Певец и Пахарь

Синева, солнце и золотые поля до горизонта. Начиналась пора сбора урожая, когда крестьяне целыми семьями выходили на жатву. Вот и Пахарь со своей семьёй - женой, старшими дочерьми и сынишкой-подростком – отправились поутру в поле. На подходе к своему наделу они услышали пение, раздававшееся из колосьев. В удивлении люди остановились на дороге, прислушались.

«Синева колышет золото,
Что разделено – всё поровну,
Тишиною выткан ранний час
Не сыскать в его сиянии нас!»

- выводил звонкий юношеский голос. Легко и радостно  лился он в небесную синь, и, казалось, заполнял собою всё воздушное пространство. Самого же певца видно не было, и от этого слушателям становилось как-то не по себе.
«Ну не может же это дух бестелесный так голосить?! - увещевал себя Пахарь, – А если побродяжник какой, то ведь - эка невидаль! Мигом вышибу его со своего участка». Поразмыслив с минуту, он наказал семейству обождать на дороге, сам же бодро зашагал на звук голоса, который то прерывался, то возникал вновь, словно порывистый ветер играл им (хотя воздух был спокоен в этот час). Тем временем пахарев сынишка, снедаемый любопытством, незаметно последовал в колосья вслед за отцом. Пройдя сотни две шагов, Пахарь наткнулся на паренька лет девятнадцати, беззаботно разлёгшегося на пшеничном ковре, раскинув руки и вперив взгляд в небеса.
Парень был длинен и худ, выразительные серые глаза смотрели с бледного, чуть оживлённого веснушками лица. В их взгляде затаилась тень печали, в то время как яркий рот был растянут в балженной и немного ироничной полуулыбке.
- Ты что это, шалопай, делаешь на моём поле?! – набросился на свою добычу Пахарь, - По какому праву ты мнёшь мою пшеницу?! Отвечай!
От неожиданности парень слегка вздрогнул, немного поморгал, отрывая взгляд от пронзительной синевы, затем приподнялся на локтях и приветливо посмотрел на Пахаря.
- Здравствуйте, дяденька! Пою я здесь, разве не слыхали? - отвечал он.
- Ещё б я не слыхал! И какого же лешего ты поёшь на моём поле?! – продолжал гнуть своё Пахарь.
- Так ведь песне не важно, чьё то поле, где она рождается. Песня – это мой плод, как эти злаки – ваш. Но ведь наши плоды не принадлежат нам всецело. Вот спросите свои колосья, знают ли они, что растут на вашем поле?! - отвечал юношас лёгкой усмешкой.
- Ты чего меня, философ, баснями своими кормишь?!
Много вас, пустозвонов, по миру шатается! Ну так вот: у нас в деревне ваши философии не в чести. Мы сами свой хлеб на своей земле сеем , сами же и едим, а таких как вы, сочинителей всяких и прочий сброд, наш староста распорядился взашей гнать из деревни. Так что убирайся-ка подобру-поздорову со своими прибаутками, и чтоб я тебя больше здесь не видел!
- Как скажете, дяденька, - пожал плечами Певец, - Песня-то найдёт себе поле, где литься. Доброго вам дня и ласкового солнца над головами!
Сказав это, парень резво вскочил на ноги, надвинул кепку, перекинул через плечо ветровку и зашагал прочь, насвистывая весёлый мотивчик. Пройдя с десяток шагов, он внезапно обернулся.
- Правда, не обещаю, что мы с вами больше не увидимся! Скорее всего – до новых встреч! – крикнул он с задором и почти сразу скрылся в облаке утреннего тумана, спускавшегося на поле.
- Тебе мало не покажется, коли ты мне ещё попадёшься! - рявкнул Пахарь и смачно плюнул вслед Певцу, словно поставив жирную точку в их дискуссии, а потом троекратно осенил себя крестом – почудилось ему, что парень и впрямь мог оказаться из каких-нибудь "бестелесных". В тот момент Пахарь чувствовал себя отнюдь не победителем, но скорее шизофреником, подравшимся с собственной тенью.
Что же до пахарева сынишки – он всё это в ремя прятался метрах десяти  от места, где Пахарь разговаривал с Певцом, и жадно ловил каждое слово. С интересом разглядывал он странноватого паренька с безмятежной улыбкой, которую так и не смогла омрачить ругань его отца. Этот человек не был похож на деревенских, вечно занятых хлопотами о хлебе насущном; он был из того рода людей, которых мальчик прежде не встречал: людей, которые словно капли утренней росы, играющие отражениями солнечных лучей. Так он чувствовал, хотя и не смог бы выразить это словами. Когда же парень собирался уходить, мальчику показалось, что он посмотрел прямо на него и легонько подмигнул.
Прошло-пролетело время, поле сменило десять поколений колосьев, а Пахарь запил и силы из него вытекли. Теперь он почти не выходил в поле - всё больше дома за рюмкой сидел или семечки грыз на завалинке. Меж тем дочери его замуж повыходили, разъехались, жена в одиночку дом тянула да пьяницу-мужа стерегла. Теперь вся работа в поле легла на плечи младшего сына, ставшего к тому времени высоким, ладно сложенным юношей. Трудился парень много, сил не жалел, в пахотную да в страдную пору – дневал и ночевал в поле, дома редко показывался. А вернётся домой – лицо румяное, улыбается, ни намёка на усталость, будто и не работал вовсе. Подозрительно косился на него отец, памятуя как в былые дни выматывался в поле сам, да сказать-то было нечего: урожай у сына получался не меньше того, который собирала в прежние времена вся пахарева семья. Пробовал-было Пахарь подступиться к сыну с распросами – как так у него выходит и не нечистая ли сила за него пшеницу растит? Ну да парень в ответ только смеялся и пожимал плечами, ктому ж ещё и жена пахарева горой за сына встала: частенько носила она ему в поле еду и видела, как сын без устали трудится и как спорится в его руках работа. Так ничего добиться и не удалось.
Однажды в разгар страдной поры вышел Пахарь за ворота прогуляться – вконец замучился дома сидеть.  Брёл он по дороге, не особо задумываясь куда, и по старой памяти ноги вывели его к хорошо знакомому полю.

Потоки солнечных лучей играли на спелых колосьях. Далеко, до самого горизонта простирались янтарные поля, над которыми разлилась синь небес с пышными кудрями облаков. Множество людей трудились здесь в это время: там и тут виднелись их разноцветные льняные и хлопковые рубашки, а над согнутыми спинами и головами носился вместе с ветром распев:

«Свейте в узел кудри русые,
Выходите парни бравые,
Выносите косы вострые
Да скрестите их с колосьями!»

Заслышав эти звуки, люди улыбались, и работа уже не казалась им безрадостным бременем.
Песня долетела и до Пахаря, и что-то смутно знакомое было в ней. Пошарив взглядом по округе, он обнаружил, что поёт юноша, лихо управляющийся с косой неподалёку. Присмотревшись, он понял, что Певец – ни кто иной, как его собственный сын! Поражённый, Пахарь стоял в оцепенении, пропуская сквозь себя мелодические строфы,  рассекавшие воздух в ритме взмахов косы. И как-то сам собой всплыл в его памяти один давно позабытый эпизод.
«Песня-то найдёт себе поле, где литься», - вспомнилось Пахарю.
«А ведь как в воду глядел... Артист!», -  усмехнулся в усы Пахарь, покачав головой, и на всякий случай перекрестился.