Марлен, Серж и Голос

               
                Отрывок из повести «Аннигиляция»

Сергей настаивал:
- Пора уже и нам завести себе таких девчонок, которые не строят из себя недотрог. Что толку, когда мы начинали дружить, а они даже поцеловать себя не давали? Тебе удалось?
Марлен покачал головой.

Сергей кричал:
- Сколько раз ты пробовал? А я? Только ходи с ней рядом и фокстрот танцуй в горсаду. И не смей прижиматься. И за квартал от ее дома прощайся: дальше провожать нельзя. Почему?

- Может быть, имеются неизвестные нам весьма основательные причины, - задумчиво и грустно рассудил Марлен.

- Причины?! Знаем эти фокусы. А ведь есть другие девчонки, которые все понимают. В общежитии хотя бы того же акушерского. Или как его? Фельдшерского? Пойдем, что ли?
- Опять общежитие? - нервно поправил очки Марлен. - Ты забыл уже, Серж, как мы спасались от ревнивых бандитов, когда забрели к девушкам в общежитие фабрики? Я до сих пор не могу понять, как сумел с моей хромотой догнать тот чудом появившийся грузовик! Счастье наше, что успели уцепиться!

- Надо идти к девкам. Я больше не могу, понимаешь? Я хочу! А проституток боюсь: заразу еще подцепишь. И вообще!
- Женись, - пожал плечами Марлен Менделеев, - будет всегда то, о чем ты мечтаешь, под боком. Без нервотрепки.
- Мне еще в армию идти, а он женить меня хочет! Тебе хорошо: с твоей хромой ногой тебя сразу забраковали!

- А тебе, Серж, не хочется получить мою хромоту и в придачу все другие мои болезни? - рассердился Марлен.
Он, кроме заметной врожденной хромоты, которая служила причиной насмешек в первых классах школы, страдал сильной близорукостью, диабетом, обнаруженным недавно, миокардитом и неврастенией.
Эта неполноценность стала мучить, когда в его классе мальчики стали дружить с девочками по-особому. Лишь он оставался один.

Еще больше мучила суровость отца. Занятый огромной научной и преподавательской деятельностью, Лев Менделеев требовал не только абсолютной тишины в доме, но и своего разрешения на любой пустяк. Неповиновение было чревато грозным окриком, а то и поркой. Но ужаснее всего было едкое остроумие, ранившее и болезненно впечатлительную жену, и сына, схожего с ней тонкой чувствительностью.

Такое отношение отца подавляло страхом маленького Малика, злило несправедливостью подростка Марика и возмущало нелогичностью юношу Марлена. При всем том он любил отца и искренне уважал его.

Мать же просто боготворил. Он с удовольствием ел то вкусное, что она готовила, надевал заботливо все, выстиранное ею, но еще охотнее читал тайно ее стихи. Следил за их рождением из нервных черновых набросков и перечеркиваний, удивлялся этому чуду. Многие из ее стихотворений он знал наизусть.

Стихи его мамы, Анны Волгиной, или Анны Григорьевны Менделеевой, в девичестве – Анны Лихтикман, были печально светлы. Они мирили с тем, что есть, и тихо звали к чему-то неизвестному, но – несомненно – прекрасному.

А кувалда реальной жизни разбивала вновь и вновь хрусталь светлой примиренности и надежды, рожденной таким стихотворением.

Неудивительно поэтому, что Марлен часто бывал грустен, а иногда тоска охватывала его с такой силой, что ему хотелось умереть. И тогда он уходил в свою комнату и тихо, неведомо для всех, плакал. И видел во сне фантастические кошмары.

Потом в левом виске его стал звучать Голос. Чей-то. Ничей. Он как бы исходил из наушника радио.   О н   в е щ а л.  Избавиться от него было невозможно. Он появился впервые, когда они с Сергеем Кисленковым удрали в кузове грузовика от разъяренных парней, угрожавших ножами.
В тот вечер перенервничавший юноша Менделеев услышал, улегшись дома спать:
- Грруззовик. Сваррка встык. Каррдио! Каррдррдиосклероз! Корронаррокаррдио! Да-а!

Хотя Голос тут же исчез, Марлен долго не мог заснуть. Все ожидал его нового появления. Через несколько дней, во время драки между группами в техникуме, в которой ему поневоле пришлось участвовать, он получил удар по голове, и Голос тут же поразил его:
- Дррака! Брак! Ррак! Ретрро-перрпетуум! Стррокодайдэрр. Брро-ой! Контузия! Диффузия!

Утром следующего дня, когда Марлен шел в техникум, из-за угла дома высунулся черный кулак, погрозил - и растаял. Вечером он увидел у подъезда огромную белую собаку, дружественно кивавшую ему головой и приветственно махавшую лапой.
Он удивился и испугался. Но подошел, вгляделся и обнаружил, что это - большой кусок упаковочной бумаги, выброшенной кем-то.

И тут же с небес огромнейшая кошка прыгнула ему на голову. Он отпрянул. Но это оказалась всего лишь детская сорочка, сдутая порывом ветра с веревки на балконе третьего этажа. Почему же кошкой показалась?

Но на этом не кончилось: ночью ему приснилась черная змея, вся покрытая голубыми глазами, поочередно ему подмигивавшими. Он проснулся от собственного крика.

- Фантазия у вас, ох-хо, молодой человек, богатая, - объяснил старичок-терапевт, к которому обратился он, придя в поликлинику. – Надо, ох-хо, побольше работать физически, бывать не менее трех часов в день на свежем воздухе, ложиться спать не позднее десяти часов вечера, ох-хо, и делать по утрам физзарядку.

Старичок любовно взял в кулак тощую клиновидную бородку, посмотрел ласково на пациента и продолжал:
- Писать стихи не пробовали? Напрасно. Это помогает, ох-хо. Рисуете, ох-хо? Играете на чем-нибудь? Купите гитару и играйте, ох-хо, не пожалеете. Карандаши купите. И краски. Рисуйте. Все уйдет в ваши произведения. Или же можете вступить, ох-хо, в драмкружок. А-а, да-да-да, вы прихрамываете. Но это почти незаметно.

- Не могли бы вы направить меня к невропатологу? - спросил Марлен, ерзая на стуле. - Или к психиатру, может быть?
- Голубчик, да невропатолог вам, ох-хо, то же самое скажет. Потому что невропатолог у нас в поликлинике - это я же. И психиатр - тоже.

Старичок мелко расхихикался, и пациент решил, что врачу следовало бы самому обратиться к психиатру.

В тот же вечер, чистя зубы на ночь, он услышал в голове Голос:
- Долой вррачей! Погубят! Внутрренний голос скррывают все люди! Все-все! Потому что скажешь - упррячут. В психушку. В дуррдом! Ха! Ха-ха-ха. Маррлен, ха-ха-ха. Дуррацкое имя!