Ещё раз про любовь...

                из воспоминаний «Прорабские вехи».
 
 Мне уже семьдесят лет, более половины из них связаны со строительной площадкой. Я – бывший прораб. Не могу похвастаться, что жизнь бросала меня по стройкам тогда огромной страны. Большая часть прорабской деятельности проходила на металлургическом комбинате, что от угольных шахт г.Караганды в трёх десятках километрах: сначала на строительстве зданий и сооружений этого комбината, потом на ремонтах действующих цехов и административных корпусов. Были и командировки по Западной Сибири. Но овладевать прорабским ремеслом начинал по окончании института, на строительстве элеватора в ста километрах от нынешней столицы Казахстана – Астаны. Для меня, новоиспечённого инженера-строителя, всё было в новинку: и стройка, и люди с такими разными характерами и судьбами. . .

 В один из дней поздней осени на стройплощадке элеватора появился молодой человек в осеннем пальто, в лохматой, из собачьей шкурки, шапке, в тёмно-коричневых зимних ботинках. Спросив прораба, он направился к вагончику, войдя, поздоровался и протянул направление на работу с паспортом. Геннадий Веткин, неполные тридцать лет, холост, и в направлении на работу: электросварщик пятого разряда.
«Поживём – увидим» - подумал прораб. Возвращая Веткину паспорт, он задержал взгляд на его крупноватом лице, русых волосах и большегубом, припухлом рте. Утром следующего дня, стоя у окна вагончика, прораб увидел новичка, шагавшего на объект с двумя рабочими - Валентином, бывшим зеком, и мужчиной лет пятидесяти, прозванным Седым. Веткин о чём-то оживлённо рассказывал, при этом размахивал руками; и тело его было словно на шарнирах. «Общителен» - проронил прораб.

 На элеваторе протекали строительные будни, похожие одни на другие. Перед началом работы у прораба собирались бригадиры обсуждать предстоящий день. Разговор шёл миролюбиво, с шутками. Но этого миролюбия хватало не надолго. Уже через каких-то полчаса бригадиры наседают на прораба, требуя от него в первую очередь для своих бригад автосамосвал, башенный кран. Прораб старался их успокоить, напоминая о технологическом порядке стройки. Но, куда там! Работа – это же зарплата, деньги! В перепалке не стеснялись в выражениях. Но последнее слово всегда было за прорабом. А когда в конце месяца определялась по нарядам зарплата каждой бригады за выполненную работу, то безучастных не было. Прорабу припоминают всё: и последнее его слово и другие погрешности в работе. В хоре рубануть «правду – матушку» начальнику выделялся Генка Веткин. Толпой вваливались в прорабскую, Генка выдвигался вперёд, становился в полуоборот к столу, слегка наклонившись и, размахивая руками, доказывал прорабу заниженность зарплаты своей бригады. При этом речь его пересыпается жаргонными словечками, за что и получил уже прозвище Блатной. Толпа поддакивала ему. Прораб терпеливо разъясняет, ссылаясь на бригадиров, с которыми не один день занимался нарядами. Но, видя, что его слова не доходят до толпы, он такое выдавал, что большегубый, припухлый рот Блатного, приоткрывался.

 Стройка пополнялась людьми. В наступившем году намечалась сдача первой очереди элеватора: рабочей башни и двух силосных корпусов. Стало оживлённее: и на стройплощадке, и в жилых вагонах.

 Среди вновь прибывших заметно выделялась молодая женщина двадцати-двадцати двух лет. Она была хорошо сложена - даже мешковатая рабочая одежда не могла этого скрыть: «правильный профиль», красиво очерченный рот, русые волосы то собирались узлом на затылке, то заплетались длинной косой, открытые голубоватые глаза. Звали её Нина. Сказывали, что она закончила среднюю школу, успела один год побывать на «зоне» за нанесение своей подружке увечья – воткнула ей вилку в глаз, родить ребёнка, которого оставила матери. На одном из участков строительного управления работал её сожитель. Мужики стройплощадки засматривались на Нину. Но она, видимо, осознавая свою привлекательность, не давала поводов всевозможным домогательствам, словно её душа была лишена женского кокетства. Поэтому грубоватые заигрывания, порой отдававшие похабщиной, как-то проходили мимо неё.

 В конце февраля в пустующую (на редкость) от строителей прорабскую вошёл Веткин, присел к столу, некоторое время молчал - в этом молчании Генка показался прорабу непохожим на самого себя - потом приглушённым голосом спросил:
- Вы выделите мне двухместное купе?
- Для чего?
- Хочу жениться на Нинке.
 Прораб медлил с ответом. Да, он распорядился комендантше Раисе по его записке поселять влюблённые пары, решившие совместно вести домашнее хозяйство, в двухкомнатное купе жилых вагончиков. Не единожды заместитель начальника управления по быту попрекал его устройством в жилых вагонах «бардака», на что прораб отшучивался: «Гляди, из десяти «бардачных» семей хоть одна станет настоящей». Его молчание затягивалось. Веткин в ожидании глядел в окно вагончика.
- Нет, - наконец произнёс прораб, - Был с отчётом в управлении. Ко мне подходил сожитель Нины, просится на наш участок. Я дал согласие и пообещал ему с Ниной отдельное купе. Вот такие дела, Геннадий. И, откровенно говоря, не хотелось бы, чтобы вы выясняли отношения на кулаках. Мы правильно друг друга поняли?
 Но Веткин в ответ – ни слова, нахлобучив шапку, вышел.

 Праздник «Восьмое Марта»! Всё кругом залито солнечными лучами. Воздух наполнен весенним теплом. Утром подвезли зарплату, выдавали в красном уголке. В жилых вагонах царит радужное настроение, ведь двойной праздник: и календарный и день получки. Смех женщин, кое-какие уже успели прихорошиться, неторопливая походка мужчин. Праздник! А вечером в клубе хлебобазы, на территории которой сооружается элеватор, танцы. Присутствие прораба, как должностного лица от стройки, обязательно, чтоб хотя бы слегка остужать молодецкий пыл своих рабочих. Но ему нет и тридцати лет. Этим же праздничным вечером женщины со стройки были хороши собой и даже, как казалось прорабу, изящны. Он танцует с ними, говорит любезности, но…как должностное лицо. По окончании вечера прораб прошёлся между жилыми вагонами, в освещённых окнах которых мелькали обитатели их; слышались обрывки разговоров и приглушённый женский смех.
«Вроде бы тихо» - подумал он. Ему стало как-то легко, и словно звёзды замерцали радостным светом.

 Следующий день - тоже выходной. Прораб бездельничал: валялся на койке, лениво перелистывал книгу. Во второй половине дня в дом, где он снимал комнату, ворвалась комендантша Раиса и с порога: «Нинка порезала Блатного!»
«Вот тебе «на» – отдохнул!» - с горечью про себя проговорил прораб. Пока шли к жилым вагонам, Рая рассказала ему о случившемся. И вырисовывалась такова картина. Утром Веткин опохмелялся с приятелями. Разговор вертелся вокруг вчерашнего дня. Кто-то из собутыльников проронил про Нину и её сожителя… Вот тут-то и всколыхнулась в Генкиной душе думка о них. Была ли интимная близость между Ниной и Генкой? – неведомо. Пожалуй, голубоватые её глаза и доброжелательность при возможном разговоре с Веткиным вселили ему надежду, что Нина его женщина, только его женщина, только его, а тут какой-то писака! (Обыватели жилых вагонов знали, что сожитель Нины увлекается литературой и даже пишет повесть «Чайки умирают стоя»).

 Отуманенный водкой, подбадриваемый дружками, он вздумал пойти и сказать ей всё, - всё, всё! Войдя в купе и увидя Нинку с этим полу-юношей, полу-мужчиной, Генка осатанел: его большегубый, припухлый рот выплюнул на Нину накопившиеся в душе грязные сгустки слов. «В моём купе…, при любимом мужчине…, и такое!» - волна знакомой ярости охватила её; она схватила десертный, с заточённым до острия кончиком лезвия нож, и бросилась на Веткина, а тот – от неё. На выходе из вагончика она догнала и ударила три раза Веткина ножом по спине…

 В большом вагоне на столе, обнажённый до пояса, спиной к верху, лежал Генка. Меж лопатками – три небольших пореза.
 Когда он дышал, то из них бледно-кровавыми пузырями выходил воздух. Уже хлопотавшая вокруг Веткина медсестра проронила: «Если бы не пальто, да вместо женской была бы мужская рука, то всё выглядело бы намного сложнее».
 Веткина на носилках донесли до диспетчерской станции; был остановлен грузовой поезд, шедший в краевой центр; носилки с Генкой и двух сопровождающих разместили на открытой платформе; у вокзала краевого центра должна была ждать скорая помощь.
 А между жилыми вагонами шарахались не протрезвевшие ещё его собутыльники, грозя расправой Нине, которую по просьбе прораба, приютили в своём купе Валентин и его сожительница.

 Поутру подъехали сотрудники районного отдела милиции и арестовали Нину. Отпустили её через двое суток - пострадавший отказался писать заявление, виня в случившемся только себя: «Хамил Нинке, покрывал её матом». Пролежал в больнице Веткин около месяца. По возвращении какая-то, едва заметная тень замкнутости, проглядывалась на его лице: то ли от недавнего происшествия между ним и Нинкой, то ли ещё сидело занозой в его сердце неравнодушие к ней. При очередном осмотре быта обитателей жилых вагонов, что делал прораб от случая к случаю, комендантша ненароком обмолвилась: «А знаете…Блатной сторонится выпивок»…
«Неплохо…Надолго-ли?» - подумал прораб.

 А Нина со своим сожителем продолжали работать на стройплощадке элеватора и делить купе жилого вагончика на двоих.

 На элеваторе строительные работы расширялись. Увеличивалась и численность работающих. На стройку приезжали по одному, группами, даже семьями. Как-то в середине мая в прорабский вагончик вошли две женщины, пожилая и молодая, и мальчишка лет шести-семи. Прораб понял – семейство: мать, дочь и внук. Мать прошла к столу, присела на табуретку, закурила; дочь с внуком - поодаль на лавке. На вид ей было далеко за пятьдесят лет, роста выше среднего; бросалось в глаза её плоское тело, лицо большое, удлинённое, тёмное с глубокими морщинами, простоволосая. Просматривая её паспорт, прораб был весьма удивлён: лет-то сорок пять с небольшим. Эка, как немилостива к ней была жизнь! Но потому как она сидела на табуретке, как промолвила с хрипотцой в голосе: «Посмотрю, какие у вас порядки»; как держала пальцами папиросу - были у неё «светлые» деньки. Дочь, Тамара, не старше двадцати трёх лет имела премиленькую фигурку, круглое личико с пухлыми щёками и ротиком припухшим, вздёрнутый носик, за стёклами очков тоже круглые чёрные, смеющиеся глаза, стрижка тёмных волос. «Внук - рыжий» - мелькнула мысль у прораба. Семейство поселилось на половине одного из больших жилых вагонов. Тамара работала, мать же её вела домашнее хозяйство да присматривала за внуком. Вскоре она приобрела известность среди вагонных поселенцев своей легкодоступностью. А охотники до её костлявого тела находились. Порой мать Томы, заспанная и не протрезвевшая, выйдя из вагона, изрекала на всё поселение: «Кто меня сегодня любил…?!». Да и про Тамару поползли по стройплощадке слухи, что ей не занимать легкомысленного настроения.

 Потом вагонное поселение стало замечать, как Блатной зачастил в Томкин вагон, с семейством питался. Возможно и были осуждающие взгляды – уж очень они были разными, Генка Веткин и Тома. Но бытовавшие нравы вагонных жильцов, гасили их, как ветер угольки разметавшегося костра.

 День строителя выдался солнечным, безветренным. Накануне выдали зарплату. Первая волна радостного возбуждения улеглась; жильцы разбились на группки взаимных симпатий. И, казалось, этот день ничего не предвещал, если бы не одно событие, которое даже для проживающих в вагонах было из ряда вон выходящее. Прорабу, узнавшему о нём из разных уст, это произошедшее представлялось так.

 В вагоне семейства тоже отмечали праздник. За столом, обставленным скромной закуской и двумя бутылками водки, сидели мать, дочь и Веткин. Генка разглагольствовал. Мать, откинувшись к стенке вагона и держа вытянутыми пальцами папиросу, снисходительно слушала его, изредка прерывая двумя-тремя фразами. Тамара молчала, глядя сквозь стёкла очков на них. Веткин любил поговорить. Но когда накатывало желание порассуждать о жизни, то тут его было не остановить. Сейчас же ему нравится собеседник – не перебивала, не возражала, только попивала водочку, дымя папиросой. Как долго он вёл разговор, Генка не знал, но вдруг обнаружил, что ни за столом, ни в вагоне Томы нет. Непонятное чувство охватило его: нестерпимо захотелось, чтоб Томочка сейчас же была рядом с ним и смотрела на него смеющимися глазами. Ещё подождал и, сорвавшись, устремился на поиски Тамары.

 В первый вагончик - нет, во второй – нет. В третий – пинком ноги открывает дверь купе братьев-близнецов и видит…На одной из коек на спине, раздвинув ноги, лежит голая Тамара, забывшись пьяным сном. Грудь её вздымалась, на хмельном лице блуждала улыбка. Веткин остолбенел - Тома…, его Томочка! Взревел, в два прыжка выскочил из вагончика; стоя у ступенек лесенки, машет руками; матерная брань потоком льётся из его большегубого рта.

 В этот погожий день население жилых вагонов в основном было на открытом воздухе. Женщины сошлись в кружок – судачили, и, услышав брань Блатного, сразу же потянулись к вагончику братьев-близнецов. Мужчины по двое - по трое стояли, курили, перебрасываясь словечками.

 От Генкиного крика Тамара проснулась…, огляделась…, поняла, и слёзы ручьём полились из её глаз; всхлипывая, наскоро привела себя в порядок и понуро пошла к выходу. Плачущая, с опущенной головой, спускалась Тома по ступенькам – лесенке, где её уже поджидали женщины, окружили, - посыпались слова утешения, - вытирали слёзы, успокаивали, кто как мог. Отчего плач Тамары переходил навзрыд: плечики сотрясались, а по пухлым щекам слёза текли и текли.

 Вдруг раздаётся голос сведущей комендантши Раисы:
- Бабы, Томку-то изнасиловали!
- Изнасиловали, изнасиловали - подхватывают женщины.
И опять голос комендантши: «Пусть напишет заявление в милицию». Женщины вторят: «Пусть напишет, пусть напишет». Раиса подхватывает Тамару под руку и ведёт в красный уголок, усаживает за стол, кладёт перед ней лист бумаги и ручку. Женщины сгрудились вокруг стола. И вскоре заявление в милицию об изнасиловании было написано и отдано сведущей комендантше Раисе.

 Утром следующего дня первыми на стройплощадке появились Братья-Близнецы. Это их прозвище за дружеские отношения и отдалённое внешнее сходство. Оба ниже среднего роста, тёмноволосые, тридцати с небольшим лет, неразговорчивые, от вагонных обитателей держались особняком.
 Запыхавшись, они врываются в прорабскую и сразу же, перебивая друг друга:
- Какое изнасилование?
- Всё было добровольно, ведь не впервой!
- Раньше Томка даже у нас оставалась ночевать!
- Да с ней многие переспали. Блатной не знал что ли?
В их глазах - испуг. То ли сами осознали последствия вчерашнего прелюбодеяния с Томкой, - думал прораб, глядя на них (что заместитель начальника по быту отвезёт заявление об изнасиловании в районный отдел милиции, он не сомневался), - то ли бывшие зеки растолковали им: что и как за колючей проволокой. Страх неизвестности, видимо, цепко схватил их души.
 Он протянул Братьям-Близнецам по листу бумаги и авторучку:
- Пишите заявления на увольнение по собственному желанию. Подпишу без отработки и передам в отдел кадров. А сами чемоданы в руки и «рвите когти», пока ещё не поздно.
- А трудовые книжки? – в один голос выпалили они.
- Уляжется, напишите в отдел кадров – вышлют почтой.

 Случившееся в купе Братьев-Близнецов дальше разговоров не пошло, виновники исчезли. Да и разговоры вскоре сошли «на нет». Строительная площадка была охвачена сдачей в эксплуатацию рабочей башни и двух силосных корпусов элеватора.

 Из краевого центра ежедневно привозят на автобусах рабочих городских строительных участков управления. На стройплощадке элеватора людно, шумно; перебранка из-за башенных кранов, автотранспорт не стихает весь день. В этой сдаточной суете как-то незаметно покинуло стройку семейство: мать, Тамара и её сын. А через две недели уволился и Веткин – заявление ему прораб подписал без отработки.

 Ожидаемый строителями день наконец наступил – акт приёмки первой очереди элеватора в эксплуатацию был подписан. Напряжённость стольких дней спала. Вскоре и похолодало, надвигалась зима. В строительном управлении приняли решение: для завершения строительства элеватора в зимние месяцы оставить только одно звено рабочих с мастером, остальных перевести на городские строительные участки. Прораб же уволился из управления и подался на стройку металлургического комбината.

 …Два года спустя находился в служебной командировке в краевом центре, где начиналась моя прорабская деятельность. Был конец сентября: ещё тепло, воздух свеж, небо голубое-голубое. Под вечер, возвращаясь в гостиницу, встретил бывшую сотрудницу Зинаиду; присели на скамейку, разговорились. Неожиданно она спросила меня: «А помнишь Блатного и Тамару? (Я кивнул головой)… Поженились… Генка усыновил сына Томы. С ними живёт и её мать. Мне рассказала ( назвала имя девушки), ты должен её помнить – симпатичная, круглолицая, с тёмными волосами .Да…Жила с парнем. ( Вспомнил и парня и девушку, но имена уже стёрлись из памяти). Тоже поженились. Работают здесь. И даже однокомнатную квартиру получили. В этом году были в гостях у её матери в Воронеже. Там-то и повстречались с Генкой и Томой». Зинаида заторопилась; мы распрощались; передал приветы мужу, которого знал, и её мальчишкам.

 Горожане, шурша опавшими листьями по тротуару, спешили в свои квартиры. В домах всё больше становилось освещённых окон. На меня нахлынули воспоминания о строительных буднях элеватора. В памяти всплывают лица, события. Но почему-то думы уводили к Генке Веткину, Тамаре, её матери и сыну. Поступок Геннадия был не понятен мне: я был ещё холост, своим подружкам не прощал даже безобидного кокетства с другими мужчинами – я с ними расставался. А тут!... Ну, ладно, одно дело слышать от кого-то о Томочкиной любвеобильности. Здесь же…во всей наготе видеть своими глазами в вагончике Братьев-Близнецов! Нет…Непонятно…

 Сейчас, после столь прожитых лет, когда мудрость прикоснулась к душе, ясен, с недоумением принимавшийся ранее, шаг Веткина. Это его судьба столкнулась с величайшим таинством нашего бытия, имя которому - ЛЮБОВЬ.

Март 2012