Кастинг

Ну вот и все! Тяжелая, поросшая снизу бахромой неистребимой тюремной плесени, дверь захлопнулась, и вдали затихло мерное позвякиванье доспехов удаляющегося конвоя.
Черт, зачем ему все это? Можно было бы сидеть себе в отцовской лавке, обвешивать помаленьку покупателей и писать по ночам любимые вирши. Про соловья и розу, например. Или про то, как мертвенный свет луны сверкает на обнаженных клинках толедской стали. Или про тонкую руку в перстнях поверх перчатки, скомкавшую кружевной платок, чтобы намочить его в чаше со святой водой.
Впрочем,  рука-то его и подвела! Дернул Враг рода человеческого вдохновиться, набросать пару десятков строф, а на следующей службе незаметно передать незнакомке повязанный атласной лентой свиток. Еще и духами бумагу обрызгал, гордец! Будто не сын лавочника, а заправский идальго!
Далее события развивались стремительно. Приклоненные колени, сумеречная исповедальня, а оттуда, вместо привычного хриплого, с отдышкой голоса Отца Педро – голос женский, сладкий и соблазнительный. А может, полумрак и суровые лики святых сделали эти звуки такими райскими? Уж кому, как не ему известно, что воображение чувственней любой наготы и откровенней любого признания!
Он даже не очень и слушал, о чем его спрашивает незнакомка, упиваясь картинами, что разворачивались перед его истосковавшимся по женской близости воображением, мечтая только об одном – чтобы волшебная исповедь не кончалась как можно дольше. И поэтому, на все вопросы отвечал только «да, синьора!»
И поэтому оказался здесь. А завтра его, вероятнее всего, повесят. И это – совершенно реально, в отличие от идиотских грез. И очень, очень больно!
Внезапно взвизгнул засов, и в замке со скрипом повернулся ключ. Что это, священник, палач? Неужели так рано? Он вскочил с грубой скамьи, на краешке которой до этого примостился, и замер посереди камеры, затаив дыхание и прижав к груди руки. Дверь медленно, со скрипом приоткрылась, и в его скорбное обиталище проскользнула гибкая женская фигура в черном кружевном платье и мантилье, полностью скрывающей лицо.
Впрочем, для него не было ни малейших сомнений  в том, кто навестил его – это она, прекрасная исповедница! Он радостно бросился к ней на встречу и… замер, остановленный легким движением ее руки. А дальше – так и стоял в двух шагах от нее, слегка покачиваясь от громовых ударов собственного сердца.
Незнакомка, меж тем, вынула из-под мантильи увесистый замшевый мешочек, положила его на скамью и собралась, было, уходить, как вдруг, понуждаемая каким-то неожиданным даже для нее самой порывом, подлетела к нему и коснулась его щеки губами через плотную сетку вуали! А потом – порхнула к выходу, закрыла за собой дверь, и камера опустела. Будто и не было никакой ночной гостьи, а все это – лишь видение, сладкий бред, плод его болезненного воображения. Но, нет – остался мешочек!
Он рухнул на колени перед скамьей, зашипел от боли, ломая ногти, развязал шнурок и извлек на свет мерцающего тюремного огарка запечатанный конверт, пяток остро заточенных перьев, пузырек с чернилами и стопку чистых листов драгоценной китайской бумаги. Разорвал конверт, достал оттуда короткое письмо, несколько раз, шевеля губами, прочел его, а потом, секунду подумав, раскупорил пузырек и, как заведенный, стал покрывать белую поверхность листов строчками мелкого убористого почерка, почти без помарок.
И это занятие настолько отвлекло его от ужаса своего положения, что на щеках у него снова появился румянец, дыхание выровнялось, а сердце стало биться медленно и ровно, как механизм добрых башенных часов.
Одна беда – время в таком состоянии проходит быстро. Не успел он закончить последний лист, как темнота в узком зарешеченном окошке приобрела сине-серый оттенок. Наступил рассвет! И сразу же в коридоре раздались гулкие шаги конвоя, дверь заскрипела, и в камеру вошли два солдата, возглавляемые маленьким человечком в черном бархатном камзоле. Священник? Увы, нет. Такому заключенному не положена исповедь. С точки зрения церкви он, практически, самоубийца и обречен на смерть без покаяния.
Черный человечек, не обращая на узника ни малейшего внимания, подхватил листки, пробежал их глазами, сухо кивнул и торопливо покинул камеру. А солдаты, меж тем, резко подняли обмякшего от ужаса несчастного и поволокли на казнь, напевая на ходу какие-то возмутительно-пошлые куплеты, типа «Раз собрался инквизитор допросить красотку»
И вот уже залитый солнцем эшафот, расплывающиеся пятна лиц зевак, колючая петля на шее и скулящие от ужаса соседи по несчастью – двое бедолаг, балансирующих, как и он,  на шатких деревянных чурбаках.
Томительное ожидание, заполненное рокотом толпы, сладкие зевки и волны перегара от не выспавшихся палачей, и вот на лестнице, ведущей из ложи для почетных гостей появляется давешний черный человек с листком в руке. По его сигналу людской гомон пронзают звуки горнов, требующие от людей внимания и почтения, а по второму взмаху – воцаряется мертвая тишина, и человечек резким, хорошо поставленным голосом объявляет:
- По итогам всекастильского открытого литературного конкурса третье и второе место по решению жюри… не присуждается! Первое место единогласно присуждается…
И называет имя узника!
Возмущенные вопли его товарищей по несчастью пресекаются короткими хрипами, а он, опершись на руку своего оставшегося не у дел палача, отстраненно, как бы со стороны наблюдает за тем, как солдаты освобождают его от петли. Губы его шевелятся, то ли творя молитву, то ли – продолжение песни про инквизитора и красотку.
Внезапно он видит в ложе для почетных гостей свою прекрасную незнакомку. Она, склонившись к плечу мужчины в белом жабо и с надвинутой на глаза для маскировки шляпой, что-то энергично шепчет тому на ухо.
Их голоса не доносятся до узника, и, может быть, в этом сейчас его счастье.
- Я говорила вам, ваше величество, он лучше всех!
- Неплохо, матушка, неплохо. Должен сказать, что ваш протеже весьма недурен. Впрочем, давайте дождемся, как он выступит на всеиспанском туре. Очень может быть, что именно ему выпадет реализовывать эту мою задумку про чудака-идальго, атакующего ветряные мельницы.