Литературный вернисаж - 9

ЛИТЕРАТУРНЫЙ ВЕРНИСАЖ – 9

САМОСВАЛОВ  И  ГОРЕМЫКИН


Самосвалов, писатель, сидя за рабочим столом, с недоумением наблюдал, как расползаются по экрану длинные и громоздкие прилагательные.


Дверь скрипнула. Вошёл Горемыкин, сосед, с глазами-кляксами и лицом в полном соответствии с фамилией. Был он многожёнец, деторожденец и виночерпий. К творчеству Самосвалова, как и к внешнему миру вообще, относился настороженно, и хотя никого другого не читал, но лишь за тем, чтобы «знать физиономию врага впритык».


– Стучишь? – Горемыкин презрительно оглядел компьютер, прильнувшего к нему Самосвалова, и бесцеремонно уселся в кресло, с глубины которого Самосвалов любил предаваться сюжетам и звёздам.

– Пытаюсь... – неуверенно пробормотал Самосвалов.

– Творческий застой, – определил Горемыкин. – С кем не бывает, даже со мной.


Самосвалов восхитился. Понятно, общение с ним, Самосваловым, не могло не отразиться на интеллекте Горемыкина, но рассчитывать на столь скорый прогресс как будто не приходилось.

– В прошлую смену у меня тоже не клеилось – продолжал Горемыкин. –  Три детали запорол. Мастер дышать заставил. Раскричался. Расплевался. Пришлось объяснять. Понял?

– Что понял? – не понял Самосвалов.

– А то, что книг твоих малохудожественных начитался, не к ночи будь помянуты.

– А сам говорил, нравятся.

– До тех пор, пока не скумекал: на каждой странице происходит трансплотация человека человеком.

– Эксплуатация, – привычно поправил Самосвалов.

– Ладно, чего там, на букву больше, на букву меньше... Мы литературных заведений не кончали. У нас первый курс самогонного отделения. Но как, скажи, иначе назовёшь, когда из каждой твоей строчки лезет его величество рабочий класс в виде моей неоприходованной персоны? И хотя бы честно, под законной фамилией, а то исподтишка, воровски. Обобрал, стало быть.  И кого? Рабочую косточку! Морально — я тебе не судья. Но материально — извини, подвинься. Мы на заводе бастуем, так что денег ни от кого, кроме, как от тебя, ждать не приходится. Тем более, что я у тебя главный герой. Вроде, как натурщицы или манекенщицы. Но те, будем говорить, получают за красоту позиции, а я не претендую на кинодевицу или даму с камелиями, но свой интерес блюду. Тем паче, что за благородство души и мыслей полагается по возвышенному тарифу.


Самосвалов поморщился, подумал кротко: «Ну и персонажи у меня»! Ещё подумал и, порывшись в брюках, достал смятую купюру. Горемыкин сумму принял, предварительно зачем-то понюхав, и с видом голого, как электрический провод, сарказма, зашаркал к выходу.


– Эх, ты! Мадам Бовари... – только и вымолвил, оборотясь.


Стемнело. За окном сыпались звёзды, как из кармана фокусника. За стеной Горемыкин пенял жену за остывший ужин. Бас его сопровождался ломким посудным звуком. Самосвалов скомкал свеженапечатанный лист с текстом, казавшимся ему гениальным, но вдруг опротивевшем, и швырнул в раскрытое окно. Тотчас кто-то застонал, взывая о помощи. «Неужели я в него прилагательным или глаголом»? – похолодел Самосвалов.


Остаток ночи он боролся с вдохновением, как дрессировщик со львом. Под утро оно искрошилось и к Самосвалову вернулось ощущение реальности. За стеной чавкал Горемыкин, завтракал. На сей раз жена отбивалась от его проповедей без энтузиазма: посуда звенела, но не раскалывалась.


Самосвалову вообразилось, как перед уходом на работу, Горемыкин листает томик Канта «Критика чистого разума», старательно конспектируя или делая пометки на полях. Затем входит в цех, где ряды компьютера заменили крикуна-мастера. Горемыкин нажимает кнопку. На дисплее возникает чертёж детали. Появляется миловидная женщина-инженер. Сначала они спорят, потом целуются.


Затем Самосвалову представился разговор с редактором. Восхищённый оригинальностью замысла, он жмёт Самосвалову руку: « После бесконечных чернух и порнух, – говорит он, – созданное вами, как глоток свежего воздуха». Но тут же мрачнеет: «Печатать не будем. Народ не поймёт. Его, кроме чернух и порнух, ничего не касается».


Дверь скрипнула. Вошёл Горемыкин.

Борис  Иоселевич