В окне напротив

На кухне, как всегда утром, все еще стоял густой аромат сваренного ночью крепкого кофе. У обитательницы этого скромного жилища была привычка варить кофе в медной турке поздно вечером или ночью, когда она проверяла тетради, исправляя бесконечные ошибки своей красной ручкой, которая вечно заканчивалась, или же из нее вытекали чернила. За старым окном с деревянной рамой, коих в домах осталось совсем мало, было еще темно. И снег. Непомерное количество легкого мерцающего и больно обжигающего кожу порошка. В свете то и дело гаснущего фонаря, он казался чем-то совершенно несовместимым с чудовищно грубой действительностью. Нет следов человека, нет следов автомобиля, ничего нет! Только лишь здесь, на этой крохотной кухне, освещенной слабым светом настольной лампы на столе, который служил и рабочим, и обеденным, здесь – островок, где проблескивала жизнь. Скоро она расползется по всей улице, а потом – и по городу. Вот в окне напротив, в таком же доме-близнеце, зажегся свет, пурпурный от занавески на окне. Шершавый плед на кресле зашевелился. На это забавно смотреть со стороны. Показалась плутовская кошачья морда со сверкающими желтыми глазами. Выбравшись из складок толстой ткани, кошка выгнулась: шерсть дыбом, уши прижаты. Издав протяжный мяукающий звук, залезла обратно и принялась аккуратно вылизывать лапы. Обитательница квартиры зябко поежилась, плотнее кутаясь в растянутый шерстяной свитер блеклого травянисто-коричневого цвета. После непродолжительного, беспокойного  сна, прерванного мерзким звонком будильника, ощущаешь себя беспомощным и обезоруженным, беззащитным, перед тем, что за пределами стен твоего дома. И еще – жутко холодно. «Жаль, что я не кошка, и не могу вот так  же залезть обратно под одеяло.» - Подумала она. Пол отдавал холодом. Это все сквозняк, это он шарит ледяными лапами по деревянному паркету, от его дыхания мерзнут руки и теряют гибкость пальцы, листающие пожелтевшие страницы, пахнущие чем-то затхлым, пыльным. Наверное, романтики называют это «запах старых книг».  Закуривая сигарету из новой пачки, она подошла ближе к веющему промозглым ветром окну с щелями, заткнутыми посеревшей ватой, и, стряхивая теплый пепел в старое фарфоровое блюдце из давно утерянного и частично побитого сервиза, с отколовшимся кусочком, прочла на память:
«Когда теряет равновесие
Твое сознание усталое,
Когда ступени этой лестницы
Уходят из-под ног,
Как палуба,
Когда плюет на человечество
Твое ночное одиночество,-
Ты можешь
Размышлять о вечности
И сомневаться в непорочности
Идей, гипотез, восприятия
Произведения искусства,
И, кстати, самого зачатия
Мадонной сына Иисуса.
Но лучше поклоняться данности,
С ее глубокими могилами,
Которые потом,
За давностью,
Покажутся такими милыми.
Да. лучше поклоняться данности,
С короткими ее дорогами,
Которые потом
До странности
Покажутся тебе
Широкими,
Покажутся большими,
Пыльными,
Усеянными компромиссами,
Покажутся большими крыльями,
Покажутся большими птицами.
Да. Лучше поклоняться данности
С убогими ее мерилами,
Которые потом,
По крайности,
Послужат для тебя перилами,
(хотя и не особо чистыми ),
Удерживающими в равновесии
Твои хромающие истины
На этой выщербленной лестнице.»
(Иосиф Бродский)
Эта жуткая усталость заставляла закрывать глаза в стучащих поездах метро, говорить много тише обычного, так, чтобы слушающий постоянно раздражался, даже не подозревая, насколько он в этот момент жесток и эгоистичен. Она бросила взгляд сначала на кипу зеленых тетрадок с кривым детским почерком и исковерканными немецкими словами, затем – на небольшие часы на гвоздике. Сделала последнюю неглубокую затяжку, положила еще дымящуюся сигарету в «пепельницу» - терпеть не могла, когда окурки смачно тушили, мяли, вдавливая в гладкую поверхность, так зло, будто этот несчастный никотиновый источник удовольствия многих и многих людей, виноват в ошибках их жизни… Об этом она думала, уже входя в класс.