Солеофобея

Ненавижу холода и зимы. Белый – цвет тоски, пустоты, безысходности – цвет самой Смерти: не естественного и мудрого перехода на новый виток Жизни, не гостеприимного берега, где можно отдохнуть после утомительного пути вплавь, даже не спокойного небытия нирваны, а полной остановки всего – вакуума, того Великого Ничто, при одной попытке представить которое волосы вскакивают, как от электрического удара, седеют и бессильно падают обратно. Если кому-нибудь однажды захочется меня убить, не вызывая подозрений, ему достаточно будет просто запереть меня в пустой белой комнате. Результат гарантирован.

Этот зловещий цвет постепенно захватывает, сводит на нет все краски, звуки и даже запахи, консервирует чувства, загоняет каждого в свою конуру, к теплу центрального отопления, газового котла или – на земле не без счастливцев – настоящего камина с живым огнём и потрескивающими дровами, а весь мир – мой мир – замирает, вырождается в пустыню и исчезает навсегда – до новой весны. Мир, который она породит, будет похожим на предыдущий и на все предыдущие – и при этом совершенно иным.
 
И всё-таки я люблю осень. Больше, нежели весну. Она честнее. Ничего не обещает, зато её здесь-и-сейчас так наполнено и так завершённо, что даже почти не страшно, когда вспоминаешь, что неизбежно наступит вслед за ней.
 
Моё жилище не статично. Оно движется по времени-пространству, а цвет комнаты зависит от моего состояния. И от людей, которые заходят в гости. Вот тут тоже порой бывает страшно. Люди никогда не приходят одни. На чьих-то плечах сидит одноглазая Определённость, держа по бокам головы своей жертвы шоры, большие и тяжёлые, как жернова; кто-то бегает замурованным в огромном колесе для грызунов, мельтеша и оставляя везде нелогичные, неупорядоченные капли и пятна, а кто-то повсюду таскает за собой толпу мертвецов – невыспавшихся, жадных... Они ничего не замечают. Говорят: «я просто ясно вижу свою цель», «я спешу, потому что боюсь не успеть», «мои воспоминания – это часть меня, я не могу без них»… Слова холодные, липкие, мутные, их так много – всегда слишком много – что они грозят погрести под собой тех, кто их произносит. Грозят стать упырями, которые постепенно выпьют кровь души и пожрут плоть будущего того, кто их сказал.

Слова – вроде масок. Смотришь – лицо: улыбается, хмурится или плачет – а на самом деле клей, бумага, краска… И так же, как маски, ужасно не любят, когда обман не удаётся. Не выносят прямого взгляда. Злобствуют, вспениваются, шипят – глушат белым шумом.

Есть слова, которые убивают. Просто слова. Есть люди, которым не страшно их произносить. Обычные люди. Один обычный человек бросает другому просто слово и – трещины по мирозданию, как по прозрачному стеклянному шарику, полому внутри. Вот-вот рассыплется. А если и затянется со временем, то – шрамы. Некрасивые, неживые. На их месте уже никогда ничего не вырастет. Стараюсь не смотреть, но всё равно ведь знаю, что они есть. И они знают, что я знаю, так что не спрячешься.

Я не люблю слова. И это взаимно.
 
Да, я опять сижу и схожу с ума. Я чувствую сумасшествие физически – слышу шорох съезжающей крыши, треск рвущихся нервов, вижу… Я слишком многое вижу, так было всегда. Они говорили: бред. Они говорили: галлюцинации. Они сверлили мой мозг какими-то лучами, кормили безвкусными таблетками и держали взаперти. Только ничего не менялось – ни во мне, ни в окружающей картинке. Потом мне всё это надоело. По-настоящему надоело. Мне захотелось, чтобы это кончилось, чтобы они однажды взяли и пропали из моей жизни. Так и стало. Они меня больше не видят, а я – я всегда настороже.

Смотрю на свет сквозь прозрачное стекло и прозрачную жидкость. Заигрываю с картинкой, жду, когда же она начнёт играть со мной в ответ. Жидкость – моё собственное изобретение, моё лекарство, ею я методично разбавляю кровь и мозги, иначе мне не пережить долгих месяцев бездействия и пустоты.

Я знаю: те, кто придёт ко мне сейчас – не люди. Гости. Просто гости – очень разные, очень иные. Но разве это действительно важно? Мы с ними в одном коридоре реальности, мы найдём, о чём поговорить. Главное – они не дадут мне бояться. Не будет страха – не будет боли. А я – буду.

Впрочем, что я? При чём тут страх? Всё дело в моей болезни – единственной, неповторимой, целиком и полностью ответственной за мой смысл и образ жизни. Хотя «болезнь» - тоже глупое слово…

Так было, сколько себя помню: едва останусь наедине с собой – страх. Чем дальше – тем хуже. Потом – боль. Потом – вроде приступов: задыхаюсь и замерзаю, но стоит кому-нибудь из друзей или близких войти в ту же комнату и обратиться ко мне (или хотя бы просто посмотреть на меня) – всё моментально проходит. Как не бывало.

Солеофобея (ударение на второе «е») – название пришло само. Видимо, от латинского solus – один, плюс лингвистическая помесь «фобии» с «нимфеей»(виановской, судя по всему). А может, ещё и от того, что выглядит она как полупрозрачная худосочная двоякоизогнутая наподобие буквы S студенистая пакость с множеством извивающихся отростков, похожих одновременно на нервные окончания и на растительные побеги, изо всей силы пробивающие себе путь на поверхность. Была однажды замечена в зеркале, и с тех пор я наблюдаю, как она внутри меня то растёт, то сдувается, становится то зримее, то прозрачнее, извивается то активнее, то медленнее… Солеофобея. Хотя сейчас я чаще говорю «болезнь». Или – ещё чаще – помалкиваю. А поначалу думалось – у всех так…

Ну где же вы, виденья, глюки или как вас называть? Слишком долго тянется процесс – по сравненью с предыдущими разами. Неужели пора уже изобретать новое лекарство? Но ведь это изобретено совсем недавно… А, я догадываюсь, в чём дело. Время. Нравится ему меня разыгрывать, что поделаешь. Вон, остановилось и стоит. Ждёт. Подмигивает из-за угла. Но на полноценный контакт не идёт. Стесняется. Или просто не умеет по-другому. Однако же приходит с завидной регулярностью. Ко мне. Другие-то не замечают. Не отвечают. Ему обидно, конечно… Ну всё, дальше пошло.

Иногда думаю – а может быть, Время страдает от той же болезни, что я? Болезнь, боль… Всегда найдёт, где притаиться. В любом, в ком есть хоть капля Жизни. Не знаю, правда, насчёт камней – не слышу я их, но… возможно, их частоты за гранью моего диапазона восприятия.

А вот люди любят бывать в моём доме. Может быть потому, что слова здесь бессильны – знают, что не они хозяева, что им не удастся загримировать «я хочу, чтобы мне с тобой было удобно» под «я правда пытаюсь тебя понять», а «приноси мне пользу» под «ты очень много значишь для меня». А может быть, исключительно из-за нитей, которые я… Хотя нет, при чём тут я! Нити от меня не зависят, они всегда окружают человека этаким лучистым солнышком, просто там, снаружи, они короткие, ломкие и совсем негибкие, больше похожи на иглы, так что даже если и происходят касания, то они причиняют только боль и разочарование. А в моём доме лучики оттаивают, расправляются, начинают растягиваться, шевелиться, взаимодействовать с нитями других, искать среди них источник притяжения, так что мне остаётся только проследить это притяжение и завязать узелок. Он почти моментально рассасывается, а вот нить уже не порвётся. Никогда. Тут у нас со Временем договор. Чувство руки друга (или чуть больше, чем друга) на плече, даже когда этот друг (или чуть больше, чем друг)– за километры. Вот ради чего приходят люди. Не ради меня.
 
Когда-то мне было обидно и грустно. Но однажды пришёл гость – умный и весёлый – разумеется, не человек – и рассказал-показал-доказал, что у Жизни своя справедливость. А может быть, даже – чем только не шутит сам чёрт и его заместитель! – свои планы на меня. Опять же, если б не эта моя способность – ходили бы ко мне люди? А без людей мне долго не протянуть – да не в обиду остальным гостям будь сказано. Которым (остальным), очевидно, тоже для чего-то нужно наше общение. Они не раскрывают своих карт, но ведь иначе – зачем бы им продираться ко мне сквозь мясорубку мира, так откровенно кичащегося (само)названием реального, как будто бы реальность – великая заслуга. А некоторые так прямо говорят: «я порождение твоего больного мозга». Но это только до тех пор, пока они про слова не догадаются – а я-то с самого начала слышу за этим «помоги мне найти своё имя и место». С такими, как ни странно, всего проще.

Что примечательно – они не спрашивают, кто я. Вообще. Почему? Сами видят? Или просто не интересно? Или им не нужно это знать для достижения их цели? А может, они чувствуют, что и я никогда не задаю себе этот вопрос. Его задают мне только люди.

Подхожу к зеркалу. То есть это для всех остальных оно зеркало, для меня – индикатор: до какой степени различима сквозь белый шум моя мутно-расплывчатая физиономия без пола и возраста, а сквозь неё – s-образно изогнутая дрянь.

Действительно, сколько мне лет? Не помню. По ощущениям – я старше Матушки-Земли. Но люди не могут без линий и цифр, поэтому на каждый сезон я придумываю себе новое имя, новую сущность, новую судьбу. Такую, в которую охотнее всего поверят именно те, кого привела ко мне Жизнь на сей раз. Поверят и захотят приобщиться, а значит – раскроются и будут рядом, – по-настоящему, а не формально, рядом, – тогда боли, придавленной их присутствием, останется только тихо и злобно шипеть под грузом, ожидая своего белого часа.

Когда-то давно, когда у меня ещё жили мечты, была среди них и такая, что есть на свете люди (хотя бы кто-то один), которые могут однажды прийти – и остаться. До крайности глупая мечта (хотя кто из них может назвать разумность своей сильной стороной!), как теперь понимаю: бродят по улицам штампованные на конвейере маски, от которых разит холодом космических пространств. Чтобы обнаружить под ними живые души, нужно землетрясение, цунами, атомный взрыв, или любая другая разновидность локального армагеддона. Или я. Почувствовать, найти, собрать, привести домой. Подарить друг другу. Уйти из их мира. Такой вот простой алгоритм – за исключением последнего пункта. Но даже это – дело привычки.

А мечта, кстати, так и не поумнела. Бродила тут, бормотала себе под нос какие-то стишки, показывала пластические этюды, а потом, всё так же ничего не объясняя, собралась однажды и ушла – всё той же дурочкой-юродивой – искать себе другого человека, который приютит, покормит и погладит. Нашла, конечно же – то и дело приветы передаёт – то через одного,то через другого…

Так вот: в те времена… Э, нет. Так не пойдёт. Воспоминаниям лучше не мешать наслаждаться заслуженным покоем. Тех ситуаций, тех действующих лиц, даже того моего «я», что уже стали частью прошлого, больше нет. Мертвецы эти, если их не трогать, - существа безопасные, мирные, безобидные, покладистые – куда положили, там и лежат себе тихонько, заботливо прикрытые плотной многослойной тканью дальнейшего бытия, отдыхают – но начни их тормошить, заставь воскреснуть – в момент придут не в бешенство, так в ярость, накинутся, налетят пираньями, возьмутся грызть. Малоприятное зрелище. Хотя и осуждать их не за что – кому понравится, когда спать мешают!

Страница перевёрнута, закрыта и оставлена в покое. Для верности склеена по краям с предыдущей. С предыдущими. Сколько их уже в моей книге? И не посчитаешь – края превратились в сплошную задубевшую массу. А, сколько бы ни было! Я о другом сейчас – была когда-то мысль просто сменить место обитания. Есть же тёплые края, где слыхом не слыхали о белой холодной напасти. Но – дом. Он мой. А я – его. Мы даже не связаны, мы просто – одно. Сиамские близнецы. В чужих жилищах – проверено – мне не выжить, они меня боятся, не принимают, если и терпят, то недолго. Так же и дому не обойтись без меня и без моих гостей – никто другой в нём жить не сможет: с ума сойдёт (если повезёт, а если не очень… даже мне сложно представить). А пустовать – любому дому смерть, ожесточенье и – опять-таки – загробный не-покой.

Что-то подсказывает мне: гостей в ближайшие часы не будет. Так иногда случается: может, они все заняты своими делами, может, не получилось прорваться, а может, у меня сегодня не располагающий к общению вид. Что поделаешь!
 
Ещё есть музыка. Тоже своенравный собеседник. Не рядом, не напротив и даже не плечом к плечу. Просто – сразу, без предупреждения – прямо внутрь тебя, в самую суть и жуть, в такие глубины, каких в себе и не подозреваешь, в каких боишься не то что признаться – допустить само существование. Существование вообще, не говоря уж о существовании в себе. Проникает, обживается, расталкивая всё, что было до неё, создавая собственную пространственно-временную бесконечность – и говорит из неё. А ты слушаешь и не различаешь, когда говорит она, а когда уже ты отвечаешь ей. И страх, и эйфория – аттракцион экстрима на дому. И в то же время – эффект руки на плече, самый открытый и честный диалог из всех возможных.

Но сейчас мне нужно другое. Спокойнее и проще. Сон. Почему нет? Тысячи жизней, из которых ни одна не моя, но каждая могла бы быть моей – и таким образом она проживается мной. Жизнь без болезни. Жизнь вне дома. Жизнь в том или ином из миров, откуда приходят ко мне гости. Во сне иногда возвращаются те из людей, кто приходил ко мне раньше. Рассказывают про свои дела. А если сон начинает не на шутку пугать – то всегда ведь можно проснуться.

Падаю спиной на любимую лежанку, расслабляюсь, нахожу удобную позу, отключаю сознание.

Тьма.

Тьма понемногу сдаёт позиции, и из неё выступают очертания моей собственной комнаты. Бывает и так. Зеркальное отражение моего привычного бытия. Не самый интересный вариант, но просыпаться не хочется. Раз уж наяву никто не придёт – может, хотя бы так пообщаться удастся.

Прямо посреди комнаты зависло абсолютно белое пятно. Без признаков Жизни – да и откуда бы им взяться у самой Её противоположности. Хорошо, что я сплю, иначе от такого гостя меня непременно хватил бы удар. А так… что ж, даже интересно. Добротный немалобюджетный ужастик в кинотеатре с эффектом присутствия. Обычно ведь старательно избегаю думать в эту сторону.

Пятно между тем оказывается вплотную ко мне. Я не трогаюсь с места. Оно (да что уж там – Она!) не двигается, не произносит ни звука – и всё же мы общаемся. Мне надо следовать за Ней.

Мы выходим из дверей дома и идём по улице. В городе уже наступила ночь, на удивление тихая и тёмная. Мне редко доводилось бывать на открытом воздухе в это время года. Я не мёрзну, несмотря на лёгкую домашнюю одежду. Запах снега, потоки чужих мыслей, из которых самый мощный – о тёплых пушистых домашних питомцах, скучающих по своим хозяевам, и горячем чае; на мой взгляд маловато огней, но это можно списать на то, что я всё-таки не в реальном мире. Видимо, архитекторы этого сна посчитали, что зрение тут вообще лишнее, а потому единственное, что я различаю – мой белый провожатый.
 
Мы всё идём, и я понимаю, что цивилизация осталась позади. Вместе с холодами. Я слышу шум листвы, под ногами больше нет жёсткого и шершавого, я разуваюсь и чувствую нежную молодую траву, пахнет цветущим лугом, разогретым полуденным солнцем. Вот теперь сон начинает мне нравиться!

Становится светлее. Я окончательно отключаю аналитические составляющие моего мозга, которые только что громко фрустрировались от невозможности определить, где же мы с ними находимся, и предупредили о своей готовности впасть в неконтолируемую панику. К тому моменту, когда зрение возвращается полностью, Смерть привела меня к огромной скале – чёрной, гладкой и отвесной, как высокая стеклянная стена. Мой путь ведёт наверх.

Не знаю, как это у меня получается, но следом за белым существом я шаг за шагом поднимаюсь по скользкому холодному камню. Совершенно без усилий. Ещё одна прелесть сна. Интересно, какой вид откроется с вершины? Впрочем, вру – не особо мне это интересно. Сам процесс подъёма гораздо более захватывающ. 

Вот я уже на вершине. Стою и смотрю вниз. Вижу нагромождения острых камней на дне пропасти. Она кажется бездонной, и меня одолевает детски-невинное желание спрыгнуть. Падение как разновидность полёта. Вспоминается давным-давно не то услышанная песня, не то прочитанная книга: жил да был герой, однажды осознал, что всю жизнь сидит в клетке, захотел выбраться. Сломал клетку, побежал. На пути возникли высокие горы. Спасаясь от погони, он стал карабкаться по ним, взобрался очень высоко – и сорвался. А падая вниз, вдруг расправил крылья и полетел. Тогда он увидел, что никакой погни не было и в помине, и понял, что сам он всегда был птицей. Такая вот добрая сказочка.

Этот сон - мой. Он подчиняется законам, которые устанавливаю я. Когда до острых камней останется совсем чуть-чуть – я проснусь. И потом как минимум целый день буду ходить в ощущении головокружительного счастья.

Отмахнувшись от рассуждений, делаю шаг вперёд, и почва исчезает из-под ног. Каждая клетка тела вибрирует, наливается адреналином и эндорфинами. Ощущение бытия, наполненного до краёв, растворение во всех возможных проявлениях свободы, радости, самой Жизни!

Однако, стоп. Оказывается, пропасть не так уж бездонна – или опять Время захотело подшутить надо мной – суть в том, что дно гораздо ближе, чем казалось с вершины, а камни вблизи ещё менее симпатичны, чем издали. Как ни жаль – но пора просыпаться.

Что такое? Слишком крепкий сон? Я ведь могу! Сейчас, вот уже сейчас я почувствую под лопатками надёжную, проверенную десятилетиями спинку моей верной удобной лежанки, открою глаза и с облегчением переведу дух… Сейчас… Ну же!...

Картинка не меняется. Ничего не происходит – за исключением того, что я продолжаю падать в пропасть с огромной высоты на твёрдую, угловатую, совершенно не гостеприимную поверхность. Поднимая глаза, я вижу на вершине Смерть, внизу злорадствуют острые камни, а Время не отзывается, видимо, ему нет хода в этот мир – и я отчётливо понимаю, что никакого времени у меня больше нет и не бу…

Я снова стою на вершине горы. Но теперь она не чёрная, не скользкая и не жёсткая, вся в торжествующей зелени и в пении птиц. Рядом, на месте белого пятно под названием Смерть – разноцветное искрящееся существо, имя которому – Жизнь. Внизу вместо острых камней – удивительный добрый лес, а я – лёгкое облако, готовое лететь вслед за Жизнью дальше – и дальше – и дальше, пока складывается мозаика Бесконечности.

Мы проносимся над некогда моим домом. В нём, безжизненно распластавшись на полу, лежит полупрозрачное человеческое существо, сквозь которое просвечивает жирная, словно маслом смазанная, с распяленными щупальцами, студенистая тощая дрянь. Она конвульсивно извивается, пытаясь выжать ещё хоть что-нибудь, но у неё больше нет власти, и солеофобея замирает, дёрнувшись последний раз, усыхает и рассыпается трухой. Ветер выметает её прочь.
 
Дом полон гостей. Они замечают нас. Они молчат, но я чувствую, как каждый желает мне доброго пути. Только сам дом молчит. От этого на душе поскрёбывает, но я тянусь к нему и обещаю, что он недолго останется без жильца. Я говорю искренне, хотя понятия не имею, откуда я знаю, что так оно и будет. Дом верит мне, и мы прощаемся, как добрые приятели.

Потом мы с Жизнью поднимаемся выше. Моё зрение, так же как все остальные чувства, изменилось. Качественно и навсегда. Я вижу свой город и…

По улицам всё так же ходили люди. Они были точно такими же, как и при мне. Такими же, как всегда. Но для меня – прозрачными, как собственное оставленное в доме тело. По улицам ходили люди. И она – ехидная, S-образно изогнутая мерзкая тварь - длинными склизкими щупальцами извивалась и подмигивала изнутри каждого живого человека, жонглируя, будто головами поверженных врагов, его волей, мечтами, надеждами…