходили, жгли все, чтобы не досталось немцам. А они эту гарь и скармливали нам – сто граммов детям, пятьдесят – взрослым. Получив свою пайку, я бегом направился домой. Откуда – то из подворотни выскочила громадная собака и преградила мне путь. Умоляюще и виновато пес смотрел на меня. Из его глаз бежали крупные слезы. Никогда в жизни я больше не видел плачущую собаку. Я поднял хлеб над головой, чтобы пес не мог достать его и пустился наутек. Собака бежала за мной, не отставая.. Я свернул за угол к своему дому, и сходу налетел на какого – то человека и сбил его с ног. Я бросился поднимать упавшего. Это был старик, его лицо заросло седой, косматой бородой. Борода была грязная, измазанная слюной. Он увидел в руках моих хлеб. У него задрожали руки, челюсть отвисла. Мальчик,  дай хоть кусочек. Старик схватил  меня цепкими,   скрюченными пальцам и бормотал одно слово – дай. Я рванулся. Поднявшийся было старик, потеряв опору, вновь упал, а я, не оглядываясь, побежал по улице. Меня преследовали вопли старика, требующего хлеба. Прибежав домой, я увидел, что мать спит и решил сходить к Антону. Выйдя во двор, я увидел с надеждой смотрящую на меня собаку. Вернувшись домой, я взял хлеб, отдал часть псу и пошел искать старика. Я нашел его – он был мертв. Всю жизнь меня преследуют плачущая собака и умерший старик.
Однажды, проснувшись утором, я обнаружил, что дома отец. Мать сказала, что папа будет дома и чтобы я об этом никому не говорил.  Через несколько дней мать ушла в деревню менять вещи на продукты. Только она ушла, как раздался стук в дверь. Я подошел к двери и спросил кто там. Ответил сосед – Новицкий, который все время орал, что он разгонит «это большавистское гняздо». Я сдуру открыл дверь. Меня отшвырнули от двери и в квартиру ворвались двое полицейских: один русский, один татарин. Одевайтесь, обратился к отцу русский, нам с вами нужно пройтись по городу. Отец оделся и они вывели его из квартиры. Он закрыл дверь и поцеловал меня.
- Что вы целуетесь, - хмыкнул русский полицай – мальчишка пойдет с нами. – Нас с отцом повели по лестнице и вывели за ворота. Отца усадили в машину. Он хотел было что – то сказать, но один из немцев ударил его прикладом в грудь и, схватив меня за шиворот, втащил в машину. Другой немец, взяв меня за подбородок, повертел мою голову из стороны в сторону и со словами «век» вытолкнул меня из машины. Полицаи что – то затараторили, второй немец  тоже пытался возражать, но я в это время рванул что было мочи и скрылся за ближайшим углом.. Погони за мной не было И только к вечеру я явился домой  Мать прижала меня к себе и плакала, не плакала, а выла в голос.  О судьббе отца мы узнали только после освобождения. Нас с матерью больше не трогали. Но мать жила  в постоянной тревоге и, рассматривая родимое пятно у меня на ноге, говорила: «Если тебя убьют, опознаю тебя, сынок, по этой отметине». В апреле 1944 года, буквально на второй день после освобождения, к нам пришел человек и рассказал матери, что в гестапо ор сидел с отцом в одной камере. Ночью, после допроса, отца без сознания бросили в камеру, а этого человека взяли на допрос.  На столе у следователя лежал лист бумаги с наклеенными на нем фотографиями заключенных. Фотография отца была перечеркнута красным карандашом. Под утро отца выволокли из камеры, загрузили вместе с другими в душегубку и увезли.
ВЕСНА СОРОК ЧЕТВЕРТОГО
Весна грянула солнечная и теплая. Немецкая армия отступала  поспешно, однако, не забыв угнать на Севастополь молодежь от пятнадцати лет и старше. Кто не умудрился сбежать по дороге, скорее всего погибли. Но нас с Антоном не угнали – мы были еще малы. Мы бесновались на  улице Севастопольской, по которой катилась битая под Перекопом фашистская армада. Мы кричали «Ауфвидерзеен» и показывали им носы. Ходили слухи, что немцы хотят взорвать город. По улицам  носились на мотоциклах фашистские жандармы в  касках и со специальными бляхами на груди. Одному из них Антон во все горло крикнул «Хальт», что по  - русски означает – «Стой». Мотоциклист резко затормозил, наша же шайка бросилась наутек. Жандарму явно было не до нас и он ограничился тем, что дал нам вслед автоматную очередь. Но этого хватило, чтобы с жизнью распрощался Петька, сын глухонемого попрошайки, который сидел на нашей улице на табурете, держа в руках жестяную банку для подаяний. Пуля попала Петьке в голову.
На следующее утро в городе началось восстание подпольщиков и вышедших из леса партизан, наконец в город вошли наши танки. Женщины, дети, старики, все население города высыпало на улицы. Все плакали от счастья и забрасывали  танки полевыми цветами и тюльпанами. До сих пор не пойму где люди взяли цветы – ведь ночью все боялись нос высунуть из дома.
На третий день после освобождения нас принимали в пионеры. Мать  вырезала из старой простыни два треугольника и покрасила их оставшейся еще с довоенных времен. Мы с Антоном не снимали их и ночью, спали в них. В сентябре пошли в школу – сразу во второй класс.
Через год умерла, не дожив три недели до Победы, моя тридцатидевятилетняя мать.
Ночью с восьмого на девятое мая 1945 года я проснулся от того, что на улице стреляют. – Немцы что – ли вернулись, - подумал я. – Но тут раздался стук в дверь и стоящий за дверью Антон во весь голос кричал:- «Война закончилась»!
Следующий праздник Победы я отмечал в Севастополе в 1965 году. На площади адмирала Нохимова. Парадом вышли корабли Черноморского флота, на них прозвучала команда: «В память павших колена преклонить» и вся Графская пристань упала на колени.